Бессмертная сущность таланта

 Бессмертная сущность таланта.


Бывает так, что пламенная душа, вырвавшись из физической оболочки, казалось бы навечно, вдруг, через много столетий, просыпается в другой оболочке. И начинается не менее яркое горение. Душа столь же страстно сызнова переживает те же чувства, что и в первой жизни, словно получив их по наследству. Историю одной души в двух разделённых столетиями эпохах, совершенно правдивую, я попытаюсь вам поведать.

Жил-был во второй половине XV века Поэт. История не сохранила потомкам ни его имени, ни ранней биографии. Да и поздняя весьма отрывочна. Известно лишь, что в то благословенное Аллахом время при дворе ширваншахов Дербенди, что удобно приютился на берегах Каспийского моря, вдруг засверкала поэтическая звезда и дивные лучи осветили небольшое  государство.

Роняя розы, рубиновые слёзы,
А может быть благоухающую кровь.
Венцом томленья, цветов печали
Не соберут их чаши вновь.
За словом слово свежо и ново
Роняю в мавзолей стихов.
Упавших песен уж не поднимет сердце
Как не вернёт вчерашних снов.

В описываемое время царствовал в Ширване шах Фарух Йасар. Страна расширялась и процветала. Прежний шах перевёл столицу султаната из Шемахи в Баку, быстро растущий город на перекрёстке морских и сухопутных торговых дорог. Новая столица обустраивалась дворцами и мечетями. Её опоясывали высокие стены в три ряда, между которыми тянулись глубокие рвы, соединённые с морем. В цитадели теснились дома вельмож. Над ними возвышался огромный дворец шахиншахов.

Когда спадала дневная жара, во дворце устраивались шумные диваны. Ценил Фарух Йасар  философию и науку, не отказывая и в удовольствии услаждать взгляд и слух танцами рабынь, звучными пышными элегиями и газелями соревнующихся поэтов и предсказаниями астрологов, восхваляющих процветание страны и мудрость правителя. Но вскоре диван молодого султана тускнеет. Умирает любимый придворный поэт престарелый Бадр Ширвани, а вскоре смерть настигает и звезду дивана, философа и астронома Саида Иахья.

Вот тут и приводит ко двору шаха его брат эмир Манучихр малоизвестного поэта, представляя как Атааллаха Аррани, родом из маленького степного городка Аррана на берегах Куры. Горькое, голодное, безрадостное детство в большой семье, как вспоминает впоследствии поэт. Оно внезапно окончилось, когда его взял в Шемаху после смерти родителей бездетный родственник, писец из канцелярии местного правителя. Вероятно там Атааллах окончил медресе и там же проявился поэтический дар, привлекший к нему внимание брата шахиншаха. Вероятно и то, судя по стихам, что новые родители поэта были людьми образованными, воспитавшими сына в идеалах добра и справедливости.

Молодость и надежды бурлят в крови поэта. Не сдерживаемая смелость иронических строк, привлекают к нему друзей из круга золотой молодёжи, окружающих трон. Блистательный, острый и язвительный язык Атааллаха быстро возносит его в ближнее окружение молодого султана, любящего потешаться над вельможами, которых высмеивает поэт. Но это же становится и причиной возникновения врагов. Пока тайных, плодящих слухи о развратности поэта, его безбожии.  Вскоре собрание факихов, мусульманских законоведов, грозно предупреждает поэта о недозволенности мыслей и лишь благосклонность шаха пока спасает Атааллаха.

 Он приобретает славу поэта застольных радостей и любовной  лирики. Прославляет ощущения случайной любви, призывает ловить минуты счастья, не омрачать дни мыслями о загробной жизни. (перевод Т.А.Шумовского)
Тревожным сном близка гроза.                Когда двоих сближаются уста, 
Ночных цветов полны глаза.                Плетут венок у алой розы рта
И на ресницах спящей розы                Вино и мёд, желанье и покорность,
Благоуханная слеза.                Огонь и вихрь, порыв и красота.

Целуй! Пока пылаешь вся дрожа.                С темницы дня упал замок,
Целуй! Пока твоя любовь свежа.                Струится золотом восток.
Целуй! Пусть нам завидует монашка            На розовой груди рассвета
И постаревший в юности ханжа.                Трепещет огненный сосок. 

