Бумаги Эйнштейна. Гл. 17 Приложение 1

         Бумаги Эйнштейна. Часть 1. А поутру они проснулись Гл. 17(4) Приложение 1



                Приложение 1

                (Мной, Хэлен Дюкас записано 6.VI.1953)

                ***

Хэлен: – Эл, сколько можно молчать? Чем займемся сегодня?
Элберт: – Чем? Да ничем. Хотя... разве что, давайте просто поболтаем или пофилософствуем. Ведь что такое Философия, на самом деле?  Так, пустопорожние разговоры. Ведь женщины и старички большие любители посудачить о всякой чепухе. Как вы считаете?

–  Никак не считаю. Считать мне по статусу не положено, это ваше дело, ученых-математиков. Мне же свойственно, как женщине, кое-что другое. А как ваш давний, если не возражаете, друг и спутник, уверенно заявляю: стариком вы никогда не были и не будете.

– Ну-ну, разве я не понимаю: вам жутко не хочется иметь дело с дряхлой, выживающей из ума, распадающейся развалиной и вы себя пытаетесь успокоить, но тут уж ничем не могу помочь – это свершающийся факт.

–  Да перестаньте, Эл, душа не старится. А в особенности ваша, старость – не ваш возраст.

– Ага, скажете ещё, у меня душа ребёнка. И вот-вот, близится час, полетит она в какой-нибудь... детский приют одного из Чистилищ.

– Вряд ли там имеются заведения для детей.

– Мы не знаем, а если и так, тогда совсем худо. Придется моей бедняжке бесплотной после смерти болтаться неприкаянной неведомо где. Кстати, насчет свойственности вам «кое-чего другого», что вы имели в виду?

– Женское чутье, интуицию. Сердцем вижу – с вами что-то случилось.  Днём из Института вы вернулись оживлённым  бодрячком, с аппетитом обедали, пошучивали. А теперь – сплошной минор. Что вас так расстроило?

– Вы правы, Хэли, за работой я отвлёкся. Мы с Брури сейчас занимаемся довольно продуктивно, и, даст Бог, в этом году закончим любопытную статейку об асимметричных связностях. А после обеда я прилёг отдохнуть и опять вспомнил о том злосчастном, последнем письме Соловина. Нейдёт оно у меня из головы.

– Вот как? Он пишет, что нездоров?

– Он пишет, что нездоров я. Причём, психически. Правда, прямо там такого не говорится, но из контекста следует, будто я не вполне адекватен. И вердикт его однозначен: ты философствуешь, следовательно, ненормален.

– Но он, кажется, сам философ?

– По образованию. Но свою жизнь посвятил издательскому бизнесу. В своём послании он грамотно и едко раскритиковал мои построения, хотя, только в самой общей форме, до детализации не снизошел. Меня это удивило, задело, возникли мысли о старости, дескать, жизнь давно кончилась, зажился и тому подобное.

– Ненужные мысли. Но о каких – таких своих построениях вы говорите?

– Припомните, Хэли, в апреле, я просил вас отправить в Париж объёмистый конверт?

– Ещё бы не помнить. Тогда, на мой вопрос, что там внутри, вы будто бы смутились и резко бросили: “Отправьте побыстрее и всё.” Я даже слегка обиделась. Что за секреты? Даже если там любовные стихотворения, всё равно я должна быть в курсе.

– Ох, простите, ради Бога, Хэли, моё скрытное идиотство. В том конверте как раз и находились те самые «построения».

– Формулы?

– Нет, никакой Математики. Всего лишь формулировки. По вопросам Онтологии. Видите ли, дорогая, я об этом никогда никому не говорил, никогда ничего не показывал, в самом деле, стеснялся, словно бы мне, известному физику, не к лицу заниматься не своим делом, а уж тем более каким-то пошлым дилетантством.

Да, но, с другой стороны, в вопросах такого рода, как мне показалось, мало кто хоть что-нибудь отчётливо понимал и было бы интересно... ну-у… как бы попонятнее выразить...

– Самому на сей счёт пофантазировать, так?.. Последние, послевоенные годы вы частенько поручали мне брать в библиотеке книги по истории философии для вечернего чтения. Но вот уже около года заказывать их перестали. Значит, тогда-то и началось ваше «заболевание»?

