Медальон Сен-Жюста

                -1-
   Это будет его предпоследнее утро, но Сен-Жюст еще ничего не знает наверняка. Поспав не более двух часов, он по обыкновению тщательно одевается, повязывает шею высоким галстуком, смотрится в зеркало. Мысли, скользя, складываются в четкие, лаконичные строки незаконченной речи, он собран, холоден и как обычно – отстранен. Словно выставив вперед ладони, он держит дистанцию от внешнего мира. Возможно, он уповает на силу своего слова, действенного не меньше, чем металл или пуля; весы, на одной чаше которых – Республика, а на другой - смерть, еще не качнулись ни в одну из сторон.
   Утро приходит как нежданный подарок, свежее и ясное. Еще нет изнуряющей жары июльского полдня, и в долгожданном одиночестве он мчится на лошади по пустынным парижским мостовым, по аллеям Булонского леса.
   Через день, на следующее утро уже все будет кончено и наши дороги разбегутся навсегда. Помощник палача в Консьержери обрежет его волосы, оторвет высокий воротник рубахи и быстрым движением сорвет с шеи медальон, украдкой спрятав его в карман. А дальше – только путь на телеге осужденного, через мост и набережную, через толпу, заполонившую улицу, туда, где на площади Революции инсургентов ожидает гильотина.
   Человек и его вещь, маленький медальон, безделушка, оставившая след лишь на нескольких портретах юного героя, что было общего в наших судьбах? Волею обстоятельств мне довелось быть одним из немногих подарков, сохраненных им из юности, и вплоть до смерти. Нас роднила неумолимая сила событий в  потоке времени, изменившая контуры судеб и мира. Изящный чеканный медальон, появившийся на свет холодным зимним днем в мастерской ювелира, я мог бы влачить свои вечные дни в старой фамильной шкатулке или на шее провинциальной красотки; так и юный Сен-Жюст мог прожить беспечную и ничем не примечательную жизнь бездельника, франта, дамского угодника и забытого поэта. Но Время уже стояло за дверью его комнаты, Время стучало в дверь, и он услышал его голос. Раздираемый на части республиканской лихорадкой, жаждой действия и движения, честолюбием и дерзостью, он увидел и осознал собственную силу и собственное предназначение. Как верующий в пустыне, он обрел источник воды и, напившись вволю, уже никогда не смог бы вернуться к себе прежнему. Он стал другим, думая, что смог изменить себя сам, отрекшись от прошлого.  На самом деле это сила вещей стремительно меняла его жизнь, сделав его проводником и символом революционной эпохи.
   Вне зависимости от его желаний, намерений, идей юности он стал кем-то (чем-то?) намного большим, чем просто одним из трибунов Революции и комиссаров Великой армии. Неполных два года его сердце билось в едином ритме с сердцем Республики, и пьянящая радость кружила голову, когда в его руках настоящее начинало меняться и принимать иные формы. Он мог убыстрять время, он мог менять историю, и, поднимая голову вверх во время своих выступлений, он видел не потолок Конвента, а уходящее ввысь звездное небо вечности.
   Он отрекся от себя прошлого, не нуждаясь более ни в былых сердечных привязанностях, ни в потакании слабостям. Некогда любимая женщина последовала за ним в Париж, он не принял ее. Все было ненужным и лишним теперь, кроме огня, бушующего внутри, и веры более сильной и страстной, чем вера в Бога. Его девизом стало чеканное слово «Дерзать»; следуя за судьбой, он раз за разом вел войска на штурм, переправлялся через Самбру, шел под пули. Задыхаясь в интригах Комитетов и Конвента, по-настоящему он обретал счастье лишь в действии, когда уезжал на фронт, в революционную армию. О чем он думал тогда, ясной зимней ночью, придержав лошадь на равнине и вдыхая полной грудью холодный воздух? Кем был он, оставаясь наедине с собою, когда ночь подходила к концу и свеча догорала над незаконченными фрагментами записей и речей? Горечь и гордыня не позволяли ему слишком сближаться с людьми, презрение к слабостям и порокам делали безжалостным. «Меч революции», «Архангел террора», он внушал страх и уважение своим пренебрежением к смерти, его ясный ум отвергал смерть как частность, не замедляющую великого потока Революции. «Обстоятельства трудны для тех, кто отступает перед могилой», писал Сен-Жюст.
   Когда и где обозначает себя тот миг, тот раздел, за которым Сен-Жюст перестает быть фигурой из плоти и крови, превращаясь в символ эпохи, в идею Сен-Жюста? Эта идея существует не только в плоскости своего столетия, иначе она не была бы столь абсолютной и вневременной.  Есть несколько аксиом, которые составляют ее внутренний стержень. Абсолют принципов и истины, веры в Республику будущего; действие и слово, вся сила которого обращена в вечность; принятие собственной смерти как равноправного соучастника в драмах Революции.
