Спецхимики. Тротил, гексоген, октоген или инженер

              Тротил, гексоген. октоген
          или инженер Владимир Иванович Рудас
 
      До четвертого курса мы с ним учились в одной группе. Группа наша появилась в КХТИ при странных обстоятельствах. Я учился на втором курсе Саратовского Госуниверситета им. Н.Г.Чернышевского, когда незадолго до Нового года деканат объявил набор желающих со всех пяти курсов перевестись в Казанский КХТИ на спецхимический факультет.
 
   На двадцать «вакантных» мест желающих оказалось немного. Собственно, добровольцем был один я. Я жил на свою стипендию, а в университетах она была очень маленькой. Да еще по собственной неопытности я на первом курсе не получил места в общежитии и жил на квартире у старушки, которой каждый месяц отдавал ровно половину стипендии. Мои университетские однокурсники все как один были детьми довольно, а иногда и очень зажиточных родителей, в нашей группе учились две генеральские дочки (от разных генералов), некоторые мои однокурсники подкатывали к подъезду университета на папиных «Победах», и я чувствовал себя среди товарищей, как ворона в стае белых лебедей. Мне приходилось подрабатывать грузчиком на пристани, там нас часто обманывали с деньгами, я постоянно сильно нуждался и жил впроголодь. Практически весь первый курс я питался одной постной вареной вермишелью и ослаб до того, что однажды заметно опьянел от стакана простого крюшона.
 
    Поэтому призыв деканата ехать в КХТИ оказался для меня буквально спасением, ибо, по слухам, стипендия там была в два раза больше, ее выплачивали даже троечникам. Я никогда не был троечником, но университетская стипендия 220 рублей и стипендия КХТИ 410 рублей, плюс сразу же общежитие, - это, как говорится, «две большие разницы». Остальных «добровольцев» назначили, как принято у нас, приказом. Были слезы, были драмы.
 
   В КХТИ приехали не только мы, саратовцы. В одной группе с нами оказались студенты из Казанского и Горьковского ГУ. Из Горького в нашу группу второго курса зачислили пятерых парней. Я до сих пор не знаю, зачем набирали нас из университетов. В КХТИ на каждом курсе одного только нашего инженерного факультета уже было девять групп по тридцать человек, и лишние тридцать студентов на каждом курсе не делали никакой погоды. Но так решили Партия и Правительство, а с ними  в СССР не спорили. Нас свели в специальную «нулевую» группу.

   Первые полтора года мы жили в общежитии коммуной, пять горьковчан и я, саратовец. Старостой коммуны мы выбрали Володю Рудаса, он выделялся твердым характером и командными нотками в голосе. Володя сразу установил железный порядок в коммуне. Мы сдавали деньги в кассу коммуны, и каждый дежурил по неделе, покупал продукты, готовил, кормил товарищей, мыл посуду. В конце дежурства на съэкономленные деньги дежурному предписывалось устроить банкет. Банкет отличался от обычной трапезы тем, что на столе стояли две-три бутылки портвейна «Хирса», - татарский вариант знаменитого «Солнцедара». Этому доступному фруктово-ягодному напитку советские люди дали красноречивые прозвища: бормотуха, косорыловка, «Три червячка» и т.д. По более поздней легенде американцы ушли из Вьетнама, когда наши власти собрали и отправили во Вьетнам все запасы «Солнцедара», - избалованные на виски и аперитивах американцы не выдержали нашего любимого народного напитка.
 
   В такой идиллии мы прожили три семестра. На четвертом курсе нас распределили по профилирующим кафедрам, я выбрал пороховую кафедру, а горьковчане ушли на кафедру ВВ, взрывчатых веществ. Наши пути разошлись, наша дружная коммуна распалась. Но дружба, скрепленная «Хирсой»,  сохранилась, мы часто общались. Весной на четвертом курсе мы все бок о бок дрались с каишниками в знаменитой ночной битве на почве любви, и член нашей бывшей коммуны Борис Зюльков с нашим однокурсником Левкой Евсеевым «за хулиганство» вылетели из института и загремели в армию рядовыми. Они оба отличались атлетическим сложением, и видимо, именно это сыграло свою роль при расследовании кровавой драки.
 
