Совок. Чтение, первая елка, погранзастава

   Чтение.  Первая  елка.  Погранзастава.
В те времена домашние библиотеки были большой редкостью. Были районные, поселковые, школьные, заводские и прочие библиотеки. Книги из библиотек не воровали и всё, что можно себе было представить, в библиотеках было. Я имею в виду русскую и зарубежную классику и книги советских авторов. Конечно, были команды на изъятие книги автора, который был осужден стать жертвой репрессий, или его книга кому-то, из имеющих право распоряжаться, показалась “не той”.  Не такой, что нужна была для “воспитания стойкого борца за дело рабочего класса”, но все эти сервантесы, тургеневы и прочие дикенсы, чеховы и лондоны были. Из заводской библиотеки я прочитал романы Бальзаковской «Человеческой комедии» и «Божественную комедию» Данте.
Кто-то из знакомых детей, очевидно коренных ольгинцев или лахтинцев, которые очень сильно отличались от детворы нашего двора, дал мне почитать: “А у нас во какая книга есть”. Это была книга о девице-гусаре времен I Отечественной войны – Дуровой. Во время II Отечественной войны эта девица вполне заслуженно была властью переведена в разряд знаменитых. И стал знаменит ее дом. Кажется, в Елабуге, в общем, на Каме, я видел дом, где она жила в XVIII – XIX веке.
В книге проводится мысль о том, что  девица пошла в гусары из любви к царю, и поэтому книга до войны не могла быть в библиотеках. Мне хочется думать, что автор оболгала девицу, что ею всё же руководило патриотическое чувство. Впрочем, как знать.
Да…
Доступны моему пониманию четыре грани отношения ко власть предержащему: или уважение, или безразличие, или презрение, или страх, даже восхищение поступком, но не любовь. Любовь это нечто божественное – она может быть только по отношению к женщине. Плохо для государства, если страх, и очень хорошо, если уважение. Были многолюдны похороны Царей, Ленина, Кирова, Сталина – люди пришли отдать дань уважения, впрочем, не исключаю, что некоторые из простого любопытства (по себе сужу).
Пройти мимо гроба Ленина и Сталина никого не посылали. Ленин сумел породить надежды, и его смерть вызвала у многих чувство горя из-за опасности потери надежды.
Сталин, ради сохранения власти, нагнал страх среди интеллигенции и аполитичной части населения, ненависть среди репрессированных, но представил это, как «борьбу за сохранение власти рабочих и крестьян». К Сталину сумели привить  любовь, как к гаранту сохранения надежды на лучшую жизнь. А еще и война, победа в которой не без его таланта была одержана, добавила ему славы.
Да и довелось им обоим стоять во главе народа на той дороге, на которую устремился народ. Народ клял нелегкую жизнь на этой дороге, но возврата господ, ну никак не хотел.
И царей в народе многие отождествляли с надеждой, видя в них заступника против жестокости барина. Только, мол, не допускали  стон народа хитрые господа к «царю батюшке».
Мне нравится опера Глинки “Иван Сусанин”, арию “Чуют правду…” я воспринимаю, как одну из лучших в мире. В студенческие годы мы с ИСКРЕННИМ азартом  на стадионе пели хором “Славься…” Сейчас, когда безбожно стал восхваляться царский режим, вспомнили, что Глинка назвал свою оперу “Жизнь за царя”. Грош цена тогда этому Глинке.
Во-первых, формально по решению той Думы царем России тогда был сын польского короля Владислав, во-вторых, в обстановке смуты, когда “цари” сменялись непонятным для народа образом, не стал бы Сусанин сознательно отдавать жизнь за неведомо кого, царский род прекратился на сыне Грозного – Федоре.
 Сусанин пошел на верную смерть не за царя, а за веру. Не нашей, чужой, как до сих пор считают православные, веры поляки шли грабить православный монастырь, и он завел их в дремучий лес. Какие там, в монастыре в это время отсиживались бояре, для Сусанина не имело значения – мученическую смерть Сусанин принял, отводя поляков от монастыря. Это в его глазах и в глазах всех православных – достойная смерть.
