Звезды над урманом книга 2 Эпилог

Начало: http://www.proza.ru/2013/11/02/634


Предыдущая страница: http://www.proza.ru/2015/11/02/1585

 ДОН

– Вот и белые мухи полетели, – выйдя из избы, с хрустом в суставах потянулся на крылечке Разя.
– В Москве уж давно на санях ездят, – отозвался Ваня.
Неделю тому назад Иван проводил Ваулихана с его поредевшей тысячью домой. Батыры уходили с богатой добычей. До двадцати возков с добром и трофейными доспехами, огромный табун лошадей увозили и угоняли в казахские степи воины.
Ваня тоже собирался в дорогу. Месяц назад пришло известие о заключении перемирия на четырнадцать лет и шесть месяцев с Речью Посполитой. С подписанием договора заканчивалось и Смутное время на Руси, время внутреннего раздора, бесчинства и хаоса.
– Бери, – протянул Тимофею бухарский нож Иван, – ты же его хотел у меня отобрать ранее, теперича сам я его отдаю, в честь рождения сына твово, Степки. У костяной рукоятки откручивается колпачок. Лежит там половинка бухарской деньги атамана Ермака, моему отчиму им даденная перед покорением Сибири. Как вырастет Степан Тимофеевич, передашь нож ему, да накажешь, что явится к нему человек и Иваном представится, да подаст вторую половину сей деньги. Коль сойдется рубец, то чтоб слушал он его, как друга закадычного. Ибо туго Степану придется. Судьба у него тяжкая будет.
– Откель ты все это ведаешь?
– Является мне во снах старец и наставляет. Я его волю исполняю тут, на земле. И сколь еще мне свершить придется, никому не ведомо. Вот у тебя сыновей двое, и баба с третьим дитем уже ходит. А у меня борода до сих пор не растет – один пушок. А при першей встрече были мы ровней. Кумекаешь?
– Приметил уж, токмо спросить не решался, – присаживаясь на завалинку, набивая люльку табаком, кивнул Тимофей. – Коль к моему Степке явишься, благодарен буду, хоть и не верю я в такие чудеса.
– Я и сам не поверил бы, коль с другим это было. И про сына твоего старец мне поведал.
– Что хоть мой Степка натворит?
– Да мало я знаю, вроде суждено ему в памяти народной великим бунтарем остаться. Крови много будет пролито на Руси. И коли моих советов не внемлет, то далее и его погибель ожидает.
– Ну, казакам не привыкать голову в пекло совать.
– Опять бравада? От кого, как не от тебя, нахватается сей спеси твой Степка.

На рассвете одиннадцать всадников с пристяжными лошадьми и тремя возами с трофеями выехали в сторону Волги. Казаки Тимофея проводили их до границы Донской степи и, попрощавшись, повернули назад.

