ДВОР

НАШ ДВОР

   Наш двор был внутренним двором большого квартала. Задние фасады домов с четырех улиц выходили на наш двор, и поэтому детворы во дворе собиралось немало. Ну. И играть тоже было где.
  Один из глухих углов двора занимала трансформаторная будка – небольшой домик, внутри которого гудел трансформатор. Он понижал промышленное напряжение до 220 вольт и раздавал близлежащим домам. А те ей были за это очень благодарны. Но не пацаны. Мы предпринимали постоянные попытки проникнуть туда и «пошухарить»: поотключать кое-какие дома от этого напряжения  - пусть посидят денек-другой без света. Но  там были слишком крепкие запоры. И все наши попытки окончились крахом. А высокого напряжения мы, конечно же , ни сколечки не боялись.
    За трансформаторной будкой находился ЖЕКовский склад. Там под шиферными навесами хранились  мешки с цементом, щебень,  доски. Когда нам что-нибудь нужно было (например кусочек доски на кораблик, или ручку для самопала), мы спокойно лазили туда. На складе  всего было так много, что от нашего детского воровства там не очень-то убывало. По крайней мере, так мы считали. Что для ЖЕКа несколько досок…
   Время от времени к складу подъезжали грузовые машины, что-то забирали, или, наоборот, разгружали. Мы, пацаны, первым делом, проверяли, что привезли: вдруг , привезли что-то для нас интересное. То, что вывезли – нас не интересовало. Ведь мы не были за склад материально ответственными. Мы просто считали его своим. Ну, пространством, где мы играли.
   А еще на нашем дворе была построена «агитплощадка» – сцена с лавочками, огороженная низеньким заборчиком. Регулярно раз в месяц на сцене устраивались концерты или крутились фильмы.  Главным образом, противопожарные. Но иногда и игровые из старых, черно-белых. И тогда во двор выходило очень много народа: приходили пацаны со всех близлежащих улиц и со всех соседних дворов. Даже с тех, с которыми мы враждовали. Они хитро считали, что  при таком скоплении народа мы не будем с ними драться. Мы и не дрались. Мы , как хозяева, забивали себе лучшие места. А чужаков оттесняли. Пусть издали смотрят – нам не жалко.
   Кино – это был праздник. Иногда крутили несколько фильмов подряд: один ГАИшный, другой пожарный, а третий - художественный. И тогда из всех окон близлежащих домов торчали женские головы – все хотели  посмотреть кино  «на халяву». Все равно какое.
   Кино заканчивалось глубоко за полночь, но люди не расходились. Им нравилось сидеть  в темноте и разговаривать. Телевизоров тогда еще не было. И соседи рады были  возможности собраться и посудачить. Летом вечера были очень теплые. И комаров не было совершенно.
   Мы, пацаны, сцену приспособили под  свои пацанские игры. На «агитплощадке» часто играли в «квача». Но не простого. По площадке «квач» (догоняющий) бегал за нами «выше земли», т.е. по лавочкам и заборам. Ну , и убегали тоже по ним же. Тот, кто срывался на землю «квачил» внеочередной раз, как будто его поймали. Поэтому мы часто носились между лавочками, сценой и забором, перекинув между ними доски со склада. Иногда даже забывали вернуть их на склад. Тогда их прятали под сцену. А на следующий день снова играли.
  Старшеклассники с нами в «квача» не носились, конечно. Те, кто ходил в старшие классы, или учился в ПТУ, техникумах, играли на лавочках в карты. Как правило, на деньги.  Карты взрослым обществом совсем не приветствовались, как и курение, как и вино. Но одно – не приветствовать, а другое – продавать все это за копейки на каждом углу. Карты же продавались – вот они  и играли.  Иногда участковый, науськиваемый дворниками, устраивал на картежников облаву. Но все облавы заканчивались безрезультатно. Потому что человека в милицейской форме видно было, как только он появлялся в одном из подъездов, а подъезды из двора все просматривались насквозь. Кроме того, во дворе было столько «пролазов», «нычек» и разных «проходов», что картежников за их  игровым пристрастием застукать было не реально. Да и мы, дошкольная малышня, часто стояли «на шухере», когда на кону были большие суммы. И вовремя предупреждали: «атас».
   Курили практически все. И малые и старшеклассники. Мальчики, я имею в виду. Девочки тогда  не курили. Сигареты были дешевые, да и выпивка тоже. Большая бутылка вина стоила 1 руб. 12 коп. А родители на обед в школу давали не менше полтинника. Скинуться на бутилку – не проблема, Сигареты в кармане были у всех. Даже у первоклассников. Правда, это не всеми афишировалось. Помню, как один наш старшеклассник закурил в присутствии взрослого. Мы на него зашипели: «Ну, ты, Жорик,  даешь… Он же не только твоим родакам, но и нашим расскажет...» -  «А что они мне сделают? Я дома спокойно при родителях курю». Мы ему страшно завидовали.
Но не всем, конечно, родители дома курить разрешали. Многих держали очень строго. И перед тем, как отправляться домой, многие сосали леденцы или жеввли апельсиновые корки. Вспомните, как нам приходилось дома дышать неестественно  в бок, чтобы родители не учуяли ненужный запах. Мать с порога уже кричала: «А ну, дыхни, поросячья твоя морда! Опять накурился, как свинтус!» Как буд-то свинтусы только и делали, что сигареты курили…
   Дома старались не сидеть. Скучно было дома. Да и вся жизнь нам казалась сплошной скукотищей, что в школе, что дома. Развлекались, как могли: магнитофон слушали с роком, читали книжки про пограничников,  милицию  и шпионов. Детективов в классическом понимании было не много. Больше про славные будни милиции. Ну, а попасть в «ментовку» - настоящее взрослое приключение. Тот, кто попадал на учет в Детскую комнату милиции, был герой.
   Как-то раз один из наших «героев» старшеклассников залетел в колонию по малолетке. Якобы за изнасилование. Его подруга - девятиклассница, которая не раз ему втихаря давала, получила менструальную задержку, испугалась и во всем призналась матери. Та побежала в милицию и написала на ухажера заявление: мол, бедная девочка под давлением  насильника. Суд ему дал полтора года колонии. Так она ему потом каждую неделю передачи носила, лишь бы не бросил. Так ей это давление понравилось. А он же ей даже жениться не обещал… Она сама за ним бегала.