   Раз за разом он проходит по своей могиле, и это холодное презрение к смерти не есть поза, красивый жест или отыгрыш римской темы, рассчитанной на зрителя. Молчание Сен-Жюста 9-10 термидора обращено не к современникам событий, они в тот миг сливаются в неясный шум и фон. В этом трагическом и застывшем безмолвии  совершается его последняя битва, последний Флерюс, переход из плоскости сиюминутных событий в иное измерение, где главным действующим лицом становится вечность.
   Сгорят на кострах времени кружевные манжеты и изящный галстук, потеряются в столетиях записные книжки, фрагменты рукописей, складная флейта слоновой кости. Остается сердце, запертое в иероглифах и словах, бьющееся сильно и страстно, как в  том почти безумном письме к Добиньи; остается душа, узнавшая свою силу, свое предназначение, свой путь.  Постулат «Республика или смерть» был обозначен не трагической фразой на подмостках революции, а судьбоносной клятвой, объяснившей молчание Сен-Жюста в роковой день.  В плоскости своего столетия, в размытых временем контурах дней, остались его свет и зимняя стужа, его невозможная гордыня, красота, поэзия, любовь юности, печаль и разочарования. Смертный человек из плоти и крови терпит крах и поражение, и с громким стуком падает нож гильотины под крики и проклятия толпы. Сен-Жюст отдает себя в руки палача бестрепетно и спокойно, со стоическим мужеством, для того, чтобы «кинув якорь в будущее», выиграть главную битву. Битву и свою собственную, и Революции в целом – битву за умы и сердца. «Те, кто совершают революции, подобны первооткрывателю, которых ведет вперед их отвага». Создатели нового мира, новой системы координат и ценностей, новой религии бессмертны. Этот героический миф, в котором Сен-Жюст рождается заново – больше, несравнимо мощнее и целостнее той собственной вселенной, из которой состоит смертный человек. «Я презираю прах, из которого состою. Это несчастное тело можно терзать и убить. Но никому не дано лишить меня иной, независимой жизни, что уготована мне в веках и на небесах»….

                -2-
                Из письма господина Д.
   «Дорогой друг! Пришло время прощаться, и это мое последнее письмо, на которое я уже никогда не смогу получить ответ. Я пишу его без надежды на прочтение, скорее лишь для самого себя, ища, быть может, оправдания или прощения. Ты, я знаю, в своем великодушии даровал бы его мне. Но что, что мне делать с самим собою, ведь лгать себе не так и просто. Да, я оказался недостоин нашей дружбы, начало которой было положено еще в юношеские годы, в Реймсе; я оказался слаб и ничтожен. Именно там, в Реймсе, мы встретились впервые, там же я подарил тебе тот самый небольшой медальон, как память о дружбе, которая, казалось, свяжет нас на долгие годы. Увы, стремительное течение времени, бури революции, твой невероятный взлет сделали невозможным и частые встречи, и  дружеские откровения. В тот последний год нам удалось увидеться мельком лишь несколько раз; зимой второго года Республики мне посчастливилось увидеть тебя случайно на площади Карусель, ты узнал меня, стремительно подошел, обнял.
   Я был твоим другом, пусть так и недолго, и я не страшусь говорить об этом во времена, оболгавшие тебя. Мне необыкновенно, невозможно повезло в жизни, я был свидетелем, увлеченным мощной волной революции, видел начало и падение Республики, слушал речи лучших людей Франции, гремевшие под сводами Конвента и клубов. Спустя столько лет я вижу их так живо и ярко, будто стоит протянуть руку – и время оживет снова, и полузабытые лица проступят сквозь осенний туман Парижа.
   Время - мой опасный враг. Оно жадно слизывает день за днем, я не поспеваю за ним, прожорливым, неумолимым, и каждый прожитый миг закрывает новую дверь. Бесполезно стучать, бесполезно просить, нет права на возврат, нет права прожить все заново и исправить набело черновик жизни.
   Признаюсь тебе, мой друг, я был в Конвенте девятого Термидора, я пришел к началу заседания, к началу твоей речи. После первых же слов тебя заставили замолчать. Перебивая и тесня друг друга, на трибуну поднимались заговорщики; они обвиняли и угрожали, они ужасно кричали и требовали ареста. Я ждал, ждал, что ты прервешь свое бесконечное молчание, заговоришь, и мрак рассеется. Но время шло, а ты был все так же холоден и неподвижен, прислонясь к правому краю трибуны. Даже когда был принят указ об аресте обоих Робеспьеров, Кутона, Анрио, даже когда прозвучало твое имя, ты не изменился в лице. Мое сердце рвалось разделить с тобой эту участь, как это сделал молодой Леба, но тело отказывалось подчиняться, и словно все оцепенело, парализованное ужасом и неотвратимой смертью. Я презирал себя в этот миг, но губы так и остались немы, и я провожал взглядом вашу процессию, когда приставы уводили тебя из зала заседаний.
