Главы 20-21 окончание

        Эпистема… На следующее утро мужики, словно выжатые неизвестной силой, нехотя просыпались к утреннему обходу. Обменявшись односложными приветствиями, они лежали хмурые и молчаливые, чем вызвали удивление лечащего врача Игоря. «Я уж подумал, что попал в другую палату. Что это вы сегодня такие помятые?!». Мужики в ответ что-то нестройно пробурчали, на что Игорь понимающе гмыкнул: «Смотрите, застану... выпишу всех по домам, без документов...».

        Его устрашающее заявление было воспринято всеми, как чисто риторическое. Добрый доктор Игорь всегда с пониманием и сквозь пальцы смотрел на алкогольные шалости своих подопечных. Он понимал, что мужикам в самом соку невозможно вылежать по месяцу-полтора без движения. А посему единственным способом снятия стресса был прием небольших доз водочной продукции. Впрочем, это мужикам только так казалось. Игорь никак не мог допустить в своей вотчине такой анархии. Вот только почему-то никак никого не мог застать за сим криминальным занятием. Обнюхивать же мужиков он не считал нужным. Все свои репрессивные меры он ограничивал словесными внушениями. Но этот сложившийся паритет устраивал всех, и все стороны старались соблюдать его до буквы.

        И все же добрый доктор Игорь ошибся на этот раз. Мучило мужиков не похмелье, не горящие трубы и страшный сушняк. Они никак не могли понять своего нервического состояния, в котором будто бы зависли где-то посередине своих ощущений, да так и остались висеть в психастенической невесомости. Что-то недоговоренное раздражало мозг и душу, вызывая неприятную и непонятную маяту.

        – Вот черт, вроде бы и не случилось ничего, а чувствую себя так, как будто сдохла любимая собака, – не выдержал Колян. – С чего бы это?

        – Это потому, Колян, что некоторые люди никак не могут смириться с утраченными амбициями. – Владимир с нескрываемой иронией посмотрел на Юрия Михайловича. – И пытаются как-то скомпенсировать этот недобор за счет нравоучений и мелкотравчатых пророчеств. Отсюда много негативной энергии, которую они обрушивают на мозги своих слушателей. Хотя я понимаю таких людей. Хуже нет не реализоваться в жизни, особенно если знаешь, что были и силы и талант, но!.. То женский пол предал лучшие чувства, то не по таланту оценили на работе, или были бы финансы, тогда бы развернулся, да мало платят! В общем, амбец полный! А так и человек хороший, и не глупец, но погнался за химерами и промахнулся мимо жизни! А кто виноват! Да все вокруг! Не создали условий, не оценили, не приняли, не прочувствовали! Понятно?

        – Чего ж не понять! – Колян почему-то тоже посмотрел на Юрия Михайловича, который хранил тяжелое молчание во время монолога Владимира. – Есть, конечно, такие люди, но тогда хреново у них с целью в жизни!

        – Естественно! Такие люди воображают себя чуть ли не вершителями судеб, а на самом деле мозги у них приспособлены только для самокопания. Хотя они далеко не дураки, но никак не могут понять простой вещи, – мозги нужны для того, чтобы определиться в жизни. А жизнь состоит из набора практического свойства, то есть, денег, баб и карьеры. Все остальное только приложение к этому. Наука, политика, искусство, армия и остальная фигня – всего средства, как и мозги, для достижения этих целей. И поэтому мне таких мужиков жаль, – жизнь-пустышка!

        – Браво, Володя! Потрясающая речь! – удостоился он парой жидких хлопков со стороны Юрия Михайловича, который с ехидной кислецой в голосе осведомился. – Значит, я так понимаю, ублажай свое драгоценное тело и жизнь, считай, удалась на все сто?!

        – Да уж не чье-то! – усмехнулся Владимир. – Я не против альтруистов, но эта фальшивая дурь восемьдесят лет гноила Россию, и к чему все это привело?!

        Вопрос Малышева опередил ответ Юрия Михайловича:

        – А причем здесь альтруисты? По-моему, это дело рук политиков.

        – Да притом, что этот коммунистический альтруизм, который вбили в головы народа коммунисты, довел страну до полного идиотизма! Нет, чтобы всем разобраться на практике по сути, что им вдалбливают, так они хавали это как манну небесную!

        – Ага, и где все эти практики оказывались? В известных местах без права переписки! – не выдержал Колян. – Я бы еще понял, если бы за дело пострадали люди! Хорошо, если за бога, за веру, а то за коммунистическую фикцию, которую, как лапшу, им навешивали на уши в советское время!

        – У тебя, что, выбор был? – со злой иронией спросил Юрий Михайлович.

        – Был! – с нажимом ответил Колян. – Мне вера помогла выстоять и понять главное в жизни! Я точно знаю, что тело греховно, а мозги в деле веры должны только служить ей. Дай бог людям постичь Писание, и то хорошо! Да только не всем это удается! Бог – это Природа и Любовь к ближнему! Тело – как сосуд греховности не ублажать надо, а держать в веригах и коросте! Быть надо проще! Но чтобы понять это, надо сначала спасти свою душу. Вот так вот, мужики!

        – Очень удобно! Буду себя спасать, а остальное гори синим пламенем! – хохотнул Владимир. – Только насчет тела, Колян, – это мне не подходит! Мужик должен быть силен телом и духом. А значит, тело надо сделать целью существования, то есть, питать, укреплять, ублажать и так далее. Тогда будет та самая цель, ради чего стоит жить! Здоровый дух в здоровом теле, как говорили древние!

        – Замечательно! – съязвил Юрий Михайлович. – По-твоему выходит, что человек должен быть этаким высшим животным, которое отличается от остального бестиария только наличием ума! И этот ум он должен применять только для достижения одной цели – быть упитанным, здоровым тельцом!

        – Юрий Михайлович, не надо так упрощать! – с нотками ироничного самодовольства хмыкнул Владимир. – Мы же не дети и понимаем, что к чему! Общеизвестно, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным!

        – Тьфу ты, господи! Ты, Володя, просто непрошибаем! Для тебя все человечество должно представлять из себя жирующее стадо амбалов с мозгами, чуть большими, чем у коровы! Такое уже было несколько миллионов лет назад! Динозавры – наши братья! – воскликнул Юрий Михайлович. – Интеллект, – вот единственная цель и богатство «homosapiens»! Стас, ты чего молчишь! Ты-то что думаешь обо всем этом?

        – Да чего тут думать, – меланхолично отозвался Малышев. – Я придерживаюсь такой точки зрения, что созерцание и наслаждение сознанием бытия, есть смысл нашего существования. Интеллект только средство философского осмысления жизни. И спорить по этому поводу ни с кем не буду и не хочу!

        – Понятно. По-твоему, выходит, – интеллект есть единственный смысл нашего существования! – резюмировал Юрий Михайлович. – Вот пример другой крайности, в которую впадают некоторые. Интеллект должен быть инструментом в познании и себя, и мира, в котором мы появились и существуем. И очень плохо, если эту примитивную для понимания конкретику человек не может постичь.

        – О, бедный человек! С ужатым умишком, а потому с извращенными представлениями о своей несчастной доле! Внимай словам пророка, и ты будешь спасен! – саркастически воскликнул Володя, оглядывая лежащих с кислыми физиономиями мужиков. – Юрий Михайлович, если жить по-твоему, то большей скуки и преснятины в жизни не найти. Твоя логика – это веревка, на которой можно повеситься!