Провал штурма и взятия Москвы фактически означал неудачу всего польско-литовского похода.
У Владислава оставалась лишь возможность путем переговоров добиться уступок со стороны русского правительства. Но и у последнего пространства для дипломатических маневров почти не оставалось.
Государство было истощено многолетней Смутой и интервенцией. Даже отступление польско-литовских войск от Москвы не означало перелома в войне. Внутренняя ситуация оставалась очень тяжелой. Кроме того, две армии неприятеля располагались в непосредственной близости от Москвы: польско-литовская – у Троице-Сергиевого монастыря, а запорожская – у Калуги. 18 октября (3 ноября) запорожцы под командованием полковников Емца, Пирского, Милосного и Конши взяли штурмом Серпуховский посад, но городскую крепость взять не смогли и двинулись на соединение с войском Сагайдачного.
В ночь с 17 на 18 ноября (с 3 на 4 декабря) казаки Сагайдачного молниеносной атакой взяли Калужский посад, заставив гарнизон города под руководством воеводы М. Гагарина укрыться в городской крепости, которую осаждали вплоть до подписания перемирия. В таких условиях подписанное в деревне Деулино (близ Троице-Сергиева монастыря) перемирие было достигнуто ценой больших территориальных уступок — Речи Посполитой переходили Смоленские и Северские земли с городами Смоленск, Рославль, Белая, Почеп, Стародуб, Невель, Себеж, Новгород-Северский, Чернигов, Серпейск, Трубчевск и ряд небольших крепостей. Поляки, в свою очередь, возвращали крепости Мещовск, Мосальск, Козельск и Вязьму. С этого момента и до перехода Ливонии к Швеции в 1622 году территория Речи Посполитой достигла максимального размера в истории.
Тяжелыми были и политические последствия. Царь Михаил Федорович официально отказывался от титулов правителя Ливонии, Смоленска и Чернигова, зато Владислав сохранял право писать в титуле «царь московский», что означало сохранение претензий на русский трон. Цена перемирия в Деулино была действительно чрезвычайно высока и сопоставима с потерями на северо-западе при заключении Столбовского мира. Россия была отброшена к границам конца XV века. Но главная цель была достигнута: перемирие в Деулино стало истинным завершением Смутного времени — после 13 лет кровавых междоусобиц и борьбы с внешними врагами Русское государство вернулось к нормальному развитию.
Запорожским казакам за участие в войне против Русского царства была выплачена плата от польского короля — 20 тысяч золотых и 7 тысяч штук сукна, а Сагайдачный со своим 20-тысячным войском отправился в Киев, где его было «проголошено Гетманом над Киевской Украиной и Гетманом всего войска Запорозького». Сагайдачный, «… мучимый укорами совести, от имени всего Войска Запорожского просил иерусалимского патриарха Феофана “об отпущении греха разлития крови христианской в Москве”, на что патриарх Феофан “…бранил казаков за то, что они ходили на Москву, говоря, что они подпали проклятию, указывая для этого то основание, что русские — христиане”».