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

   Надо сказать, что по вечерам делать нам во дворе было нечего.  В темноте в разные мальчишеские игры не поиграешь.   Так что мы, обычно, шатались по улицам, ища себе приключения на пятую точку. Или брынчали на гитаре , сидя на подоконнике в одном из подъездов. Иногда в наш двор забредали нагулявшиеся на Кобылянской парочки и целовались, на скамеечках агитплощадки. А мы в темноте подкрадывались к ним очень-очень близко и подслушивали, что он говорили. Говорили они, преимущественно, всякие глупости и  пошлости. Но все равно, нам было интересно, про что можно говорить с девчонкой в то время , как ты одной рукой держишь ее за грудь, а другой лезешь ей под юбку.
    Были и более «пикантные» случаи, когда взрослые приводили своих «пассий» для более серьезных забав. Но в таком случае они давали нам деньги на сигареты и ставили нас на «шухер» по подъездам, чтобы никто не помешал. Понятно, что  мы  не так за «шухером» следили, как за ними самими. Всю технику постигали  этого процесса. Иногда даже с иллюстрациями.Но больше на слух. Некоторые даже дрын поддрачивали втихаря, слушая их охи-вздохи.
   Однажды мы вдвоем с другом  попали на репетицию спектакля какого-то  захудалого самодеятельного театра.  От нас недалеко был «Дом культуры машиностроителей» и там в труппе на вторых ролях подвязался наш кореш по имени Беня. Беня был хоть и еврейчик, но пацан заводной и всегда развлекал нашу компанию рассказами про артисток, костюмерш и прочую театральную публику.
   Когда мы нашли его за кулисами, во всю шла репетиция, и высокий усатый дядька-режиссер во всю горлянку распекал нерадивых актеров, которые никак не могли интонировать диалог. Он им показывал-показывал, как это делать, они повторяли-повторяли, но ему  все не нравилось. Видимо, он хотел, чтобы они это делали гораздо лучше, чем он.
   Беня привел нас на осветительскую ложу, где мы уселись среди софитов и выключенных прожекторов. Сцена была как на ладони. Беня сказал:  «Сидите, как мыши… Ничего не трогайте, а если напротив появится электрик – тикайте. Поймает – надерет уши…» Мы обещали не «шухарить», чтобы не подводить Беню.
  В ложе мы досидели до перерыва. Стало скучно, актеры все разбрелись, кто куда. Мы тоже хотели уже уходить, когда в ложе напротив  вдруг открылась дверь, и режиссер – тот усатый дядька - затянул туда  дебелую актрисочку, которая, как мы догадались, играла там главную роль.  Прямо у двери они начали целоваться, а потом режиссер уселся на диванчик, стоячий у стенке в глубине,   актрисочка  быстро расстегнула на нем брюки, сноровисто вытянула на белый свет  его «кабаку» неимоверной длинны и начала ее облизывать.  «Кабака» встала, как кол. Она не помещалась в её рот и ей приходилось облизывать ее со всех сторон. Когда ей это надоело, она задрала короткую юбку, сняла трусики и уселась на «кабаку» верхом.
  Я боялся, что он проткнет ее насквозь. Ну, если не насквозь, то легкие повредит точно. Может, он в ней сложится вдвое, подумал я. Но вряд ли. Она охнула, когда «конец» режиссера оказался в ней, и началась жуткая скачка. Я думал, она его заездит. Его даже подбрасывало на пружинах дивана. И «конец» его , как поршень, нагнетал в нее воздух, который она выдыхала, почему то, через рот  с тяжким выдохом. Наконец,  она обессилела и повалилась на режиссера ничком.
- Она, случайно, не того? – спросил я друга. – Не откинула копыта?
- Не, - сказал он, как более опытный в этих делах «кент». - Сейчас отойдет.
- А ей не больно? – обеспокоенно спросил я.
- Нет, ты что… Бабы иногда в обморок падают от этого. Организм называется.
- А это не вредно?  Вдруг, не очнется…  И того…
- От удовольствия? Знаешь, как им это нравится?
 Перерыв кончился. Режиссер опять бегал по сцене, орал на актеров. Но как-то не так остервенело, веселей. Главная героиня, наоборот, не огрызалась на замечания и старалась быстрее двигаться по сцене . Но это ей плохо удавалось. Она еле переставляла ноги и при каждой возможности наровила присесть на лавочку.  Разгоряченное  личико ее сияло. 
После этого случая в нашем дворе только и разговоров было о том, как режиссеры в перерыве вдохновляют актрис. Бенечка, когда про это узнал, сказал: «Фу, мелюзга. Нашли сенсацию…  В театре это – обычное дело!»