О любви не говори,                Льётся струя огня              И молитвы и вино
Слов не нужных не дари.        Чашу к себе склоня.          Мне наскучили давно.
О любви мне скажет тело      Губы, глаза и руки              Без любви нам в жизни холодно
Цвета утренней зари.            С жадностью пьют меня.    И пустынно и темно.

Ты склонила на стол сеновалы янтарных волос     К ноздрям зенита раб-восток
Наступили раздумья и мрак, и мерцание рос.         Вздымает солнечный цветок
Предзакатное небо на синюю скатерть залива       Всю глубину и синь зенита
Уронило шафран и тяжелое золото кос.                Творец для глаз твоих совлёк.

Вот гроздь и девушка - в них кровь               Ты вся горишь от ласк еретика.
Одна и та же - ты не прекословь.                Так вот где ключ от твоего замка!
Один и тот же хмель нам сыплют, зрея,       Ты сбрось одежды. чтоб не запылали
И гроздь - в вино. и девушка - в любовь.      На жарких бёдрах легкие шелка.

Сонмы звёзд - какая им цена:      Хмельные губы светятся вином
Это жемчуга морского дна?         Или вино пылает их огнём?
Или это угли из жаровни              Или восход их разрумянил жарко?
Невзначай рассыпала луна.        Или отсвет кипенья роз на нём.

Поэмы Аррани, ты видишь-точно реки:              До последнего вздоха-расцветая, живи!
У каждой свой исток, свой путь и берега,         До последнего взгляда- наслажденье лови!
Их свежесть у людей приподнимает веки,       Этот узкий бокал торопящейся жизни
В них сердце отмывают - и навеки                Переполни искрящемся светом любви.
Становится сердцам свобода дорога.

Поэт чрезвычайно любопытен. Путешествует по Ширвану, знакомится с купцами из Персии, Трапезунда, Кафы, таинственной Индии, увлечённо интересуясь образом жизни и религией далёких стран. Узнаёт о богооткровенных текстах Веды, о жизни Будды Гаутамы, о брахманах, кшатриях.

Знакомится и с парсийскими купцами, поклонниками Заратуштры. Их много в Ширване. Парсийские жрецы, проповедующие Веру в очищение мира, в обязательное становление человека в добре, особо интересуют Атааллаха. Часто общается с верховным жрецом парсов, Мир Сайидом и в долгих беседах узнаёт об истоках веры, возникшей тысячелетием ранее на берегах северных рек Итиля и Камы среди неведомых праславян. Кто они, эти северные исполины - размышляет поэт.

И тут судьба сводит Атааллаха с потомками праславян, появившихся в это время в Баку.
“Глубокомысленный, дальновидный и осторожный политик” Иван III, нащупывая на юге союзников против Золотой Орды и не менее богатых торговых партнёров, посылает ко двору Фаруха Йасара посольство во главе с думным дьяком Василием Паниным с богатыми дарами.

В числе посольских и купец из Твери Афанасий Никитин. Ловкий и грамотный коммерсант, до того нередко посещавший генуэзскую Кафу, знающий языки и успех в коммерции. Его роль в посольстве официально экономическая, но позволительно предположить, что более разведывательная. Узнать о путях-дорогах в Персию, познакомится с богатыми и влиятельными купцами, проведать их интересы и возможности, заинтересовать торговлей с Московией.

Естественно будучи принятым при дворе шахиншаха Афанасий несомненно знакомится с весьма осведомлённым придворным поэтом. Афанасий старается заполучить достоверные сведения о тесноте дипломатических связей, о переговорах Ширвана с татарами Орды, османами и Персией. Ну а поэт. Его толкает, конечно, любопытство и жажда познаний о неведомой и невероятно далёкой стране славян, процветающей где-то на прародине парсов.

Позволительно предположить, что они сдружились, будучи молодыми, жизнерадостными, удачливыми людьми. Возможно предположить, что душа поэта обращается именно к Афанасию.
Но может быть мой донесётся голос
К другим векам. И новый муж стиха
Вспоит своих поэм упругий колос
Живой водою моего стиха.

