Будьте безумны. Часть VII

                Часть VII.

                «Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы».
                Евангелие от Луки ( 8:17)

               1. После военного совета с Носковским, как, впрочем, и несколько дней тому назад Струпанов пребывал в состоянии неопределённого ожидания – так,  наверное, можно было бы определить ту рассеянную прострацию, изнутри которой Василий Игнатьевич предчувствовал неизбежную гибель. Поэтому любое воздействие извне, особенно если оно выходило за рамки привычных дел, вгоняло его в страх, близкий  к панике. Уже к обеду носовой платок и воротник рубашки разбух от холодного пота, и второй раз, запираясь в женской уборной, приходилось нюхать кокаин. Своему кабинету, как и другим общественным местам исполкома, Василий Игнатьевич не доверял – везде стояли скрытые камеры.
                Странному состоянию, кроме прочего, способствовало не менее странное видение, посещавшее его каждый раз – стоило только закрыть глаза. Перед ним в чёрном тумане появлялся бесконечный рельсовый путь, который, несмотря на свою бесконечность, прерывался специально для Струпанова посередине каким-то кошмарным облаком омерзительного свинцово-гнойного цвета. Что скрывалось под его переливчатой поверхностью, Василий Игнатьевич не различал, но знал, что ничего доброго для него там быть не может, и путь за этим облаком будет продолжаться уже без него, Струпанова.
Вызов к мэру внешне был обычным рабочим моментом, и ничего такого, что могло бы дополнительно встревожить Василия Игнатьевича, не имело места быть.      Главное, что история с «Кальмаром» рассосалась, словно сама по себе, как болезненная опухоль от неспешного почёсывания. Шеф умел забывать и заставлять забывать других. Он, естественно, был в «цепочке» и далеко не последним звеном, хотя при взгляде со стороны обнаружить это было невозможно. Ни разрешений, ни подписей, ни даже устного согласия. Тот лёгкий кивок, который Струпанов поймал налету, гипотетически изложив перспективы разгрузки «Кальмара» в Щёлкино, едва ли можно было расценить как улику. Но, когда афёра провалилась, шеф повёл себя молодцом. Уходя от ответов в обещания, глубокомысленную софистику, вовремя обрывая слишком ретивых энтузиастов, умело манипулируя темами или переводя стрелки, тянул резину и путал карты так, что в конце концов стало непонятно, был ли «Кальмар» вообще или это выдумка жёлтой прессы. Струпанов очень подозревал, что случившаяся в это время авария на газопроводе под городом, была одним из козырей шефа, которым он добил надоевшую тему, переключая массмедиа на происки террористов. Струпанов в эту тему посвящен не был и не стремился к этому. Для него было достаточно результатов и одного взгляда шефа, когда тот выпроводил последнюю группу журналистов. «Больше так не делай, иначе…», говорили его глаза, и в этой незавершённости Василий Игнатьевич увидел нечто худшее, чем простая гибель в ДТП.
            Мэр не поднялся ему навстречу с доброй улыбкой старенького дядюшки, как это бывало обычно при обсуждении текущих дел. В критических случаях он сфинксом застывал за своим столом, скупо выдавливая слова и вынуждая говорить Струпанова, которому приходилось улавливать его решения по едва заметной мимике, движению головы или покачиванию указательного пальца.
              - Приедет …, - медленно сказал шеф, давая Струпанову осознать важность этого факта, - человек…
               И сразу стало понятно, что это не просто человек, и даже не какой-нибудь проверяющий сверху, а нечто большее, наделённое полномочиями и возможностями, имеющее право карать и миловать, требующее максимального повиновения и исполнительности на высшем уровне. Такое бывало. Струпанову больше ничего не нужно было объяснять.
               - Я понял Иван Иванович, - произнёс он с лёгким наклонением головы.
              Можно было уходить, но что-то заставило его задержаться, может быть какая-то неопределённость в неподвижном лице шефа.
              - Свяжется с тобой сам…, - сказал шеф.
              И это прозвучало страшно. Страшно, потому что необычно. Василий Игнатьевич слизнул с губы солёную каплю, снова кивнул и вышел. Таким образом заявить о себе мог только один человек с возвышающейся над Струпановым вершины власти. Это был деятель, занимающий сомнительную должность советника, а на деле Серый кардинал государственной политики. Он органически не выносил публичности, и может быть как раз поэтому постоянно сохранялся из власти во власть. Лидеры возникали и рушились, а СК, переходя из-за спины поверженного за спину очередного триумфатора, оставался при власти, удерживая, копя и укрепляя в своих руках аппарат влияния. Он всегда появлялся вроде бы неофициально в проблемных местах, и умело наводил порядок. Часто после его наездов кто-то из руководителей на местах стрелялся, травился или вешался, а провинившиеся с более крепкими нервами погибали при невыясненных обстоятельствах. Говорили, что «невыясненные обстоятельства» были коньком Серого кардинала, банальные казни вроде автомобильных аварий или пули киллера, были ему не интересны.
Только бы не он, только бы не он, как молитву повторял Струпанов по пути к своему кабинету, хотя в глубине души знал, что приедет именно «он».

            Гость объявился раньше, чем предполагал Струпанов. Внезапно, в нише стола противно заурчал телефон ЗАС, которым Василий Игнатьевич не пользовался уже несколько месяцев, да и тогда ему спьяну позвонил запойный приятель из МИДа, чтобы ещё раз поблагодарить за приятный отдых у моря, из которого он до сих пор не может выйти. Засекреченная связь была анахронизмом советских времён, но она была, и ломать её никто не собирался.
Поспешно сбросив какие-то папки, заслонявшие телефон, Струпанов снял тяжёлую трубку. Телефон долго шипел и потрескивал, и наконец, раздался слегка приквакиващий голос:
           - Жду вас через десять минут в центральной гостинице. Вас встретят и проводят…
           Трубка ещё немного похрипела и замолкла. Гостиница была в нескольких минутах ходьбы от исполкома, но, если вызывать машину, будет дольше. Василий Игнатьевич бросился вон из кабинета. Если бы сотрудники  увидели его минутами спустя, они не поверили бы глазам – запаренный и потный, в расстёгнутом пиджаке от Гуччи со съехавшим на бок галстуком, продолжая, однако, сохранять на лице непроницаемую маску ответственного работника, он шёл пешком, почти бежал по пыльному тротуару, и удивлённые прохожие сторонились от него, как от инородного тела. Едва не оказавшись под колёсами отчаянно взвизгнувшей «Лады», Василий Игнатьевич перебежал перекрёсток, неуклюжей рысью покрыл остаток пути и взбежал к тяжёлым дверям гостиницы.
          В прохладном холле к нему сразу подошли двое в сером и без слов проводили сначала в лифт, а потом по коридору в дальние апартаменты без номера на двери. Серый кардинал сидел в кресле и рассматривал свои соединённые кончиками пальцев руки. Он не поднял головы и не встал, когда вошёл Струпанов, а только разъединил ладони и пошевелил пальцами, давая охране знак удалиться. Так же небрежно, не глядя, он указал Струпанову на стул посередине комнаты.
        - Зовите меня Сергей Константинович – СК, не так ли? – он улыбнулся куда-то в сторону, как будто и слова и улыбка предназначались не для Струпанова.
         - Здравствуйте, Сергей Константинович, - едва ворочая сухим языком, сказал Струпанов. Он страшно жалел, что не выбрал момента «нюхнуть» перед страшной встречей. Теперь сошёл бы глоток водки или даже воды, но СК, похоже, ничего предлагать ему не собирался. Вместо этого он заговорил о проблемах района, недостатках планирования и слабости бюджетной линии. Мнения Василия Игнатьевича он не спрашивал, и только изредка поглядывал на него поверх вновь соединенных пальцев.
           Серый кардинал поразил дрожащее воображение Струпанова тем, что в его словах и манере вести разговор не было ни тени лицемерия или неискренности. Василий Игнатьевич даже почувствовал себя увереннее, предположив, что пользуется за какие-то свои качества или заслуги определённым доверием высокого гостя. Но это заблуждение длилось недолго. Хорошо знакомый с психологией начальников, носителем которой был и сам, Василий Игнатьевич скоро понял, что СК просто не признаёт его за фигуру в своей игре. Его откровенность не относилась к Струпанову, который был для него чем-то вроде простого источника информации, и Василию Игнатьевичу как-то понималось, что СК  имеет на это право, и в своей системе отношений отводит ему, Струпанову,  то место, которого тот заслуживает, и это его место позволяет СК высказывать при нём свои мнения (в форме размышлений вслух), поскольку мнение самого Струпанова значения не имеет никакого, и даже донос третьим лицам (если таковой состоится), даже с любыми искажениями, не может быть никому на уровне СК интересен.
       - Теперь относительно нашего объекта, - неожиданно сказал СК, не окончив даже мысли о дотациях в городской бюджет. – Хотелось бы знать всё, что известно вам. Если вы думаете, что я знаю не больше вашего, то так оно и есть. Может быть, только некоторые научные факты. Например, что есть какая-то постоянная его подпитка извне, не в виде прямой, так сказать, поставки, а так, словно что-то постепенно сгущается вокруг него, приближается со всех сторон, и, достигнув критической массы, в него внедряется. В результате он приобретает какое-нибудь новое качество. Впрочем, не важно. Расскажите, что знаете вы. Своими словами. Всё с момента его приезда.
             Струпанов начал рассказывать, стараясь скруглять информацию и не делать никаких предположений и выводов, но СК, казалось дремавший в кресле с полузакрытыми глазами, в нужных местах резко вскидывался и требовал конкретики, анализа и версий. Когда Василий Игнатьевич закончил и позволил себе вытереть лицо платком, СК подремал ещё минуту, а потом потребовал повторить всё с начала, но уже с прогнозами по каждому интересному феномену. Такого экзамена Струпанову держать ещё не приходилось. Он взмок и чувствовал себя на грани обморока. Ему казалось, что сейчас СК может одним словом прекратить не только его карьеру, но и самую жизнь. Когда он закончил, СК долго смотрел ему в переносицу, и от этого паника ещё сильнее охватывала Струпанова, грозя вылиться в истерику.
          - Расскажите ещё раз! – резко сказал СК.
          Сбиваясь и путаясь, временами срываясь на жалобный фальцет, Василий Игнатьевич стал рассказывать снова. Временами он не понимал сам, что говорит, начинал сначала, запутывался, переспрашивал сам себя, и всё это под сверлящим, сводящим с ума взглядом СК.
           - Достаточно! – сказал СК, перервав его на середине фразы. – С пикником вы промахнулись, Рахметова убили напрасно, недоследили объект и вам нужно кончать с кокаином. У вас уже бледнеет нос… Значит так – свести его с ума не получилось, убить тоже – надеюсь, ваш доктор старался добросовестно – врачи, они, если возьмутся… Так! Изолировать его вы не смогли… Что же остаётся? Начинать по второму кругу или чёрт с ним. Что он такое, в конце концов?!
         Вопрос явно не был адресован Струпанову, и он сидел неподвижно, с ужасом ожидая команды начать пытку заново.
         - Есть мнение – не трогать, - заговорил СК после паузы, не скрывая, что сам он этого мнения не одобряет. – Но, с другой стороны, - продолжал он, словно отвечая собственному несогласию, - пусть себе живёт. Много их последнее время развелось – пророков, экстрасенсов, мессий… Кто их замечает?! Поздно, поздно, господа. Процесс необратим. Пусть живёт в своём параллельном мире, только в наш его далеко пускать не надо.