     РАЕЧКА

    В доме на нашей улице на 4-м этаже жила еврейская семья. Папа у них был фотографом в фото ательє, а мама – бухгалтером в какой-то конторе. И еще у них было двое детей: девочка и мальчик. Мальчик ,Изя, был намного старше нас и во двор при мне не выходил. Он учился где-то в другом городе в институте . А девочка была нашего возраста, чуть старше. Но тоже во двор не выходила. И с ними не играла. Хоть и знала всех наших девчонок и мальчишек, поскольку мы все ходили в одну и туже школу.  Эта девочка Раечка очень нравилась мне, потому что, не смотря на свою явную еврейскость: круглолицость и кареглазость, была стройненькая, как дюймовочка, и совсем не склонна к полноте.
  Однажды мы с дворовыми пацанами играли в «войнуху», и я сидел в засаде с водяным пистолетом наготове на подоконнике в ее подъезде. А по двору во всю искали меня «лютые враги». Кольцо сжималось. Когда вдруг открывается парадная дверь и Раечка с тяжелой сумкой наперевес  начинает подниматься по лестнице… Увидев меня, она хотела что-то сказать, но я  прижал палец к губам, и показал пистолетом вверх. Она все поняла и улыбнулась. Я взял ее сумку и понес наверх, стараясь попадать с ней шаг в шаг. В подъезд уже вошли «казаки», которые вот-вот могли застукать меня – «разбойника».  Вдруг Раечка перегнулась через перила и спросила во весь голос: «Эй, казаки, вы не Саюпова ищете?» Казаки закричали: «А где он?». Раечка им сказала, что видела меня напротив через улицу, во Дворце пионеров.  Моих врагов мигом сдуло. Они все побежали туда.   А я принес Раечке сумку, она открыла ключом дверь и впустила меня в квартиру. Там у нас на кухне состоялся такой разговор:
- Раечка, а почему ты не выходишь во двор? – спросил я .
- Меня не отпускают. Да и что там делать. Там у меня нет подруг.
- Ты же всех нас знаешь. Как облупленных.
- Но мама знает тоже хорошо.
- Ну и что?
- А то, что там все пьют и курят.
- Но я , например, не пью. -  Про то, что курю,я  промолчал.
- Но ты же не еврейский мальчик.
- Я тоже нацмен.
- Родители не одобряют. Никого, кроме еврейских детей.
- Ты что, маменькина девочка?  У тебя нет от мамы секретов?
- Считай, что так.  У нас от мамы не может быть секретов. Она у нас главная.
- Жаль. А то я бы  тебя защищал. И у нас бы появились секреты.
- Ты же на два класса меня младше, кавалер-секретчик…
- Зато видишь, какой я сильный. – Я показал бицепс. - И занимаюсь боксом.
- Да ладно… Касиус Клей  из нашего двора. Спасибо, что сумку донес.  - Она открыла мне входную дверь. - Выходи во двор, а то «казаки» вернутся.
- И ты выходи. Вечером.
- Если выпустят.
Но она так и не выходила с нашими девчонками посидеть на лавочке. Хоть, что тут такого? Ее мама всегда могла ее видеть из окна своей кухни. А на Любылянскую гулять наши девочки еще  сами не ходили.
Вскоре они уехали в Израиль на первой волне эмиграции. И если от других эмигрантов наши соседи еще получали письма про их израильское житье-бытье, то от Раечкиных родителей никаких писем не было. Не было писем и от Раечки. Наверно потому, что у нее не было среди нас подруг.
   Неожиданно через много лет, уже после второй волны к нам во двор пришло письмо от одного пацана, которого еще в первую волну занесло в Израиль. Он писал, что Раечкиным родителям не повезло: они долго жили в каком-то кибуце (израильский колхоз), Раечка вышла замуж и развелась, а брат ее Изя служил с этим пацаном,  в одной роте и тот погиб у него на глазах.
    Странно получается. Сначала люди едут за тридевять земель в надежде на хорошую жизнь, а получают – так себе, жизнь в колхозе. Они хотят уйти от судьбы,  но судьба –злодейка все равно крадется к ним по пятам.  Тогда многие эмигрировали, потому что боялись, что их детей заберут в Афганистан. А они попадали в Израильскую армию, где тоже иногда стреляют и убивают. И не только арабов.