Афанасий лёгок на язык, умеет живо говорить, перемежая шутками и прибаутками рассказ, поражая богатое, легко проницаемое, доверчивое воображение поэта, заряжая бесхитростную душу неистовыми славянскими генами. Пушистые снега на долгие месяцы ковром покрывают огромные пространства - живописал купец поэту. Проехать можно только в санях, запряженных тройкой резвых коней. Едешь день, другой, пятый среди безлюдной бело-зелёной равнины или вдоль русла реки, обрамлённой безмолвной, бесконечной, дремучей тайгой.

В тишине слышен скрип деревьев и таинственные посвисты.
Здесь купец выкатывал от испуга глаза, прикрывая ладонями рук.
Это сказочный леший бродит в лесу и попискивает, почёсывая шкуру о стволы. Вдруг выскочит ошалевший заяц, которого вспугнула татарская баба-Яга, взлетая на ужин к соседке. Со сна мечется заяц меж кустов, затем кубарем скатывается к реке и замирает в торосах довольный, что не попал на ужин. Атааллах замирает, не зная верить или не верить, но видя сквозь пальцы смеющиеся глаза купца, закатывается от громкого детского смеха.

Время их знакомства совпадает с самым счастливым и безоблачным периодом жизни поэта. Он влюбляется неистово и глубоко, как любят только Поэты.

В твои слова и мысли, в ум и тело,              Царствуй ночь! Не надо дней. 
В глаза и губы, негу тайных лон,                Мне во тьме всего светлей:
Во всё твоё ревниво, гордо, смело              Мне в глазах Илен сияет
Сегодня я, пылающий, влюблён.                Солнце юности моей.

Вошла в меня больным цветком             В синих глазах и отлив и прибой
Душистым разрослась венком                Моря и неба простор голубой
И навсегда во мне раскрылась               Доброе утро. Светлое утро.
Благоуханным цветником.                Пусть и под вечер будет с тобой.

Тебя я увидел - и вновь                Вот, наконец! Кружится голова.
Проснувшейся страстью взволнована кровь,   Ты рядом! Ты, знакомая едва.
И снова несу в растревоженном сердце           Глаза блестят и ласковые губы
Надежды и муки, печаль и любовь.                Мне робко дарят нежные слова.

Женщина, её звали Илен, вероятно из гарема знатного сановника, вероятно грамотный, мыслящий человек, остро ощущающий невыносимость своего положения. Она ищет выход. И находит, полюбив Поэта, открыв ему сердце. Тайные встречи, горечь расставаний, предчувствие беды обостряют чувственность “царедворца-невольника”.

Горечь поэта достигает немыслимой высоты, когда приходит известие о смерти Илен. И льётся безмерная печаль, а затем каскадом злые гражданские, философские стихи. Поэт их прячет, но в минуты бесед с друзьями, опьянённый вином и любовью, выплёскивает наружу.

Я хожу и твержу - умерла, умерла, умерла.                Не умерла возлюбленная, нет.
Ибо розу - тебя бестелесная тень сорвала.                Она вбежала в дом сестёр комет
И рассвета роса не умчалась к полдневному солнцу,  И в звёздный час как ранее струится               
А с твоих лепестков, как слезинка с ресницы, стекла. Из глаз её меня пленивший свет.

Она с улыбкой ясной вступила в мир теней,         У алых губ, и у вина,
Как будто гомон жизни навек остался с ней.        И у любви - судьба одна.
Она уснула тихо в руках любви и веры,               Спросил я жизнь: ”Скажи зачем
А мы их растеряли и плачем перед ней.              Ты умирающим дана?”


А слухи ползут, собираясь в чёрные клубки жалящих змей и всё чаще кусают уши “доброго” шаха. Он безбожник, он высмеивает власть шаха, попирает законы шариата, проникает в гаремы и, о ужас, разглашает тайны двора в беседах с иноверцами, посланниками царя Ивана III. Он враг трона, призывает народ к не послушанию, к свержению Аллахом предначертанного порядка.
Мулла зовёт на добрые дела…                Помесь волка и овцы,
Не говори, что он глупей осла,                Наглецы и подлецы, 
Расчётлив он, живёт как первый грешник,   Над одними, под другими
А вступит в рай - на то он и мулла.              Научите жить, отцы.