        Юрий Михайлович несколько помолчал, посмотрел на Владимира, грустно усмехнулся и сказал:

        – Эх, ребята! Один мудрый человек, живший в страшную эпоху, сказал слова, которые никогда не надо забывать: «Сон разума порождает чудовищ!». И знаете, чем дольше живу, тем больше убеждаюсь в правильности и универсальности его слов. Стоит только дать себе слабину и отключить свой интеллект, как сразу же попадаешь в лапы химер, превращаешься в болвана и пустышку, которой манипулируют все, кому не лень! Я понимаю, можно залезть в бочку и наслаждаться своим интеллектом, созерцая протекающую мимо жизнь, или уткнуться в священные книги, думая, что, познав их, обретешь вечную жизнь, или наплевать на все это и услаждать свою плоть! Но... стоит только подумать самую малость и становится ясно, что мы осознаем свое существование только благодаря этой коробочке. – Юрий Михайлович дотронулся до лба. – А оттого, как мы используем ее, зависит и наша жизнь. Так что, скажу напоследок, – «проснитесь, господа!».

        Господа многозначительно отмолчались. Никто не захотел влезать на подставленные Юрием Михайловичем котурны. Что думали Владимир и Колян, Малышев не знал, но чувствовал, что слова Юрия Михайловича сделали продолжение этого разговора беспредметным и даже опасным, каким становится разговор двух собутыльников, пытающихся найти друг у друга ответ на вопрос: «Ты меня уважаешь?».

        Каким бы ни было его продолжение, оно непременно должно было перейти рамки абстрактного рассуждения и затронуть весьма болезненно амбиции и жизненные принципы конкретных участников. Малышев закрыл глаза и натянул на лицо одеяло. Ему совсем не хотелось выяснять, чья правда весомее. К этому периоду жизни он уже прекрасно понимал, что жизнь, как бы ни представлял ее себе любой из людей, есть цепь неуправляемых событий. А вот эта цепь событий и есть настоящая суть бытия. И как бы ни тешил себя любой умник, рано или поздно на все его планы найдется хилая соломинка, что сломает ему хребет, как хрупкую хворостину.


                Глава 20

        – Ну что ж, поздравляю. – Подполковник одарил всех оперов милостивой улыбкой. – Только на будущее учтите, столько времени возиться с такой пустяковиной никто вам не позволит.

        – Ничего себе, пустяковина! – не утерпел Борис. – Да пока этого упертого расчухали да раскололи, чуть не забыли, как себя звать! А вы говорите, «возиться»! – уже с обидой в голосе закончил он.

        – Я не говорю, а констатирую, – профессионалы такие дела должны щелкать, как орехи. И на эту тему никаких дискуссий! Теперь докладывайте окончательные результаты. Дело можно сдавать в прокуратуру?

        Стариков недовольно поморщился и сказал:

        – У нас, товарищ подполковник, как говорится, все на мази. И следственное мероприятие проведено, и данные следствия, и улики – все в масть! Вот только мотивов нет!

        – Как это, мотивов нет? – удивился подполковник. – А что же следственное мероприятие и улики? Шкурки от колбасы? Так что ли? Этот Быков, он что – глухонемой, что ли? Он-то что говорит?

        – Да дело все в том, что он как раз ничего и не говорит! – меланхолично пожал плечами Стариков. – Он все, что называется, отработал, показал, не рассказывая подробности, где, когда и как, но в отношении, зачем он пошел на это преступление, как рыба об лед! Ушел в полный отказ. Говорит, с вас хватит и моей подписи в протоколе!

        – Ну, раз хватит, – закрывайте и отправляйте по инстанции.

        – Товарищ подполковник, мне кажется, что тут не так все просто, как следует из материалов дознания. Тут психология...

        Подполковник, недовольно сморщившись, перебил Старикова:

        – Да какая тут, к черту, психология у этого слесарюги! Обыкновенная бытовуха. Не надо копать там, где все и так ясно! Все, сдавайте дело в прокуратуру, и чтобы я больше не возвращался к этому. И без того дел хватает куда более важных и срочных.

        – Владимир Викторович, этого для суда мало! Без наличия в деле мотива преступления любой адвокат затянет дело до бесконечности. Начиная от якобы нашего «принудительного внушения» подследственному до психиатрической экспертизы, с тьмой вариантов между ними. И дело снова отфутболят к нам на доследование!

        Подполковник тяжело посмотрел на Старикова, перевел взгляд на Олега с Борисом и сказал:

        – Если до четырех часов завтрашнего дня у меня на столе не будет лежать дело, считайте, что вам крупно не повезло! Идите!

        Вернувшись в кабинет, Стариков посмотрел на кислые физиономии ребят и заметил:

        – Ну, что, товарищи офицеры! Гавкнулся, кажется, наш доппаек!

        – Ага, держи карман шире! – взорвался Борис. – Ну, блин, мужики, у меня руки чешутся! Вломить бы ему два горячих хука, чтобы привести в понятие! – Борис даже задергал руками, изображая крепкие «крюки» в воображаемую челюсть.

        – Если руки чешутся, вон дверной косяк, поди, почеши, заодно башкой можешь пару раз приложиться, может, поумнеешь! Так мы ничего не добьемся! Ход надо придумать. Ну не просто же Быков зарезал и расчленил ребенка?! На сумасшедшего и маньяка он не тянет. Зачем же он тогда это провернул? Это ведь не курицу распотрошить! – Стариков раздраженно постучал по папке с делом Быкова. – Думайте, мужики!

        – Слушай, Володь, а что, если тут круто замешана вся эта троица, – Курков-Быков-Сапрыкина? – в своей обычной манере размышлять вслух негромко сказал Олег. – Ну, в том плане, что они свое дело сделали, и последний ход остался за Быковым? Тогда все можно объяснить банальной местью!

        Стариков вздохнул:

        – Это все хорошо, но признание с языка Быкова ножом не соскребешь! Он должен сам разговориться!

        – Да я к тому, чтобы поплотнее поскрести его насчет этой темы, – осторожно заметил Олег. – Знаешь, как на больное место подавить, по ране солью присыпать. Так и здесь, подольше да понастойчивее. Душевная рана, – штука намного чувствительнее, чем содранная кожа или скобление ножом языка!

        – Это ты не обольщайся! Чего-чего, а у Быкова, мне кажется, с сантиментами весьма туго, – съехидничал Борис. – Не надорвись сам!

        – А чего, мысль дельная, но разговорить его придется сегодня же, – не обращая внимания на Бориса, заметил Стариков. – Все, кончай разговоры! Я с Олегом на рандеву с Быковым, а ты Борис, покопайся в этой папке, помаракуй, может, что дельного надумаешь...




        Утром, едва Малышев вошел в бригадирскую, Антонина, не давая ему сесть, протянула клок бумаги и сказала:

        – Здесь адрес, возьми плотника, Еремеева, и в квартире заделайте двери и окна. Там ночью был пожар. Оргалит и доски возьмешь в нашей диспетчерской. Это надо сделать срочно!

        – А чего срочно? Если пожар был, то уже понятно, что торопиться некуда! И почему я должен этим заниматься? Я не плотник.

        – Некому больше! – отрезала Антонина. – Все, иди!

        Стас не стал больше тратить время на отнекивание. Ему было все равно, где сегодня работать. Виктор позвонил ему рано утром и сказал, что взял отгул по семейным делам. А без напарника ему не очень хотелось шастать по подвалам, выискивая протечки и засоры. Пусть «квартирники» этим занимаются.

        Плотник Митяй, сорока лет от роду, был суетлив, говорлив и надоедлив. На каждое свое высказанное предложение он непременно требовал ответа, оборачиваясь и заглядывая в лицо: «Ну, точно?», «Да?», причем вопросы эти выговаривались без промежутка, по пять-шесть раз подряд. «Вот зануда!», – беззлобно думал Малышев, глядя на семенящего около него Митяя. Митяй устроился в ДЭЗ совсем недавно и вероятно потому был необычайно словоохотлив. Малышев понимал, что скрывается за этими пространными речами. «Мужик пробует, с какого боку подойти, чтобы разжиться на пару доз. По роже видно, что вчера принял пару лишних».

        Митяй же, удостоверившись, что его намеков не понимают, несколько поскучнел и, оглядываясь на проплывающие мимо пивные палатки, лишь вздыхал. Стас же, хотя и сам был не прочь оприходовать пару бутылочек пивка, сейчас не допускал и мысли об этой благодатной жидкости. Он сегодня натвердо решил добиться от Харицкой определенного результата.

