О людях близких... Неоспоримая правда

     К числу наиболее близких и почитаемых родственников дедушки Александра  относились члены семьи свояка – деда Павла, о котором хочется рассказать отдельно.

     Отец деда Павла Талалаева с семьей в Башкирию переселился еще до революции 1917 года по причине нехватки в Тульской губернии свободных пахотных земель. По приезде он купил землю у башкир. По рассказам деда Павла в то время богатых башкир было много. Некоторые из них владели землями, которые, для того только, чтобы их осмотреть, необходимо было ни один час объезжать на лошади. Отец деда Павла купил несколько десятин земли в районе деревень Терешковки и Балабана. Семья обосновалась в Терешковке. Там дедушка Паша и жил. Говорил он с явно выраженным "нажимом" на букву "о". Носил окладистую черную бороду.

     Когда настало время, женился на старшей сестре моей бабушки – Марии. Хозяйство у них было крепкое, богаче, чем у моих прямых предков. Но будучи человеком по натуре своей не жадным, расчетливым и даже способным предугадывать события, он никогда не жалел давать ни хлеба, ни денег, ни инвентарь в займы, а то и насовсем, даром, если кто-то просил его об этом. «Все равно отберут!», – говорил дедушка Павел. Когда в 1917 году произошла революция, хозяйство его раскулачивать не стали. Люди рассудили так: «Зачем его раскулачивать? Он и так все дает».

     Мой отец еще мальчишкой бывал у него, привозил иногда с собой  каустическую соду, которую баба Саня (сестра бабы Кати) имела возможность выписать на паровозоремонтном заводе. Дед Павел делил этот дефицитный и очень нужный для стирки товар на всех родственников в деревне. А папа в голодное время имел возможность немного подкормиться. У деда Павла всегда были сытные обеды: во-первых, он держал достаточно много скотины, во-вторых, обрабатывал большое поле картофеля, а, в-третьих, из-за нехватки хлеба расчетливо часть огорода засевал пшеницей.

     Летом, отправляясь ранним утром на сенокос, дед Павел обычно прихватывал  с собой ружье. Траву косил чаще всего у небольшого озерка, на котором собирались дикие утки. До начала работы дед Павел, как правило, успевал убить пару штук из них. Брал он с собой и папу, приговаривая: «Чему в молодости не научился, того в старости не добудешь». Правильно держать в руках косу папа привык именно тогда. Когда он спрашивал, много ли накосил, дед Павел, прищурившись, отвечал: «Ну, маленький возишко-то, наверное, накосил!». Однажды, точа косу, папа до крови поранил палец. Дед Павел осмотрел рану и посетовал, что не прихватил с собой соли. Сверток с солью случайно оказался в кармане у отца. Дед Павел взял горсть земли, перемешал ее со слюной и солью, приложил к ране и перебинтовал руку какой-то тряпицей. «Все, – сказал он. – До свадьбы заживет!» И действительно, рана затянулась очень быстро. Эти знания родом из прошлого: в древности соль считалась символом чистоты…

     Дед Павел держал пчел, и папа не раз помогал ему качать мед. А однажды отцу довелось участвовать еще в одном «важном» деле: его позвали помочь с выгонкой самогона. Только что окончилась война. Денег в избытке не было, их, как правило, не хватало, чтобы в полном объеме рассчитаться со всеми, кто помогал привести в порядок хозяйство. Сам дед Павел был человеком здравомыслящим, и спиртное употреблял редко. Для простолюдинов же самогон являлся вполне весомой «валютой». В годы советской власти всегда существовала государственная монополия на изготовление водки,  самогоноварение преследовалось по закону. Поэтому первач дед Павел гнал в бане, да там и не так жарко… Для определения содержания спирта в получаемом напитке термометр не использовался, его просто не было. Дед Павел определял крепость на вкус. Граммов тридцать самогона досталось и папе, которому было тогда не больше семнадцати. Дед Павел не посчитал, вероятно, большим грехом налить парню отменного зелья на дне стакана, однако, подняв к верху указательный палец, не преминул заметить: «Чарка да кума лишат чести и ума».  Алкоголь, естественно, сразу ударил отцу в голову и «развязал» язык. Папа вдруг заговорил о правительстве, о мудром партийном руководстве, о Сталине, Молотове, Калинине, Ворошилове и других выдающихся людях того времени. Дед Павел некоторое время внимательно слушал его, не перебивая. Потом, взяв правой рукой себя за бороду и, как бы нащупывая подбородок, сказал, окая, нараспев:

     – Э-э-э… Николай!.. ****и они все!