СК сделал паузу, и очередной раз резанул Струпанова взглядом.
          - Но это не деловой подход, - продолжил он. – Нельзя упускать любых вариантов, которые сами идут в руки.
Василий Игнатьевич вышел из гостиницы в полуобморочном состоянии, с минуту бессмысленно постоял на залитых солнцем ступенях, потом вернулся и в туалете зарядил в обе ноздри весь оставшийся у него кокаин. Сейчас ему было всё равно, узнает об это СК или нет.
         У себя в кабинете он долго сидел, уставясь в пространство, откуда его внимание возвращалось внутрь себя и болезненно бередило те самые ранки, что возникли в нём после первой встречи с Астаховым. Ничто не случайно, и теперь он начал понимать, что жизнь часто ставила его перед выбором, и он обычно выбирал не то, что было ему действительно нужно, а сомнения совести при этом было так легко заглушить с помощью благ, которые он выбирал. «У вас уже бледнеет нос…», вспомнил он. И тогда и теперь это небрежное откровение СК, высказанное вроде бы безразличным тоном, вызвало морозные мурашки по телу. Выбор всегда есть, подумал он и, боясь подступающего ужаса, с третьего раза набрал номер Астахова.
          - Я слушаю, - голос Мишки (эх, если бы он имел право называть его так) звучал спокойно и даже с сочувствием.
          - Астахов, - начал Василий Игнатьевич, давя подкативший к горлу ком. – Ты только не отключайся, - поспешно добавил он и тут же понял, что Мишка и без его просьбы не бросит трубку, и не потому, что для него важен этот звонок, а потому, что он важен для Струпанова.
           - Я слушаю. Что ты хочешь?
          - Миша, я думаю, ты всё понимаешь. Ну, про меня. Но тут есть похуже. Послушай меня – смывайся…
          В трубке треснуло, и отстранённый голос СК произнёс:
          - Ну зачем вы так, Василий Игнатьевич… Теперь слушайте… и прощайте!
           Струпанов ничего не понял, кроме того, что пропал окончательно и бесповоротно. Парализованный невозможностью происходящего и тупо повинуясь последнему приказу, он продолжал прижимать телефон к скользкому уху и слушал, как в нарастающем грохоте пропал голос СК, и грохот этот, состоящий из тысяч разночастотных вибраций, врывается из телефона ему в голову, охватывает мозг и рвёт и взрывает в нём что-то, наполняя голову скрежетом и звоном бьющихся зеркал…
Короткое ощущение боли как бы отчеркнуло одним ударом и ужас его положения, и все проблемы, страхи и сомнения, мучавшие его последнее время… Это «последнее время», оказывается, длилось всю его взрослую жизнь, но вот оно кончилось, и Струпанов почувствовал огромное, невероятное облегчение, как человек, долгое время тащивший на спине мешок с гвоздями, которые сквозь рыхлую мешковину резали в кровь его тело и травили его ядом, причём каждое остриё – своим особенным – едким, острым, перечным, заставлявшим его разлагаться заживо. Он всю жизнь тащил этот мешок вдоль какого-то жуткого – грязного и тёмного цеха, где гремели непонятные механизмы, скрипели шестерни и звенели от напряжения туго натянутые цепи, глушили и душили выхлопы вонючих газов, и мелкая, едкая пыль не давала смотреть и видеть. И самым страшным во всём этом Струпанову теперь казалось то, что к этому цеху и к этому мешку он привык и перестал замечать другую жизнь, вне и без них. Но вот кошмар остался позади, и полетел под ноги опостылевший мешок, а впереди было свежее утро с ласковым теплом и светом…  Глядя в прошедшую жизнь, он пытался найти в ней светлые моменты счастья, искренности, открытости… и что-то похожее вспоминалось из дошкольного детства, которое за всем нагромождением последующих лет казалось чужим, прочитанным в книге сказок; вспоминались какие-то игрушки, кр;гом разбросанные у его полных ножек, пухлые ручки, тянущиеся вслед белому кудрявому щенку, … бессонная ночь в мечтах о голубеньких глазках и куроносике Верочки во втором классе… И где-то потом эти ощущения терялись, задавленные условностями пионерских правил, направлениями, которые указывали взрослые и которые от этого казались не только идеально правильными, но и единственно возможными. Клоака комсомольской жизни поглотила, пожалуй, остатки светлого в его душе… особенно в том, последнем случае, когда сверху поступила команда отобрать призовую путёвку в Артек, уже вручённую искренней и наивной пионерке из простой семьи, и отдать её дочке председателя Совморпрофа, и возникли глаза этой пионерки, начинающей понимать подлость действительности… Вспоминались сотни таких же обманутых девушек и юношей, собственные лицемерие и цинизм, которые всё труднее становилось скрывать, потому что юноши и девушки вокруг умнели и переставали с былым доверием смотреть на не ими избранных лидеров…
Всё ещё сидя за своим столом с мобилкой, прижатой к уху, из которого текла кровь, с открытыми, ненужными теперь глазами, он словно со стороны, видел, как бесполезно забегала секретарша, примчался исполкомовский врач, приехала бригада скорой помощи. Теперь всё это было ему не нужно и не важно.

2. Я не стал вслушиваться во внезапно заглохшую трубку. Вместе с резко оборвавшейся связью, мне открылось недавно прошедшее и настоящее Струпанова. И ещё – моё собственное настоящее…
Сама идея неприродной, насильственной смерти была глубоко порочна, не говоря уже о том, как такая смерть отзывалась глубокими последствиями на судьбах людей, имеющих к ней прикосновенность. Даже в душе случайного прохожего, увидевшего похоронную процессию, происходит короткое смятение – словно прерывается на миг его обычное осознание, и в этом мгновенном разрыве видится вечность и тщета теперешних надежд и  устремлений, ради которых он что-то делает сейчас и будет делать завтра и потом… Но ведь это будет только завтра или, вообще, когда-нибудь потом, шепчет что-то внутри. Ведь я-то жив! Процессия проходит мимо; прохожий вздыхает и этим физиологическим актом словно стирает открывшуюся на миг истину. Он идёт дальше, чтобы заработать деньги, которые затем бестолково истратит, идёт, чтобы обмануть, сломать, обидеть или сделать ещё что-нибудь посильно вредное себе и другим.
Теперь смерть коснулась меня. Ощущение потери, исчезновения из жизни человека, прикоснувшегося к моей судьбе, вызвала систему вибраций, входящих в резонанс с психоритмами многих людей. Струпанов едва начал что-то осознавать и погиб. Такого нельзя было допускать. Я упустил момент… Носковский… Даже он не должен…
Звонить Носковскому было опасно, да и не нужно. Я просто позвал его и через полчаса мы встретились на набережной, недалеко от «чёртова» колеса. У Носковского был несколько обалделый вид, как у человека, увидевшего невероятный фокус, и даже теперь, убеждаясь в его реальности, продолжающего не верить до конца ни глазам, ни тому, что они видели. Он шёл с кривоватой, одним углом рта, ухмылкой, словно пытаясь этим усилием мимики уравновесить диссонанс между привычным пониманием событий и невероятными явлениями, которые разрушали его когнитивную систему. Всю жизнь, шаг за шагом создавал он внутри и вокруг себя действительность, в которой не было энергетических сгустков, неубиваемых людей, телепатии, и вдруг увидел, что всё это есть, и не только всё это, но и другие невероятности, о которых он и подумать не мог. Незнакомая реальность потрясала, она могла бы свести с ума обыкновенного человека, но полковник Носковский прекрасно знал, что такое выживание в самых экстремальных условиях. И если его до сих пор не свалили политические подножки, апперкоты и гаммен-цуки претендентов на милицейский трон, то непосредственно не угрожающие ему чудеса он как-нибудь переживёт. На это я и рассчитывал.
Увидев меня, он слегка обмяк, потеряв ещё одну единицу напрягавшего его сомнения, и двинулся навстречу, искательно глядя глазами побитой и кающейся собаки.
- Как это…, - начал он за два шага,
Глаза его бегали, и правая рука, которую он не решался мне протянуть, подрагивала и опускалась.
- Просто верь, - сказал я, - и не дёргайся. Сейчас не время. Ваську только что убили.
Ошеломляющая новость, как я и предполагал, вызвала у начальника милиции профессиональную реакцию. Носковский собрался и затвердел. Как-то сразу стало неважным, в каких мы отношениях и каким образом ему почудился мой вызов к «чёртову колесу». Чудеса сменились знакомой действительностью, в которой стало меньше на одного партнёра – не важно хорошего или плохого – главное, очень долго пестуемого и нужного.
- Пойдём…, - он тут же сообразил, что к нему – нельзя, и что я вызвал его на бульвар не для того, чтобы подышать морским воздухом. - … прокатимся, - закончил он, и качнув головой в сторону дороги, пошёл вперёд.
Я шел за ним, глядя в широкую толстую спину, и молча рассказывал то, что считал нужным. Принимая информацию, Носковский уже не вздрагивал, как у себя в кабинете, получив мой вызов. В машине мы молчали. Мысли в его голове быстро фильтровались и выстраивались в цепочки версий. Я не мешал. Несмотря ни на что, мне нужен был союзник, может быть, даже помощник, пусть подлый и ненадёжный, но разбирающийся в подводных течениях чёрной политики.
- Как ты себя…, - начал, было Носковский, но замолчал.
- Нормально, - сказал я. - Вот что, – сейчас играть в игры глупо. И счёты сводить – тоже. Они знают о нас, и убили Ваську каким-то образом через мобилку. Я такого не знаю. Может быть ты?
Он молча кивнул.
 - А мой джип тоже на прослушке?
- Нет, но у них есть локация, которая твой джип ведёт и прослушивает через его же компьютер, даже когда он выключен. Я правильно говорю, СК?
В конце фразы я повысил голос, хотя в этом не было необходимости. Носковский глянул с удивлением.
- Что за СК? – спросил он.
- Сергей Константинович – Серый кардинал из Москвы – новая фигура в этой игре.
- В какой игре?
- Ну, об этом мы поговорим на природе. Кстати, самое время скупнуться, может быть в последний раз… в этом году…
Я вдруг почувствовал по-детски бесшабашный и по-взрослому злой задор. Я не знал подробностей планов СК и стоящей за ним тёмной силы. Но я не знал их, потому что и сам СК неточно себе представлял структуру будущих взаимодействий. Присоединение меня к сотне «уродов», собранных в секретном «зверинце» в Южной Каролине, представлялось ему достаточно сложным, но и оставлять меня на свободе было опасно, хотя характер этой опасности был неопределённым.
Мы приехали в то же место на Генеральских пляжах, где несколько дней назад Носковский и Струпанов держали посвящённый мне военный совет. На этот раз море по-летнему поблескивало мириадами маленьких улыбок. Мне даже показалось, что оно тихонько, по-детски похихикивает мне навстречу. Лёгкий бриз гонял по берегу обрывки сухих водорослей. Было пустынно, только в сотне метров у воды загорало маленькое семейство у старенького седана. Мы отошли к воде и сели на тёплый песок. Носковский вытащил из-за пазухи плоскую бутылку и неуверенно протянул мне. Это был «Джонни Уокер», явно не из местных магазинов. Я повертел бутылку в руках и вернул. Носковский сердито забрал её и со скрежетом свинтил пробку. Ему было нудно и тоскливо и ещё понималось, что виски не поможет, и потеряны жизненные ориентиры, и вообще всё шло не так, как следовало, а как следовало, он не знал. Он вздохнул и стал рассматривать свою бутылку. Ни моря, ни неба Носок сейчас не видел.