   Ближе к ночи, когда по венам Парижа снова потекла бурлящая кровь восстания, я побежал, увлекаемый людским потоком на площадь перед Ратушей. Звучали команды канониров, генерал Анрио размахивал саблей, гарцуя на лошади, громко бил колокол и секции звали народ к оружию. Ратуша и площадь перед нею была освещена множеством огней, далеко, у горизонта, собиралась гроза и сверкали первые молнии.
   Я поднял голову, и в одном из окон второго этажа вдруг увидел твой застывший силуэт. Ты стоял, скрестив руки на груди, среди суеты и отчаяния той ночи. И тогда я внезапно отчетливо понял, что эта ночь станет последней для Революции и для тебя, мой друг, принявший свою судьбу спокойно и мужественно, как истинный римлянин.
   Впоследствии, годы спустя  я долго искал ответ на твое безмолвие и добровольный отказ от сражения в тот миг, когда чаша весов еще могла качнуться в сторону твоей победы. Почему ты молчал, почему ты не возглавил это последнее восстание, ты - не проигравший ни одной битвы со времени своего первого выступления в Конвенте?
   И когда пошел дождь, первый благословенный дождь за то проклятое знойное, изнуряющее лето, резким движением ты открыл окно нараспашку и подставил ладони дождю. И в эту минуту я словно увидел тебя заново – и мысленно простился с тобой. Гревская площадь стремительно пустела, люди разбегались в разные стороны под струями, хлеставшими с неба, и вот уже издалека зазвучали  резкие команды национальных гвардейцев, верных Конвенту, они окружали Ратушу со всех сторон, и страшные крики «Вне закона» решили судьбу инсургентов.
   Перед своим позорным бегством я еще успел услышать грохот прикладов, разбивающих двери, и несколько одиночных отчаянных выстрелов. Леба убил себя, Робеспьер истекал кровью, Огюстен выбросился из окна. Все было кончено.
   На следующий день я шел следом с толпой за телегой, увозившей тебя на казнь, толпа визжала, смеялась и пела, и силы покинули меня. Все, что я сумел сделать в память о тебе, это выкупить у помощника палача те немногие личные вещи, которые у тебя отняли. Среди них оказался и этот медальон, который я подарил тебе на заре нашей дружбы.
   Прости, прости меня! Я был наказан за свое бесчестие и трусость долгими годами пустой и бесцельной жизни. Я видел смерть последних монтаньяров, я слышал, как грохот падения Республики сменился триумфом Империи и победоносных войн Бонапарта. Мне стала ненавистна моя страна и ее люди, и я отправился в добровольное изгнание, которое назначил себе сам. Завтра мой корабль отчалит от берега и понесет меня к иным берегам, к другой земле, где возможно я обрету покой. Среди моих немногих вещей покоится и твой медальон, а на нем гравировка «дорогому другу от Д.»…….

                -3-
                Медальон
   Подходит к концу мое нынешнее воплощение, а вместе с ним заканчивается и мой рассказ. Следом будут новые жизни и новые герои, ведь смерть страшна лишь тем, кто не сумел заглянуть в суть вещей. Прошло совсем немного времени с момента моего заточения в каюте корабля, плывущего на юг, как он вместе с тремя другими был застигнут страшной бурей и пошел ко дну, а с ними и все, бывшие там. Металл, еще хранящий память о биении человеческого сердца, медленно пожирает соленая вода.      
   Теперь для меня есть лишь время – оно безмолвно и бессмертно. Время не знает жалости, но дает надежду. Истина в том, что дорога не имеет конца и у каждой истории есть бессчетное количество дорог. Они разветвляются, они уводят героя за собой, и лишь одна ведет его к тени нависшей гильотины. А есть и другие, на которых будут выиграны последние сражения и одержаны все победы, на которых обещаны встречи с теми, кто любил и был любим. На тех, иных дорогах Девятое термидора не кончается кровью, Республика побеждает, и Век просвещения и разума продолжает свой путь.
   Юный Сен-Жюст был мудр, когда говорил о якоре, бросаемом им в будущее. Нет смерти для героев, есть только иные дороги и новые воплощения. Крохотная частица картины, нарисованной на песке – она вмиг стираема ветром и создана в новой картине, еще ярче предыдущей.
   Надо мной тонны и тонны соленой воды, мрак и холод ночи, и кажется, что она неподвижна. Но над бесконечным океаном всегда дует ветер, и может быть душа того, кто летит вместе с ним, направится на север, к берегам чудесной Франции,  прошелестит листвой каштанов над Парижем, коснется черепицы крыш. И тогда разноголосые звуки, постепенно сливаясь в единое целое, наконец зазвучат чистым и сильным потоком «Allons enfants de la Patrie»…. Взойдет солнце, солнце Республики, герой родится вновь и его история никогда не будет завершена.
   Не имеет значения, в каком теле воскреснет снова эта душа – она будет узнана. Она будет узнана, и не перестанет будоражить мысли, вдохновлять, пробуждать любовь. Сен-Жюст умер, да здравствует Сен-Жюст!