        Все обстоятельства обжимали его все туже со всех сторон. Ушлая тетка его квартирной хозяйки все настойчивее требовала результатов обещанного ремонта. Но с ремонтом у Малышева не получалось никак. Все источники ресурсов, которыми он пользовался для своих халтур, были временно недоступны. Юлия Семеновна, проводя материальную ревизию, требуя починки действующих сантехнических приборов, ужесточила режим выдачи расходных материалов, так что вся слесарная братия осталась на голодном пайке. Исчезнувший бригадир теперь уже всем казался просто Крезом, и его времена слесаря вспоминали с ностальгически теплым, щемящим сердце, чувством.

        В сгоревшей квартире было черно от копоти. Хотя через зияющие оконные проемы комната была освещена ярким солнцем, обугленные черные стены, хаос из разбитой и обгоревшей мебели наводили на Малышева жуть. Он окликнул Митяя, энергично разгребавшего остатки сгоревшего скарба. Из уцелевшего ящика комода Митяй вывалил гору бумаги и папок, которые чудом остались в целости. И пока он с энергией ищейки копался в них, Малышев подтащил брус и оргалит к окну.

        – Все, Митяй, я свое дело сделал. Иди, плотничай!

        Митяй с неохотой оторвался от захватившего его занятия, вздохнул и досадливо сказал:

        – Как всегда, пожарные и всякая шушера нас опередили. Ничего интересного не оставили.

        Малышев ничего не ответил, но любопытство заставило подойти его к куче бумаг, вываленных Митяем из ящика. Опустившись на корточки, Стас взял первую попавшуюся папку и раскрыл ее. Там лежали документы на квартиру. Он не очень был сведущ в вопросах купли-продажи жилья, но одна бумага привлекла его внимание. Малышев внимательно вчитался в нее. Что-то было в этой бумаге, какая-то ассоциация выстроила мостик во времени, но что это была за связь, он никак не мог понять.

        Малышев бросил бумаги на пол и поднялся. Оставаться ему здесь не очень хотелось. Он поморщился от невыносимого запаха гари и остальных летучих ингредиентов пожара и сказал Митяю:

        – Слушай, Митяй, у меня разболелась голова от этого запаха. Доделывай здесь сам. Я пойду вниз, подожду тебя на скамейке.

        Митяй словно ждал этих слов:

        – Давай. У меня тоже башку ломит. Может, пока я буду заделывать, ты сходил бы за этим, ну... пузырем. Бабки я дам, – торопливо добавил он, заметив неудовольствие на лице Малышева.

        Стас понял, что имел в виду Митяй, и милостиво согласился:

        – Ладно, давай быстрее, не то сейчас сблевну! Я вообще не переношу резких запахов.

        Выйдя из подъезда, Малышев не стал торопиться. Он подошел к скамье, на которой сидели три бабки, и опустился на нее. Бабки с любопытством уставились на него, и одна из них спросила:

        – Чего, в сто двадцать второй был? Где пожар, да?

        Стас утвердительно мотнул головой и ответил:

        – Угадали, подышать вот вышел.

        Бабка горестно вздохнула и сказала:

        – Ай-яй, как же к людям судьба иногда бывает несправедлива! Там ведь душа сегодня погибла, ни за что!

        – Сгорел кто-то? – вскользь обронил Малышев.

        – Ой, и как еще сгорел! – Бабка опять горестно закачала головой. – Сожгла она его ни за что. Мужчина был видный такой, всегда приветливый! А она подкараулила, да попросила вскрыть квартиру и запалила канистру. Ужасть, как жахнуло!

        – Ничего я не пойму, кто запалил, что жахнуло, кого сожгли? – усмехнулся Стас.

        – Так ты ничего не знаешь!? – хором вскричали все старушки. – Любка тут, в этой квартире жила! Еще в прошлом годе! Она пропила эту квартиру и ее потом купил у тех, кому она ее пропила, этот дядечка! Любка все ходила тут и жаловалась, что ее он квартиры лишил! Она божилась, что отомстит! Вот и подкараулила ночью! Попросила кого-то тихонько вскрыть дверь, зажгла канистру с бензином и бросила в квартиру, да только неудачно! Сама загорелась, так и сгорела вместе с жильцом!

        – А что же жилец? Он что, не слышал, как ломают дверь?

        – Да вот, наверное, не слышал, что прямо в кровати остался. Задохнулся во сне и сгорел! – сморщила лицо в жалостливой гримасе одна из старух. – Вот такая судьба у него!

        – А что это за Любка? – полюбопытствовал Малышев.

        – Да я ж говорю, – энергично отмахнула рукой первая бабка. – Жила она здесь. Потом приехала к ней откуда-то сестра, кажись, из Казахстана. Так они на пару стали поддавать. Вот и пропила Любка свою квартиру. Они потом на пару с сестрой жили здесь по подвалам, пока Любкина сестра не померла от какого-то заражения...

        «Вот оно что! Вот кто эта погорелица! Та самая Любка, которую видел месяц назад в подвале!..». Малышев поднялся со скамейки, подхватил сумку и попрощался со старушками. «Надо же, как глупо пропадает жизнь человека!». Ему вдруг страстно захотелось напиться. Стас вдруг какой-то жилкой ощутил нечто родственное с этой погибшей женщиной, у которой, как и у него не было угла, где они могли бы осознавать себя человеком, а не бездомной тварью...




        Когда Быков вошел в комнату для допросов, на его лице Стариков не увидел ни следа той удрученности, с какой он давал показания на следственном эксперименте. Слушая вопросы Олега, Стариков с неудовольствием отмечал едкие, колкие ответы Быкова. «Мужичок, видимо, понял, что на голых фактах обвинения не построишь...». Что-то надо было срочно предпринимать, чтобы не попасть во временную вилку. Дело надо сдавать, подполковник в любом случае заставит это сделать. Для него лучше доследование, чем затягивание следствия.

        Стариков поморщился. Старые дела, возвращенные на доследование, как чирей на заднице, – будет мучить, пока не избавишься. Пока Олег пытался разговорить Быкова, он напряженно пытался реанимировать одну неясную мысль, которая на оперативке, едва успев появиться, тут же была затерта ненужным ответом подполковнику.

        Он чувствовал, что в ней был ответ, который как ключом отворил бы последнюю дверь в этом деле. «Что Быкова заставило совершить такое зверство?.. Не может быть, чтобы он это сделал только по причине банальной мести какой-то там бабе, оговорившей его на суде много лет назад?.. Чего он ждал? Удобного случая?.. Но дочь бабы не очень-то подходила на объект мести... Почему он подставил сына Ивана Куркова, который вообще никакого отношения к делу не имел? И пацану, и девчонке в то время было по семь-восемь лет!..».

        Стариков смотрел на Быкова и никак не мог уловить ту интуитивную ниточку, которая вывела бы его во тьме лабиринта души, этого изломанного жизнью и судьбой мелкого человечишки, к остаткам его последнего усилия воли, подвигшей к страшному пределу. То, что он категорически отказался рассказывать подробности, указав только на факты, было само по себе явным желанием утаить в душе от чужого досмотра то чувство, которым он жил все последнее время.

        – ...хорошо. Если вы говорите, что убийство было совершено вами в состоянии алкогольного опьянения, то почему тогда вы смогли с такой последовательностью выстроить все улики, которые постфактум никогда невозможно подогнать к состоявшимся событиям?

        – Гражданин начальник, я не очень силен в вашей фене, поэтому все, что вы сказали, переведите на обычный язык, чтобы я мог понять, о чем базар, – с усмешкой сказал Быков.

        Олег хмыкнул:

        – Хорошо. Суть здесь проста. Все улики и ход событий говорят о том, что вы все заранее спланировали, а не действовали экспромтом, как говорите вы, «по-пьяни»...