Нас пастыри наши пасут, как овец.           Ревнители покоя Шемахи.
Не ждёт ли покорных овечий конец?        Давно мне казнь пророчат за грехи.
Дурак рукоплещет, а умный трепещет:    Но что мне смерть, когда как птицы рвутся
Опасно, когда рукоплещет глупец.           Из сердца в вечность новые стихи.

Шах и его рабы не знают сна:           Телохранителей у шаха не перечесть.
Лжи и крови измерена цена.              И не одна в Ширване плаха у шаха есть.
Уж не народа - друг друга боятся!    Кто не согласен, тот опасен. О жалкий шах!
Умри держава! Ты обречена.            Не от закона, а от страха родится месть.

Терпение грозного Фаруха Йасара лопается, поэта хватают и после впечатляющего гражданского суда на базарной площади, где сжигают свитки стихов, бросают в казематы  тюрьмы. Посольство Василия Панина спешно покидает Баку, а следы Афанасия Никитина теряются в Мазендеране (Персия), куда он успевает отплыть на торговом корабле под видом парсийского купца. Его дальнейшая судьба общеизвестна. Скитания по Персии, Индии и возвращение усталым и больным домой. Он умирает под Смоленском, чуть-чуть не дойдя до берегов родной Волги.

Судьба Поэта более безрадостна. Долгие годы одиночества в азиатской тюрьме, глубоком колодце, освещаемом солнцем на час-другой, для честолюбивого поэта, привыкшего к славе, познавшего свой дар, не могли истребить потребность творить. Память талантливого человека постоянно рождает мысли (в данном случае стихи) и навечно заносит в клеточки души. Они не умрут и даже через столетия, волею Творца, передадутся душе другого человека. И тот повторно переживёт те же события - взлёты и падения, славу и унижения. Но всё же сумеет расшифровать код клеточек и передать мысли-стихи своему и последующим поколениям. 

В темнице Атааллах запоминает всё новые и новые стихи. Естественно другие - гражданские, философские, заполненные надеждой увидеть светлый и добрый мир, пронизанные Любовью к единственной Женщине, незабвенной Илен. И надежда однажды осуществляется. Шах вспоминает через долгие годы Поэта и отпускает паломником в Мекку к священной Каабе.

Поэмы Аррани-ты видишь-точно реки.          Страх перед смертью - преходящий страх.
У каждой свой исток, свой путь и берега,      Земля всосёт и перемелет в прах
Их свежесть у людей приподнимает веки,    И светлый мозг, впитавший мудрость мира
В них сердце отмывают -и  навеки                И тяжкий вздох, застывший на устах.
Становится сердцам свобода дорога.

Тускнеет блеск ума, охладевает пыл.          Да, будет день и час настанет,
Я выжег сам себя, я выбился из сил.           Когда огнём моим горя,
Устал я, изнемог и безразлично мне            Последний раб с мечом восстанет
Всё сущее на той и этой стороне.                На всё поправшего царя!
Я делал всё, что мог. Я делал свыше сил.  И если в слове ярость жала
Я кровь свою в свои стихи вмесил,              Всегда останется жива,
Натягивал себя упруже тетивы…                Разящей тяжестью металла
Я сделал всё, что мог. Но что хотел - увы!  Ворвутся в мир мои слова!

Через несколько лет скитаний по святым местам поэт возвращается в родную Шемаху. Возвращается через Трапезунд и Грузию. И там, в Грузии, судьба сводит его с ...Афанасием Никитиным. Это, конечно, лишь гипотеза. Но ровно тем же путём и примерно в те же годы (точных сведений нет) возвращается в Московию и славянин. На последних, размытых и сильно обтрёпанных страницах его дневника  есть слова, что на пути из Трапезунда в Кафу (Крым) разыгралась страшная буря и корабль прибивает к берегам Имеретии (Поти), где происходит невероятная встреча… С кем? Тут запись обрывается.