- А тогда ты пил! – пробормотал он, разглядывая этикетку. Нужно было что-то сказать, прогнать или хотя бы немного развеять захватившую его тревожную нудоту.
- Слушай, Носок. Запомни для себя – я тот же, просто кое-что умею. Это долго объяснять. Считай, если хочешь, что я стал экстрасенсом. И вот таким, как ты, Васька и СК, это не нравится. Я не стал бы тебя вызывать, но не хочу, чтобы из-за меня умирали люди, даже такие, как ты и Струпанов.
- А чего это из-за тебя? Как это? Если это действительно кардинал, то я его… по закону… Есть метод определения по мобилке…
- Слушай, заткнись, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, что закон писан не для кардиналов. Хорошо бы тебе вообще с ним не встречаться. Сиди – тише воды, ниже травы и не высовывайся, а в деле Струпанова включи дурочку. Официально, мол, ничего не знаю и не умею. О том, что его убил СК ни я, ни ты не знаем, и ты совершенно не представляешь, как это случилось. Скорее всего, кровоизлияние в мозг на почве жары и перенапряжения. СК знает, что мы встретились и что я тебе рассказал про Васькину смерть, но только это. О чём ещё мы говорили, надеюсь, не знает. Знает он и то, что ты трус и предашь меня при первой же возможности, как Рахметов.
Носковский издал неопределённо возмущённый звук, но я заставил его заткнуться.
- Предашь, предашь, не сомневайся. Но в этом теперь как раз твой козырь. Тебе есть кого предавать, но нечего передавать. Ты ничего не знаешь о моих планах, и уж я, конечно, ничего тебе не расскажу. А ему передай, что я рассказал тебе, что Васька успел посоветовать мне смываться…
- Он посоветовал?
- Да. Совесть, наверное, проснулась. Тебе бы так.
- Спасибо, я ещё поживу.
- По-твоему, это жизнь? Ну, ладно. В общем, СК может быть поподслушивает, поспрашивает и отстанет. А так ты у него второй по списку.
- Что за мудота?! Это ещё почему? Что я такого сделал?  – Носковский взмахнул руками, держа в правой так и непочатую бутылку. – Это же ни в какие ворота…
- Хорош трепаться! Ты не у себя в кабинете… И вот что – освободи Басика, сегодня же. Ты прекрасно знаешь… Даже говорить не хочу. Ты понял? Нет?!
Я постарался придать голосу угрожающую интонацию, с которой часто спорят пацаны в подворотнях и пугают окружающих отупевшие блатные. Такой тон мог доходчивей подействовать на начальника милиции.
- Понял, понял, - поспешно сказал Носковский. – А что теперь будем делать?
- Каждый – своё. Сейчас едем в город и расходимся. Ты сразу отпускаешь Басика, а потом беги, если хочешь, к СК. Я тебя предупредил. А что буду делать я, тебе знать вредно.
Я вышел там же у «чёртова колеса», а Носковский отправился освобождать Басика. Он был напуган в первую очередь непонятностью и неопределённостью ситуации, которая не позволяла ему действовать привычными способами. Это сбивало его с толку. Перебирая в уме свои легальные и нелегальные возможности, Носковский мимоходом погордился ими, но гордость сразу растаяла всё в той же неопределённости положения. Как боксёр с завязанными глазами, он мог без конца и без толку размахивать кулаками, одновременно получая по морде то справа, то слева из пустоты, которая окружала со всех сторон. Я знал, что теперь он ощетинится, станет искать СК, следить за мной… А где-то рядом был Диксон с «исполнительной группой»… И ещё почему-то, я тут же понял – почему, появился на моей стороне Афганец…
Рядом с рокотом пролетел мальчишка на роликах. Я поднял голову и сморгнул. Вокруг был тот же приморский бульвар, и я сидел на лавочке у «чёртова колеса». День уже сменился тёплым, неподвижным вечером, в соседнем ресторане бойкий голос в ритме для подскакивания вверх-вниз, орал: «баба Дуня, давай, давай, давай!!!» и немного истерично смеялась женщина. Пора, пора, уже темно – кряхтел рядом уговаривающий старушечий голос, а во всю веселящийся малыш продолжал свою возню за кустом самшита. В сумерках шумели и двигались тени, а потом сразу из конца в конец набережной вспыхнули фонари. Прострация прошла, но я не успел ещё ничего принять, понять и сделать. 
Извилистой улочкой между глиняных заборов и засыпающих окошек я поднялся на восточный бок Митридата. За ломаными оградами последних домов склон горы был покрыт жухлой травой с разбросанными там и сям ноздреватыми выходами известняка. Здесь редко ходили люди, и тропинка к вершине была едва различима в траве.
Я сел на круглый, похожий на оголённый мозг, камень и закрыл глаза, стараясь вернуться в только что испытанное состояние, и я увидел…
Луч света бродил в изуродованной отбросами, отравленной воде. Силясь проникнуть в её глубину, он наталкивался на какие-то мерзкие хлопья, обрывки тряпок, рваную обувь, презервативы в ореолах мутной слизи, обрывки бумаги с остатками когда-то кого-то интересовавших слов. Его окружали сплетения и слепления разнородных предметов, которые влекла друг к другу общая их принадлежность к грязи, образуя в итоге непрочные мутные комья, из которых торчали горелые спички, куски мутной плёнки, рваный край чулка или клочья спутанных мыльных волос из канализационной трубы.
Чем глубже проникает свет, тем грязнее и теснее становится вокруг, и уже появляются, словно сгустившиеся из грязи хищники с телами рыб и светящимися человеческими глазами. Они плывут навстречу и заводят хоровод, неумолимо сужая круг. Но тут луч, словно направляемый насмешливой силой, сдвинулся в сторону, ослепив выпуклые глаза чудовищ, пошёл между ними зигзагом, увлекая за собой мусор и муть, в которой путались и сталкивались лбами хищники, и, очертив кольцо вокруг взболомученной грязи, легко ушёл вверх.
………..
Тяжело вращаясь в переплетениях ещё не случившегося, я перестраивал зарождавшуюся систему взаимодействий. Линии событий и судеб, кармические накладки, ароматы противоположностей неохотно подчинялись, норовя вырваться и вернуться в прежние состояния. Со всех сторон в структуру устремлялись посторонние влияния, которые могли рикошетом повредить их источникам, и этого никак нельзя было допустить, но и исключить случайные вмешательства было невозможно, поэтому приходилось уходить в стороны от основной структуры, устраивая линии посторонних людей. Я намучился с судьбой похмельного соседа, который завтра совершенно ненужно попытается помешать моему аресту. Мешалась и соседка с четвёртого этажа, как раз в это время идущая на рынок. Где-то параллельно, но, не прикасаясь к основным событиям завтрашнего утра, маячили Диксон и Афганец. Динамика Афганца не поддавалась корректировке, пришлось ограничиться только обеспечением его безопасности.
Наверное, странную картину представлял бы я сейчас для случайного прохожего, окажись он поблизости – качающаяся на камне сомнамбула с закрытыми глазами и руками, шарящими вокруг. Я словно плавал в тумане, и руками моими водил кто-то другой, умелый и знающий. И структура взаимодействий менялась в нужную сторону, пока не развернулась во всей своей ясности и фыркнула мне в лицо уверенным и немного снисходительным смешком.
Отсмеявшись, я поднялся с камня и только теперь почувствовал, как отсидел себе зад. Какая-то извилина каменного мозга всё время давила мне в правую ягодицу, и теперь она противно ныла. Я массировал её всю дорогу с горы, и это не мешало с удовольствием чувствовать осенний вечер, запах близкого моря и приближение ночи с любимой женщиной. Захотелось подурачиться, пройтись колесом или сделать ещё какую-нибудь весёлую глупость. И я прошёлся-таки колесом посередине пыльного тротуара, угодив ладонью в недодавленный окурок, но это только улучшило мне настроение. Я улыбнулся прохожему – серьёзному мужчине с портфелем и в очках, который посторонился от моего колеса. Остановившись, он демонстративно посмотрел мне вслед поверх золотых дужек. Этот жест, вероятно, означал для него не меньше, чем многозначительное кручение пальцем у виска. И тут другой случайный свидетель моего упражнения – худой парнишка, согнутый вправо сумкой ноутбука, совершенно изменил своё насупленное и тоже очкастое лицо широкой, во все зубы, улыбкой и, не умея повторить мой трюк, подпрыгнул и смешно вздрыгнул ногами в воздухе, словно крутя велосипедные педали.

3. Я шёл к автобусной остановке, чтобы ехать домой, когда вдруг ощутил пронзительный вопль чужого горя. Он налетел откуда-то слева, обжёг холодом и уже не отпускал. Я посмотрел влево в раствор железных ворот и увидел желтоватые здания больничных корпусов и тёмные кипарисовые столбы вдоль тёмной аллеи. Окна второго этажа и открытая настежь дверь приёмного отделения тускло светились. Несколько раз споткнувшись на разбитом асфальте, я добрался до двери и вошёл в полутёмный холл.
На узком диванчике в углу плакала молодая женщина, рядом, неподвижно глядя перед собой, замер мужчина со сдвинувшимся в сторону галстуком и сцепленными в изломанный узел пальцами. Ощущение горя шло от них, но и всё вокруг, казалось, было заполнено им. Из глубины покоя появился старик-врач, окружённый свитой в белых халатах. Он шёл торопливо, желая побыстрее покончить с неизбежным объяснением. Женщина бросилась к нему с невнятными звуками, которые сливались в беспомощные выражения надежды, и остановилась, натолкнувшись на его слепой взгляд. 
- Доктор ...,- слабо выдохнула она.
 Я понял, что всё возможное уже давно сказано между ними. И мольбы, и самые щедрые посулы, и слёзы - всё оказалось напрасным.
- Поверьте, - также тихо ответил врач, - я сделал всё, что мог. Но нужной аппаратуры у нас нет, а теперь уже поздно его перевозить... Да и куда? За  границу?
Женщина горестно, сквозь всхлипы, выдохнула и стала оседать на пол. Подоспевший сзади муж подхватил её за плечи и не дал упасть. Я подошёл к врачу.
- Я могу помочь! Разрешите мне осмотреть, - бесспорная уверенность, немного внушения. Его представление о невозможности постороннего вмешательства изменилось, и естественное недоверие осталось где-то в глубине сознания.
- Да что там, - сказал врач, нервно потирая лоб. - Смотрите..., но опухоль...
 Вслед за врачом и белоснежными сестрами я вошёл в больничную палату и увидел бледное худое лицо ребёнка лет десяти, который неподвижно лежал укрытый до подбородка застиранной простыней. Я ощутил, что дух ещё не покинул готовое к этому бессильное тельце, но беспокойное колебание астрала уже сместилось вверх. А дальше меня словно повела та же сила, что руководила мною на склоне Митридата. Склонившись к самой груди ребёнка и почти упираясь в неё носом, я дважды повернул голову, словно прислушиваясь сначала одним, потом другим ухом. Медленно разгораясь, возникла в глубине груди энергия и, стремительно разрастаясь, прилила к голове и рукам. Ладони и кончики пальцев начали гореть и пульсировать. Я поднял руки к груди ребенка и сразу почувствовал пораженное место в районе сердца. Небольшая злая опухоль распускала острые метастазы, торопясь охватить всё тело, и до конца оставалось совсем немного. 