       МОНЯ

   Во дворе на втором этаже соседнего дома жил со своей семьей в коммунальной квартире Моня, толстый-притолстый еврей, который ходил по тратуару пузом вперед. И все перед ним расступались.
   У Мони была жена Феня, с которой он жил, как многие еврейские семьи, очень независимо: он ее не трогал, а она его не донимала. Говорили, что Фенечка была «фригидная женщина».   Я и тогда точно не знал, что оно означает, да и сейчас не знаю. Лесбиянка, что ли. Ну, к мужикам она относилась неодобрительно. Она варила то, что положено, пекла мацу, как положено, убирала в квартире и водила дочку в садик. При этом, она нигде не работала. Видимо, Мониной зарплаты ей вполне хватало.
   Моня работал охранником на складе Облпотребсоюза. Днем он сидел в будке и открывал ворота приезжающим и уезжающим машинам. А ночью дрых на рабочем диване. Дрых он не только там. Он дрых везде, даже, когда часами стоял на своем балконе и делал вид, что курит и дышит свежим воздухом. Мы, пацаны проверяли – кидали в него мелкие камушки. Он даже не просыпался.
   Однажды у Мони на складе случился пожар. Большой пожар. Сгорело, говорили, товару на несколько сот тысяч. Прямо на его смене. Так он проснулся только тогда, пожарные выбили окна в его сторожке. Они думали, что он там задохнулся. А он спал мертвецким сном. Его потом долго тягали  к следователю по этому делу. Хотели на него повесить убытки. Но он оказался не виноват. Пожар начался внутри закрытого и опечатанного помещения из-за старой трухлявой проводки, рассчитанной на 120 вольт. А Моня за проводку и ее безопасность никак не отвечал.  Ему только выговор всучили за то, что проспал начало пожара.
   Поскольку Моня работал в режиме «сутки – трое дома», то чаще всего мы видели его на балконе, где он подпирал перила с сигаретой в зубах. А Фенечка в это время что-то там жарила на обед. Говорят, он ел–то не очень много, а тучность у него была от неправильного обмена веществ. Только он от нее не страдал и даже не лечился. Ему , видно, нравилось быть «солидным мужчиной».
   Друзей у Мони не было. Может, на работе он с кем-то дружил, но во дворе он точно ни с кем не общался. Мужики с окрестных домов иногда собирались за длинным столом «постучать в кости».  Моня не играл в «Домино». Не думаю, что не умел. Что там уметь: следи за игрой и выставляй нужные кости. Но там же надо еще и «общаться». Моня точно не умел общаться. Он больше молчал. И даже на шутки в свой адрес не отвечал. Я не уверен, разговаривал ли он о чем-то постороннем со своей женой. Но когда появились телевизоры, для Мони это было благо. Он мог уже не выходить по вечерам на балкон. Он включал телевизор и спал под него на диване. Пока серая рябь и шипение не заставляли Фенечку и выключить его.
   Телевизор и стал главной причиной, почему Фенечка бросила Моню. Однажды она сама крепко заснула и не отключила телевизор. Он всю ночь шипел и светился, а под утро сгорел. Хорошо, что дело было летом и дверь на балкон была открыта. Дым и чадный газ, естественно, выветрились, а коробка   вся выгорела. Но Фенечка, воспользовавшись случаем, забрала дочку и ушла жить к маме.
  - Я его боюсь, - сказала она матери .  - Мало того, что он ходит по квартире, как приведение, он еще и нас спалит к черту!
   И Моня таки сгорел. Дома, не на работе. Однажды соседи среди ночи услышали страшный треск из Мониной квартиры и жуткий запах горелого мяса.. . Когда собрались и взломали дверь, то увидели, что Моня сгорел живьем , прямо в своем кресле. Он был пьяный, под столом валялось много бутылок, а в кресле сидел Монин труп, но все внутренности у него сгорели. Как будто кто-то специально поджег его жир и тот, как ацетон, сгорел ярким пламенем.
Пожарные проверили всё – никаких зацепок на поджег. «Неудачно закурил, наверно»,  - говорили мужики. Акт сложили, что произошел несчастный случай – разлил на себя спиртное или самопроизвольное загорание кресла от сигареты.
Вскоре в его квартире сделали ремонт, и туда заселились новые люди. А Моню еще долго вспоминали. И его сон, стоя на балконе, и его пожары, и его тучность вспоминали.
  Хоть и тюфяком прожил человек, все время спал, как сурок, а девочку Фене оставил, - говорили соседки. – Видно, не все время спал – иногда и просыпался.


НОВОСЕЛЫ.

