Дождливый ноябрь

 Я проснулся сам, до будильника. И первая мысль была о том, как же я мог спать в такой шум? Вокруг стоял шторм. Ветер бил близкие деревья о стены и стекла моего домика и выл в трубе, вокруг был такой дождь, что вера в то, что после всемирного потопа Бог дал обет больше землю не топить, вызвала сомнения. У меня были планы. Надо было ехать. Я встал и поглядел в окно, чтобы убедиться окончательно в том, что планы пошли лесом.

 За дождем не было видно даже соседнего дома и ближней горы, а то, что было видно походило на погром. В саду стояли лужи, валялись обломанные ветки и последние листья. Как был, босиком вышел на террасу, не то чтобы покурить, а, скорее, поглядеть поближе как ТАМ. Два метра террасы оказались слабой защитой, по доскам текла вода. Не холодная. Закурил. Мимо проехал автобус полный людей. Дождь это слабая отмаза для того, чтобы остаться дома.

 Но я уже остался.
 
 Влажный, но свежий воздух возражал против курения, но молча. Зазвонил будильник в телефоне и сигарету пришлось бросить. Мокрые ноги я вытер о ковер, хорошо, что никто не видит. Валяться больше не хотелось, и я занялся утренними ритуалами, включив негромкого БГ.

 Не столько из соображений получения тепла, сколько из-за того, чтобы поглядеть на огонь, затопил камин и открыл окно. На улице пели птицы, странные, может они и не пели, а ругали погоду, впечатления это не меняло.

 Дождь продолжался. Не наврали вчера эмчеэсники, которые уже в темноте сигналили штормовое предупреждение. Хотелось на речку. Она, наверняка, поднялась метра на полтора. Хотелось на море – там черные волны, шум, пена. Эх. Разложенная на столе для вычитки книга никаких эмоций не вызвала. Она просто занимала стол. Я ее уже написал. Пережил, перепсиховал, перемечтал – все. Остальное – это скучно и неинтересно, но надо, а то получается, что я ее написать – написал, но как-то не доделал. Это раздражало. Обычно. Сейчас вот по фигу.

 Уже пару дней ковыряюсь в мутной воде собственной головы, там что-то уже ТАКОЕ было. Это нервное, оно уже есть, но ты даже не знаешь еще что это… Но… Под шум дождя, скрипки, знакомого «когда пройдет дождь…»,  когда он, сука, все-таки пройдет, я понял, что то, «что было тайной» – вот – вот…

 Вспомнилось. Отец на веранде делает ханоци. Там важно поймать некий алгоритм, волну и в результате долгого процесса, монотонного и утомительного даже на слух, рождается нечто. Из холодной воды и мацуна, прозрачного и белого, рождается желтое. Масло. Из бочки все выливают в большую кастрюлю и там, в белом арьяне (у нас так совсем не по-армянски тан называют), кислом, холодном, плавают такие желтые комочки. Бабушка их собирает в миску деревянной ложкой. Долго что-то там ворошит и ворожит, отжимает белую влагу, уплотняет, сыпет соль, мешает и все. В холодильник, а можно на хлеб.  С парным молоком, корочка белого хлеба с этим маслом, это брат… Я ж вроде не голодный. Что это меня накрыло? Забытый вкус. Нет ни такого масла, ни молока, ни хлеба. И бабушки с отцом тоже нет.

Вчера был день рождения бабушки. Я сходил в церковь…

 О. Стало тихо. Я не сразу заметил. Вышел. Перекур. У туч. Очень мокрый воздух. Недотопленая парная. Нехило тут штормило. Листья инжира метрах в двадцати от дерева.  Только вошел и снова застучало по крыше. Фундук покорно качает ветками за окном, листьев почти не осталось, а вишня стоит совсем голая. А как она весной цвела. В окне были только цветы и небо. Сейчас кажется, что они даже пахли, но все-таки, скорее всего, пахли нарциссы и лаванда. Нет, лаванда еще не пахла. Нарциссы. Я их случайно нашел в заброшенном саду этой весной. Надо бы высадить снова. Только времени вот нет. И погода не дает. Их тогда жена сажала. Таких уже нет совсем. Перевелись.