    На четвертом курсе Володя Рудас женился на однокурснице. Его избранница, Алла Пантелеева, была очень красивой девушкой. Они получили комнатку в общежитии, через год Алла родила прелестную девочку, взяла академический отпуск и уехала к родителям. Володя остался один, я часто заходил к нему и мы сдружились еще сильнее.
 
    На пятом курсе на кафедре ВВ случилось ЧП. Редактор курсовой студенческой стенгазеты Костя Сапожников, из одной группы с Рудасом, к одному из номеров стенгазеты сочинил передовицу, в которой высказал некоторое недоумение событиями, происходящими в нашем славном социалистическом Отечестве. По сегодняшним понятиям это не стоило выеденного яйца, но тогда… Разгорелся великий скандал. Костю чуть не исключили из комсомола «за политическую незрелость», чуть не выгнали из института. Однако все обошлось, на факультетском комсомольском собрании мы влепили ему строгий выговор с занесением в учетную карточку, но он остался студентом и комсомольцем.
 
    Возможно, Читателю все это покажется чрезмерно суровым и даже диким, но Читатель должен помнить, что после смерти Сталина прошло всего пять лет, и хотя уже состоялся разоблачительный XX-й съезд КПСС, однако демократия в нашей державе еще не распространилась так широко, как сейчас.

    Когда пришло время защиты дипломов, мы с Рудасом защитили их в первый же день, 3 июня, и нам для получения дипломов пришлось ждать остальных. Я переселился к Володе в его отдельную комнату, мы закупили ящик 50-градусной водки производства Казанского порохового завода им. Ленина, - ее готовили из регенерированного технического спирта, которого на пороховых завода разливанное море, - и теплыми летними вечерами целую неделю роскошно «отмечали» свою защиту.
 
   А потом мы оба оказались в Бийске, я – на пороховом заводе п/я 47, а Володя – на заводе, выпускавшем тротил, не помню его номер, ныне это Бийский олеумный зввод, БОЗ. Мы с Володей продолжали тесно общаться, ходили на Бию ловить рыбу, собирали грибы и облепиху. К нам присоединился Юра Бодров, выпускник ленинградского ЛТИ, инженер-взрывчатник, он тоже работал на БОЗ. Юра прекрасно играл на гитаре, и мы частенько устраивали камерные концерты-трио.
 
   Мы все трое довольно быстро и почти одновременно стали начальниками мастерских в своих цехах. Однажды у Юры в мастерской произошла авария: по вине пьяного водителя тепловоза сошла с рельс цистерна с крепчайшей нитрующей смесью кислот, - олеумом. Я тут же сочинил «романс по мотивам».

     С рельс сошла цистерна олеУма,
     Пострадал начальник молодой.
     У него значительную сумму
     Вычли за разлив и за простой.

И так далее в том же духе. Юра в принципе одобрил сочинение, но заявил, что это скучно и что надо веселее и современнее. Он задумался на несколько минут и сочинил припев, веселый и современный, но не очень приличный даже по современным меркам, который я не хочу приводить здесь. Заканчивался романс бодро и патриотически.

     Все идет в державе по порядку,
    И восторга полные штаны.
    Ну, а мы, - мы делаем взрывчатку,
    Укрепляем мощь родной страны!
 
   Прошу у Читателя прощения за такое лирической отступление, но я привел этот «романс», как пример того, что мы, молодые инженеры секретных «почтоящиков», производители смертельно опасной и смертельно вредной для человека и окружающей среды спецпродукции оставались нормальными молодыми людьми. Мы не зацикливались  на своих, в общем-то, мало симпатичных и совсем не веселых  производственных секретах, а жили нормальной полной жизнью и даже, может быть, чем-то напоминали современных молодых шалопаев.