Когда я бродил по перестроенному до неузнаваемости двору, то увидел молодых людей, которые  месили в бадье раствор. Рядом стояла недостроенная стена. Они явно расширяли свой дом, прилепленный когда-то к глухой стене очень старой постройки. Я спросил, можно ли их снять на видео за работой. Они согласились, только поинтересовались, для чего.
- Я когда-то жил здесь, - сказал я.  – Хочу показать своим детям свой двор.
- В этом доме? – спросил один, показав на достройку.  Они переглянулись.
- Нет, напротив.  Но я знал семью Шмуклеров, которая когда-то жила здесь. А вы строители?
   Они оживились:
- Мы недавно у них купили эту хибару и вот перестраиваем. – сказал один.  - А это правда, что этому дому 100 лет? Старуха сказала, что он построен еще при Австро-Венгрии.
   Я засмеялся.
- Нет, то неправда . И не может бать правдой. –  Они огорчились.
- А почему вы знаете?
- Потому что этот дом постороили Шмуклеры, когда я еще в третьем классе учился.  А это было в 60-е годы.  Тогда еще сталинский рубль ходил.  Но были и хрущевские. Мы им  строить тогда помогали: раствор носили, кирпичи, а потом делали всякие мелкие пакости, потому что Шмуклер рассчитался с нами сталинскими рублями..
- А они говорили, что старик Шмуклер получил его по наследству.
   Я улыбнулся и сказал:
- Знаете почему бабка, которая Вам это продала, так сказала? - Они навострили уши. -Потому что, когда они этот домик строили, это было не совсем законное строительство. Как сейчас говорят, «самострой».
   Тут строители приуныли. Они-то думали, что они покупают «чистое» и даже «старинное» жилье, а оно оказалось, «не совсем чистым». И очень даже «нестаринным». А  я продолжал сыпать им соль на рану:
- Тут стоял недостроенный сарай, который принадлежал Домоуправлению, так тогда назывались ЖЕКи.  А старый Шмуклер работал там «управдомом». При помощи каких-то шахер-махер и других еврейских штучек он  перевел    ту коробку в жилой фонд  и на том основании построил для своего сына служебную квартиру.
- А откуда вы все это знаете? – спросил строитель, что постарше. Видимо, он и финансировал эту покупку.
- Как и все дети – подслушивал разговоры родителей. Старая Шмуклерша, когда-то была молодая и дружила с моей матерью. И иногда делилась опасениями, что в случае развода ее с непутевым сыном Шмуклера, всплывет не совсем законное появление на свет этого домика. И их выселят, как самоселов из их хибарки. Тогда Советская Власть это делала без суда, запросто. Моя мать, как могла успокаивала Шмуклершу, но та все равно переживала.
   Люди остановились . Им  почему-то расхотелось мешать их раствор. Я почувствовал себя виноватым. Люди работали, работали и тут приходит какой-то мужик с видеокамерой и начинает рассказывать  неприятные истории про незаконное строительство.
- Нет, это надо же, - сказал один из них. – Перед тем, как идти к натариусу, я тут всех обошел и поспрашивал, честное слово.  И никто ни «гу-гу» про происхождение этого дома. Честное слово.
- Ну, про это Шмуклеры особенно и не распространялись, - сказал я. - Просто у матери со Шмуклершой были одни и те же  проблемы: гулящий муж и не совсем законное заселение в квартиру. Наша квартира моими предками тоже была заселена, как бы, самовольно.
- И  давно это было? – спросил молодой?
- Да лет пятьдесят назад.
- Ну , это «предание старины глубокой»…
    И они снова взялись за лопаты. Я поснимал еще их за работой и перевел объектив на свой бывший дом, стоящий за железным забором напротив...
- А как же она показывала нам в кухне в стене  кирпичи с Австрийскими вензелями? – услышал я за спиной вопрос.
-  Все правильно, - сказал я, обернувшись. - Она показала вам подлинные кирпичи. Только они относятся не к новому дому . Этот «самосторой» прилеплен к  стене очень старой постройки. Мы когда-то лазили по этой стене. Там каждый кирпич с вензелями.
  Пока я говорил с мужиками, моя жена позвонила в домик, где когда-то жила моя семья и договорилась с хозяйкой, чтобы она нас впустила, и мы посмотрим, во что превратилась наша старая квартира.
   Наш старый дом было, конечно, не узнать. После капремонта бельэтаж, куда вела наружная лестница, превратился в полноценный этаж, и там были оборудованы полноценные высокие квартиры. Кроме того, в доме была сделана перепланировка, было пробито еще одно окно на улицу. В квартире стало светлее. Да и хозяйственные помещения совсем изменились..  Как сказала нам хозяйка, они купили эту квартиру совсем недавно - несколько лет назад. У одного старика – бывшего капитана Мурманского пароходства… Он то и осуществил все эти грандиозные перепланировки во время капремонта. И вложил в это около 25 тысяч долларов. Они же при покупке и вполовину не возместили ему этих затрат.
Я, конечно, был восхищен тем, что люди делают, чтобы жить в комфорте. И даже, грешным делом, жалел, что мать когда-то поменяла эту квартиру на квартиру в  заполярном Мурманске. Но с другой сторону посмотреть: разве смог бы я с моей семьей потянуть столь дорогостоящий ремонт, и стал бы я заниматься этим делом?  Сомневаюсь.