Разведя руки к голове и ногам ребенка, я заставил остановиться это распространение, а затем начал медленно возвращать его к центру. Как это происходит, я не знал и не хотел знать. Главное - я это делал. Зло внутри опухоли дергалось и сопротивлялось. Безжизненная маска на лице ребёнка сменилась выражением сосредоточенного сопротивления: он начал бессознательно помогать борьбе и уже вместе мы сжимали и изживали болезнь.  Я чувствовал, как из ладоней изливается тёплая сила, проникая в пораженные ткани и оживляя их. И болезнь отступила, пропало ощущение  опасности, зашевелилась в груди тёплая радость…
Я поднял голову. Врач стоял, окаменело уставившись в заполненный живым пульсом экран кардиографа...
Я повернулся и вышел из палаты. Усталость вызвала знакомое и приятное теперь чувство отстраненности от окружающего, словно я был отделен от всего мира своей собственной телесной оболочкой и наблюдал окружающее изнутри сквозь глазницы. Когда-то, на каком-то переломе, такое ощущение уже было, но не вспоминалось. Я рассеянно видел светящиеся надеждой  глаза родителей, туманный холл больницы, засыхающую в кадке пальму; для чего-то взглянул на свою руку, которую схватила счастливая мать. Я осторожно отнял руку, что-то сказал и пошёл к выходу. Непривычный исток энергии оставил странное ощущение.  Моё внимание было внутри себя и везде вокруг, соединяя меня со всем доступным миром... Меня словно толкало вперёд  невидимыми волнами, и каждый шаг делался медленным и плавным как будто я шёл по грудь в воде.
Врач догнал меня на повороте аллеи.
- Постойте, нельзя же так... - нервно проговорил он, зачем-то потирая руки, - вы сделали чудо... не знаю как... но у меня ещё два неизлечимых случая. Рак... Люди страдают. Морфина почти нет... Не могли бы вы...? Ради Бога! Ради милосердия!
Я не ответил и молча пошёл обратно. Мы прошли в следующий коридор, где  неудобно припав лицом на сгиб локтя, дремала полная медсестра. Из дальней палаты, несмотря на закрытую дверь, доносились стоны.
- Мариванна, - без укора сказал врач, трогая спящую за плечо.
Женщина привычно быстро сбросила легкий сон и поднялась, поправляя шапочку и улыбаясь мягкой застенчивой улыбкой.
- Турнаеву морфин когда давали?
Она полистала мятый журнал, но ответила, не глядя в него, что в двадцать два пятнадцать. Врач тяжело прошёл вперед и толкнул громко скрипнувшую дверь.
- Вот взгляните... рак мозга... почти всё время без сознания.  На морфин уже почти не реагирует.
Я уже в коридоре почувствовал боль, разрывающую мозг больного,  а теперь увидел с полной ясностью поле внутри и вокруг него. Оно дрожало и корчилось от не притупленной ничем смертельной боли. И раньше, чем я успел поднять руки, излившаяся из них сила остановила стоны. Человек затих и задышал ровно. Исследуя излучения поражённого мозга и определяя его центр, я соединил в единый луч всё осознание, сострадание и желание здоровья и стал растить его, наполняя мощностью и  направляя  против болезни… Я перестал видеть и ощущать окружающее. Остались только я и болезнь. Она защищалась, прикрываясь панцирем поражённых клеток, изломами сосудов. Боль, хоть и не убила Турнаева, но измучила до бессознания, сменившегося теперь полуобморочным сном. Парализованная болью психика не могла уже помочь, и всё-тики я победил. Раковые клетки сжались и умерли. Теперь он поправится, но не скоро. Слишком много в нём разрушено и слишком много сил ушло на борьбу с болью.
- Он поправится.
Я поднял голову и увидел прояснившееся лицо врача и совсем растаявшую в счастливом умилении медсестру.
- Ты не давала ему морфин уже несколько дней, - сказал я. - Какая же ты жестокая, тётя...
Сказанное словно ударило медсестру в лицо и она, откинувшись назад, вскрикнула и прижала пальцы к губам.
- Неправда, неправда, - жалобно вскрикнула она. - Как вы можете?!  Я...
Я повернулся к врачу.
- Второй больной только что умер, и, видимо, тоже без морфина..., - сказал я, -  Тут я, конечно, ничего не могу….
- Неправда, неправда, - тараторила женщина, - Как вы можете такое говорить... Да я  пятнадцать лет...
И странным образом, чем больше она говорила, тем яснее была видна ложь и, наконец, сама она замолчала, жалобно глядя на врача сквозь льющиеся слезы. Но я уже убрал её из сознания.  Не мне судить, не мне и карать...
Выходя из палаты, я чувствовал опустошённость во всем теле, как будто двигалась пустая оболочка, чудом сохраняющая мои формы. Это ощущение не было окрашено никакими эмоциями, просто было и воспринималось как факт.  Я прислонился к дверному косяку и замер,  безмысленно глядя перед собой…
И тут, уводя от вида полутемного коридора, сознание затуманилось и я увидел пыльную дорогу близ Иерусалима и Христа, окруженного толпой юродивых, хромых, прокаженных и прочих, наказанных судьбой. Не вера, но стремление не упустить своего, воспользоваться чудом, оторвать себе его кусок читалось в их лицах, и мукой исказился бледнеющий лик богочеловека,  теряющего жизнь, высасываемую в больные тела...
Комната медленно поплыла влево, сбоку навстречу мне поднялся диван и мягко ударил снизу в грудь и лицо. С помощью подоспевшего врача я перевернулся на спину и расслабился.
 - Вы устали, - бормотал врач, набирая в шприц  глюкозу, - столько энергии...  Чёрт знает...
  Я не стал возражать против укола, но силы уже возвращались как будто сами собой.

- Да что с тобой сегодня?! – говорила немного позже Инга. – Как с цепи сорвался! Сколько можно?!!!

4. На следующий день мы с Ингой ходили в гости к Басику и Ане. Если существует в природе недоверчивая вера в чудо и в то, что чудо случается не только с другими людьми, но может снизойти и на тебя – вечного неудачника, и не только может, но уже снизошло и от этого сдвинулись какие-то привычные линии, перевернулись вверх ногами и вывернулись наизнанку все прежние понятия, то эта вера была в этот вечер в глазах у Басика. И дело было даже не в том, что Носковский неожиданно для всех порвал начинающую толстеть подшивку уголовного дела, а потом долго орал на следователя, и не в том, что всё это происходило на глазах у Басика, перед которым начальник милиции, отворачивая лицо, извинился. Главным, что изумляло Басика, это ощущение прорыва, пролома в преграде, о которую он бился всю свою жизнь, почти отчаявшись уже получить какой-то другой результат, кроме синяков и шишек. И важно в этом проломе не то, чт; он открывает, а понимание, что преграду эту всё-таки можно преодолеть. А уж взгляд в открывающийся за ней мир нужно отсрочить до времени пока успокоится первое ошеломление от сделанного открытия, потому что там, за ней могут открыться такие истины, которые потребуют от тебя не только восторженности, но каких-то серьёзных действий.
Подрагивая пальцами, Басик схватил меня за рукав сразу в дверях, потащил было в комнату, уже начиная рассказывать, остановился, вернулся к Инге, поцеловал ей руку, сделал приглашающий жест, снова схватил меня, заговорил. Я шутливо ткнул его в живот и потребовал обед. Мы чудесно провели время в болтовне. Оказалось, что у Инги с Аней были общие знакомые, и им было кому перемыть косточки. Во время обеда, постепенно перетёкшего в ужин, Басик несколько раз порывался о чём-то меня спросить, но на половине фразы сбивался, путал слова, не умея или не смея выразить то, что его мучило. Но постепенно его подогретое спиртным возбуждение, грозившее от избытка чувств перейти в состояние «мордой в салат», благополучно растворилось в вечернем кофе с тортом «Грильяж».
Домой возвращались за полночь. В десятке шагов сзади нас провожали трое бандитов Афганца, изображавших изрядно подвыпившую компанию. Они и в самом деле прилично подвыпили, потому что не понимали странностей своего атамана. Не понимали, с какой стати должны охранять бесполезного лоха, с которого нет никакого навара. Их внимание было похоже на зудящее ощущение пристального взгляда в спину, когда так и хочется почесать между лопатками. Только сейчас это больше походило на щекотку, и было смешно.
Мне очень хотелось сказать Инге, что её защита мне не нужна. Но есть вещи, которые говорить нельзя, которые просто не говорят, потому что иначе колеблются основы мироздания, ненужная правда рушит святыни, ломает равновесие чувственного мира… Ишь, куда забрался спьяну, усмехнулся мой цензор, женщина просто тебя пожалела. Я мог бы поспорить, но не стал.
Мы шли по ночному городу, звенящему цикадами и таинственно темнеющему спящими домами. Бульвар, плавно покачиваясь, плыл нам навстречу, потом окружал и делал своей частью, и было так хорошо среди прохладных теней спящих деревьев слышать только тихие наши шаги. Навстречу, сквозь рваный узор веток, приближалась, вспыхивая зелёным росчерком и снова утопая в темноте, неоновая вывеска «Изумруд» на соседнем доме, а с другой стороны, на невидимом рейде, сияли редкие изумруды и рубины корабельных огней. Инга остановилась у афишного щита и, водя пальцем, читала набранное крупными литерами: «ЦИРК КОБЗОВ».
- Миш, как ты думаешь, кто это «кобзы»? Может, сходим?!
Я смеялся…
«Изумруд» уплыл в сторону, а мы оказались в чёрной арке, пронизывающей насквозь этот изумрудный дом. Я стиснул Ингу так, что она пискнула, и поцеловал.
- На тебя что, темнота действует? – она шутливо не давалась, уклоняла голову, хлопала меня по плечам.
- Темнота – друг молодёжи…
- Не такая уж ты молодёжь…
- Это откуда посмотреть.
Обнявшись, мы вышли из-под арки во двор. Здесь в окружении пятиэтажек было совсем темно, как в коробке, только рассеянный свет звёзд выхватывал из темноты верхушки сиреневых кустов и одиноко желтело окно на втором этаже справа.
В густой тени сиреневых кустов недалеко от нашего подъезда притаились двое. Я без труда узнал телепатемы Диксона. Он тоже охранял меня. Многофункциональный Диксон продолжал выполнять приказ Аблера.
«Алло, Диксон! Вы там не замёрзли?»- спросил я.
«Благодарю вас. Всё окей».
«Не переусердствуйте. Чтобы никаких трупов!»
« Don’t worry! Будет исполнено!»
«На сегодня вы свободны!»
Спящий дом принял нас в себя, обволок тишиной и спрятал от ненужных опасностей…
Ночью захватывать меня ехали семеро агентов СК на двух машинах, но я был занят, и поэтому одна из них благополучно врезалась в столб, который от этого переломился и своей вершиной упал на крышу второй, ехавшей следом. Никто не пострадал, но мой ночной арест стал невозможным по техническим причинам.