        Стариков, слушая ход допроса, видел, как барахтается Олег, силясь обнаружить мотив преступления. Быков, отвечая на вопросы Олега, каждый раз меняя свой ответ на противоположный, уже в открытую издевался над его тщетными усилиями. По лицу Олега, человека отменного терпения, становилось видно, что и у него запас этого свойства скоро закончится. Что нужно было предпринять, Стариков чувствовал в поведении Быкова предельное напряжение его игры. Как будто за внешней оболочкой отпетого рецидивиста Быков с трудом удерживает просящуюся наружу усталость и угрюмое безразличие, как будто сам просил своего мучителя: «ну спроси же то, что я хочу услышать, задай верный вопрос!..».

        Стариков видел это по лицу Быкова, слышал его наигранные глумливые сарказмы, которые были пустой тратой сил, но что надо было спросить, что сказать, он не понимал. Стариков знал точно только одно, – если не помочь в этом Быкову, то он так и останется в том состоянии полубезумия, когда сам человек уже не может выйти из выстроенной в его голове схемы поведения.

        «Если он совершил такое изуверство, то, стало быть, причинами этого было не только желание посчитаться с обидчиками?.. Дочь Сапрыкиной, сын Куркова, вместо них самих, – как это увязать!? Сапрыкина его посадила, Курков его предал, – им бы и отомстить!.. Но, вместо этого, он убивает дочь и подставляет сына... убивает дочь... подставляет сына...», – как навязчивый мотив крутилось в голове Старикова. – «Если бы Быков задумал отомстить этим двоим, он не ждал бы столько времени. Два года слишком долго для свежего чувства. Этот срок наверняка погасил бы самое жгучее желание мести! Значит, Быков с самого начала не имел своей целью ни смерть Сапрыкиной, ни Куркова-старшего!»...

        – ...А что прокурор? Прокурор буквочки посчитал и сложил статью. Под завязку хватило… Чего с него взять, – бумажная душа… А что баба напрочь гнилая да скурвилась, то ему до фени…

        Стариков услышал эти слова Быкова, и они вдруг каким-то образом срезонировали с его мыслями, отсеяв ненужные. Он вдруг ясно понял, что для Быкова месть этим двоим не была действием физического свойства. Он хотел, чтобы они поплатились душевными муками, чтобы они приняли всю меру того страдания, когда осознаешь, что уже ничего ни поправить, ни вернуть назад уже невозможно. И, главное... да, это самое главное для него, чтобы он сам смог видеть и насладиться их страданиями и горем.

        – Тут все ясно, – продолжал Олег. – Святое дело, отомстить этой бабе, твари ничтожной, которая тебе жизнь поломала, и дружку, который подставил тебя, правильно?

        – Правильно, гражданин начальник! Святое дело... – Быков прерывисто вздохнул и усмехнулся.

        – Вот только один нюанс у меня никак не укладывается в голове. Дочь ее причем? И сын Куркова никак не вяжется с местью. Ведь если бы удался этот план, то ваши обидчики, Быков, никогда бы и не узнали, почему с ними случилось такое горе. Я этого не могу понять. Может, поясните?

        – Нечего, гражданин начальник, пояснять. Что сделал, то сделал...

        Стариков, услышав слова Олега, вдруг понял, что он спросит сейчас у Быкова. Только эти слова могли стать ключом к этому делу, освободив Быкова от самозаклятия, принеся облегчение его душе перед тенью невинно закланного ребенка.

        Стариков встал, подошел к Быкову и, глядя ему в лицо, раздельно и тихо сказал:

        – Но тогда твоя месть не имеет смысла, потому что о ней никто не узнает, а ты бы не хотел этого. Ведь так? Для чего же ты тогда все это провернул, если не для того, чтобы те двое догадались, кто их наказал, но никак не смогли бы доказать твою вину? Такую жертву принести и впустую? Можешь теперь рассказать нам все, потому что никто не поверит в твою бесцельную жестокость! Такой грех на душу не берут вот так, запросто, как ты нам упорно твердишь.

        Быков, закрыв глаза и опустив голову, молчал. По его щеке вдруг прокатилась слеза. Он покачал головой, сдерживая дыхание, как будто собрался с силами, и хрипло, сглатывая слова, торопливо проговорил:

        – Ты прав, начальник, угадал. Жить с таким огнем в душе, какой горит во мне, не пожелаю никому... Не со зла убил ребенка, только с ненависти, как бы сделать им больнее, больнее, чем мне, когда я в одночасье потерял все из-за пьяной утехи! Только не таким должно было быть наказанье... Бог переусердствовал, вот потому я должен был исправить его ошибку! Самому покарать распутную трухлявую бабу и... – он запнулся, – друга, который подставил и предал... – Быков поднял посеревшее лицо на Старикова и спросил. – Если нет справедливости, разве не я должен восстановить ее? Око за око!

        Странные, совсем не похожие слова Быкова на его обычную, пересыпанную жаргоном, речь вызвали у Старикова двойственное чувство жалости и неприязни к этому поникшему и словно скукоженному человеку. Стариков отошел от него, сел на стул и спокойно, без всяких эмоций в голосе сказал:

        – Рассказывай, Быков, все как было... И хоть мы не священники, но советую тебе не упустить ничего. Поверь, так для тебя будет лучше, и для души, и для суда. От этого зависит, сколько ты проведешь лет в зоне.

        Быков взглянул на Старикова и, усмехнувшись, сказал уже совсем другим тоном:

        – Наверно, доволен? Наше вам поздравление, гражданин начальник! Только не надо меня на надрыв брать! Что ж, я, по-вашему, не человек? Я же понимаю, что жизнь моя кончена… Зона, – она высасывает душу… особенно у тех, кто сдался. А у меня точняк, никаких перспектив. Эта ходка уже надолго… Одно утешение, что посчитался с кем хотел, не до конца, конечно, но кто же знал, что вы такие шустрые… А рассказать, чего ж, расскажу. Ты прав, гражданин начальник, исповедь облегчает душу. А у таких, как я, мало найдется кого, кроме вас, чтобы выслушать.

        Стариков бесстрастно пододвинул диктофон и кивнул Быкову:

        – Давай свою историю...




        По виду, с которым Антонина зашла к ней в кабинет, Юлия Семеновна поняла, что в конторе опять не так все гладко, как хотелось бы ей. Харицкая в душе признавалась себе, что в последнее время слишком много сил уходит на утрясание разных ситуаций, вместо того, чтобы отдать их на исполнение задуманных планов.

        Антонина с озабоченным от мыслительного процесса лицом не стала долго томить Юлию Семеновну, а с порога известила:

        – У нас опять ЧП! Степана Макарыча увезли в психушку. Я звонила домой и мне его жена сказала, что он сошел с ума!

        Харицкая только приподняла брови:

        – С чего же это его так угораздило? Хотя в последнее время, – продолжила она задумчиво, – уж слишком он был не в себе. Ладно, разберемся. Подменяй его пока, а я выясню, надолго ли он угодил в больницу. Это некстати, за ним много долгов, а начальство требует провести ревизию.

        Отпустив Антонину, Юлия Семеновна продолжала оставаться в задумчивости. Она не могла понять, хорошо это или плохо, что Лепилин так внезапно исчез из пределов досягаемости. Юлия Семеновна слишком рассчитывала на него, как на козла отпущения, а потому такая резкая смена диспозиции несколько обеспокоила ее. Наверняка генеральный директор теперь потребует с нее отчет за перерасход материалов и денежных средств, отпущенных на их приобретение. Им нужен этот козел, крайний, со всеми навешенными на него собаками, и, по всему видать, что подлая выходка Лепилина обернется для нее именно этой ролью.

        Юлия Семеновна передернула плечами, и прокатившаяся по телу волна обдала ее холодом нехорошего предчувствия. Надо было предпринимать срочные меры и меры эти должны быть самыми убедительными.

        Харицкая несколько минут размышляла. Затем взяла телефонную трубку:

        – Нина Ивановна, здравствуйте. Это вас беспокоит Харицкая. Я хотела бы знать, что случилось со Степаном Макарычем. Он сегодня не вышел на работу... - и тут же отдернула трубку от уха.