Достоверно известно, что Атааллах Аррани достигает Шемахи, где вскоре и умирает. Приблизительно в 1480 году. Друзья, стараясь сохранить память о гениальном поэте, тайно, боясь шахского возмездия, собирают и переписывают его стихи (то, что сохранилось) и закладывают, вместе со стопкой древних коранических псалмов, в гробницу-мавзолей почитателя поэта, умершего в эти же дни великого учёного и знатока Корана, ставшего впоследствии святым - Элламе Мухаммед Салеха Эль-Мудариса.

Проходят почти 450 лет. Мавзолей мирно почивает под палящим солнцем на окраине Шемахи. Наступает Великое Смутное Время в Российской империи. Волны политических раздоров и религиозных смут достигают берегов Азербайджана и пытаются снести всё старозаветное, в том числе и мавзолей Элламе Мухаммеда. Им это удаётся.

Но проходит короткое время, волны стихают и на фундаменте мавзолея благодарные люди возводят здание мечети, Эльшан-мечети, а сама гробница святого поднимается из полуподвального помещения наверх. Первое время за ней ухаживают, но советская власть старается всячески приглушить религиозное рвение верующих и мечеть, а следовательно и гробница святого, вновь вступает в полосу забвения…Теперь уже короткого забвения.

Мировая война, родившая Великую смуту, всколыхнула многочисленные народы российской империи. Спасаясь от бед, помчались они в разные стороны в поисках укромных, тихих и сытных уголков. Вот так в 1916 году попадает в сонную провинциальную Шемаху, окруженную поясом кладбищ, семья небогатого банковского служащего, дворянина, католика поляка Адама Шумовского, мирно прожившего многие десятилетия в Житомире, Волынской губернии. В семье растут три сына. Младшему, Тадеушу, три года. В Шемахе он поступает в советскую школу, где большинство учителей мусульмане, вынужденно скрывающие и древнюю историю родного края и свою Веру.

Я не мистик. Половину жизни профессионально прошагал по лесам, полям и горам России и прилегающих стран. Лишь к поздним зрелым годам с трудом вместил в сознание понятие души и реинкарнации. Потому что нередко видел (читал) отчаянные факты, необъяснимые наукой и логикой. Один из них тот, о котором пишу. Ну ничем иным, кроме как реинкарнацией души арабского поэта, нельзя объяснить факт приезда Шумовских именно в Шемаху и жадное, острое любопытство, буквально необъяснимую тягу (по его собственным словам), мальчика католика-славянина Тадеуша именно к мусульманскому Востоку.

И ещё. С раннего детства проявившуюся предрасположенность Тадеуша к поэзии, к красоте Природы. Да, волею Творца клеточки души Атааллаха Аррани, переполненные напряженным трагизмом жизненного пути, попадают в физическую оболочку Тадеуша Шумовского. Через почти 500 лет. Для Творца - это миг. И вот Его пожеланием и тайными молитвами почитателей Прекрасного душа Аррани восстала из забвения.

Жадное любопытство Тадеуша почувствовали учителя и вероятно немало удивившись, стали всячески потворствовать мальчику, рассказывая, снабжая книгами и обучая древнему языку. А ещё в банке, где работал отец Тадеуша, служил с царских времён некий Али Наджафов или как ласково все называли Али-даи (дядя Али), хранивший в памяти всю историю древнего города. Он прикипел к мальчику чуть ли не с пелёнок  и его рассказы постоянно побуждали интерес Тадеуша к походам с другом Халилом по сокровенным местам старого города.

Случилась трагедия, когда Тадеуш заканчивал школу. Внезапно умирает отец и жизнь сразу становится трудной. Старшие братья покидают Шемаху, уезжая в столицы России учится.  Самый младший поступает в Бакинский технический техникум, не оставляя мечты об арабистике. Они в конце концов заставляют его бросить техникум и в 1931 году поддаться в Ленинградский институт живых восточных языков, а затем перевестись через год в Историко-лингвистический институт. И вот здесь душа Аррани, наконец, полностью овладевает сознанием католика и теперь уж не оставит его до конца жизни.

