Два дня на деревне

Читатель добрый, вслушайся в рассказ о двух днях московского интеллигента, прожитых и пережитых им на глухих Мещёрских болотах. Эта история записана мною на диктофон с его собственных слов и положена на перо без какой-либо редакторской правки. Оттого возможные недостатки изложения лично к автору публикации как стенографу не имеют никакого отношения.
– Каждому человеку соответствует та или иная среда.
Алексей Петрович подошёл к столу, снял с эбонитовой подставки трубку и прикурил.
– Попомните мои слова, юноша. Среда – штука полезная! Она, как определённый состав воздуха, ласкает наши лёгкие, освежает ум, подбирает под нашу мысленную плотность своё атмосферное давление. Мы этого соответствия, как правило, не ценим и погружаемся в параллельные среды, кто из любопытства перед будущим, а кто от внутренней пустоты. Знаете, когда внутри пусто, человек, как зверь, начинает искать добычу на стороне. Оказавшись в чужой среде, мы вскоре убеждаемся в лицемерии наших ожиданий и возвращаемся вспять, чутьём, как собаки, нащупывая обратную дорогу. Возвращаемся с потерями. Однако, – тут Алексей Петрович застыл в обворожительной улыбке, – бывают счастливые исключения!
Он спохватился и стал раскуривать потухшую трубку. Делал он это тщательно, громко и долго.Мне даже показалось, что наша беседа закончилась, и я напрасно высиживаю на гостеприимном велюровом диване хозяйское время. Но вот, трубка задымилась, Алексей Петрович откашлялся и продолжил:
– Так и я. Задумал сменить благополучие городского очкарика на обычаи «милой старины», пожить пару дней без интегралов за утренней чашечкой кофе и рюмки «Путинки» перед обедом в университетской столовой. Короче, сменить привычную среду обитания на иную – шершавую, гулкую, росистую. И что греха таить, мне это удалось! Вы, конечно, возразите: результат эксперимента опровергает мою же теорию. Да, опровергает. Но опровергает диалектически. Да-да, юноша, диалектика – наша повседневная хозяйка. Она мудрее и сильнее нас! А теперь слушайте.
Жила в старой деревеньке «Колосово», на краю глухого Мещёрского болота бабка. Бабка эта, когда была помоложе, ездила торговать ягодой на Егорьевский рынок. Как-то по делам оказался и я в этом непримечательном городке. Зашёл на рынок поглядеть, чем торгуют. На рядах разговорился со статной торговкой. Величавая с виду, она вела речь умно и просто. Более всего приглянулись мне её глаза – голубые, как бирюза. Познакомились. Я, шутя, взял адрес. Переписывались какое-то время, потом реже, потом и вовсе перестали.
Вспомнил я о ней, когда душу мою капризную невмоготу ломить стало. Написал. Не дожидаясь ответа, пошёл на автовокзал, примет - не примет. Купил билет да сел в роскошный автобус "Москва – Спас Клепики". Покатила меня судьба в страну МещерА, на охотничьи угодья Паустовского, да к Есенинским журавлям...
                * * *
Автобус вырулил на небольшой лесной лышачок. Пробитый дробью указатель отправлял всех налево, в некую Ханинскую школу. Судя по заброшенной дороге, школы давно не существовало на свете и всё, что от неё осталось, умещалось в дырочках указателя – так дырка от бублика хранит светлое воспоминание о съеденном румяном колечке. По карте, которую я прилежно изучил в автобусе за четыре часа пути, мне надлежало идти в другую сторону, направо.