        Плачущий голос Нины Ивановны обрушил на нее поток жалоб и претензий, среди которых рефреном повторялась одна фраза: «Вы загубили его!..».

        Юлия Семеновна терпеливо выслушала вопль души вконец расстроенной женщины и, дождавшись паузы, во время которой жена Лепилина прочищала горло от душивших ее горестных спазм, сказала:

        – Вы не расстраивайтесь, обойдется все! Он мужчина у вас крепкий! Что говорят доктора? Я бы хотела позвонить в больницу, узнать о его самочувствии. В какую больницу его отвезли?

        Жена Лепилина, севшим от переживания голосом, едва слышно назвала ей номер. Харицкая, не прощаясь, тут же положила трубку, чтобы не дать возможности страдалице продолжить свои стенания.

        Справившись в справочнике о номере телефона приемного покоя больницы, Юлия Семеновна, не мешкая, принялась последовательно дозваниваться до врачей отделения, куда определили Лепилина.

        Ей повезло. Не прошло и пятнадцати минут, как она уже знала, что Степан Макарыч, как личность, практически перестал быть таковым, ибо его недуг тяжким молотом не только вышиб из него возможность осознавать себя в необходимой мере, но и пригвоздил к постели, обездвижив легкой формой инсульта.

        На вопрос Юлии Семеновны о перспективах выздоровления Степана Макарыча, врач выразил свое глубокое сомнение насчет благоприятного будущего его пациента, заметив при этом, что не столько инсульт в этом виноват, сколько повреждение рассудка.

        Что-то говорило Юлии Семеновне после разговора с врачом, что судьба дает ей в руки шанс повернуть дело в самую выгодную для себя сторону. И в самом деле, по прошествии каких-то пяти-шести минут она уже скорым шагом направлялась к комнате бригадира.

        Отперев ее своим ключом, Юлия Семеновна, не задерживаясь, вытащила из письменного стола все документы, накладные, книгу заявок и прочие бумаги, бывшие в ведении Лепилина. Загрузив все это в объемистый пакет, Юлия Семеновна также скоро и тихо выскользнула из комнаты и уже через мгновение вновь оказалась в кресле своего кабинета.

        Несколько поразмышляв, она решительным движением сняла телефонную трубку и, дождавшись ответа, сказала усталым, чуть-чуть добавив трагических ноток, голосом:

        – Вадим Михайлович, здравствуйте. Это Харицкая вас беспокоит. Я по поводу дела Лепилина... какого дела? Да докладной на него по поводу служебного несоответствия и растраты...

        Выслушав какую-то реплику в ответ, она торопливо сказала:

        – Я займу вас ненадолго, буквально минутку, чрезвычайная ситуация сложилась у нас. Лепилина вчера увезли в психиатрическую больницу, а перед этим он уничтожил все документы по складу и расходу материалов... Да-да, конечно, что можно восстановим через бухгалтерию, но...

        Договорить ей не дали. Выслушав что-то короткое и, видимо, полностью ее устраивающее, Харицкая аккуратно положила трубку. Легкая улыбка скользнула в уголках губ, отразилась в едва заметном прищуре глаз Юлии Семеновны. Она встала, подошла к окну и, поглядев на синее небо, на дробящиеся в окнах лучи предзакатного солнца, нервно вздохнула, как будто только что скинула с плеч по меньшей мере груз трехлетней сумы, от которой никому не дано зарекаться.




                Глава 21


        – С чего, гражданин начальник, хотите, чтобы я начал? – Быков с презрительно-брезгливым выражением лица обернулся к Старикову. – Если по делу, то базарить придется издалека. А то не поймете что к чему. Если не торопитесь, то пару часов я вам обещаю.

        – Ничего, – усмехнулся Стариков. – Мы с лейтенантом привычные. Особенно, когда начинают сочинять всякие небылицы. Что надо, мы поймем. Ты начинай, начинай!

        Быков взглянул на Старикова и, глядя ему в глаза, сказал:

        – Иногда я думаю, почему случается так, как случается? Мы с Ванькой были корешами, – не разлей вода. С малолетства, как себя помню, мы с ним жили на две семьи. Где время застанет, там и едим, и ночуем – то у меня, то у него. И семьи наши были как одна. Ни одного праздника или чего еще не встречали порознь. Нам даже с отцами повезло... везде вокруг все соседских мужиков повыбило на войне, а наши живыми домой вернулись.

        – Ты, Быков, если можно, чуть-чуть поближе к нашим временам, – холодно заметил Стариков.

        – Не получится, гражданин начальник. Я хочу рассказать вам о человеческой подлости, и потому быстрее не выйдет. Подлость не рождается вдруг, а чтобы стало понятно, почему я пошел на мокрое, я буду рассказывать всю историю по порядку. Вы сами просили... – Быков вытер ладонью проступившую испарину на лбу и продолжил: – У нас с ним все было нормально, пока Ванька не свихнулся. Где-то с пятнадцати лет у него начала крыша ехать на девках. Сначала думали, что он выпендривается, круче всех хочет быть. А он и взаправду к шестнадцати годам обрюхатил двух малолеток, но как-то отвертелся. Бабы постарше и те от него проходу не имели. А у разведенок он был, что называется постельной грелкой... Меня он тоже приучал к этому делу, но я послабше был, чем он, не было у меня такой жуткой охоты, как у этого кобеля!

        – Значит, у него имелся прибор, какой природа не всякому дает, вот он и требовал своего! – меланхолично заметил Олег.

        – Какой прибор, никакого особенного прибора и не было! Член как член... – Быков поиграл желваками. – Жаль только, что его у него не отхватили, как грозился один папаша! В советское время порядки были не те, что сейчас, так что остался Ванька при том, что имел и заимел он от этого кучу проблем.

        Стал он часто пропадать куда-то, где был – не говорит. Я не очень-то и интересовался. Знал, что Ванька, значит, у какой-то бабы ошивался. Только однажды он сам мне рассказал, куда все время пропадает. Он, понимаете ли, охоту открыл на девок, девчатинки ему, свежачка требовалось...

        – Это как это? – недобро прищурился Стариков. – Насильничал, что ли?

        – В том то и дело, что нет! – Быков повернулся к нему на стуле. – Он все свое свободное время, как только из школы, а потом и из ремеслухи приходит, переодевается и айда по городу шастать. Ходит по улицам, девок высматривает. И как только что-то подходящее по его понятию высмотрит, так сразу же к ней цепляется и начинает рулады заливать. Про то, что он сынок какого-то там партийного работника, или про театр, что папаша его главный режиссер и сейчас как раз ищет на главную роль такую вот, как она. Девка-дура уши развешивает, а он продолжает петь, дескать, мол, без него папаша никого не возьмет, так как он тоже будет играть в спектакле главную роль. А чтобы она попала на эту роль, он должен ее осмотреть, и даже вступить с ней, как он говорил, в театральный акт.

        Что это значило, я узнал, как только он стал брать меня с собой. Для чего он это делал, я не могу до сих пор понять, но соображаю, что ему нужны были свидетели его половых побед. Девок он заводил в ближайший подъезд и там оприходовал по полной программе. Что-то на прощание говорил и что позвонит, он телефон брал у дурехи, и вызов придет на ее адрес... В общем, так он года три развлекался. Я после первых трех раз категорически отказался бегать, высунув язык по городу, по которому он мотался часами.

        Стариков и Олег переглянулись. Стариков крутнул головой и усмехнулся:

        – Так вот кого несколько лет все опера Угро разыскивали. Хватали интеллигентов, а, оказывается, будущий сантехник промышлял? Ты понял, Олег, кого мы в школе милиции изучали как «призрак опера»! А он тут, у нас под боком жил и даже явку с повинной пытался организовать! Ай да Курков! Краснорожий и фартовый! Постой, а как же... Красное, рябое лицо?! Это ведь такая вывеска, которую ни с чем не спутаешь! И все равно, ни одна из тогдашних потерпевших не указала на эту ... Да ему только за пару эпизодов по тогдашним меркам вышка светила!