    Только, в отличие от современных шалопаев, за нашими спинами стояли могучие угрюмые номерные «почтоящики», окруженные колючей проволокой в три ряда с часовыми на вышках, да бдительные отделы РЕЖИМА, сотрудники которых совсем недавно служили в конвойных частях внутренних войск. Жизненное кредо этих бывших вертухаев предписывало им, что «лучше перебдеть, чем недобдеть.» 
    Потом я перешел в НИИ, и наши пути с Рудасом и Бодровым разошлись.

 Примерно через год после моего ухода с почтоящика №47, в январе или в декабре, я шел по лесной просеке от главного здания НИИ на опытный полигон. Стоял чудесный солнечный морозный день. В километре от меня к югу лежал мой родной пороховой завод, где я три года проработал молодым специалистом, левее обильно коптила ТЭЦ, а впереди на западе, километрах в трех, портил воздух кислотными «лисьими хвостами» БОЗ. В этом романтическом окружении настроение у меня было бодрое, и я негромко распевал себе под нос какую-то веселую песенку.

     И вдруг что-то огромное, неподъемно тяжелое и невыносимо мрачное, абсолютно безысходное  навалилось на меня. Я даже согнулся, будто в поясном поклоне, а душу мою вдруг охватил парализующий волю панический страх, какого я не испытывал никогда в жизни. Я огромным усилием распрямился и увидел…

    Прямо передо мной на западе весь горизонт застилала черная дымная стена, она росла, поднималась и уже почти достигала зенита. И раздался грохот. Я уже пережил чудовищный взрыв нитроузла на нашем заводе, но теперь грохот оказался куда мощнее и грознее. На меня опять навалился парализующий ужас, мне казалось, будто на мои плечи кто-то положил тонны груза.
 
     И снова я с большим трудом пересилил свои чувства и эмоции. Я уже сообразил, что это – взрыв «спецпродукции», то есть, тротила на БОЗе. И взрыв весьма мощный, наверняка без жертв не обошлось. Мой теперешний внезапный страх, мои негативные чувства вызваны действием инфразвука чудовищной силы, который образуется в таких случаях. Что там произошло? Оставалось ждать, когда разнесутся слухи, - о реальных трагических событиях и вымышленных. В те годы со свободой слова было у нас в стране не все благополучно, нас никто не информировал о всевозможных ЧП.

      И слухи пришли, ужасные и трагические. В тот день в цехе нитрации тротила на БОЗ в одном из огромных реакторов-нитраторов стала не регламентно повышаться температура. По инструкции следовало отключить реактор и залить содержимое холодной водой. Только и всего. Но начальник смены то ли растерялся, то ли просто струсил в такой нестандартной ситуации. Вместо того, чтобы дать команду мастеру прекратить процесс и залить реактор водой, он побежал в управление цеха, якобы, чтобы получить указания начальника цеха.  Он остался жив. Как он жил после этого, живет ли он все еще сейчас, - я не знаю. А реактор взлетел на воздух, от него сдетонировали и тоже взлетели на воздух одновременно пять остальных огромных реакторов. Вся дневная смена мастерской нитрации, 19 человек, погибли, превратились в пыль.
 
     Начальником этой мастерский был наш Рудас Владимир Иванович. В момент взрыва он сидел в своем маленьком кабинете в торце огромного здания. Торец здания от взрыва приподнялся на воздух и снова опустился, но уже бесформенной грудой железобетонных конструкций. Володя сидел за столом, железобетонная потолочная плита упала на него и вдавила его в стол, он грудью проломил толстую столешницу, а плита повисла на тумбах стола. Это его спасло, он от болевого шока потерял сознание, но остался жив.
 
    Службы МЧС тогда не существовало, как и специальных спасательных и аварийных команд. Разгребали обломки здания сами работники завода, добровольцы. Им помогали пожарные. Получилось так, что руководство этими работами взял на себя наш однокурсник Костя Сапожников, тот самый сочинитель крамольной передовой в курсовую студенческую стенгазету. Огромный молодой мужик медвежьей силы, он поднимал железобетонные плиты, разгибал железную арматуру. Он верил, что Володя еще жив, вычислил, где находился его кабинет, пробил туда дыру сквозь многометровые завалы и просунул в дыру пятидюймовую трубу, - чтобы пришел свежий воздух Володе.