Глинка назвал свою оперу “Жизнь за царя” только для того, чтобы помочь её принятию на сцену Императорского театра. Я бы на его месте поступил так же, но восхищение поступком отвечает название оперы: “Иван Сусанин”.   

Читал я без разбора – что в библиотеке приглянется: «Пулковский меридиан», «Домби и Сын», «Война и Мир», «Сколько земли человеку надо», Пушкина, Чехова, «Голова профессора Доуэля», «Тайна двух океанов» и прочее и прочее. Житие святых на русском и на польском языках, Евангелие, много Жюль Верна.  Ну, и, разумеется, газеты: «Правду» и «Пионерскую Правду». Газеты читал регулярно.
Интересны фантазии тех лет. Ну, гиперболоид инженера Гарина, ультразвуковая пушка, полет на Марс, стрела, которая обязательно попадет в цель – всё это техника на грани фантастики и все это осуществилось, хотя и совсем по-другому, чем было воображено фантастами. Сейчас это УЗИ, Лазер, Космодромы, управляемое электроникой точное оружие.…
Интересно другое – это другое полная чушь.
В те времена человек считался очень не совершенным. Совершенный человек должен быть с громадной головой, питаться таблетками и воспроизводиться в лабораториях. Пищеварение, роды – это всё от животных и в будущем отомрёт, вернее преодолеется.
А с другой стороны техника станет обычной, самолёты будут обычны и привычны, как телега – летят Пётр с Сидором, а самолёт начал барахлить. Сели рядом с деревней, попросили веревку, что-то подвязали и дальше полетели. А в войне на колоссальном количестве танковых гусениц по суше пойдут линкоры – и пытались осуществить. Я в Ленинграде видел танк с тремя башнями.
А уж когда будут освоены люминесцентные лампы, потребляющие энергию только на световое излучение, не тратя её на тепловое, то, не смотря на увеличение потребления, электроэнергии будет с избытком.… А уж когда атомной энергией овладеем, а это уж очень далёкая фантазия – даже не фантазия, а фантастика за пределами нашей жизни, то,… увы, – сейчас дожили даже до телевидения, а всё “чего-то не хватает”.
Нам тогда телевидение представлялось очень далёким будущим. В учебнике то ли физики то ли географии говорилось, что вот будет когда-то так, что не надо будет рассказывать, как там на оленях ездят, а прямо в класс будут это транслировать. Помню иллюстрацию в учебнике: сидят ученики и смотрят на экран, а рядом другая картинка, где северный пейзаж с оператором, который в свой аппарат наблюдает, как бегут с нартами олени, и в классе у учеников на экране то же самое видно, что оператор наблюдает. Авторам  представлялось, что это будет прямая трансляция, и мы завидовали будущим ученикам.
Читал я запоем. Дедушка зовет: ”Эдик”, я не слышу.
Он повышает голос: ”Эдик!” – я не слышу.
Наконец, как крикнет: ”Эдик, пся крев!” – я с очумелым взглядом бегу: ”Что, дедушка?”.

Просвещение чередовалось с мелкими, и не только мелкими, запретами.
 После революции, в угаре антирелигиозной борьбы, запретили рождественские елки, но, когда угар развеялся, запрет сняли, придав елкам статус новогоднего символа. Сделать это оказалось легко благодаря церковным иерархам российского православия, которые в церковной жизни отказались перейти на Григорианский календарь, и Рождество оказалось после дня гражданского Нового года. 
Первую после снятия запрета миниатюрную ёлочку поставили на комод. С дореволюционных времён сохранилось несколько стеклянных игрушек: шариков, гирлянд, рождественская шестиконечная звезда и несколько ёлочных подсвечников с огарками ёлочных свечек.
Помню только первую такую ёлочку, как нечто новое, ранее не виданное, может быть, были  они ещё, но в памяти не остались, а следующими помню  только большие ёлки в школе, дома, был однажды я на ленфильмовской ёлке и в доме пионеров в Архангельске. 
 Я не однажды сам вырубал ёлочки больше меня ростом в лесу у залива между Лахтой и Ольгиным.