        Быков ехидно хохотнул и сказал:

        – Проморгали насильничка! Один хрен, что тогда менты работали, как в артиллерии говорят, «по площадям», так и сейчас хватают, первого подвернувшегося и шьют ему статью! А настоящий преступник как гулял на свободе, так и гуляет, и делает всем ручкой! Эх, детективы! Не было в то время у Ваньки такого лица. Это он сейчас краснорожий, что бабы от него шарахаются за километр, а раньше он был парень ничего. Все девки были его. Рожа у него покраснела от какой-то болезни, которую он подцепил от вокзальной проститутки. Такая же, как и у Ющенки, – усмехнулся Быков, – этого, которого выбрали хохлацким президентом! Тоже, небось, ходок по бабам не хилый!

        – Ладно, ближе к делу!

        – Покурить не дадите, гражданин начальник, а то в горле что-то першит. – Быков кашлянул в подтверждение своих слов и ерзанул на стуле. Сделав затяжку, он оглядел оперов и многозначительно хмыкнул:

        – В общем, Ванька заделался настоящим сексоманом. У него и разговоры были если не о деле каком-нибудь, то только о бабах. Не брезговал никакими... – Быков затянулся еще и поднял глаза к потолку. – Помню, как его мужики из соседнего дома отходили так, что думали останется калекой. Поймали его с женой одного из них. Но Ваньке все было по фигу! Он только еще больше ударялся по этой части. И так он до армии прокобелился! Ну, а там сами понимаете, что с ним было! Дело однажды до трибунала чуть не дошло, какую-то древнюю старуху он в самоволке осчастливил. Его вычислили, и мотать бы ему срок, но старуха, пока шло следствие, к его фарту, отдала богу душу. Дело замяли. Отделался он месячной «губой».

        – Слушай, Быков, нас Курков не интересует вообще! Короче, без подробностей и ближе к делу, – оборвал его Стариков.

        Быков даже и не повернул в его сторону голову. Он лишь скривился и едко сказал:

        – А я что делаю! Без этих подробностей вы не усекете главное. Суть именно в них. То, что Ванька по ****ству своему мог у любого из корешей отбить девку и притом, свалить все на нее! Никаких понятий у него не было. Я, пока был холостой, был, что называется, в стороне. Мне его е...ля была до лампочки. Пока сам не стал встречаться. Это с будущей женой. Через год после дембеля. Я особо не тянул. Так, пару месяцев походили и расписались. Что удивительно было, так то, как Ванька отнесся к этому. К Верке он не проявлял никаких поползновений. Может, потому, что я как-то сказал, что баб вокруг море разливанное и без моей Верки ему хватит на сотню жизней. А если что, то перо в бок и не посмотрю, что кореш! Не знаю, может, мое предупреждение дошло до него, но только он обходил Верку стороной. А, может и потому, что как волки, не трогают дичь вокруг своего логова, так и он делал.
        Потом он сам, почти сразу же, полгода не прошло, вдруг женился. На своей бывшей любовнице. Пришлось ему охомутаться, и это с его сексоманией! – Быков дернул головой и скривил губы. – Нинка, его баба, заловила этого емаря себе на голову! Она залетела от него и ничего не сказала, а потом предъявила ему трехмесячный живот и сказала, чтобы выбирал – либо она, либо вечные алименты. И припугнуть ее, как Ванька это делал с остальными, он уже не смог. У нее имелись понты на этот случай в виде двух братцев-амбалов. Ваньке и рыпнуться было некуда. Братья пообещали, что найдут везде, куда бы он ни заныкался!
А как только Ванька женился, стал бегать по бабам еще больше, в отместку своей Нинке. Та, наверно, любила его и потому терпела его ****ство ради сына. Но когда она на пару с ним стала хватать то триппер, то гонорею, а однажды он наградил ее сифилисом, ее терпелка кончилась...

        Стариков глядел в измятое, потухшее лицо Быкова, на нервно вздрагивающий кончик сигареты в его пальцах и думал о глупой, напрасно растраченной жизни этого обломка человеческой породы. Сколько таких обломков только ему одному пришлось за эти годы отделять от людей! И Быков был еще не самым отпетым среди них. Взять хотя бы этого Куркова, о котором он рассказывает... Ведь подонок, какого поискать, и только случай не свел его с ним.

        – ...Нинка, как только они прошли курс лечения, решила преподать ему урок. И чтоб нагляднее было и больнее, она, курва, выбрала для этого урока меня в качестве подсадной утки. Я ни сном, ни духом не чуял, что в этот вечер нам с Ванькой из корешей предстояло стать врагами на всю жизнь.

        Как-то вечером Нинка устроила шикарный стол. Наготовила, поставила и позвала нас. Меня она попросила придти одного, без Верки, ну, жены, то есть. Я сижу за столом и кумекаю, отчего это кроме Нинки с Ванькой и двух каких-то баб, больше нет никого. А Нинка насчет этих баб сказала, что они с ее работы и у них сегодня юбилей, по случаю которого они сегодня и собрались.

        Мы, конечно, расслабились тогда. Ванька, тот сразу же стал обхаживать этих бабцов, ну, не в наглую, но, что называется, намеки делал конкретные. Нинка делала вид, что все ништяк и это только обычный компанейский флирт. А Ваньке только того и надо было. Он не стал терять время и через час, подпоив одну из баб, тихо слинял с ней в одну из комнат.

        Нинка сидела, как слепая. Она прилипла ко мне и трещала так, что у меня башка заболела. Я ей об этом так и сказал, так она что сделала? Говорит, пойдем в комнату, у них трехкомнатная квартира была, и приляжешь там на полчасика. Я, дурак, согласился, подумал, что и точно, чуть прикорну, а там можно и продолжить. Но не успел я даже голову опустить на подушку, как смотрю, дверь открылась и в нее Нинка, шасть ко мне на диван и под рубашку! Я обалдел! Ничего такого и представить себе не мог, а она шепчет что-то насчет, что давно хотела полюбиться со мной, что нравлюсь я ей и все такое.

        Хрен знает, что тогда на меня нашло, но я не стал кочевряжиться. Только я залез на нее, и не было у нас еще ничего, как дверь отворилась, и в проеме обозначился Ванька, а позади него другая баба. Он рванул на меня, я из-под него, я всегда был ловчее, и ходу из квартиры. Что там потом было, я так и не узнал. Но после этого я почти с неделю его не видел. Домой к нему мне как-то не с руки было приходить.

        А дней через пять я встречаю на улице Нинку. У нее лицо платочком прикрыто, только нос один торчит. Остановила она меня и стала просить прощения, что так все получилось. Я ей говорю, что мне обидно за то, что Ванька перестал со мной разговаривать. На что Нинка сказала мне, что все это она подстроила нарочно, чтобы ему было понятно, как чувствует себя человек, которого обманывают прямо на глазах. А с Иваном она поговорит и скажет, что я ни в чем не виноват.

        Баба-дура не могла понять мужицкую логику. Мужику все равно, по какой причине на его жене лежит какой-то мужик. Главное, что он на ней лежит…

        Стариков с Олегом переглянулись и засмеялись. Быков недобро посмотрел на них и отчужденно сказал:

        – Я бы тоже посмеялся тогда, только вот Ванька не стал смеяться! Бабе он своей мстить не стал, а посчитал, что я, как его кореш, должен был слинять оттуда, раз так дело оборачивалось. Вот он и задумал мне отплатить тем же. Но не сразу, как я понял потом. Он даже для виду стал со мной разговаривать и общаться. Не так, конечно, как до этого случая, но на работе мы с ним разговаривали. Большего сближения Ванька не делал.
        Я тогда работал в диспетчерской на Абакумова. Там мужики были все свои, а на первой диспетчерской, куда Ванька перешел, я мало с кем общался, виделись часто, но в основном только на пятиминутках в бригадирской и еще так, по мелочи. В праздники тоже собирались, сбрасывались и отмечали.