Проснулся я поздно. Хотя, что такое – поздно? Поздно – это, когда опаздываешь. А мне торопиться некуда. Без меня не начнут.  Инга спала, запрокинув голову на подушке. В окно тихо дышал ветер, шевелил занавеску, и тени её узора гладили Ингу по лицу. Сегодня ей лучше поспать подольше. Будет хлопотный день, но, если постараться, – только для меня. Я осторожно поднялся и стал одеваться. Инга улыбнулась во сне. Я знал, что ей снится.
У подъезда тёткиного дома меня ждала чёрная машина, и двое серьёзных мужчин деловито вышли мне навстречу, оставив дверцы открытыми. Они не были похожи друг на друга, как это бывает у тайных агентов в кино. Один был длинный в тенниске с короткими рукавами, подвёрнутыми к плечам, чтобы лучше были видны банки накачанных бицепсов. Второй, пониже, парился в пиджаке из плотной ткани, потому что там, подмышкой был неудобно пристёгнут пистолет, который всё время натирал ему руку. Однако, слабо уловимая схожесть между агентами всё-таки просматривалась, может бать, в пружинности движений и собачьей нацеленности на жертву.
- Вас срочно вызывают в милицию, - быстро заговорил длинный. - В связи со вчерашним инцидентом. Там объяснят.
- Эй, ребята, - я вроде бы удивился. – Представьтесь. Вы от полковника Носковского?
- Да, да… Поехали, там объяснят.
Двое подошли вплотную и уже протянули ко мне руки… Пришло время соседа - пьяницы. Он появился из подъезда, искательно рыская глазами по двору. Мы не были знакомы, но меня он, конечно, видел в компании старушек и дяди Коли. Каждое утро он невыносимо страдал похмельем, и в этом состоянии готов был на всё. В прошлом году я видел его промышлявшим около пивного павильона. Он пританцовывал среди пьющих пиво, строил гримасы, что-то хохмил, и за это, а может просто из сочувствия, мужчины отливали ему понемногу пива из своих кружек.
За неимением другой жертвы для получения «займа» сосед косвенными шагами двинулся к нам, застёгивая на ходу пиджачок.
- Я позвоню Носковскому. Он мой друг, - сказал я.
- Нет времени, поехали! – крепкие пальцы с двух сторон сжали мне плечи.
- А в чём дело? – вмешался подоспевший сосед.
- Да вот, арестовывать меня приехали, - улыбнулся я, высвобождая руки.
 – А где у вас…? – сосед изобразил ладонями книжечку. - Чтобы всё по закону.
- Не лезь! – нервничая, сказал длинный. – Там всё объяснят.
- Шо значит «там»?! – взвизгнул сосед. – Никакого «тама»! Вы что тут?! Мы это… в демократической стране. Законность и правопорядок!
- Так! Нам некогда, - вмешался пиджак. - А ты проваливай!
Он снова ухватил меня за локоть, а длинный попытался зайти сзади, но натолкнулся на похмельного соседа, который топтался рядом. Они сделали несколько синхронных шагов вправо-влево, как будто в каком-то танце.
- Да что ты путаешься?!
- Дык я же…
Пиджак тем временем умело снизу-вверх стал тянуть мою руку, чтобы потом рывком завернуть её за спину, но как он не старался, рука не поднималась и даже не шевельнулась, оставаясь каменно неподвижной. Свободной рукой я вытащил из кармана мобилку.
- Не сопротивляться! – пропыхтел пиджак. – Не звонить!
 Длинный, наконец, обошёл соседа и схватил меня за руку с телефоном. Ему очень хотелось побыстрее справиться с непонятно затянувшимся делом. Он нетерпеливо дёргал меня за локоть и, не понимая, почему он не дёргается, вцепился обеими руками. Я поднял локоть вместе с повисшим на ней агентом, одним пальцем набрал прямую линию с Носковским и включил громкую связь.
- Носковский, тут меня арестовывать пришли. Говорят, от тебя.
- Что?! Кто?! – прогремел голос Носковского. Когда надо, он умел греметь. – Я ничего не приказывал…
Тут голос его спал, потому что он начал думать. Я и рассчитывал на неожиданность. Узнай о моём похищении как-то иначе, Носок обязательно сопоставил бы его с возможными планами СК.
- Ребята, так вы не из милиции?! – почти с радостью сказал сосед.
Я стряхнул с себя обоих агентов и сунул мабилку в карман.
- Сука, - прошипел длинный, и в руке его невесть откуда появился маленький шокер. Он рванулся ко мне, но тут шокер вдруг сам собой сработал, и разряд без остатка ушёл в тело бедного агента. Это было не смертельно, но очень больно. Бедняга дёрнулся и, словно лишившись ног, повалился на асфальт. Второй, убедившись в безрезультатности выворачивания моей руки, отскочил назад и сунулся за пазуху за пистолетом. И тут из невзрачного фургона, припаркованного около бельевой площадки, пошло излучение. СК, естественно, не ограничился этими двумя. Я почувствовал удар, и внутри головы возник болезненный, готовый взорваться заряд. Но тут я блокировал излучение – просто поставил психоблок. Заряд в голове ослаб и ушёл в землю. Я только встряхнул руками. Остальным пришлось хуже. Пиджак рухнул, схватившись за голову, упал сзади меня сосед, в чёрной машине кто-то пронзительно заорал, и тяжело осела на ступеньки подъезда соседка с молочным бидоном в руках. А в тёмном БМВ за углом дома обмяк на своём сидении агент Диксона, так и не собравшийся мне на помощь.
Из фургона выскочили двое в серебристых комбинезонах. Они замерли, глядя на меня, что-то сказали друг другу и поспешно полезли назад. Фургон рванул с места и, зацепив ни в чём не повинную «Шкоду», стоявшую рядом, умчался со двора. Номеров на фургоне не было, и это показывало, что СК почему-то спешил. «Шкода» разразилась обиженным кряканьем и воем.
Я наклонился над соседом и привёл его в порядок. Он посмотрел на меня  трезвым, без похмельной мути, взглядом.
- Слыш, сосед, а что это было?
- Что случилось? Миша, ты меня слышишь? Миша! – вопил по телефону Носковский.
- Слышу, слышу, - сказал я. – Теперь у нас всё в порядке. Пришли кого-нибудь здесь прибрать, и «скорую» вызови.
- Да что там случилось?
- Пока эти самозванцы – вот оба лежат – меня арестовывали, пошло какое-то излучение. Все отрубились, кроме меня. Что это было, не знаю. Разбирайтесь. Вы же власть.
Я пошёл к подъезду к раскинувшейся на ступеньках соседке. Крышка с её бидона отлетела в цветы, но ручку его она продолжала сжимать в потном кулаке. У двери меня чуть не сшиб с ног хозяин «Шкоды» Леонид Семёныч. С очумелыми глазами и каталкой для теста в руке он мчался к своей, продолжавшей кричать машине.
- Что? Кто? Ты видел? – он приостановился, оглядывая двор.
- Видел, видел. Серый минивэн, «Мерс», без номеров, тонированные стёкла, - Семёныч дослушивал уже на ходу. - Зацепил вас левым боком, когда отъезжал…
Я склонился к сомлевшей соседке и привёл её в чувство. Она глубоко со звуком «г-и-и-и» вдохнула воздух и испуганно огляделась.
- Ничего, ничего. Это, наверное, от жары.
- Да, да, наверное – да…
Соседка подхватила свой бидон, бормоча слова благодарности, нашла крышку и побежала обратно в подъезд.
На этом утренние приключения оканчивались. СК потребуется  примерно два часа, чтобы собраться с мыслями и натравить на меня Носковского. А мне пока нужно было красиво и без скандала прийти домой. Это оказалось проще, чем я думал. Когда я вошёл, моя умная мама умело сделала вид, что не заметила моего ночного отсутствия (Мишенька, доброе утро. Сделай мне, пожалуйста, кофе. Ты ведь сходишь со мной на базар?!). Тётя Глаша молча притянула меня за шею и поцеловала в висок, при этом невзначай принюхалась, ловя запах чужих духов. Поинтересовалась, что это за шум, там во дворе? Машину? Семёныча? Он теперь повесится…

Мы с мамой бродили по базару, выбирая виноград, когда зазвонил мой мобильник и секретарь Носковского довольно резко потребовал явиться немедленно в милицию для дачи показаний. Я снова набрал Носковского. Он долго не отвечал, а когда ответил, в голосе его не было и отзвука утреннего грома.
- Ну, и что? – спросил я.
- Не знаю, - голос у него сел. Наверное, перед этим он долго и беспомощно орал на кого-то. Он говорил, слегка растягивая слова, как пьяный. Впрочем так оно и было.
- Зачем вызываешь?
- Допросить.
- Я же тебе всё рассказал.
- Надо протокол.
- Хорошо, а дальше?
- В изолятор.
- За что?
- По подозрению…
- Хорошо, а ещё дальше.
- Не знаю. Буду докладывать, ждать команды.
- Но я не пойду в изолятор.
- Буду докладывать, - уныло пробормотал Носковский.
- Саша, ты до сих пор не сделал выбор.
- Я не знаю, что делать…
- Ладно, присылай машину. Я на базаре. Буду у главного входа.
Милицейский УАЗик приехал через несколько минут. Очень строгий капитан (это было заметно в каждой черте его образа, который он, наверное, долго создавал и репетировал перед зеркалом) картинно замер у двери машины, обводя взором подходы к базару. На нём были тёмные очки от «Диора» и натуральный «Патек Филипп» на руке, красиво лежащей поверху дверцы. Выглядело это очень эффектно. Жаль только, что этим фирменным штучкам недолго оставалось принадлежать капитану.
Он сразу определил меня в толпе покупателей и издалека сделал приглашающий жест. Видимо внятных инструкций, как со мной обращаться, он не получил, поэтому выбрал тактику молчаливого нейтралитета. Он открыл заднюю дверцу, жестом предложил садиться и сел следом. Я оказался между ним и плотным сержантом со шрамом у правого уха и расплющенными ушами боксёра. Он посмотрел на меня грозно, словно предупреждая, но тоже ничего не сказал.
Структура взаимодействий продолжала развиваться, хотя и не совсем совпадала с тем, что я задумал накануне. Непонятное влияние Афганца, с которым мне так и не удалось разобраться, нарушало стройную, разработанную мной систему. Его вмешательство было напрасным и совершенно ненужным. Но причиной была Инга и чувство, против которого всякие перестройки структуры взаимодействий были бессильны.
Бандиты взяли нас в «коробочку» быстро и легко. На щербатой дороге было не разогнаться, поэтому водитель УАЗика, хотя и матерясь сквозь зубы, успел остановить машину в метре от выскочившей поперёк дороги «Таврии». Суля нерадивому коллеге всех чертей в глотку, он выскочил и тут попал в объятья невесть откуда взявшегося верзилы в маске вурдалака. Тут же вокруг машины возникли люди в таких же масках; с продуманной торопливостью из машины был извлечён капитан, разбита рация, выброшен в кусты ключ зажигания. Сержант успел заблокировать свою дверь, но убедительное постукивание стволом в стекло, побудило его быстро открыть замок и отдаться на милость победителей. Вопреки своей героической внешности, сержант здорово перетрусил, и даже шрам – свидетельство прошлой героической схватки – побледнел, превратившись в обычный, ничего не выражающий дефект кожи. Его быстро распластали на капоте машины, где уже ждал своей участи водитель. Капитану повезло меньше. Не сообразуясь с обстоятельствами, он сразу стал хвататься за кобуру своего пистолета и выкрикивать смутные угрозы, что совсем не понравилось Афганцу (я легко узнал его, несмотря на маску). В ответ на обещание капитана, смешать всех с говном, он лёгким и обидным движением пальца сбросил с него очки. Капитан дёрнулся подхватить их на лету, но получил чувствительный тычёк стволом в живот, охнул и замер, проглотив остальные угрозы. Его полусогнутая от боли фигура с занесёнными над головой руками делала его похожим на монстра-пугателя из детских комиксов. Из этой позиции он с жалостью наблюдал, как его очки ударились об асфальт и, наверное, остались бы целыми, если бы Афганец не раздавил их ботинком на толстой подошве.