Ёлочные игрушки – в основном стеклянные шарики, постепенно прикупались, среди старых игрушек сохранились, ставшие теперь интересными, открытки. Две из них сохранились доныне – они очень яркие, красочно – лубочные. «Знаем тех, кто громко песни поёт. А не знаем тех, кто горьки слезы льёт». «Хлеба есть край, так и под елкой рай».
 Много было самодельных украшений; самыми популярными были цепи из разноцветной бумаги. Не один год мы всем классом клеили эти цепи для украшения школьной ёлки, и вдруг какому-то карьеристу пришла мысль увидеть в этих цепях символ того, что буржуазия хочет заковать нас в цепи. Он побежал к начальству, и цепи запретили!
Простому не изощренному уму не вообразить обилия и глубины идиотизма тех запретов.
Например, пионерские галстуки стягивались металлическими зажимами с эмалированным изображением пионерского костра, потом эти зажимы, уж не знаю из каких соображений, запретили, а среди детей  пошёл слух, что в изображении костра просматривается горящий Калинин.
Власти, нагоняя страх, насаждали революционную бдительность, и дети были вовлечены в “игру” разоблачения – даже в изображении “Вещего Олега” на обложке школьной тетради в каких-то деталях орнамента ножен меча, орнаменте его одежды, в пуговицах, мы прочитывали контрреволюционный призыв: то ли “Долой Советы”, то ли ещё что.
Однажды увидели мы на пляже, когда уже кончилось лето, человека в шляпе и побежали бдительные пионеры на погранзаставу – было такое, из песни слова не выкинешь. Не хотели мы терять Советскую власть рабочих и крестьян.
Хотя Лахта рядом с городом, на берегу между Лахтой и Ольгиным была погранзастава. Все берега Советского Союза, включая и часть Финского залива между Кронштадтом и Питером, которую моряки прозвали Маркизовой лужей, считались границей, через которую к нам могут проникнуть шпионы и диверсанты.
В начале тридцатых заставу ещё не успели соорудить, а после финской убрали, а в самое моё детское время, когда полная свобода, когда домой являешься только пообедать, а цель в жизни только одна – это игра, в игре мы не обходили вниманием и заставу.
Красноармейцы на заставе учились военному делу. Был у них четырехствольный зенитный пулемёт из обычных “максимов” 7,6 мм и длинная эстакада на высоких столбах, по которой тросиком тянули примерно метровую модель самолёта. Стреляли по “летящему” самолёту в сторону воды, когда людей на воде быть не могло. Были у них и другие учения и кое-что из “боеприпасов” перепадало нам.
Мы старались, когда приходила какая-либо идея, быть поближе к заставе, пока нас не гнали. Старались, как нарушители, пройти с лахтинского на ольгинский пляж по территории заставы. Иногда останавливали, иногда пройти удавалось. Видно мы так надоели, что однажды нас “задержали” и посадили в землянку. Я не помню, сколько времени они нас там продержали, но никакого впечатления кроме как от разновидности игры на нас этот арест не произвёл – мы продолжали шастать и вот в канаве, рядом с заставой нашли целую кучу, вероятно, учебных пирошашек.
Это картонные кубики с ребрами примерно сантиметра по полтора, в которых помещен чёрный порох. Кубик обмотан со всех сторон толстым слоем просмоленных ниток и все это ещё залито смолой. Через эту обмотку от пороха наружу выведен бикфордов шнур длиной сантиметров пятнадцать.
Каким-то непонятным образом у нас хватило коллективного ума не поджигать этот шнур. На всё остальное у нас ума уже не хватило, вернее, на всё остальное у нас осталась смесь ума и безумия.
Мы стали осторожно (на это хватило ума) разматывать нитки, пока не обнаружили ту самую картонную коробочку, а дальше у нас хватило дурости в разорванную с одного угла коробочку сунуть спичку.
Нам повезло – пирошашка от долгого лежания в канаве намокла, и порох отсырел, он не взорвался, а стал быстро выгорать. Из отверстия било пламя, как из горелки газовой сварки. Пирошашки мы разделили на несколько порций, чтобы надёжнее спрятать от взрослых – дележа между нами не было, всё было  для игры общее, один же не будешь играть.
