Песнь первая. Эписодий седьмой

На том конце трубки послышались гудки. Надо было немедленно собираться, но я на какое-то время словно завис в сидячем положении с напоминающей клешню мутировавшего рака трубкой в руке. Я обдумывал услышанное.
Читателю послание моей Музы могло показаться хитрой шифровкой с использованием секретных позывных, однако поспешу всех заверить – никакой шифровки тут нет. Просто на таком языке говорит моя Муза. Вы спросите, почему тогда в прологе она говорила со мной на нормальном русском языке? Более того, она даже вполне адекватно шутила на нем? Что ж, вопрос закономерен. Дело в том, что я некоторым образом подтасовал наш диалог в прологе. Нет, я не выдумал ничего, просто – это был перевод. А говорила она со мной на том русском языке, образцы которого вы только что услышали.
Да, да, именно так. На такой литературный ход у меня были вязкие, простите, веские, конечно же, причины:
1) Я не хотел пугать читателя в самом начале моей комедии.
2) Я не хотел делать отступления от темы, дабы не сбивать ритм повествования, и не планировал излагать свои музалингвистические идеи в прологе.
3) У меня не было времени на это, потому что, как вы помните, за мной пришла смерть, и мне надо было бежать из дома.
4) У меня сейчас нет времени на перевод, поэтому уж будьте любезны принимать ее речь такой, как она есть.
А времени у меня сейчас нет, потому что мне надо поразмыслить над сказанным. Читателю же я предлагаю не мешать мне думать и ознакомиться с заранее заготовленным лирическим отступлением об особенностях музической речи. Некогда я писал статью по данной теме, но научное сообщество осталось не в восторге, потому что в статье не упоминались ни Ф. де Соссюр, ни  значимые для языкознания эфферентные (а, может быть, индифферентные?) моторные афазии Брока. Зато теперь я могу воспользоваться некоторыми пассажами из той статьи и вставить их сюда вместо моих текущих размышлений, дабы было не так скучно. В дальнейшем, в зависимости от времени и возможности, в знак уважения к читателю (если он обещает выбросить в мусор все мысли о безграмотности моей Музы и примитивности ее мышления) я буду стараться переводить наши с ней беседы, если таковые здесь состоятся.
Итак, повторюсь: возможно, истинная речь моей Музы показалась читателю очень странной и даже – неграмотной, если исходить из привычных ему правил грамматики. Но назвать ее неграмотной означало бы впасть в совершеннейшее заблуждение, потому что к Музам вообще такая категория как «неграмотность» применяться не может. Этому есть свое логическое объяснение.
Дело в том, что родной язык Музы – молчание. Это знает любой художник. Поэтому при общении с человеческим существом Муза вынуждена говорить на чужом для нее языке. Естественно, что общаясь на неродном языке, она привносит в него особенности своего родного языка, иными словами, в ее речи сохраняются некоторые лингвистические особенности молчания. Выглядит это очень странно, и наиболее страдают в устах Музы наши (якобы высокоразвитые) европейские языки. Преломляясь, они напоминают языки примитивных народов, чьих представителей Музы, кстати, посещают гораздо чаще, чем отпрысков наших и некоторых близкородственных нам (несмотря на все усилия иных индивидов доказать обратное) краев. У нас крупный поэт рождается раз в пол столетия, иногда – два, реже – три, а у этих «варваров» – каждый день. Я боюсь, что долина какой-нибудь Амазонки была бы утыкана бронзовыми истуканами великих поэтов, не будь дикари умнее нас и не считай они, что тропические заросли и величественная река сами по себе есть нетленный памятник их многочисленным великим поэтам.
Моя же Муза уникальна во всех смыслах (что и заставило меня поклясться ей в вечной верности), включая лингвистические. Последнее проявляется в том, что она – билингв. Иными словами, она владеет не одним родным языком, а двумя сразу, на приблизительно одинаковом уровне. И если бы только так! Но ее второй родной язык являет собой обратную противоположность первому, потому что язык этот – музыка.