     Такое откровение было для отца неожиданностью. Он с юношеской запальчивостью стал доказывать, что дед Павел ошибается, что такие люди не способны быть подлецами (тогда папа именно так понял смысл дедушкиной фразы). Разгоряченный алкоголем рассудок резко протестовал, он не мог смириться с таким безапелляционным выводом, который не опирался даже на какие-либо доводы, а был высказан просто ни с того, ни с сего! Но дедушка Павел тут же, как бы укрепляя свою мысль о продажной сущности власть предержащих, страшных последствиях такой продажности и терпении, с которым люди вынуждены ее сносить, добавил: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают». Слова деда Паши были весомее. И остались они в сознании на долгие годы как страшная, неоспоримая правда.

     В большом доме у деда Паши временами жили какие-то блаженные странники, лишившиеся рассудка крестьяне. Они ничего не делали. Частенько дремали на теплой печи. Иногда, разморившись от жары и безделья, громко выпускали из организма газы. Одна из дочерей деда Паши – Тоня, которая была немного старше моего отца, находясь с ним в это время дома, шепотом предупреждала его: «Не смейся!..». Засмеяться означало сильно разгневать странника, который, не мигая, глазами, заранее наливающимися кровью, смотрел на детей, словно ожидая от них каких-либо издевательств. Но папа, которому ситуация казалась нестерпимо смешной, все-таки смеялся, и они вместе с двоюродной сестрой, захлебываясь смехом, быстро выбегали из дома. За ними гнался разъяренный приживалец, пока внезапная мысль или накатившая лень не останавливали его посреди двора.

     Столовались блаженные вместе с семьей деда Паши или, во всяком случае, в его доме. Куском хлеба он делился с ними, вероятно, из жалости, следуя поговорке: «Нет милости не сотворившему милости». Не обижал и родственников. В самое тяжелое время у него всегда находилось то, что он мог им дать.

     Дед Павел был человеком глубоко верующим. Ранними утрами и по вечерам тихо молился перед иконами, развешенными в строгом порядке в переднем углу центральной комнаты его дома, крестился и перед обедом, и после: благодарил бога. Нередко читал библию. По праздникам зажигал лампаду. Ему не доставляло труда хранить в памяти молитвы, христианские заповеди, пословицы и поговорки, так или иначе связанные с жизнью Христа поучительные изречения, прозвучавшие когда-то, согласно библейским преданиям, из уст последнего. «Преданы… будете  и родителями  и братьями,  и  родственниками  и  друзьями,  и  некоторых  из  вас  умертвят… Терпением вашим спасайте души ваши. Предаст же брат брата на смерть,  и  отец  детей;   и   восстанут   дети  на  родителей,  и  умертвят их», - цитировал он иногда на память строки из «Священных писаний», и тут же добавлял:

     – Но души наши умертвить невозможно.

     «Все в мире творится не нашим умом, а Божьим судом», – нередко повторял дед Павел. – «Не судите, да не судимы будите». Отсутствие жадности и легкость, с какой он расставался с доставшимися когда-то тяжелым трудом добром, вещами объяснялись тоже, вероятно, тем, что следовать простым истинам было его жизненным правилом: «Умрешь - ничего с собой не возьмешь», «Добрая слава лучше богатства».
 
     Деда Пашу немного помню и я. Когда мне было года три-четыре, он приезжал в Уфу. Было время, когда мы оставались с ним в доме один-на-один. Он о чем-то меня спрашивал, а когда я начинал много говорить, грозил, что «зашьет мне иголкой рот». Дед Павел с угрюмым видом из-за лацкана пиджака действительно вынимал и показывал мне для убедительности большую иглу, на которой болтался кусочек нитки. Все это на время повергало меня в ужас. А дед Павел уже мягче, как бы успокаивая мои скачущие мысли, назидательно пояснял: «Меньше говорить – меньше греха». Потом, когда я жаловался на него родителям, они успокаивали меня и долго смеялись и надо мной и над дедом Пашей.

     Задумываясь иногда о том нелегком времени, в которое выпало жить деду Павлу, прихожу к выводу, что судьба его, так же, как и судьба моего дедушки, как и судьба тысяч и тысяч честно трудившихся на земле крестьян, глубоко трагична. В тридцатые годы он чудом избежал раскулачивания. Однако земля была отнята, так как при советской власти в России частной собственности на землю быть не могло. Насильственная коллективизация и военная разруха так же сильно пошатнули его хозяйство. В пятидесятые-шестидесятые годы прошлого века оно, точнее его «осколки», уже мало чем отличалось от сотен других крестьянских хозяйств. Дети кто – куда разъехались из деревни отца: бессмысленно было держаться за его  «раскрошившееся» наследство.

     Дед Павел давно умер. Из жизни, наверное, пропало, бесследно улетучилось почти все, что было связано с этим крепким русским крестьянином. Но в памяти у редких людей на этой земле он все-таки остался.