МАТЬ - ПОРТНИХА.
   Моя мать всю жизнь шила . Она любила шить. Она шила себе платья и кофточки, платья и костюмчики сестре. И даже мне иногда шила рубашки. В то время в школу мы ходили в единой форме, которую нам покупали в «Детском мире». А вот модные брюки, как у Битлов или Элвиса Пресли, там не продавались. Мать их мне шила сама. И я ходил в них на все танцульки, которые были в округе. И до конца школы. Устойчивая мода была тогда – на десятилетия.
Обшивала нас мать на старой машинке «Зингер». Эта машинка «30-й класс» - говорил отец, Она шьет все: от тонеого полотна до шинели. Иногда отец на ней строчил даже заготовки из кожи, когда работал в ательє Индопошива. Позже мать купила себе другую машинку, которая даже строчила зиг-загом и обрабатывала петли. Но она , к сожалению, оказалась «белошвейкой» и брюки на ней нельзя было шить.
   А жаль. Тогда в моду только входили джинсовые костюмы и мне очень хотелось, чтобы мать мне, хоть на  «Зингере» сшила настоящие дубовые джинси и такой же куртон. Но матери так и не дошли до этого руки.
Соседки со всего двора обшивались у моей матери, когда у них появлялись деньги на отрез крепдешина или крепжержета. Мать недорого брала за свою работу и делала все аккуратно, тщательно обрабатывала швы, чтобы не трепались. Соседки были очень довольны.
Однако не всем нравилось материно занятие, не всем.
Однажды в нашу квартиру пришли двое в штатском, показали удостоверения и попросились войти. Мать впустила. Они сказали, что к ним в милицию поступили сведения, что мать у себя в квартире организовала пошивочную мастерскую и имеет дополнительные доходы на которые не платит налоги. Тогда все, кто занимался индивидуальной трудовой деятельностью, должны были брать  «патент» - годовой налог  в несколько сот рублей. Мать таких сумм никогда и не видела. Даже если бы она шила не поднимая головы, ей такой патент было не поднять.
Мать у нас не робкого десятка и могла осадить любого. Однажды она даже с отцом сковородкой дралась. Но тут и она сообразила, что  заедаться с ОБХСС не стоит. Пришьют статью запросто за подрыв госмонополии на какую-то деятельность. А у нее двое детей. И она решила прикрыться нами: «Да, действительно, я шью, иногда . Себя, своих детей обшиваю. Если кто-нибудь из соседок попросит укоротить платье – укорочу. Но никаких дополнительных не трудових доходов не извлекаю – только услуга за услугу. Я ей – платье укорочу, она мне детей  подстережет – и все.
    Они прошли по всей квартире и заглянули в угол, где  была новая машинка. Извлекли из нее лоскутки. «А вы можете продемонстрировать ваше платье, от которого эти лоскутки?»  Слава богу, это были лоскутки от платья, которое мать еще не отдала заказчице… Она вынула его из шкафа и показала. Как новое свое платье. Одевать, правда не стала. Они бы увидели, что оно не на ее фигуру.
Увидев две машинки в доме , проверяльщики приободрились:
- А тут кто у вас работает? Вы нанимаете рабочих?
- Нет, это машинка мужа. Он когда-то работал в Индопошиве обуви. И ему отдали списанную машинку. Он хотел ее починить, но так и не починил.
Машинка, действительно, производила впечатление нерабочей, поскольку мать на ней давно  уже не шила.
- Вы не знаете, кто бы ее у нас купил?
Милиционеры пожали плечами и пошли к выходу. Материала на «админ. протокол» было явно недостаточно.
  После того случая соседки долго судачили, кто бы это мог написать на мать донос. У них были на этот счет свои подозрения. Но мать стала шить на заказ гораздо меньше. И отдавала платья со всеми оставшимися лоскутками. Потому что найденные лишние лоскутки могли означать срок или штраф. Тогда государство крепко боролось с предпринимательской деятельностью.


ОТЕЦ - ВЫПИВОХА.