Иногда, когда она забывается и вдруг обращается ко мне на родном языке, я слышу мелодии, восходящие и нисходящие гаммы, отдельные ноты, различные аккорды и интервалы. Иногда, я слышу паузы. Если далее не следует музыки, я понимаю, что она заговорила на втором родном языке. Здесь, кстати, наша лингвистическая наука может считаться посрамленной, потому что она еще даже не коснулась вопроса разграничения молчания и музыки. А этот вопрос крайне существенен. Поставить его можно было бы так: стоит ли нам считать молчание отдельным языком или мы должны мыслить его всего лишь диалектом музыки (коль скоро последняя включает в себя паузы)? Или все же музыка и молчание – это разные языки, ведь пауза в музыке подразумевает отсутствие звука как форму его присутствия, что ставит вопрос об оппозициях, в то время как в языковом строе молчания оппозицией одной паузе будет совсем другая пауза?
Возвращаясь к музыкальности, я должен отметить, что музыкальность моей Музы проявляется не только в чистом виде, но, естественно, и при общении со мной на иностранном языке. Я думаю, вы заметили, как она произносит предложения. Если у вас от ее интонаций не начало щемить в груди, если вы не почувствовали внутри себя какую-то необыкновенную полноту, значит, вам на ухо определенно наступил наевшийся на зиму медведь.
В своей статье я писал о том, что искажения, которые Музы допускают при общении на наших языках, касаются всех лингвистических уровней. В ней я также предлагал рассмотреть некоторые примеры, которые особенно бросаются в глаза. Но так как я уже почти обдумал ее сообщение, времени хватит только на один пример. Что поделаешь, регламент есть регламент, а мне надо собираться.
Итак, коснемся употребления Музами видовременных форм глагола. Это - самый показательный критерий, и читатель наверняка заметил у моей Музы некоторые «ошибки» в данном пункте. Поразмыслив немного, можно понять, что это – отнюдь не ошибки. Музы – существа, которые обитают в несколько ином измерении, чем люди, в иных, если быть точнее, пространственно-временных координатах. Я подозреваю, что это место – есть нечто похожее на то, что у философов и богословов зовется вечностью. Можно придумать для него и иное название, например, Диснейленд, или Макабрия, да хоть село Простоквашино, суть дела от этого не меняется. В общем, там, где они существуют, а, следовательно, – мыслят и говорят, отсутствует время. То есть там все всегда пребывает, все находится в вечном настоящем, и одновременно – в вечном будущем и вечном прошедшем. Из речи Музы вы никогда не поймете – если вы не поэт – когда будет совершаться действие. Завтра? Сегодня? Вчера? Много лет назад или в ближайшем будущем?
Напоследок скажу: есть у Виттгенштейна гениальная мыслишка о том, что, мол, умей лев или тигр (не помню, кто у него там, а текста под рукой нет, а память не бездонна, а еще плевать мне на точность цитаты), мы бы его все равно не поняли. Я думаю, это чисто лингвистическая мысль: лев исказил бы наш язык до безобразия. Примерно так, как это делают дети, которые только учатся говорить, только еще хуже. Я уж не знаю, использовал бы лев сослагательное наклонение («Я бы съел на завтрак того пророка»), сомневаюсь, что ему понадобился бы условный период («Если бы я был тогда голоден, я бы съел того пророка, несмотря на все его молитвы»), но уж точно его язык был бы не совсем
похож на наш. Зададимся тогда вопросом: можно ли назвать тигра безграмотным?
При этом существуют люди, понимающие львов и тигров, причем прекрасно понимающие их, раз существуют. Смею вас заверить, они не теоретики, они – дрессировщики, в лучшем случае – смотрители в зоопарке со специальным образованием. Так вот поэт – это что-то вроде смотрителя в зоопарке, если вы понимаете, о чем я.
А теперь прошу меня простить, мне пора окунуться в воду любви, найти обещанную одежду и рвать отсюда когти.