Когда мы разобрали ещё одну шашку, то заметили разницу: картонная коробочка была сухая, а порох из сырого “песка” превратился в сухой песок. У нас хватило ума насыпать на пенёк щепотку и поджечь. Щепотка “взорвалась”. Мы радостно загалдели о том, как нам повезло, что первая шашка, которую мы подожгли целиком, была сырая. Галдёжа было много – шашки лежали, ожидая нашей следующей идеи.
Идея мне пришла – я заметил валявшийся кусок от колеса ручной тачки,  его осевую втулку, без самого колеса, которое было отбито. Эта втулка очень напоминала старинную чугунную пушку, и по размеру она была не меньше пушек, установленных на первом военном российском “корабле” – ботике Петра I (примерно три четверти дюйма). Один конец этой втулки мы забили деревяшкой, а с другого конца в ствол туго вставляли изобретённый мной снаряд. Это тоже была деревяшка такого же  диаметра как ствол, но на этой деревяшке – снаряде была снята лыска. По этой лыске шла дорожка из пороха к основному заряду – мы же не могли просверлить настоящее запальное отверстие.
Забитый конец втыкали в землю, стараясь под корень, а к лыске подносили факел. Грохот стоял, как при стрельбе из настоящей пушки, а снаряд летел в сторону воображаемого противника. Витька Майоров рассказывал, а мы ему верили, что при выстреле у него на втором этаже упал стоящий на краю стола стакан.
Мы, естественно, всё время воевали. У нас были лучшие в посёлке сабли, изготовленные из металлических обручей от бочек, – срезался наискосок один конец, и получалось острие сабли, а другой загибался как ручка и обматывался шпагатом. Обручей у нас было много в заброшенном бетонном сарае. Деревянные “сабли” противников не могли противостоять нашим – настоящим, к тому же металлом можно было и в самом деле поранить. “Противник” этого побаивался, но мы до этого дело не доводили, чтобы не привлечь внимание взрослых к нашим сражениям. А теперь у нас появилась ещё и пушка. Ребята с Морской улицы решили, что мы “заливаем” и объявили войну.
Когда они между посёлком и взморьем по полю, с которого уже был убран урожай, пошли на нас в атаку, мы выстрелили из пушки. Эффект был ошеломляющим – атакующие бросились убегать, хотя лёгкая деревяшка-снаряд, по сути просто пыж, кувыркаясь в воздухе, до них не долетела. Интересно, что взрослые на этот грохот не обращали внимания.

Не помню, каким образом, к нам с заставы попали световые заряды осветительных ракетных патронов от ручных ракетниц.  Свет был  ослепительный, как от электросварки. Мы развлекались тем, что ставили заряд на пенёк и поджигали его. Горел он секунд 10 – 20, ну, как обычная осветительная ракета. Мы становились вокруг пенька, брались за руки, смотрели на ослепляющий свет и бесились. Когда заряд сгорал, а делали это обычно вечером, то некоторое время мы ничего не видели, были буквально слепыми и бесились вдвойне, расцепив руки и валяя друг друга, не зная, с кем ты имеешь дело – кого ты валяешь, и кто тебя валяет.
Какое-то время на берег залива выносило куски каучука. Мы, разумеется, нашли ему применение, Кусок величиной в два или три детских кулачка  зажимали проволокой так, что оставалась ручка в полметра длиной. Каучук поджигали и ходили на взморье, как с факелами. Среди деревянных строений у нас хватило ума, или страха перед взрослыми, факелы не жечь.
Кроме изобретательности, у меня хватало и глупости: так я этим факелом решил попугать товарища и приблизил горящий факел к его затылку, когда он над чем-то нагнулся. Жару он не почувствовал, потому что огонь был выше, т.е. ожидаемого эффекта я не получил, а вот капля горящего каучука ему на шею упала, и ожег был, хотя и маленький, как капля, но сильный.
Этого не могли не заметить родители мальчика и, естественно, пожаловались учительнице на хулигана – в результате меня с уроков послали за матерью, а именно в этот день я первый раз надел новый шёлковый пионерский галстук, что было для бюджета нашей семьи выражением внимания ко мне исключительным.