Она и заставляет студента четвёртого курса внезапно приехать жарким летом в Шемаху. Именно душа Аррани принуждает. Ведь двумя годами ранее умерла мама, одиноко жившая в Шемахе и на похороны Тадеуш не смог приехать, а сейчас, на летние каникулы, мысли вдруг понесли его в Шемаху, где уже не было ни родных ни близких. Конечно, таившиеся в мавзолее стихи Атааллаха звали студента. Он бродит по улицам, посещает школу, банк, дом, где жила семья, но ноги несут на старое мусульманское кладбище, к старой мечети.

Там и происходит “встреча” Атааллаха Аррани и Тадеуша Шумовского. У саркофага святого Элламе Мухаммеда. КТО - ТО к приходу Тадеуша вытащил из гробницы свитки стихов (это уж точно мистика), бережно перевязанные лентой крест накрест и подложил в нишу стены возле гроба, а над ними зажёг “трепетный свет лампы” (это слова Шумовского), чтобы вошедший увидел свитки. Сердце Тадеуша учащённо бьётся. Мысли, восторженные и тревожные, настолько овладели душой студента, что по приезду в Ленинград он уже не о чём не может думать, лишь о переводе стихов на русский язык.

За полтора года напряженного труда студент-выпускник труднейшего арабского факультета  перевёл большую часть дивана, ставшего ему родным, ширванского поэта. Радость захлестнула теперь уже учёного - арабиста. Он подарит миру забытое имя гениального Аррани. Восторженное честолюбие заставляет метаться по литературным собраниям, дискуссионным клубам и просто квартирным застольям товарищей в северной столице, декламируя любовные, но более обличительные газели Атааллаха, забывая об осторожности. Как и Аррани столетиями ранее.

Дальше случилось то, что произошло с Атааллахом Аррани и естественно не могло не случится с Тадеушем Шумовским, вобравшим его душу. За четыре с половиной столетия ничего не поменялось в деятельности диктаторов. Удержать власть можно только жестокостью и кровью. Зимой 1938 года Шумовского и его друзей, в том числе и его друга Льва Гумилёва, хватают чекисты, приписывая им руководство молодёжным крылом мифической партии прогрессистов и на долгие 18 лет (с небольшим перерывом) концентрационные лагеря памятной миллионам советским людям ледяной Воркуты становятся чёрным домом для восторженного юноши.

Но не только это поражает граждан моего и последующих российских поколений. Мы свыклись с этим явлением. Поражает судьба стихов ширванского поэта. При обыске энергичные чекисты не обратили внимания на тетрадки, исписанные красивой арабской вязью и листы с переводами стихов. Они долго пылились в одинокой комнате университетского общежития, а когда пришла страшная блокада Ленинграда, были благополучно сожжены в печке-буржуйке страдающими от холода соседями.

Вот тогда и пришло время и место подвига. Время было длинное ( 18 лет), а место - уж куда “спокойнее и однообразнее”. Узкая койка в длинном бараке. Двенадцатичасовой рабочий день на сверх голодном послевоенном склизком пайке, когда отваливаются руки и ноги. И ни листочка бумаги и ни карандашика. Большую часть того длинного времени. За годы неволи ему довелось увидеть и пережить столь много своих и чужих бед, что они отозвались в душе Поэта стихотворной строкой и намертво впечатались в память. Лишь десятилетиями позже (в 1998 году) эти строки увидели свет. Тогда был издан сборник стихов “Озарение”.

Вот некоторые из них.               

Не на южном - на завьюженном                Их ты жребию печальному               
На острожном берегу                Не отдай, а сбереги,
В горле узком и простуженном                С ними, друг, к порогу дальнему
Песни солнцу берегу.                Без оглядки убеги.
Я сложил их по кирпичикам                Над морями да над сушами,
Из рассыпавшихся дней                Средь пустынь и спелых нив,
И по их не детским личикам                Меж томящимися душами
Вьётся тень судьбы моей.                Пусть мой голос будет жив.
Что их ждёт, когда исторгну я                Будь, заря, ему предвестницей!               
Из груди последний вздох?                Он со светом вечно слит,
Час придёт и смертно вздрогну я                В ком-то встанет к солнцу лестницей,
Жизней нет ни двух ни трёх.                Чьё-то сердце исцелит.
Друг, с которым не лукавил я,                Потому-то на завьюженном
Не придти мне в мир опять.                Берегу я выжить мог,
Сохрани же, что оставил я                В горле узком и простуженном
То, что я успел сказать.                Песни солнцу я сберёг.
Мчатся миги быстротечные.
Ветер жизни свеж и крут.
Пусть уйду я в дали вечные,
Песни солнцу пусть живут