- Не груби, - сказал Афганец и наклонился ко мне. – А ты выходи!
Между тем топтавшийся рядом верный Митя уложил капитана лицом вниз на асфальт и, присмотревшись, сдёрнул с его руки «Патек Филипп». Со стороны базара подкатила и стала тормозить, соображая ситуацию, серая «Мазда». Один из бандитов обернулся и махнул пистолетом, как отмахиваются от надоедливой мухи, но понятливая «Мазда» уже разворачивалась, а следовавший за ней «Опель» круто ушёл в бок между домами, куда не было въезда, и кажется я услышал звук удара.
- Зря вы это, парни, - сказал я, выбираясь из машины.
- Ладно. Зря – не зря. Посмотрим, - ответил Афганец.
Однако, смотреть ему оставалось недолго. Со стороны рынка, опаздывая и спеша, биясь о выбоины и бордюры, мчались чёрные седаны Диксона. Едва не сбросив в кювет перепуганную «Мазду», они умело затормозили, взяв нас в клещи. Бандиты бросились прятаться за машины. Афганец схватил меня за локоть и попытался утащить за капот УАЗика, но я остался на месте. Из первого седана выскочил Диксон в нелепо сидящей форме полковника милиции. Такие же «милиционеры», но поменьше рангом появились справа и слева. Они не тратили времени на переговоры. Маленькие, похожие на игрушки, приборы в их руках ударили почти невидимыми зеленоватыми молниями. Стреляли они навскидку, не прицельно, но эффект, видимо, был не в попадании в цель. Я почувствовал сонливость и тяжесть во всём теле. Слева обмяк и осел на асфальт Афганец, рядом мешком повалился Митя. Капитан, успевший до половины забраться под УАЗик, так и замер, оттопырив зад, обтянутый синими штанами.
- Диксон! - я начинал сердиться. – Я же сказал: никаких трупов! Люди не должны пострадать!
- Don’t worry! Не беспокойтесь, - испуганно забормотал Диксон. – Это почти безвредно. Они сейчас встанут.
Действительно, Афганец уже приподнял голову и настороженно замер, оценивая обстановку, зашевелился Митя и лежащий рядом с ним парень. Диксон вежливо, но крепко ухватил меня за локоть и потащил к своему седану. Нужно быстрее, шептал он, пока не появилась настоящая милиция, а здесь всё будет в порядке. Я знал, что здесь всё будет в порядке, потому что капитан будет долго симулировать беспамятство, чтобы дать возможность бандитам спокойно покинуть поле боя, и Афганец, естественно, не станет задерживаться, потому что бросится меня искать. На этот раз – безрезультатно.
- Нет, нет, - бормотал Диксон. – Назад, прошу вас… Сзади вернее…
Он усадил меня в машину, осторожно прихлопнул дверь и быстро сел впереди рядом с водителем. Он выполнил команду Аблера, освободив меня от бандитов и милиции, но что делать со мной дальше и как себя вести, совершенно не представлял. Моя нечувствительность к излучению, свалившему и тех и других, обескураживала его и сбивала с толку, анализировать и рассуждать Диксон привык уже после выполнения приказа. Молчаливый Иванов рванул с места в карьер, так, что меня вдавило в спинку сидения. Я успел заметить только, что Афганец уже встал на ноги и смотрит нам вслед.
- Вы классно работаете, Диксон, - похвалил я. – Честно говоря, не ожидал от вас такой многофункциональности. Вся операция заняла сорок секунд.
- Да?! Я не засекал… Но могло быть и лучше… Благодарю. Но я всё-таки предпочитаю что-нибудь поспокойнее, экстрасенсорику, например.
Он повернул ко мне своё кресло и открыл бар.
- Не желаете?
Не дожидаясь ответа, он вытащил бутылку «White horse» и налил себе. Я взял минеральной. Со времени моего последнего путешествия в этой машине в баре прибавилось виски и совсем не осталось места для льда. Диксон короткими глотками выпил свой бокал и глубоко вздохнул. На той стадии алкоголизма, на которой он сейчас находился, виски начинал действовать быстро. Лицо Диксона смягчилось и подобрело, из глаз пропал неопределённый испуг.
- А вот чего я не понимаю, так это почему на вас не подействовало излучение? – сказал он.
- Вы много чего ещё не понимаете, Диксон, - ответил я.
- М-да, но, надеюсь, простая пуля вас всё-таки берёт?
- Я бы не советовал вам пробовать.
- Что вы, что вы! Это я так, из любопытства. Чисто гипотетически. Итак, куда мы едем? Куда прикажете?
События снова пошли по моему сценарию.
- Скоро узнаете. Но лучше вам перед этим принять ещё одну дозу, - я кивнул на бар. - Сейчас позвонит телефон.
Диксон посмотрел на меня устало и просительно, словно хотел сказать: «Ну что ещё вам от меня надо?!». В его взгляде пропали удивление и даже интерес и осталась только мутная смесь непонимания и покорности слуги, обречённого исполнять, не понимая. Он послушно наполнил свой бокал и в несколько приёмов опустошил его, не отнимая ото рта, словно боялся не успеть. Но время у него ещё было. Несколько секунд, чтобы перевести дух. А потом позвонил телефон. Диксон вздрогнул и поспешно потянул его из кармана. При этом он продолжал не отрываясь смотреть на меня, словно прося разрешения. В трубке загудел сердитый голос СК. Наконец, пришло время разобраться во взаимоотношениях внутри таинственной организации. Несколько раз безрезультатно попытавшись вмешаться в злобный, захлёбывающийся монолог, Диксон затих и молча принял известие о том, что помешал действиям агента влияния, которому подчиняются все силовые структуры Крыма, и которому он немедленно должен доставить захваченный «объект».
Закрыв телефон, Диксон облегчённо вздохнул, повернул кресло и несколько минут сидел молча, глядя вперёд. Мне незачем было его торопить.
- Знаете, - заговорил он, не оборачиваясь. – Меня всегда удивляла этимология слова «мудак». Скорее всего, оно сложносоставное: от вульгаризированного названия мужских яичек, как, например, в слове «мудозвон», и окончания от слова «дурак». Но в результате получается что-то нелогичное, то ли «дурацкие яйца», то ли «дурак с яйцами»?!
- Ну, это вы зря, - заступился я за родной язык. – Не всё же следует принимать буквально. Главное вы поняли, что вас оскорбили, вам обидно – значит, цель достигнута. И никакая логика тут ни к чему.
- Оскорбили… обидно…, - задумчиво сказал Диксон. – Думаю у меня не тот уровень, чтобы оскорбляться… Но, Бог с ним. А вот что меня ещё удивляет. Пробиться сквозь ваши блоки я не могу. Уж и не пытаюсь. Но эмоциональный фон блоками не закрыть. Как вам удаётся его сохранять в норме. За вами охотятся, вас чуть не убили, и может быть, скоро убьют, а то и придумают что-нибудь похуже. И везут неизвестно куда… А вы спокойны? Абсолютно!
- Наверное, у меня тоже другой уровень, Диксон. А куда вы меня везёте, я знаю.
Диксон сделал движение обернуться, но вдруг, словно боясь увидеть страшное, дёрнул головой и замер, уставившись в пространство перед собой. Связь с Радужным потоком не могла не сказываться на людях, входивших со мной в близкий контакт. Люди менялись. То же происходило и с другими. Пробуждалась совесть у близких Ван Гога, ломали свои карьеры вынужденные преследователи Высоцкого, каялась в грехах жена Мунка. Так неожиданно для себя меняются люди после общения со священниками, поэтами, музыкантами и художниками, попадая в окружающее их поле Радужного потока. К сожалению, со Струпановым это произошло слишком резко и в тот момент, когда он находился в тесном контакте с противоположной силой.
 - Хотите, я отвезу вас, куда вам угодно, - глухо произнёс Диксон, - или остановлю машину и ступайте на все четыре стороны?
- Вас за это не похвалят, Диксон.
- Я не на том уровне, - ухмыльнулся Диксон. – Меня просто уберут. Ну, хотите?
- Нет, Диксон, мне и самому нужен СК. Но я не прочь по дороге заехать в Горотдел к Носковскому.
Диксон повернул голову к Иванову, тот молча кивнул.
Носковский был пьян. Этот способ смягчения ударов судьбы иногда помогал людям убраться в сторону от основных событий и, таким образом, стать как бы негодным для убийственной деятельности других. Так собака падает на спину, открывая на милость сильного свой беззащитный живот. Иногда это срабатывает, но сейчас был не тот случай.
В Горотделе, в самом воздухе и в лицах сотрудников чувствовалось напряжение. Попавшийся на пути лейтенант почему-то отвёл глаза.  Дежурный старшина, знавший меня, приподнялся за стойкой, кивнул и сокрушённо покачал головой.
- Что, пьян? – спросил я, наклонившись к окошку.
- Если не хуже, - прошептал старшина.
- Я попробую помочь.
- Даже и не знаю. Может, не надо его пока трогать?! Уснёт?
- А проснётся и по новой? Вы же его знаете!
Старшина вздохнул, пожал плечами и опустился на свой стул. В приёмной меня встретила секретарша в мятой, с оторванной пуговкой, кофточке. Она комкала в руках платок и старалась изо всех сил сохранить официальное выражение на зарёванном лице. Из кабинета слышался грустный голос Высоцкого:
- …мне нельзя налево, мне нельзя направо.
Можно только неба клочок, можно только сны.
Носковский вяло развалился на диване. Его вид был подчёркнуто небрежным – спутанные волосы, которые пришлось специально ворошить, чтобы они пришли в такое состояние, застёгнутая не на те пуговицы рубашка и галстук, сдвинутый к самому плечу, не говоря уже о стакане в руке, пустых бутылках и опрокинутом стуле. Он словно хотел показать: я вышел из игры, я больше не опасен, и я бесполезен, я слаб, не надо меня трогать. Носковский покачивал стаканом в такт мелодии и очень жалел себя.
- Кончай представление, Носок! – сказал я. – Не тот случай! Если хочешь остаться в живых надо действовать, а не распускать слюни.
- А пошёл ты на х…й! – вяло выругался Носковский. – Эт-то ты во всём виноват, - он ткнул в мою сторону стаканом, - это ты довел Струпа до трупа, хе-хе… Пока тебя не было, всссё шло хорошо, как надо. А теперь всссё, как не надо. Что это ещё за команды сверху и снизу и сбоку?! Да пошли вы все к чёрту! Я – пас!
- Не получиться – пас! Ты не так пьян, чтобы не понимать – нужно в конце концов выбирать, на чьей ты стороне.
- Васька уже выбрал…, - угрюмо сказал Носковский.
Он посмотрел на свой стакан, словно раздумывая пить или не пить, и со злостью швырнул его о стену.