  Сколько я себя помню, с раннего детства, наш отец выпивал. И выпивал крепко. Выпить перед обедом поллитровку для него было обычным делом.. Наверно потому, что он мужчина был крупный и все выпитое растекалось по нему в недостаточной концентрации. С боку глядя, можно было подумать, что он - просто веселый мужик: балагурит, шутит. И, как он говорил, «ни в одном глазу». Но мать то знала его и сразу могла определить, сколько он выпил. К сожалению, сам он своей нормы не знал.  Сколько раз его незнакомые люди домой приводили, поскольку он адрес помнил, а ориентацию совсем терял.
   Думаю, пить его приучили работяги-сапожники, с которыми он работал в ателье Индопошива. Они почти все были из пригородных сел, а у каждого  в садку был небольшой (на пол гектара, примерно) виноградничек. Ну, и подвал (как они говорили «лёх») на две-три бочки вина, которого им хватало как раз на год. Без вина не обедали. И поскольку отец мой был единственным на все ателье закройщиком и все мастеровые дома подрабатывали левой обувью,  от него зависело, смогут ли они стачать «левую» пару обуви в добавок к своей зарплате. Ну, и угощали его наперебой , и рассчитывались с ним , соответственно. Вином, конечно, не водкой. Но когда это каждый день и литрами , то организм, конечно, привыкает. Доходило до того, что ему за работу сапожники  приносили вино канистрами. И оно не залеживалось, выпивалось в течении недели.
   Мать, конечно, всегда с ним на этой почве воевала. Но что она могла сделать, если на работе он был «еще человеком», а домой приходил «совсем никакой». А все потому, что мужики, все, что не выпили за обедом, оставляли в общем шкафчике. Они знали, что если закройщик перед уходом «приложится», большого урона им не будет. Но завтра он будет куда покладистее, и выделит каждому по несколько «дец.» кожсырья на возможную халтуру.
   Особенно он «рассобачился», как говорила мать, когда перешел работать в систему «Райзаготживсырье» приемщиком. Официально он там зарабатывал гораздо меньше, чем в Индопошиве. И если бы это были только те деньги, которые оказывались у него в кармане, он бы не имел за что пить и, возможно, вынужден был бы перейти на трезвый образ жизни.  Но приемщики-заготовители сырья  каждый день имели «подотчетные деньги». Каждое утро они в кассе получали  сумму, из которой рассчитывались со сдатчиками – «вуйками», приходящими из окрестных сел. Они приносили в своих красивых переметных сумках шкуры свиней, коров, сдавали их в «Заготконтору», на полученные деньги накупали хлеба и колбасы, и снова на месяцы уходили в горы на полонины сторожить своих овец.  Убедить их, что их шкуры были далеко не первого сорта, ничего не стоило.  Причем, если отец с ними разговаривал по-украински, они , бывало, и возражали.  Но стоило отцу перейти на русский, они тут-же сникали, забирали те деньги, которые им предлагали, и быстро смывались. Как правило, квитанции они тоже не брали. После смены отец возвращался домой с пачками незаполненных квитанций, кучей мелких денег и «в доску» пьяный. Иногда ноги доносили его только до двора. Он садился на лавочку и все –  в квартиру  мать приносила его на плечах.
   А дальше для матери начиналась «бессонная ночь»:  ругань, рыгачка, крики: «разведусь на х…й!», «дай, сучка, хоть 100 грамм!»… Мать, конечно, не выдерживала, наливала. И в 6 часов утра «не свет, ни зоря», отец, как огурчик, отправлялся открывать свой пункт. При этом, на работе все знали, что он пьет.  Директор сам много раз заставал его в пункте «никаким». Но он всякий раз как-то уворачивался, оправдывался, божился, что  «все, последний раз». И оставался.  И только когда мать приходила к директору и говорила: «Николай Александрович, сил моих нет! Надо с Яшкой что-то делать! Уже доходит до белой горячки. Детей жалко!» - тогда директор приказом на месяц-второй переводил отца в подготовительный цех, как отец говорил: «шкурам хвосты крутить». Там отец не имел доступа к сдаточным деньгам, бегал по цеху целый день, орал на рабочих, материл приемщиков за пересортицу, проверял бирки на каждой шкуре. Ведь ему предстояло все эти шкуры сдавать потом на кожзавод. Это был для него «испытательный срок». Выдерживал – снова ставал приемщиком, и пьянка ежедневная начиналась снова.
   Почему директор его держал? Наверно потому, что только они вдвоем были русскими в этой конторе «Рога и копыта».  Остальные были евреи. А евреям директор не доверял.  Отец, хоть и пил, но он никогда не подставлял директора. А один на один  с евреями директор бы и года не проработал, они бы его сожрали с потрохами.
    Надо сказать, нашей матери все соседи сочувствовали. Даже старая дворничка Домка сокрушалась: «Такий файный мужчина, и так багато пье» . У нее муж, надо сказать, тоже не просыхал частенько. Но она его быстро к матери  в село выряжала. На перевоспитание. С глаз долой. И за двоих двор мела.
   Но особенно сокрушались наши еврейские соседки. У них в семьях мужья так не пили, жен своих не колотили, и скандалы с драками не устраивали. Бывало, что подгуливали налево, иногда, - чем черт не шутит, - но исключительно конспиративно, и исключительно не в ущерб семье. Благо, деньжата у них были… Бедный еврей – это не еврей.
   Помню, как-то при посредничестве моей матери один отцовский сослуживец – солидный такой мужчина, встречался с с её подругой – красивой полячкой. Рандеву проходило у нас в квартире. Мать нам с сестрой срочно покупала билеты на дневной сеанс, а то и на два.  На какой-то отнюдь не детский фильм. И сама с нами ходила, чтобы мы из кино не сбежали (вдруг, фильм окажется неинтересный). Мы с сестрой тоже не оставались  «не в накладе» - шоколад у нас в доме не переводился. Когда мы после кино возвращались домой, то заставали только накрытый стол, и разобранную кровать в спальне. Больше ничего.
   Полька, как говорила мать,  из своего  хахаля «веревки вила». Тот ей обещал купить что угодно: хоть шубу, хоть бриллианты в уши, (хотел написать «хоть машину, хоть квартиру», но воздержусь. Машины и квартиры тогда просто так не продавались). А ведь мог бы, если захотел. Заготовители были народ богатый. Это мой отец весь «калым»  пропивал под чистую, а другие заготовители купили  и машины, и дачи,  и квартиры, и детей поустраивали в «Торговый институт» на товароведов пушно-мехового сырья. Самая,   престижная специальнось была, между прочим. А уж какая денежная – ни в сказке не сказать, ни пером не описать.  Один отцовский коллега еще,помню, матери предлагал: «Давай мы на твоего Яшку машину оформим. А то три машины на семью - у ОБХСС могут возникнуть вопросы…»  Мать, конечно, отказалась. Зачем ей еще и эти хлопоты. Денег у отца могло быть столько, что можно было бы не только на своей машине ездить. Если бы отец не пил до усирачки, мог бы и на такси.

   Как-то во время очередного профобследования у врача-эндокринолога я спросил в шутку: «Что со мной не так,  доктор: мой отец мог выпить литр водки и держался на ногах, а я не могу выпить 100 грамм, чтобы меня не вывернуло наизнанку?». На что доктор сказал тоже в шутку:
- «Ваш отец… Он сколько пил? Всю жизнь? А вы сколько свой организм к спирту приучали?  Так что у вас это - естественная реакция здорового организма на непривычные токсины. Так и должно быть!» 
  А я то думал, что  это меня бог наказал за пьянство отца, или что у меня  с желудком не так…  А это – естественная  реакция организма.