 Здесь столько всего уже потеряно. Задумался. Встал, подошел к окну и увидел, что свалило старую яблоню. Захотелось к ней. Но льет так как-будто водопад. Одену дождевик и пойду. По фигу дождь.

 Да. Похоже дерево того. Пока я пытался согреться в душе и наблюдал за тем, как душевая наполняется клубами пара, там форточка всегда открыта и потому влажность под сто процентов как на улице. Впрочем, там, вокруг моего домика, - не улица, нет, там – сад. Сад, в котором теперь нет самого старого дерева – яблони. Ей было, наверное, лет семьдесят. Какие это были яблоки. За ними ходили все соседи.
Дождь такой, что БГ не слышно совсем, и я выключил. Пусть отдохнет. Поковырялся в морских камешках, я их собираю на всех морях и реках с озерами где бываю. Вот эти фиолетовые и зеленые с Сахалина, эти мутные с Красного моря, это… да хрен с ними. Не получается отвлечься. Жалко дерево. Когда-то я продавал яблоки с него, чтобы прокормить мою молодую семью. Три бело-розовые яблока весили больше килограмма, а созревали в середине июля. Был аншлаг. Поздно сейчас колеровать и прищеплять, мозг ищет выход и пока не находит, кроме, очевидного, забить на все законы природы и попробовать все-таки прищепить на другую яблоню. 
Где найти другую яблоню?

 Я никогда не занимался этой фигней. Да ладно… Есть соседи, интернет, родители друзей и сами друзья, вполне себе деревенские. Я-то тут всегда был немного чужой. И городской, и язык не знал… Местные русские пацаны все говорили по-армянски, а я не успевал, или не хотел. Говорят, что я до трех лет не говорил по-русски и где-то там, внутри моей головы есть полноценный армянский язык. Может быть. Только там столько всего есть, что если бы можно было это вынимать иногда по необходимости, это была бы совсем другая жизнь…

 Я прочел тысячи книг, был знаком с тысячами людей, видел тысячи картин, думаю, кое-где в этом списке цифры пятизначные и, если б, я все это помнил… Иногда бывает надо, но увы.
 
 Что-то так выпить захотелось… Или сладкого. Нельзя ни то, ни другое. И то и другое есть. Наверное, коньяк лучше. Если немного. От сахара тупею - это бесит. Голова самое не подходящее место для ваты.

 Хурма почему-то осталась на дереве. Там, на самой верхушке, где так никто и не достал ее. Висит себе. И ничто ей не помеха. Созревает еще. Ветер утих, и теперь просто идет дождь. Промывает.  Ох, промывает.

 А в горах ноябрь. Больше воздуха, больше голых веток, больше цвета. Красный, оранжевый, желтый всех возможных оттенков, коричневый и зеленый, здесь зеленый всегда есть. Трава, плющ. Мой отец зимой водил своих коров в горы и рубил им ветки плюща, им нравилось. Зеленые листья. Зимой очень в тему.

 У отца было целое стадо коров. Всегда. Почти. Последние несколько лет, он отказался от них, и ему стало нечего делать. Я его пытался к растениеводству приноровить, но не задалось. Тогда как-то сразу, после бабушки все исчезло. Совсем. Как обрезало. Не стало масла, мацуна, молока, творога и именно тогда я понял впервые, что с уходом каждого человека, что-то исчезает безвозвратно из этого мира. Я историк. По складу ума, по мировосприятию.

 Я понял, что это не восстановить. Бабушка никому не передала свои «пирИжки» из пресного теста, которые она жарила впрок, прямо на остывающей печи, и они без холодильника могли неделю лежать и ждать своего часа. С творогом или картошкой внутри, они не пропадали. А когда приходила в них необходимость, то в сковороде со сливочным маслом, они превращались в нечто  совершенно фантастическое, что горячим, что с холоднющим мацуном могло стать завтраком или ужином, например. И я стал считать.  Пирожки – раз. Мацун, масло, творог – два. Попытался сейчас вспомнить вкус и захотел есть. Только что-то не нашел ничего адекватного на замену. После отца осталась «яичница по-пляхински», как ее называли мои дети. Это домашние яйца, сливочное масло и салат из помидоров с огурцами, луком и петрушкой, в который можно было макать хлеб, чтобы он стал томатным. Ну это я даже умею, если найти правильные ингредиенты. А вот бабушка. Продолжим. Еще турша. Я долго потом интересовался – нет в армянской кухне ни такого блюда, ни такого слова. А здесь на побережье оно есть. Капуста похожая на ким-чу, зеленая фасоль, болгарский перец. Эх, какое оно было острое, хрустящее и яркое. У каждой хозяйки здесь есть свой рецепт. Только я так и не нашел похожую. Хотя. Дочка, у которой фетиш из турши, ест с удовольствием соседскую, и «тетьлюба», узнав о ее приезде, сразу тянет в дом трехлитровую банку. «Настеньке, она любит».