***

Никита, зайдя в избушку и отряхнув снег с одежды, недовольно проворчал, обращаясь к лежащему на лавке Мамарке:
– Пошто за дровами засветло не сходил, как теперь в потемках их из дровяника носить будешь? И уха остыла, совсем Колькетом стал, токмо вот жир еще, как с гуся, от лени у тебя не капает.
– Проспал я, отче. Весь день проспал, – виновато отозвался мальчик, – лень обуяла чтой-то.
– Не приболел ли часом?
– Нет. Сейчас я в печь поленьев подброшу да уху разогрею, – поднимаясь с лавки, заверил Никития Мамар.
Вскоре печь загудела. Мальчик сбегал за поленьями на ночь. Никита разделся, погрел руки над печью и, присев на чурбак, улыбнулся Мамарке:
– А татка твой разве не рассказывал тебе остяцкую сказку про ленивого Колькета?
– Нет. А кто это такой?
– Колькет-то? То мальчик был, ленивый такой да жирный, как барсук. Родители шибко намаялись с этим увальнем. На рыбалку с отцом – не пойду, по ягоды с матерью – никакими уговорами не заманишь – не хочу. А как кушать – хочу, первый с ложкой ползет к котлу, так как встать на ноги ужо не может от жира, да пока родители его присядут, он уже и котел оближет и им ни крохи не оставит.
Один раз проходил шаман мимо. Присел передохнуть да водицы испить. Пожаловались отец и мать на судьбу такую, что сын растет им обузой, а не помощником.
Тот и им говорит: «Уйдите в урман на три дня и три ночи. Я вам помогу его воспитать».
Проснулся лежебока, татки и матушки нет. Подумал, что они пошли по шишку. Сунулся он было в котел, а там пусто. Посмотрел в короб, да и там пусто, сам вчера бруснику съел, да на утро не оставил. Голодно ему стало. Идет он по берегу, кряхтит, а пузо урчит.
– Как у медведя нашего, когды голоден он? – высунул нос Мамарка из-под одеяла.
– Да, как у Хвомы, токмо громче, – усмехнулся Никита и продолжил: – Нашел он на берегу обласок  отцовский, кое-как залез в него, да чуть не перевернулся толстопуз. Взял весло и оттолкнулся от берега Атлым-реки. А лень его тут злую шутку-то с ним и сыграла.
Думает лентяй: зачем широким веслом грести, ведь так тяжело, переверну-ка я его, и грести стану древком. Легче стало грести лентяю, да вот только обласок в Обь и вынесло. Понесла быстрина его в дальние дали. Испугался лежебока, перевернул весло и кое-как к берегу выгреб.
– Вот дурень-то, кто ж веслом так гребет? – отозвался Мамарка.
– Так тебе и сказываю, что лентяй он, как ты, был.
– Не, я не лентяй, я хитрый, – сознался мальчик, – думал, придешь ты, вернувшись с охоты, да и затопишь печь.
– Вот я и говорю. Просидел на берегу Колькет до утра, промерз до костей, зубами стучит. А тут еще комары одолели. Вдруг слышит лентяй, идет кто-то. Глядь, а это шаман тот самый, что давеча к их чуму подходил. «Надобно тебе, Колькет, костер распалить» – «А как это делать?» – «Сейчас научу. Вон трухлявый пень, а вон две палки. Три их друг об друга, пока огонь не добудешь».
Умаялся лентяй, а делать нечего. Трет, стонет. Наконец, дым пошел, а там и мох вспыхнул. Разжег он костер, комары пропали.
«Дрова заготовь, тогда и тепло будет ночью, и зверь не подойдет», – молвил шаман и вмиг пропал, будто его и не было. Стал лентяй дрова заготавливать да ночью подкидывать – так и дожил до рассвета. А с рассветом и шаман тут как тут.
«Смотри, как надобно ячею вязать. Оставляю тебе нитки, челнок с лотком, вечером приду, сеть насадим», – с этими словами вновь пропал шаман.
Связал лентяй мережу, насадили они с шаманом вечером сеть и поставили на ночь в заводи.
Лежебока так проголодался, что, еле дождавшись утра, сплавал и сеть сам проверил. А там язей да налимов видимо-невидимо. Пришел утром шаман, а у Колькета уже и рыба запеченная на веточках лежит. Научил его мудрый шаман и орехи бить, и из лука стрелять метко.
«Всему я тебя научил, вот только добру осталось. Там олень стоит, рогами запутался в ветках. Иди и помоги ему, и будет он тебе служить», – попросил его мудрый старец.
Колькет пошел и помог оленю.
Когда осень наступила, мальчик попрощался с шаманом, отчалил от берега и без труда вернулся домой. Так как он стал сильным и ловким. Увидали родители, что многому он научился. Обрадовались. А самое главное – он перестал лениться. Хвалили они шамана. Дары ему дали соболями да векшами…


Ведун вышел на крыльцо.
За спиной скрипнула дверь. Никита оглянулся:
– Что, Мамар, не спится?
– Я за дровами схожу, пока луна за макушки не зашла.
– Не хочешь быть похожим на Колькета?
– Я хочу быть шаманом, как мой батюшка.
– Ты им уже стал, раз лень тебя оставила в покое.