- Ну, ладно! Хорошо! Предположим… Ты вот всё твердишь: «выбор, выбор». А между чем и чем? Что мне выбирать?
- Не строй из себя младенца! Ты уже сделал первый шаг, когда выпустил Басика. А теперь будто сам себя испугался?! Так что ли? Пробуешь спрятаться в запой? Не выйдет, ведь, сам знаешь. Да и ставки сейчас не те, чтобы просто выйти из игры.
- А что тебе, собсссвенно надо лично от меня?
Носок со второй попытки поднялся с дивана и пошёл к столу. Видимо, готовился он всерьёз, и принятый заряд спиртного был велик даже для него. До стола он дошёл, отдуваясь, опёрся на него и как-то косо, словно подглядывая сбоку, оглянулся.
- Хочешь, застрелюсь?
На столе рядом с магнитофоном лежал пистолет. Я заметил его сразу, когда вошёл. Но пистолет был разряжен и служил бутафорией, как и выпитые ещё вчера бутылки в углу, взъерошенные волосы и разбитый о стену стакан.
- Не застрелишься, пистолет не заряжен.
- Всё-то ты знаешь, - Носковский погрозил мне пальцем. – Откуда только ты всё знаешь?...  Ну, ладно! Я сдаюсь! Тебе сдаюсь, - он ударил себя кулаком в грудь, - а не им. Суки, все суки…
- И ни церковь, ни кабак – ничего не свято,
 Нет, ребята, всё не так, всё не так, ребята! - с надрывом пел Высоцкий.
- Вот! – продолжал Носковский. – Пррравильно! Я с-себя всю жизнь считал сильным, а всё – не так! Я просто хитрый и подлый! Вот и всё. А теперь я слаб. Скажи, что мне делать? Нет, не скажи – прикажи! Тебя послушаюсь, а им – вот! – и он соорудил в сторону двери неуклюжий кукиш.
- Сначала протрезвей, а потом, может быть, действительно сделаешь доброе дело… Я пошлю тебе вызов, как в прошлый раз…

Садясь в машину, я попросил Диксона надеть на меня наручники. Игра требовала бутафории.

5. Мы встретились с Серым кардиналом в тех же апартаментах, где накануне он беседовал со Струпановым. Здесь висел ещё в воздухе Струпановский страх и предчувствие близкого конца. На этот раз СК отказался от сумрачного полумрака. В комнате было светло. Свет шёл от большого, в полстены окна, и был каким-то неживым, возможно из-за преломления в бронебойном, зеркальном снаружи стекле. Таким же мёртвым и выхолощенным был лишённый запахов воздух. Его не оживлял даже слабый кисловатый дух озона, который исходил от небольшого аппарата на столе. Плоская коробка, похожая на ноутбук, но я знал, что это было очередное  изобретение разрушительной человеческой мысли - излучатель «moveless», способный мгновенно обездвижить человека на заданное время или навсегда. Прибор лежал перед СК, который с соответствующим обстановке застывшим лицом сидел за столом и делал вид, что рассматривает какие-то бумаги. С двух сторон и сзади его прикрывали четверо мощных экстрасенсов. Но мне вовсе не нужно было забираться в его мысли. Планы СК и без этого были ясны.
Для начала он рассчитывал какое-то время смотреть в свои бумаги, словно не принимая во внимание моё появление, потом он поднимет на меня мудрый и усталый взгляд (я, конечно, буду стоять напротив стола с опущенной головой, стиснутый с боков двумя гориллами), и затем начнёт долгую снисходительную беседу. По этому сценарию в комнате была установлена тишина, которую можно было бы назвать мёртвой, если бы не предчувствие висевшего в воздухе ощущения, что тишина эта и видимый покой вот-вот взорвутся и разлетятся вдребезги, когда начнётся настоящее действо.
Но сейчас настал мой черёд диктовать условия. Обоих своих горилл я оставил у двери, хотя им очень хотелось подвести меня к самому столу. Одно из кресел-ампир, стоявших вдоль стены, двинулось через комнату и встало там, где я хотел – правее стола. Отсюда мне были доступны все участники предстоящей комедии. СК поднял на меня глаза с удивлённо поднятыми бровями, но играл он плохо.
- М-да, - произнёс он. – Мне говорили о ваших способностях.
- Вы не очень любезный хозяин, Сергей Константинович, - я уселся поудобнее и заложил ногу за ногу, - приходится самому…
- Если вы думаете, что я собираюсь быть с вами любезным, так и нет.
- Это я уже понял. Вы, наверное, дурно воспитаны, СК?! Трудное детство?
- Послушайте, Астахов, вы хоть понимаете, с кем имеете дело?! А ну встать! Я не разрешал салиться!
- Думаю, это вы не понимаете, СК! Встаньте-ка лучше вы! Стоя лучше думается.
Четверо экстрасенсов моментально выбросили защитные блоки, но СК вскочил, как поддёрнутая за ниточки марионетка. Я почувствовал, как всколыхнулся в нём страх и как его тут же смяло и затопило волной нечеловеческой ярости. Лицо напряглось, и угол рта оттянулся вниз, открывая желтоватые стиснутые зубы. Наверное, можно было бы написать отдельное психопатологическое исследование, посвященное процессу возникновения мыслей, чувств и эмоций в нервной системе серых кардиналов. Это было бы что-то необычайно отличающееся от состояний нормальных людей, нечто, тупо обращённое прочь от окружающего мира, заставляющее понимать происходящее только как возможность утоления какой-то жажды – внутренней, сосущей, непонятной самому жаждущему, но необоримо требующее утоления.
- Что… ты… себе позволяешь?!... Да я…, – он хрипел и задыхался не потому, что я мешал ему говорить. Просто никогда прежде СК с его амбициями не приходилось попадать в подобное положение. Он весь кипел. Он был готов терзать и проглатывать целиком, рвать и метать. Мне стало смешно. Шея СК от воротничка рубашки вверх начала багроветь, дурная кровь поднималась выше, затопила лицо и, казалось, сейчас брызнет из налитых бешенством глаз. Рука его дёрнулась, упала на «moveless» и палец ткнулся в белую кнопку. Но ничего не произошло. Кнопка не нажималась.
- Что…, чёрт возьми!!! - он справился, наконец, со своим голосом и заорал:
- Взять его! Что вы стоите, болваны?!
Гориллы у двери дёрнулись, было, ко мне, но остались на месте. Их ноги не отрывались от пола. И в довершении несчастий, от одного из них резко запахло метаном. СК беспомощно оглянулся на своих экстрасенсов и понял, что ждать от них помощи не приходится. Такой проигрыш, при всех козырях на руках и в рукаве, казался ему позорным и унизительным. Я чувствовал, как внутри его бушуют штормы, грохочут громы, воют ураганы и взрываются айсберги, но страшно мне не было.
Он ударил кулаком по кнопке своего прибора, и снова безрезультатно.
- Перестаньте дёргаться, СК, иначе это чудо техники сработает в обратную сторону, - сказал я.
Сергей Константинович не был бы серым кардиналом, если бы не умел вовремя реагировать на смену обстановки. Похоже, мой голос остудил его, позволил снять шоры. И он понял, что такое время настало. Глаза перестали метать молнии и взгляд начал осмысливаться. Пора было менять тактику.
- Что это за фокусы, Астахов? Что вы себе позволяете? – почти спокойно спросил СК.
- Я позволяю себе защищаться. Вас это не устраивает?
- Давайте поговорим спокойно, - он поморщился, - и уберите это…
Он опустил глаза, обозначая свою скованность.
- Мне, в общем-то не о чем с вами говорить, - ответил я. – Но давайте попробуем. Присаживайтесь. Я согласен был выслушать вашу интерпретацию происходящего, а что вместо этого? Слышу какие-то смутные угрозы. Вы строите из себя Цезаря, рассуждаете так, будто имеете надо мной власть. Нет у вас надо мной власти, СК. И никогда не будет. Я думал вы умнее.
Он опасливо шевельнул задом и сел.
- Тут вы заблуждаетесь, Астахов. Я знаю вашу тайну. Вы всего лишь…
- Это я уже слышал от вашего хозяина. Тогда меня собирались убить и теперь, вероятно, вы затеваете то же. Валяйте, СК. Пробуйте. Но имейте ввиду такое понятие, как рикошет.
Серый кардинал несколько секунд сидел молча, словно глядя на что-то невидимое слева от себя, потом заговорил.
- Мы убедились в ваших способностях, Астахов, в частности в том, что скрывать от вас наши цели бесполезно. Старина Аблер ознакомил вас с основными концепциями нашей политики. Судя по всему, они вам не понравились. Но именно мы остаёмся хозяевами земли, и последнее слово всегда за нами. Существуют, конечно, и другие модели мироустройства – людям свойственно фантазировать – но все они не жизнеспособны.
Он говорил, и с каждым словом его голос становился увереннее, как будто он убеждал сам себя, проговаривая какие-то много раз повторённые формулы самоутверждения.
- Хорошо, - сказал я. – Предположим, я согласен. Что дальше?
- То есть? – СК был готов к длинному торгу, полному соблазнов и угроз, и поэтому растерялся.– С чем? На что?
- Ну, скажем, с вашей моделью мироустройства, и на сотрудничество. Предположим. Что в таком случае вы хотите мне предложить?
 СК снова помолчал. Он уже не ожидал безоговорочной победы и, как опытный игрок, анализировал маневры противника, пытаясь определить в них обман или подвох. Впрочем, внешне он быстро справился с растерянностью.
- Ну, конечно! Естественно. Вы умный человек, Астахов, - с ещё неокрепшей уверенностью сказал он и тут же перешёл в наступление. – Вы не можете не понимать, что сложившееся положение вещей предполагает с необходимостью ваше сотрудничество с нами. Ну, что ж, для начала нам нужна полная о вас информация. Поставьте себя на моё место…
- Это невозможно!
- Ну, хорошо, хорошо! Просто поймите, так или иначе, мы должны знать о вас всё. Это естественное правило при заключении договора.
- Кому вы опять врёте, СК?! У вас давно уже нет никаких правил!
- Ну, хорошо, чёрт побери! – СК снова стал раздражаться, и я укоризненно погрозил ему пальцем. – Расскажите хотя бы то, что считаете нужным.
- Начнём с метрических величин – рост, вес, размер обуви?
- Не ёрничайте, Астахов!
- Ну вот, вы опять орёте. Захотелось ещё постоять или побегать кругами? Я могу устроить.
СК снова обернулся к своим экстрасенсам. Они по-прежнему держали блоки, это читалось в их напряжённых лицах, суженных зрачках и бешеной пляске нейронных цепей мозга. Но толку было мало. Практически – вообще не было. Их эманации в мою сторону можно было сравнить со слабым веянием ветерка, который только раздувает огонь. Будь СК обыкновенным средним чиновником, он давно взвыл бы от злости или смирился, наконец, со своим подчинённым положением. Но СК только немного отодвинул внутрь себя своего Цезаря…
- Хорошо, - медленно выговаривая слоги, чтобы успокоиться, сказал он. – Извините за резкость. Я не привык, чтобы со мной так разговаривали. Позвольте, я буду задавать вопросы?
- Только без анкетных подробностей. Уверен, что вы их прекрасно знаете. Давайте по существу.
- Хорошо, скажите, когда и каким образом, а главное – с какой целью вы приобрели сверхспособности?