ДЯДЯ ПЕТЯ

У нас во дворе гулял  пацан. Его  имени я уже не помню. Кажется, Виталька. А вот как звали его отца, помню. Потому что пацан был – как все, а его отец,дядя Петя, отнюдь, не как все . Его отец был боевой лётчик. Он прошел всю войну. Наши отцы тоже воевали. Но не так, как дядя Петя.
Мой батя, подвыпивши, мог кое-что рассказать про фронт, и как ковал  победу в тылу, когда его комиссовали. Но опыта боевого у него было маловато: училище снайперов, форсирование Днепра, воспаление легких и пожалуйте домой, молодой человек с подозрением на туберкулез. А дядя Петя и училище кончил, и на трех фронтах повоевал, дважды сбитый был, один раз бомбардировщик таранил. Ему было о чем рассказать. 
  –Я его – фрррр, а он меня – фыррр… А я ему в хвост –фыррр.. И та-та-та-та из пулемета. А у него – бронестекло – пули его не берут. Сидит, вроде рядом на параллельных курсах летим, а он только улыбается: мол, русский – барахло твой самолет! Оно и правда, мы ихнему «Мессершмитту» во всем уступали: и в дальности и в вооружении, и в скорости. Да и летчики у них были лучше наших обучены. В наших газетах все врали: и про победы и про количество сбитых самолетов.  Наши потери были куда большими. Приходит пополнение и в первом же бою половину сбивают.  А почему? Некогда было летчиков учить. В училище только взлет-посадка, а немецкие учились годами. Конечно, они наши самолеты пачками жгли… 
   Мы ему верили и не верили. У него было столько историй, что невольно засомневаешься: как может такое с одним человеком случиться. И он же остался жив. Кругом – столько смертей. За каждым углом, а он – живой. Говорил, что только потому, что на американской машине летал, которую через Камчатку пригнали нам по «Лендлизу». Машина была – зверь. Ничем Мессершмитту не уступала. Хоть и сложная, не простая. Однажды его механик с какого-то патрубка забыл заглушку снять, мотор половину тяги потерял. А летчик, конечно этого не знал, на задание слетал, не вернулся на аэродром раньше времени.  Хорошо, что в этот раз им «Мессершмитты» не попались, а то некому было бы пацанам правду про доблестные победы рассказывать.
 - Представляешь, только взлетели, а у меня на высоте мотор захлебывается… Как я могу людям командовать: «Делай, как я!», если я сделать ничего не могу… Головотяпство и халатность. Выпили механики в ту ночь , а утром – тревога. Вот и получилось, что отправили самолет с зачехленным патрубком. Механика наказали, конечно. Но поскольку обошлось, то под трибунал не отдали.
   А я тогда по детски подумал: если бы погиб тогда дядя Петя, то не было бы   с кем   мне играть во дворе.
    Кроме того, что дядя Петя был командиром эскадрильи, он  еще и был коммунистом. Настоящим, идейным коммунистом. Для него – Советская Власть и Победа социализма в отдельно взятой стране – дело святое. И надо же такому случиться, что его супруга подалась в спекуляцию. Тогда же было в стране царство всеобщего дефицита. Модные вещи перепродавались с рук или со склада. Жена его, тетя Рая, работала в торговле, имела доступ к импорту. И соблазнялась этим доступом. 
 И попадалась, конечно.  И  не однократно. Доблестные органы ОБХСС не дремали. Ее и на поруки брали.(Помню, все соседи характеристику ей подписывали). И условный срок ей давали. А она все идет и идет по кривой дорожке капитализма: где-то что-то продает, и где-то что-то покупает.  И живет на эти деньги, и детей на эти деньги кормит. И у мужа не просит. Это его очень возмущало. Как это так: баба и не зависит от мужика?…  Как выпьет дядя Петя, он берет ремень и начинает учить жену уму-разуму. По всей квартире, и на балконе, и на коммунальной кухне, и в коридоре – где застанет.  Крик на весь двор. Мы с пацанами специально прибегали, бросая свои игры, посмотреть, как дядя Петя тетю Раю ремнем лупит.
Та, конечно, и слезами выпрашивала прощение и в милицию жаловалась. Но милиция в таких делах мало помогала. Да и по идейным соображениям она была на стороне мужа. Оставалось бедной женщине скрываться, прятать у соседей «товар», да и самой, когда муж не трезв, прятаться. Зато все женщины двора его последними словами кляли и сочувствовали Райке, как жертве домашнего террора.
   Но «кончился» дядя Петя как-то не по боевому, не по лётчески… Его жена, Райка, предчувствуя очередной скандал, детей отправила к маме, а сама в квартире закрылась и домой муженька не пустила.  Сел он возле своего подъезда на лавочку и плохо себя почувствовал, а соседи думали – задремал. У них там в подъезде всего две квартиры – некому было лишний раз и поинтересоваться, что с ним. Когда уже стемнело, его кто-то окликнул, а он уже не отвечает. Экспертиза нашла в его сердце обширный инфаркт. Ну, и переохлаждение, конечно, – ноябрь месяц был. Когда Раису разбудили, уже скорая приехала, но ничем не помогли. Он по дороге в больницу скончался… Раиса так кричала, просто убивалась: «Петечка, Петечка!». А Петечку уже у небесных ворот встречают. От фашисткой пули ушел, а от инфаркта – нет.
  А жена его, торговка Раечка, в скорости снова замуж вышла. И, соседки говорили, очень удачно. Какой-то начальник   с квартирой ей руку и сердце предложил. Раиса с младшим хлопцем к нему переехала, а старшему свою квартиру оставила. Приходила она в наш двор частенько, нашим красавицам импортные шмотки предлагала. Говорила, что новый муж у нее не пьет и не курит. И торговать не запрещает. Ее сын еще долго к нам во двор играть ходил.