– Счёт дней моей «болезни» вести можно от того дня, когда вы принесли мне диалоги Платона. Это было в конце 40-ых - в 48-ом или в 49-ом. Я читывал кое-что в молодости, но как-то сразу попал на мифологию и из-за её обилия не смог почувствовать сути дела, к тому же и сознание было заострено на иное – физику.

Теперь же, на закате жизни, когда я, почитывая диалоги Платона, следил за рассуждениями Сократа о вечной Идее Прекрасного, явилось во мне ни с того, ни с сего, странное, особенное чувство, будто бы эти Вечные Идеи мне давным-давно знакомы. И о существовании их мне всегда было известно и совсем не из этой нынешней жизни, а гораздо раньше, то ли из какой-то прошлой, то ли вообще до всего. Чувство неожиданное, тревожащее душу, очень смутное, но устойчивое, оно где-то внутри у меня сейчас, как будто я знал, но забыл. У француза Буарака такое называется – «дежавю». У Платона – «анамнезис».

– Кстати, Эл, «анамнезис» слово медицинское, означает «история болезни».

– Вот я с тех пор и заболел: стал анализировать. Исследовать диалоги, разумеется, только на досуге, по вечерам, не в ущерб моей основной работе.
И в какой-то момент количество информации и собственных соображений достигло критической массы и возникла цепная реакция: я стал переносить на бумагу собственные идеи об Идеях и их соотношении с Материей.

– Идеи, Материя – это, конечно, интересно. Но как-то абстрактно.

– Нет, нет, мы сегодня занимаемся более конкретной вещью, надо ответить Морису, объясниться с ним. Это понятно? Да, кстати, что сотворил этот Парижский апаш, знаете? Письмо своё он написал по-французски. Представляете, Хэлен? Он там совсем «офранкофонился».

 – А мы отвечать будем по-английски?
 
– Нет. Пусть помнит язык академии.

–  На немецком он сможет понять то, что вы написали  не вполне. Ди Дойче Шпрахе – вещь прекрасная, кто спорит? Но знаете, как ввернул однажды Льюис Кэррол? Он сказал: «Если тебе не о чем говорить,  говори по-французски».

– Он, в самом деле, так говорил?

– Не сомневайтесь.

– Гм, конечно я знаю о нём, его фамилия Доджсон, он был математик. В его устах уместнее было бы заявить: если тебе не о чем написать, напиши несколько обыкновенных дифференциальных уравнений, ну а потом, хотя бы одно уравнение четвёртой степени, имею в виду алгебраическое.

– А вы представьте, Альберт: уравнения  эти он изображает по-немецки.  Как у него получится, а? Кто его поймёт? Так и с Морисом - он может не понять тонкости вашего изложения, если подзабыл немецкий.

– А как же я тогда выражу тонкости по-английски, если я им, замечательным этим языком, недостаточно владею. Как?

– А вот так, очень просто, я всё проконтролирую. Кэррол был англичанином, да к тому же ещё и писателем, не только человеком науки. И  ничего, очень даже у него неплохо получилось, не забыли «Алису в Стране Чудес»?
 
– Никоим образом не забыл. Я давно уже лелею замыслы писательские. Касательно вас. Именно вас. Что-нибудь типа «Хэли в Заэлектронье».

– О, господин мой, вы такой непредсказуемый. Откуда это всё?

– Да вот, видите ли, днём нынче не сумел заснуть, всё из-за пресловутого письма. Но прежде всего я подумал о вас. Да о Вас, когда на меня вдруг снизошло нечто писательское. Но потом  решил: первым делом следует ответить всё-таки парижанину, а потом уже перейти к описанию Ваших странствий в мирах стабильных и нестабильных частиц. Так что, давайте начнём, наконец, диктовать.

Кстати, Хелен, у меня к вам вопрос. Диктовать я ещё не начинал, а вы всё время что-то отмечаете в блокноте, что вы там пишете?

– А это новая методика стенографии. Когда прикажете мне её осваивать?  Вот я и тренируюсь, пробую, между прочим, запись различных фигур сокращения речи.
 
– Всё понятно, на вас всё – и дом и… Боже мой. А тут ещё и стенография. Да. Но, впрочем, начнём.


Продолжение: http://www.proza.ru/2015/11/11/2230