        – Быков, подсобери свою хронологию и давай ближе к сути. Что у вас с Курковым получилось! – Стариков нетерпеливо махнул рукой. – Нам твои намеки на ваши дела ничего не проясняют!

        – Так я уже начал, – угрюмо буркнул Быков и устало вздохнул. – Я сам не мог тогда усечь, что Ванька задумал. А он, падла, развел меня как шестерку... У нас в диспетчерской Генка-электрик имел мастерскую с отдельным входом. Очень удобно бабцов водить и линять при случае. Вот Ванька и предложил, уже после того, как мы хорошо посидели, как раз на восьмое марта это было, закончить этот праздник чин-чинарем, как и положено. Он сказал, что нехорошо такую дату пропустить без главного действующего лица, то есть, он приведет бабу, а мы все ставим пузыри и закусон.
        Мужики, понятное дело, засомневались, обломится ли всем, а нас там пятеро было, но Ванька засмеялся и сказал, что кадр будет то, что нужно. В общем, мы тогда набаловались с этой бабой по самое не хочу. А вот перед тем, как оприходовать ее, Генка сказал, что свой аппарат не на помойке нашел и что хрен знает эту бабу, какие болячки она имеет. Как бы не заразиться!
        Тут как раз Ванька и предложил промыть ее лоханку водочкой, прямо из горла. Баба эта к тому времени была уже в полной отключке. Сам же и сделал, почти полчекушки вылил ей туда... Баба эта и была та самая Сапрыкина, которая на следствии показала на меня, как на того, кто с ней это сделал. У нее потом от этого промывания сделалась миома матки, и ей пришлось делать операцию, да неудачно. Она стала инвалидкой второй группы...

        – Мы знаем. Только это было через четыре месяца после суда, и никакого отношения к делу ее болезнь не имела. Ты пошел, как организатор изнасилования, – заметил Стариков.

        – Хм, оно так, но для меня, когда я узнал об этом, это стало божьим известием, чтобы ее наказать! А как, другой вопрос! Все время отсидки я ломал голову, что с ними сделать! И чтобы я не придумал, мне все казалось фигней по сравнению с тем, что они сломали мне жизнь. Жена от меня ушла, как только я сел. От нее я получил на зоне только одно письмо. В нем она сообщала, что ей все рассказали про мои похождения, что я совращал малолеток и жить со мной она не сможет. Она уезжает с детьми и их искать бесполезно...

        – Ну, это преувеличение! Найти их было бы проще простого, – сказал Олег. – Небось, сам не искал.

        – Ошибаешься, начальник!.. – Быков усмехнулся. – Я их нашел... неважно, где, но уж лучше бы не искал. На переговорах... по телефону... Жена мне сообщила, что она вышла замуж, а детям лучше не знать, каким их отец был выродком!.. Она сказала детям, что их отец умер... А, кстати, сказала, кто был тем доброхотом, который открыл ей глаза на то, что я за человек!.. И назвала фамилию Ваньки... Вот он-то и устроил мне все это счастливое будущее! Все свое ****ство приписал мне... И Сапрыкину подговорил свалить все на меня. Затем он ее и притащил в тот вечер в компанию...

        – Понятно. Это все сантименты. – Стариков наклонился к Быкову. – Теперь давай о деле. Я догадываюсь, почему ты почти два года тянул резину. Сравним версии? Давай свою.

        Быков вздохнул и покачал головой:

        – Для вас, ментов, жизнь человека только версия! И что же я такого натворил, что меня зарыли в зоне, почитай, заживо... Там не живут, там срок тянут! Не дай бог вам, начальник, оказаться в таких местах! Вот и я жил там только тем, что мечтал выйти и поквитаться! Но так, чтобы эти поганцы юшкой кровавой при воспоминании об этом заливались! – Быков опустил голову и скрипнул зубами. – Просто их прикончить? Это еще было бы просто милостью по сравнению с моей испоганенной жизнью! Нет... Я решил не торопиться и уцепить каждого из них за самую жилу, чтобы продыху им не было, как и мне, на всю оставшуюся жизнь! Чтобы они догадались кто, да руки коротки были бы достать меня! Я долго ждал, нашел адрес этой бабы, но сам не обнаруживал себя, а осторожно крутился вокруг, чтобы никому не дать и намека на мой след...
        Я знал, что она живет в этом районе, но к нашей диспетчерской не относится. С мужиками договориться было пара пустяков, и я пошел по заявке в ее квартиру. Мне нужно было узнать, как она живет, чем ее можно уцепить... В общем, когда я позвонил в квартиру, дверь мне открыла девчонка лет тринадцати. Она проводила меня на кухню и, пока я возился с раковиной, что-то готовила на плите. Она ходила в комнату, с кем-то там говорила, – я догадывался, что с этой ****ью. Потом она спросила, скоро ли я закончу, потому что торопится, а ей нужно кормить мать и потом идти в аптеку и в магазин за продуктами.
        А когда девчонка повела в туалет еле идущую инвалидку, то есть Сапрыкину, меня вдруг как молнией прошибло! Я понял, что надо сделать!.. Если лишить эту гнилую лохань единственной помощи, то жизнь ее превратится в ад. Одной ей уже не вытянуть, и подыхать она будет долго и мучительно, сгнивая в своей постели!
        Ну и бог тоже есть на небесах! Иначе, кто бы мне помог так все устроить, что девчонка эта, оказывается, встречалась с сыном Ваньки. Я совсем уже собрался выходить, как к ним пришел парень, в котором я узнал Петра Куркова. Он зашел за девчонкой. Пока они болтали, я потихоньку ушел. Вот в этот день и решилась окончательно моя задачка! Я нашел ту самую жилу, за которую можно было их так прихватить до самого нутра! Заставить их страдать за своих деток, – и Ваньку, и его жену, и Сапрыкину! Вот это станет расплатой за то, что лишили меня нескольких лет жизни, лишили семьи и детей, которых я любил! Остальное вы знаете...

        Быков устало выдохнул и закрыл глаза. Стариков, глядя на его посеревшее лицо, на его обмякшую фигуру подумал о том чувстве, которое столько лет держало на плаву этого, по сути уже не живого человека. Он явственно увидел перед собой воплощенный в этом теле образ зомби. Стариков сейчас понял, что Быкову было даже все равно, что с ним случится потом. И если он и разрабатывал так тщательно свой изуверский план, то только затем, чтобы его не смогли остановить раньше времени. Что стоило ему одно только сближение со своим бывшим другом, которому он с облегчением и чувством исполненного долга всадил бы в сердце тот самый нож, которым располосовал свою несчастную жертву!..

        – Хорошо, Быков, распишитесь вот здесь, – услыхал Стариков голос Олега. – Это краткая стенограмма вашего рассказа. Может на суде и повлияет на решение суда, кто знает. – Олег иронично хмыкнул и, вызвав конвойного, сказал:

        – Мы закончили, можете его увести...



        А всего лишь через несколько дней после суда, в той самой конторе уже собирались другие люди, и, слушая рассказы остатков разоренного коллектива, качали головами, сожалея и сочувствуя мужикам. Раскатилось дело Вити-маленького по обоим диспетчерским мелкими разговорами. Распалось на реплики и затихло, будто и не было этой истории. И пока делили участки, оставшиеся в наследство от прежних сотоварищей, поневоле поминали их имена, чтобы обозначить принадлежность каждого участка какой-либо прежней фамилии. Список, составленный Антониной, лежал на ее столе и она, вписывая новые фамилии, аккуратно вычеркивала прежние.