 На самом деле, агрокультура потеряла в этом дворе несколько уникальных продуктов. Картошка, фасоль, кукуруза, помидоры, огурцы культивировались здесь десятки лет. Один и тот же сорт. Семена собирались и шли на посадку в следующем. Из года в год. Только экологически чистые удобрения, только естественное опыление. Такой картошки я нигде и никогда не ел. Ее больше нет. И не будет. Плачут все семенные банки мира. Некому было передать. Не задалось с наследниками в жизни. И не только картошки. Как я радовался, когда через запустения вернул и спас местный инжир двух сортов, ранний и поздний; нашел куст той самой изабеллы, от запаха которой, кружится голова. А когда по первому времени в Подмосковье зимой жена открывала банку виноградного компота, все четыре подъезда нашего дома водили носами и спрашивали, что ЭТО?
 Изабелла – есть.

 А еще, когда-то очень давно, моя русская, вернее украинская, бабушка заставила меня взять с собой сюда саженец вишни из ее степного, совсем другого сада. И как я упирался и не хотел, но отказать не смог. Взял, посадил. Нет уже ни бабушки, ни той вишни, от которой мне саженец давали.  Зато есть целый вишневый сад. Цветы весной – это про ту самую вишню. Раздал, и раздаю саженцы всем желающим, теперь «бабыпашинавишня» растет в десятках садов на побережье.

 О чем это я. Да о яблоне. Надо что-то делать. Обязательно. Но пока идет дождь, я думаю о тех потерях, которые терпит мир, когда уходит какой-то человек. У нас в истории есть ведь целые цивилизации, о которых мы знаем лишь то, что они были. И все. Ну, или около того. Уверен, мир стал беднее от этого. Не присоединившиеся цивилизации, я так их когда-то назвал.  Они не присоединились к будущему, разорвали связь времен. И, наверное, в этом есть смысл какой-то важный, и если придет время, откроется из тех времен то, без чего дальше идти нельзя.

 Только как-то неправильно уповать на это, когда есть возможность сохранить и передать. У каждого что-то такое есть - дерево, рецепт вина или чая, рыбацкий узел, все, что угодно. Люди! Поглядите на своих родителей и стариков, без их открытий и изобретений мир станет беднее во всех смыслах. Я так жалею, что сам не допер до этой мысли вовремя, что готов поделиться. И столько лет себя виню.
Выглянуло солнце. Дождь не прекратился и на улице такое, что я ушел и долго стоял и смотрел. Пока солнце опять не закрыли тучи. Есть в фильме «Хороший год» слова: «Это место пьянит». Хорошие слова. Даже если не пьянит, то… почему-то дышится мне тут, не так как везде. Только здесь мне – дышится. На полную.

 Меня тут многое бесит. Я вообще все, что тут у меня есть, выставил на продажу. И хочу продать. Так сложилось. Надо очень. Нету другого выхода. Реального. Но даже если это случится, а я стараюсь и, надеюсь, и даже рассчитываю на это, я все равно вернусь. Потому что, когда я говорю про себя: «Я – ноябрь», я имею в виду именно этот ноябрь. Мне здесь многого не хватает. И если раньше вокруг были сады и виноградники, то теперь гостиницы и дома. А потом я, как был, так и остался горожанином. Мне парк роднее, чем лес. И можно много чего еще написать. Но… Этот дождь не нагоняет на меня тоску и депрессию, он меня моет. Мне хорошо с ним, даже если это похоже на потоп.

 И как масло в арьяне, так и в моей голове уже что-то рождается новое, важное для меня, и я готов помучиться, подождать, пока родится. А пока этого не произошло, я буду по знакомым искать саженец яблони, чтоб спасти свою. Чтобы ее не потерять.