             Со взором горящим, со смехом холодным           Поэзия в пристойном царстве - вывих.
Я слушаю речь своего палача:                Вельможам надлежит распорядиться так.
“Да разве я сам? Комиссаром народным             Поэтов расселить среди шутов спесивых,
Приказано было. Рубили с плеча”.                Заносчивых глупцов и забияк.
Он ехал на зов, не колеблясь нимало.                Уж эти-то нагрянут целым светом,
Исполнить любое веленье готов.                В живом уме всё, что найдут, губя.
И совесть покорно ему позволяла                Тогда лишь тот останется поэтом, 
Мужей убивать и насиловать вдов.                Кто любит музу больше, чем себя.
“Не я же придумал..” Искрошены зубы,
потухли глаза и желта седина.                Пусть стужа и лёд. Но есть закон нетленный
Он трусит. Сомкни-же бескровные губы.               Особенность, что жизнью нам дана.
Дожевывай дёснами жизнь, старина.                Пока ты нем-ты павший лист осенний
                Когда творишь - в тебе живёт весна.

Не у лавчонок суетного тора,                У ослеплённых жадностью и страхом,
Не у святыни гордого столпа.                У тех, кто в смрадной лести били лбы,
У серого приземистого морга                Перед глядевшим в очи грозным крахом
Молчащих женщин тёмная толпа.                Во все года хватало похвальбы.
За старой дверью, ноюще скрипящей,                Зато теперь, трезвея понемногу.
И узники и узницы тюрьмы,                Мы чувствуем - тяжеловат венец...
Невдалеке за насыпью стоящей                И думаем - куда поставить ногу, 
Погружены в объятья вечной тьмы.                С чего начать, чтоб не пришел конец.
Исхлестаны рабовладельца плёткой,
Оболганы, поруганы - они
За ржавой много верстною решёткой
Окончили страдальческие дни.
Теперь вдова, пятерку всунув страже,                Ах, этот ум, начало бед и бед!
Идёт к тому и этому концу,                Порядка бич! Отравленное жало!
Ища средь мёртвых, успевая даже                Он век спешит оставить в каждом след
Найдя, припасть к недвижному лицу.                Сомнений! Во чтобы то ни стало.
“Давай кончай” - кричит у двери стражник -          Упрямый спорщик. Лихо и чума!
Домой вернёшься, там и порыдай!                Всем подданным велел бы я указом
Что мешкаешь! Тебе, чай, тут не праздник!          Произвести прививку от ума,
Вон очередь, гляди! Освобождай!”                Что б истребить его навек и разом.

Постепенно и закономерно пытливый мозг учёного, полностью вместивший ужасы лагерной жизни, всё чаще обращается к поэзии Аррани. Иначе и не могло быть. Ведь истоки души Тадеуша - мятущаяся душа ширванского поэта. И он начинает по памяти восстанавливать переводы из Аррани. И с радостью убеждается, что память без каких-то бы ни было усилий, сохранила стихотворные строки. Она же, память, даже позволила себе роскошь в лагерных условиях - чистку строк в “сомнительных юношеских переводах, медлительно отбирая в сокровищнице русского языка подлинные самоцветы”.

Эта работа шла и после освобождения в 1956 году. Лишь в 1975 году часть поэзии Атталлаха Аррани увидела свет в известной книге Т.Шумовского “У моря Арабистики” , а весь поэтический сборник “Лепестки золотой розы” Атааллаха Аррани нашел читателя в России, а затем и в мире в 1990 году, когда вышел отдельной книжкой в Баку. Через 4,5 столетия.

Тадеуш (Теодор) Шумовский прожил очень долгую и очень плодотворную жизнь, став академиком и ведущим арабистом страны. Не дожив всего двух месяцев до столетия, душа Тадеуша Аррани вновь воспарила к солнцу до следующей реинкарнации. Уже на склоне лет учёный признается - “... я верую, что создан Верховным Творящим Началом и называйте его как хотите…”