Вокруг не было ни души. Я оказался единственным пассажиром, сошедшим на этой странной остановке. Автобус лязнул раздвижными ставнями дверей, выдохнул избыточное гидравлическое давление, как бы прощаясь со мной, и укатил за поворот. Я проводил его глазами и с упоением вдохнул густую мещерскую арому... И тотчас, поперхнувшись и изрядно кашляя, сплюнул, как мне показалось, не меньше сотни комаров. Увы, отправляясь в путешествие третьего июня, откуда мне было знать, что комариное "присутствие" в Мещёрском воздухе в эти дни плотнее, чем вода в море. И вроде бы на первый взгляд их нет, но под каждым листом и под каждой травинкой сидят в засаде десятки, сотни этих безжалостных и весьма безобразных существ! Их Божественное предназначение (поверьте, юноша, я думал об этом десятки раз) мне совершенно не понятно. Вижу, вы улыбаетесь! Да-да, выражение: «Божественное предназначение комара» так и осталось для меня «забавным» мещерским оксюмороном.
Представьте, помимо рюкзака на руках у меня были две тяжёлые сумки с продуктами и подарками для бабушки. Я опустил сумки на дорогу и стёр комариную кожицу с лица. Хотел было приподнять вещи, но комариный миллениум вновь заботливо отформовал мою голову. Тут я понял всю меру собственной беспечности. С занятыми руками идти сквозь вязкий комариный настой казалось немыслимо. Что делать? Ждать обратный рейс – долго, да и дождусь ли? – съедят. Идти, как подсказывала карта, шесть километров через два болота и две деревни до поселения Колосово – немыслимо. Как грамотный человек, я подсчитал, что пять литров крови эта немилосердная свора выпьет на первом же километре. Не помню, что успокоило трепет моего сердца. Но в последний раз смахнув колкую кожицу с лица, я выцедил закрытым наглухо ртом «Делайте, что хотите!», поднял сумки и отправился к ближайшему болоту, читая своими словами совершенно не знакомую молитву.
Не стану описывать ощущения идущего по лесной дороге человека с взъерошенной и монотонно шевелящейся шевелюрой. Мои распухшие, заплаканные от укусов и бессилия глаза отказывались считывать картографию, и я шёл практически наугад, чуя вспотевшей спиной холодок наступающего вечера. Наверное, Бог пожалел меня, иначе как объяснить появление спасительной телеги в тот самый момент, когда силы окончательно меня оставили, и я привалился к упавшему дереву, не в силах ни идти, ни плакать.
– Эй, друг, садись, родной!
Услышал я хриплый человеческий голос и скрып тормозящей телеги.
– Эка тебя! – весело прибавил старичок-возница. – Ничего, в нашей торфяной водице купнёшься – враз полегчает!
Я, как мог, огляделся. Лёгкая открытая рубашка моего спасителя меня озадачила.
– А вы что, комаров не боитесь? – спросил я.
– Не-е, они своих не жалют! 
Узнав, что мне надобно в Колосово, спросил:
– А табе там кого?
Я ответил, что иду до бабки Ефросинии, а приехал из Москвы, на несколько дней.
– Эх, Фросиния, радость-то наша, помёрла она, поди скоро год как будет, – вздохнул старик, потом обернулся ко мне и внимательно спросил, – так это табе она всё письма писала? Три напишет – одно отправит. Я ей говорю «Ты чего бумагу-то портишь за зря? А она мне «Да я для себя пишу, так на душе легче, а в Москву шлю, чтоб не забывал. Хоть и городской, душа у него живая, родниковая!» Прям так и сказала «родниковая». А хошь, поживи в ейном доме, я-то за ним уж год, как приглядываю.
Телега въехала в старую, полуразвалившуюся деревню. Домишки напоминали танки, подбитые в захлебнувшейся восторженной атаке. Печные трубы, как жерла танковых орудий, то тут, то там торчали из расштопанной бревенчатой брони. Посеребрённые временем венцы вросли в землю и медленно умирали, цепляясь друг за друга.
– Приехали, – возница не по-стариковски легко спрыгнул с телеги, – заходи!
Мы вошли в полутёмную, освещённую багровым солнцем горницу.
– Вот тут она и жила, – старичок затеплил лампаду, – света нет, по что он тута теперь. Располагайся, а я пойду. Если чё, вона мои окна, супротив.
Он вышел. Я остался наедине с памятью о Ефросинии Макаровне, былой хозяйке скромного деревенского пятистенка. В сенях обнаружил ведро с водой, наполненное до краёв. «Ужели так и стоит? - подумал я, - может, Ефросинюшка воду-то для меня набрала?..» Заметив, как мой язык стал, вторя старику, «то-окать», я усмехнулся и сунул голову целиком в ведро. Вода с шумом брызнула за края, обмочив всю мою одежду. Я блаженствовал! Действительно, зуд от укусов быстро успокоился, и ко мне вернулось приподнятое любопытное расположение духа. Я вернулся в горницу, вскрыл сумки и не торопясь накрыл стол. Как путник, долго поднимавшийся в гору, ощущает великолепие вершины, так и мой дух, преодолев дорожные неурядицы, блаженствовал.
Отужинав, я разрешил себе осмотреть Фросино жилище. На подзеркальнике нашёл среди каких-то пузырьков множество листов старой бумаги, исписанных крупным ломанным почерком. Это были те самые неотправленные письма, о которых говорил старик. Сердце моё сжалось от мысли, что Фросину тайну я вот так запросто разглядываю, отнимая "право собственности" у смертельного забвения.  Правильно ли?         
Вскоре глаза мои стали слипаться от пройденного, выпитого и съеденного.  Не раздеваясь, я повалился на старый пружинистый диван и уснул, накрывшись голубым Фросиным пледом.

Наутро меня разбудил старик. Он сидел за столом и разливал из чайника по кружкам кипяток.
– Ну, будись, Ляксей, рыбалку ты проспал, а на могилку Ефросинии свожу, – сказал он, прикусывая единственным зубом большой кусок сахара.
Мы вышли на околицу. Комары не так донимали, как давеча, видно, ужо приглядели меня. На церковном погосте, среди покосившихся оградок старик отыскал Фросину могилку. Скупая табличка озадачила меня. Может быть, солнце, стоявшее почти в зените, перегрело мне голову по дороге к кладбищу, или живительный мещёрский воздух опьянил и распеленал рассудок, но поверх таблички мне привиделись Фросины письма, рядом ягода в больших дорожных корзинах, а над корзинами сгустки комаров, жужжащих, как рой пчёл: «Ф-ф-фрос-с-я…». Ноги мои отяжелели, и я привалился к упавшему на могилы стволу большого дерева. «Да, славная была женщина» - вздохнул старик, приняв мой обморок за проявление чувств.
В тот же день я уехал в Москву. Старик подвёз на телеге к тракту и стоял со мной до прибытия автобуса. Расхлопнулись складные двери. Мы обнялись.
– Приезжай ещё, эка мы с тобой!» – сказал мой провожатый нарочито весело, чуть морщась в сторону.
– Приеду, Макарыч, обязательно приеду! Теперь прощай» - ответил я старику уже с подножки автобуса.

Тем же летом я действительно вернулся в Колосово. Старик был несказанно рад моему возвращению. Мы подолгу сиживали во Фросином доме, пили чай, вспоминали хозяйку. Дружба наша росла. В этот и следующие приезды мне всё меньше хотелось возвращаться в Москву. Наконец я взял в университете работу на дом, прервал преподавание и поселился в новом своём доме, купленном за гроши у моего нового друга Макарыча, брата голубоглазой русской женщины Ефросинии.