Старый ведун и молодой шаман стояли рядом на крыльце. Над ними и урманом шатром светилось звездами небо. Мерцало северное сияние.
– То звезды в чехарду играют, – обняв стоящего рядом мальчика, улыбнулся ведун.
– Разве они живые, а, дядько Никита?
– Конечно. В этом мире все живое. У каждого человека есть своя звезда, которая светит ему и помогает на тернистом пути. А у тебя есть звезда, Мамарка?
– Нет.
– Тогда выбирай любую, которая тебе люба. Попроси звезду быть твоим светлячком в жизни и делах. Токмо никогда ее не забудь, иначе скатится звездочка с неба от кручины, что предали ее.
– Я могу с ней говорить на языке вогуличей?
– Конечно. Звезды понимают людей, на каком бы языке с ними ни говорили.
– Как наш Ванюшка?
– Да, у него дар богов – понимать все народы, – вздохнул Никита, вспомнив своего любимца, но вдруг, прислушавшись, насторожился.
Хвома же, выйдя из дровяника, вдохнув носом морозный воздух, косолапо побежал на звуки, доносящиеся с русла речки.
– Не стрельцы ли опять к нам пожаловали? Давай-ка, Мамарка, собирай вещи, если серьезность какая – уходим на Чудо-Озеро.
– Погодь, дядько Никитий, медведь не рычит, знамо, свой идет.
Из-за поворота реки показались две точки, которые медленно приближались.
Вскоре можно уже было разглядеть идущего на лыжах человека и прыгающего вокруг него огромного медведя, который ласкался к путнику, как собачонка, давно не видавшая своего друга-хозяина.
– Не ты ль, Ванюша? – крикнул ведун, сложа лодочкой ладошки.
– Нет, не я, а сын блудный Сотников Иван, – раздался веселый голос ученика Никиты. – Хвому-то откормили, ако вола турецкого, я чуть на береговое дерево вместе с лыжами не сиганул, когды он навстречу выскочил.
Иван подойдя к избушке снял лыжи, приставил их к стенке, вздохнул: - Избы в логу пожгли злыдни воеводские. Я с обозом приехал, а лог пуст. Хорошо лыжи в лабазе были. Впрягся в нарты, как олень, и потащил по руслу. Я дары вам привез от короля Сигизмунда, не бросать же их, пришлось тащить.
– А пошто оленей не купил?
– Воевода помер, остался новый. Севастьян целую охоту на меня основал. Кордоны выставил. Так я старым путем, что Пайза показал нам когда-то, ушел, через Уватские холмы, на Салым-реку, а там ужо Обью, в обход Самарово. Остяки пристяжных оленей мне дали до Атлым-реки. А там сам впрягся.
– Поди, голоден?
– Есть немного.
– Ну, проходи в избушку, передохни. Мамар быстро сейчас патанки  нам настругает.
– А у меня лепехи калмыцкие в торбе, их токмо на печку положить, да снежка сверху, и они как вновь испеченные станут, – засуетился Ваня, приговаривая: – Да сладость турецкая, халвой называется, да алыча сушеная – это для Мамарки. Думал матушке с Полиной платки пуховые передать, но перед Тобольском упредил меня Терешка, что сыск на меня объявлен, а матушка вроде к Максиму уехала. Не побоялся же гнева дьяка, месяц меня караулил на Исетском стане. В Салыме меня уже саматлорский обоз нагнал. Остяки сказывали, забили кнутами стрельца-тамбуриста  за измену. А Тереха тамбуристом и был.
Ванюшка смахнул набежавшую слезу.
– Нет на свете места, дядько Никита, где правда торжествует. Везде бояре да дьяки над народом зверствуют. Не успели Москву отстоять, а уж на стенах свои беглые холопы в петлях висят. Время сыска да выдачи беглых смердов и холопов увеличили. С Волги и Дона везут беглых да порют, клеймят, а которых и вешают. Вот тобе, матушка, и Юрьев день. Когда в ополчение зазывали, всем волю, землю обещали, а теперь кукиш с маслом.
– Царей хороших не бывает, – согласился Никитий.
– А коли народного избрать?
– А что толку. Вон, второй самозванец, Дмитрий, вроде как из народа был. А казнил чернь налево и направо.
 – Значит, не из народа он. Я, отче, ждать буду, покудова истинный народный царь не поднимет Русь.
– Ну, жди, жди, токмо дождешься ли? Хотя времени у тебя предостаточно, мож и сам царем или королем станешь, – усмехнулся Никитий, открывая дверь в избу. – Заходи в терем, откушай, царь-батюшка, патанки, не побрезгуй уж, смутьян Петруха .
               
               
               
продолжение: http://www.proza.ru/2016/01/05/732