        И хотя вымаранные фамилии еще принадлежали людям вполне здравствующим, звучал этот сводный список как мартиролог в поминание распавшегося братства золотарей. Антонина же, проделывая процедуру замены выбывших, невольно думала о вычеркнутых фамилиях, как принадлежащих людям, оставшимся в другой жизни:

        «Лепилин... остался в сумасшедшем доме, ой, грех так думать, но место он освободил, а так, кто знает, сколько бы я проходила в мастерах...» «Прапор» ослеп, и то сказать, Лешка, хоть и зловредный был, но никому такого не пожелаешь. И пенсию по инвалидности ему дали, как кот накапал...» «Виталий после ранения не вернулся в ДЭЗ, этот везучий был всегда... надо же было такому случиться, и тут вывернулся...» «Малышев... сломал ногу, с этим вообще непонятно как было. Какой-то он ненашенский...» «Никонов, – этот ушел в такси... Витька хороший мужик был...» «Быков... сел на десять лет, мало, такой изверг, а как притворялся тихоней...» «Анатолий Павлович... плотник... так и не оправился от язвы и ушел на инвалидность... Жаль, исполнительный был, где теперь такого найдешь?..».

        Наткнувшись на фамилию Сашка-шепилы, Антонина чуть призадумалась. С этим вообще приключилась непонятная история. В одно прекрасное утро он ушел по заявке в подвал какого-то дома и исчез. С тех пор его никто не видел. Но, бывалые слесаря говорят, что иногда в подвалах домов видят бледный ореол человеческой фигуры и слышат торопливый шепелявый говорок: « Мужики, курнуть оставьте...».

        А неделю спустя не стало в ДЭЗ’е и Юлии Семеновны. Растворилась она где-то в пространствах управленческих коридоров власти, заняв пост, сообразный ее незаурядному дарованию. Судьба была, как и прежде, милостива к ней! Потому иногда и думается, как прихотливы и случайны извивы людских судеб!

        Хочется иногда отойти в сторону, бросить беспристрастный взгляд на сферы жизни, что вращают нас в известных только им целях! И, кажется, каким бы ни был человек по своему званию и положению, как высоко бы он ни стоял, сферы эти в иное время превращаются в жернова для них, что мелят и мелят безжалостно и неотвратимо! Что уж говорить о ком-то малом! Что такое сантехник, будь он хоть слесарь шестого разряда, бригадир и даже сама Юлия Семеновна! Как расходный материал для этих жерновов, как смазка, они исчезают в их безостановочной круговерти. Ведь по стране, словно пьяный водитель, сшибая, круша и калеча судьбы и души людей, неслась другая эпоха! Эх! Куда-то кривая еще вывезет!..


        Эпистема... Остатки дня истекали, как истекает кровью израненное и утомленное изнурительной битвой тело. Несмотря на кажущуюся ровность и спокойствие в отношениях мужчин, их ментальная энергия, схлестываясь, чуть ли не высвечиваясь синими сполохами молний, носилась в воздухе, производя в умах всех четверых запредельной силы мыслеобразы. Сотворилось такое состояние чувств, когда никто из мужчин, обдумывая свое отношение друг к другу, не пожелал сбрасывать вознесшуюся на посильную для каждого высоту планку взаимоотношений.

        Никто из них не смог преодолеть свой барьер терпимости к чужим амбициям и мнениям. А посему, в их душе рождались мысли совершенно противоположные тому смыслу, что звучал в их интонациях и отражался на их лицах.

        Владимир думал о Юрии Михайловиче и размышления его о нем были по большей части неопрятны, как если бы он намеренно касался грязными руками чего-то, изначально не предназначенного для соприкосновения с ними.

        «...этот... когда кранты, уже жизнь на излете, все еще пыжится... он, по сути, кусочник... нахватал концов ото всюду и никак не может их связать. Вот и злобствует на всех, кто ни попадет под руку...». Владимир усмехнулся: «Этот не уймется никогда... много крови еще попортит... составил из надерганных кусков какую-то придурошную философию и пичкает ею, кого только может...».

        «...вот смотрят мужики друг на друга волками, а понятия не имеют, что силы тратят не на то... в душе Бога надо держать, а не злобой ее заливать... не меряться, кто над кем стоит выше... все равно перед Богом мы глина пустая...». Колян вздохнул и уткнулся взглядом в потолок. Ему было жаль, что эти трое не могут понять таких простых и ясных вещей. «Кому нужны их гордыня и тщеславие! Ничего-то мы с собой туда, в могилу, не возьмем... Сколько их было, тщеславных и одержимых пороками! Земля всякое тело принимает, и грешное и праведное, а вот рай не каждой душе Господь обрести позволит...».

        Он опустил взгляд и обвел им всю палату. Юрий Михайлович лежал с закрытыми глазами, будто спал, но Колян чувствовал его взвинченное состояние, а опущенные веки Юрия Михайловича были как ширма, за которую он пытался спрятаться. И лишь стремительно пульсировавшая вздутая жилка на виске, выдававшая его нервическое напряжение, говорила о его тщетно скрываемом бодрствовании. Колян посмотрел в сторону Стаса. Малышев, в противоположность Юрию Михайловичу, запрокинув руки за голову, лежал с видом человека, уже давно постигшего премудрость этого мира:

        «...каждый из них обделил себя в чем-то, уложив свою жизнь в тесное, узкое русло удобных для себя представлений. И каждый считает свое русло самым глубоким и свободным от мелей и подводных камней... самым правильным... Они предлагают панацею от всех бед и несчастий, а сами чуть ли не на каждом шагу попадают в их сети... В себе надо сначала разобраться, для себя создать правильный и удобный мир, без всяких ловушек и противоречий с самим собой... Чего уж говорить про чужие души, если для своей не могут найти никакой опоры!..».

        «Стас... этот мелочевщик... Думает, что со своего шестка постиг жизнь... мудрый, как сверчок из сказки. Зацепился за свою хилую палочку и все... вот она, крепость! Полудурок...». Владимир отвел взгляд от Малышева и с раздраженным неудовольствием подумал: «Он еще похуже старика будет. Тихой сапой любое дело может испоганить... От таких-то и больше всего надо таиться и сторониться!.. Сам ни хрена не хочет делать и другим не даст, выхолостит и остудит...».

        «...занятно, занятно... Все эти дни мы только и делали, что определяли место каждого подле себя... Да, впрочем, это делают все люди, более или менее цивильными способами... Редкий человек поставит рядом... на одну доску с собой кого-то еще... будь он хоть трижды гений. Видимо, такова человеческая природа, – заплевать и растоптать. Потому, наверное, так трудно подняться до пределов, которые человек присвоил только высшим ипостасям...».

        Юрий Михайлович открыл глаза. За окном, неуловимыми закатными оттенками вечерних красок розовели высокие облака. Странное дело, но он со скрытым, будто прятавшимся где-то внутри удовольствием, отпустил свой взгляд туда, вверх, где эфемерно-грандиозная прихоть природы зачаровывала вечной сменой своих декораций:

        «...вот и этот случайный миг моего бытия, совсем как эти облака, вливается в нескончаемый поток жизни, который складывается из мириад их мелких капелек...».

        Юрий Михайлович, лежа на этой больничной койке, в эти дни почему-то особенно остро почувствовал необходимость в человеке, которому он смог бы не только рассказать о самом сокровенном, но и довериться. Довериться без оглядки и опасений быть не просто не понятым, но понятым превратно, в ущерб своему чувству достоинства и чести. Это было до этого так часто, что Юрий Михайлович даже удивился такой мысли, будто она появилась в его мозгу впервые в жизни...

        Вечер все больше заливал палату сумерками, гася желания мудрствовать, произносить какие-то слова, принося столь желанный покой. Четверо мужчин знали, что им никогда не сойтись в единой всепонимающей общности согласия. Но помимо своих, ясно осознаваемых мыслей, они все ощущали присутствие чего-то еще большего. Они чувствовали, что это способно свести на нет, стушевать в темное нечто, что-то непознанное их разумом, то, что могло бы быть, слейся они в том всепонимающем едином целом. Но тогда они уже перестали бы быть человеками, и явили бы собой существо совершенное, имя которому Бог...