Вопрос был поставлен глуповато и коряво. Видимо СК предполагал себе, как нависая надо мной избитым и сломленным, он будет орать что-нибудь вроде: «Кто тебя послал? С какой целью?»
- Всё немного сложнее, чем кажется, - сказал я. – На разных этапах движения могут возникнуть аномалии, способные изменить его поступательность и стабильность. Требуется корректировка и гармонизация. Моя задача – стабилизация нормальных состояний. Её выполнение предполагает наличие определённых способностей, которыми я и наделён.
- И что же, по-вашему, есть нормальное состояние? И кто его определяет?
- Не по-моему, а по единственно верному правилу: норма – это равновесие. И определяется это самой природой.
- И каким же образом вы собираетесь осуществлять эту стабилизацию? Какие-нибудь космические технологии или революция?
- Ничего особенного – просто называть белое – белым, чёрное – чёрным, выпрямлять кривое, чистить грязное…
СК откинулся назад в своём кресле и опустил на стол перед собой руки со сжатыми кулаками – жест большого лидера перед вынесением окончательного решения. Но решение у него ещё не созрело.
- И как вы собираетесь это делать? – спросил он, играя желваками.
- Не я, - сами люди! Уже делают. То-то ваш хозяин забеспокоился!
- Какой хозяин? Вы уже второй раз… Что вы несёте? – похоже, СК искренне не понимал.
Я нашёл соответствующую зону его мозга и вложил в неё истину, доступную всем людям Земли, но которую большинство просто не хочет знать. Её открыли человечеству Юнг, Фромм и Фрейд, а до них её в той или иной форме несли людям святые апостолы, Аквинат, Платон, Аристотель, Спиноза и другие истинные умы. Но, как многие прочие истины, она требовала осознания, и поэтому была практически похоронена людьми на свалке идей, навязанных извне.
«Овладевающие людьми демоны принимают форму неосознанных психических комплексов – жажды власти, подчинения, зависти, жадности... Они захватывают контроль над личностью и лишают её свободы воли. Это называется одержимостью. В  состоянии одержимости человек неосознанно принимает на себя определённую роль и творит зло, будучи инструментом инфернальных сил. Комплексы, деформируя эго человека, начинают руководить им. Человек не замечает, когда он управляется демоном. Он предоставляет все свои умения и возможности услугам неосознаваемого хозяина, тем самым увеличивая его силу…».(;)
- К чёрту! – заорал вдруг СК. – Заткнись!
Вся его натура и вся его одержимость воспротивилась истине, ибо её произнесение обнажало самый корень зла, а когда он обнаружен, он погибает*.
СК долго сидел, то будто бы уходя в свои думы, то стараясь пробуравить меня взглядом. Я не торопил его. Время ещё было.
- Честно говоря, я не знаю, что с вами делать, - сказал он, наконец.
- А ничего со мной делать не надо. Я нормальный человек, юридически – физическое лицо, гражданин со всеми вытекающими отсюда правами и свободами. Всё просто – оставьте меня и моих близких в покое и живите себе дальше. А как оно будет дальше – жизнь покажет.
- Мы не можем допускать, чтобы жизнь нам что-то показывала или подсказывала. Мы сами делаем жизнь.
- Одно из ваших заблуждений, Сергей Константинович. Жизнь вы только ломаете. Себе и другим. Сколько нужно вам гениальных мыслителей, чтобы вы, наконец, поняли? Людям нужно просто жить, не создавая себе искусственных проблем и, делая что-то – сначала думать, действительно ли то, что они делают, им нужно.
- Вы что, за натуральное хозяйство? Против технического прогресса?
- Господи, СК, ну зачем вы всё время врёте, зная, что я это вижу? Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Технический прогресс не имеет ничего общего с вашим «Бизнесом», средствами массового зомбирования и уничтожения или, например, вот с этой штукой на вашем столе.
- Вы вмешиваетесь в естественный ход событий! И нет никаких гарантий, что это вмешательство нам не повредит.
- Это искусственный ход событий, а не естественный. И творите его вы и вам подобные.
- И какие же это мы и нам подобные? – насмешливо спросил СК.
 Цезарь в нём снова выдвигался вперёд. Таких можно учить только постоянными подзатыльниками.
- Послушайте СК, это становится скучным. Мы вроде бы условились быть честными, или нет? Наша беседа опускается на уровень прописных истин. Все их знают, но предпочитают лицемерить Так вот, - вы и вам подобные – это держатели власти – те, кто одержим жаждой подчинения, славы, богатства, и готовы ради этого на любую подлость и на любое преступление.
- Думаю, вы забыли включить в свой список наше стремление к порядку, стабильности, благосостоянию народа.
- Первые два пункта – это да! Вы стремитесь к порядку, который сами установили, и стабильности, как средству поддержания этого порядка. Но благосостояние народа?! Полно, СК! Мне-то врать бессмысленно, я вижу ваши мысли. Да и покойный Аблер в своё время прекрасно разъяснил мне, что – в вашем понимании – есть благосостояние народа.
- Ага! Значит, вот чем вы собираетесь заниматься! Я не буду дискутировать с вами о том, что для людей хорошо и что – плохо. Но нам не нужно ваше вмешательство в ход нашей истории.
- Что-то вы много говорите о вашей истории. Она не ваша, СК. Это история рода человеческого, из которого вы просто выродок!
- Астахов, кем бы вы ни были в действительности, официально вы обыкновенный гражданин этой страны. Ваше исчезновение вызовет лишь формальные действия властей, после чего о вас забудут. Я хочу, чтобы вы это помнили и знали своё место. И не смейте допускать подобных выражений, когда говорите со мной.
- Вас опять заносит, СК. Могу устроить вам марш-ползок вокруг кабинета! Не угодно? И о каком исчезновении вы говорите? Я никуда исчезать не собираюсь.
Мне не было необходимости долго с ним разговаривать – кто не понимает истины, тот не понимает и того, что он её не понимает – но  система взаимодействий ещё не выстроилась в нужные порядки. Нужно было совсем немного времени.
- Полагаю, проще всего вас изолировать, - теперь СК как бы игнорировал меня и просто рассуждал вслух.
- Воля ваша, но я оставляю за собой право действовать, как считаю нужным.
- Ага, значит, сотрудничать вы не хотите и на изоляцию не согласны?
- Господи, ну какой нормальный человек добровольно согласится на изоляцию?! Конечно, нет!
- Но ведь тогда придётся вас убить!
- А как же шестая заповедь?
- Ах, вот вы как заговорили?! – в голосе СК снова зазвучала злость. Он подался вперёд, и, казалось, сию минуту бросится на меня с кулаками.
- Шестая заповедь: «не убий». Библию читали?
- Так, вот оно что! Да ты просто псих, Миша, - с облегчением сказал СК, - Под Иисуса Христа хиляешь?
- Это хорошо, что вы иногда думаете, СК. Попробуйте ещё. Вам понравится… или не понравится.
СК хотел что-то сказать, но так и замер с открытым ртом. В его глазах и ауре появилось что-то от чёрного демона из моих кошмаров. Однако слова из его рта продолжали звучать. Видимо, недовольный своим слугой, заговорил Хозяин:
- Если вы так верите в свою Библию, то зачем же беспокоиться? Всё предсказано: конь чёрный, конь белый, число зверя, трёхлетнее правление Антихриста, Армагеддон, падение Антихриста, Страшный суд и конец человечества! Конец этому неудачному эксперименту.
- Это лишь один из вариантов. И он может случиться, если всё будет идти по-прежнему. Но всё уже идёт не по-прежнему. Люди не эксперимент. Они учатся, умнеют…
- Вздор! Люди порочны изначально. И это необратимо. Они мои. И так будет до конца времён!
- А что предлагаешь ты?
- Ты это знаешь, посланник. Я предлагаю протест. Восстание. Денница поднял ангелов, теперь пришло время поднять людей.
- Тебе известна судьба Денницы?
- Конечно! Он и его соратники пали. Но они были ангелами. А куда ещё ниже падать людям? По вашим религиям всех их, в той или иной форме, ждёт ад – Геенна огненная. Так, что им терять? Что может быть хуже вечных мучений в аду?!
- Не все люди и не настолько порочны…
Система взаимодействий, наконец, выстроилась должным образом. Я поднялся…
- Однако, этот спор бесполезен. Он длится уже несколько веков. Мне пора. И последнее: Сергей Константинович, не смейте никаким образом и ни при каких обстоятельствах трогать моих близких и даже просто знакомых. Всякий раз, когда это будет происходить, и даже как только родится подобная мысль, у вас будут начинаться головные боли такой силы и качества, каких вам ещё не приходилось испытывать. До свидания.
- Я вас не отпускал, - теперь говорил СК, но в его голосе уже не было уверенности.
- Вы же знаете, что ваше разрешение мне не нужно.
- Вы что же, действительно хотите вот так, взять и уйти? В наручниках? Мимо моих людей? Ну, и как же? Как Христос из храма?!
В интонациях его вопросов всё яснее звучала растерянность, и спрашивал он, казалось, больше самого себя.
- Понимайте, как угодно, СК. Главное – старайтесь понять. Вы слишком закостенели в своём всевластии. Поэтому правильное понимание доходит до вас медленно, как до жирафа… Впрочем, не стоит обижать умное животное. Но есть люди более сообразительные, чем вы. У них этот процесс идёт гораздо быстрее. Сейчас вы в этом убедитесь.
- Что вы несёте, Астахов? Какой ещё процесс?
Я обернулся и, не без некоторой театральности, указал на дверь. В коридоре быстро происходила смена власти – короткая возня, вскрики, что-то упало, потом дверь открылась и в комнату, профессионально двигаясь и прикрывая друг друга, ворвались люди в камуфляже с короткими Узи наизготовку. Они умело заняли точки контроля, взяв под прицел всех присутствующих. И тогда в комнату печатным шагом победителя вошёл Носковский. Он был в новом мундире, аккуратен и трезв. За ним из-за спин спецназа поблескивали камеры телевидения и прессы. Я протянул им навстречу руки в наручниках и сделал скорбное лицо.
- Всем оставаться на местах! – прогремел Носковский. – Вы арестованы!

        Я вышел из гостиницы и, хотя в апартаментах СК сквозь броню стёкол светило то же солнце, теперь, подставив ему лицо, я понял насколько разным может быть его свет. И дело было совсем не в длине световых волн и не в преломлении лучей в атмосфере… Запах моря, настойчиво проникающий сквозь бензиновые выхлопы… кремовые цвета осени… прощальное томление лёгкого ветра…
Эти ощущения жизни были особенно яркими, потому что прицелы трёх снайперов были уже направлены на меня, и этот чудесный вечер должен был прерваться пронзительной болью и темнотой. У СК конечно же был план «Б» на случай, если я самостоятельно выйду из гостиницы, хотя едва ли он предполагал внезапный дивертисмент Носковского. Как бы то ни было, три пули рванулись из стволов, чтобы пробить тело Михаила Астахова в самых уязвимых для человека местах, и за мгновение до этого я шагнул в Радужный поток, открывшийся передо мной. Он не был для меня ни кроваво-чёрным, как у Мунка, ни загадочно сплетённым из небесных сияний, как у Ван Гога. Каждый, кому он открывался, видел и понимал его по-своему. Для меня это был источник, несущийся навстречу людям из вечности сплошной стеной прозрачных капель, чтобы напоить, напитать мудростью и силой… Я вошёл в него, чтобы вернуться… я вошёл в него, чтобы никогда не уходить…