     Володю откопали, спасли, отвезли в больницу. А по городу прошла траурная процессия, которая провождала на кладбище 19 пустых гробов.
 
     У Рудаса оказались поврежденными грудная клетка и позвоночник, - ведь он грудью проломил толстую столешницу, да еще на нем несколько часов лежала многотонная плита. Это не считая множества других повреждений, физических и психологических. Он несколько месяцев лежал в больнице. По советским законам оплачиваемый больничный лист выдавался человеку не больше, чем на шесть месяцев подряд. А дальше, - народ находил выход. Человек после шести месяцев лечения возвращался на работу, практически фиктивно. Через месяц такой «работы» он снова получал право на оплату лечения, снова ложился в больницу. При этом сохранялся непрерывный стаж работы, сохранялась оплата, сохранялась должность.
 
      Все это прошел и Володя Рудас. Я несколько раз заходил к нему и в больницу, и домой, когда он там появлялся. Конечно, все мы дружно уверяли друга, что он выглядит на все пять, что здоровье его полностью восстановится. Но мы понимали, что отныне он – инвалид. Он теперь с трудом передвигался на костылях, не мог долго ходить, долго стоять, даже долго сидеть.
 
     Ему оформили инвалидность 2-й группы, - в 26 лет. Когда он совсем выписался из больницы, он вскоре уехал на родину, куда-то в Среднюю Азию, кажется, в Ташкент. Говорили, что он устроился на какую-то работу, вроде даже преподавателем в институт. Потом пришли слухи, что Алла, его красавица жена, ушла от него. Да и в самом деле, на что молодой красавице муж инвалид? Молодой красавице нужно поклонение здоровых мужиков, нужна их любовь. У красавиц своя судьба.
 
      Кстати, интересно сложилась судьба Кости Сапожникова, спецхимика-взрывчатника, которого на пятом курсе чуть не отчислили из института за политическую незрелость, и который вытащил Володю из-под груды развалин. Он быстро рос по службе, стал первым из всех нас начальником цеха на БОЗе, работал по-стахановски, заслужил несколько правительственных наград. Я с ним все эти долгие года почти не встречался, не считая нескольких выездов на охоту и на рыбалку.
 
     А потом он вдруг изумил всех. Он бросил свою работу, плюнул на довольно успешную карьеру, уволился с БОЗа и устроился то ли лесничим, то ли егерем где-то в Горном Алтае, в таежной горной глухомани. Как вам эта картинка? Никто ничего не мог понять, а он сам никому ничего не объяснял. В тайге он провел лет десять. Потом вдруг снова появился в Бийске, но в спецхимию не вернулся. Он устроился главным инженером небольшого Бийского витаминного завода. Этот завод, единственный в СССР, среди прочей продукции выпускал страшно дефицитное тогда облепиховое масло. Директором завода был тоже бывший спецхимик Юрий Кошелев.

     А с Рудасом я увиделся снова только лет через пятнадцать. Он ненадолго приехал в Бийск и остановился у нашего общего знакомого Бориса Дмитриевича Олейникова, тоже спецхимика-взрывчатника. Жена Бориса, Тамара Яковлевна, наша с Рудасом однокурсница, в студенчестве дружила с красавицей Аллой. Мы встретились за обильным столом: Володя, Борис и я. Володя уже ходил без костылей, ходил почти нормально, морально он тоже, кажется, оправился от тяжелейшей травмы. Он действительно работал преподавателем в ташкентском ВУЗе, но жил холостяком, - когда Алла ушла от него, она забрала с собой дочку, но квартиру оставила ему.
 
      Мы проговорили почти всю ночь и расстались с глубокой надеждой снова когда-нибудь встретиться. Но больше встретиться не пришлось. Тамара Олейникова умерла несколько лет назад, Борис остался один, дочь забрала его к себе в Барнаул. А как живет Володя Рудас, и жив ли он вообще – я, к сожалению, не знаю.