Семь веков любви и разлуки

Влад Нестеровъ


О любви моей расскажет вечность…

По мотивам личных воплощений




Круговорот души в природе – тема загадочная, почти фантастическая, в разговорах употребляемая, в лучшем случае, с иронией. Но скоро всё должно измениться. Ангелы кармы, богини судьбы – мойры и все, кому положено по чину, уже поставили вопрос ребром: при воплощении души в новом теле память прошлых жизней не должна сбрасываться в корзину гипоталамуса как мусор. И аргументы их убедительны. Представив, вернее, узнав, что ты уже был на Земле монахом или шлюхой, пиратом или дамой света; тебя унижали как рабыню или убивали как еврея; насиловали в отместку за мужскую похоть, воспевали в стихах как непорочного ангела, иными словами, вспомнив, что был и червем, и богом, не появится ли надежда, что человек станет бережнее относиться к своей душе и к себе подобным…
А писателям ничего не останется, как осваивать новый жанр: синтез фэнтези с детективами, ибо Творец придумал жизнь как сказку, а мы сотворили из неё триллер: из века в век наступаем на одни и те же грабли, в основном, по причине пандемии беспамятства.
Герои этого романа из века в век идут по жизни рядом: любят, предают, ненавидят, жалеют, проклинают друг друга только потому, что не помнят, кто они и откуда? Главная героиня смиряется с тем, что неизлечимо больна и скоро покинет этот мир. Но является потусторонний гость и приглашает её посетить небесную библиотеку, где хранятся файлы её воплощений: пленницы шамана, дочери еретиков-спиритуалов, французской графини, отправившейся за внуком в Сибирь. Преподаватель истории в школе, молодая женщина знакомится с историей своей души, отпускает накопленные обиды, и!
Дальше надо читать…






Между Временем и Бездной
Чертим мы свои спирали…
Почти по Н. Гумилеву

Файл первый

Признание Магистра


Не спалось.
Зря она попросила дочь сдвинуть шторы неплотно.
Луна слишком близко спустилась к окну, расстелила дорожку, словно приглашая: встань и иди. Но где взять сил, смелости? К тому же врачи обещали ещё недели две-три жизни, при условии, если будет слушать хорошую музыку, для чего магнитола на её прикроватной тумбочке была настроена на волну старых песен о главном, при громкости почти на нуле…
Чтобы не думать о смерти, Маша включила приёмник.
«А любовь как сон, а любовь как сон, а любовь как сон стороной прошла…» - безжалостно исполнила известная певица.
Палец тут же оказался на кнопке «operate».
Стоп!
Почему она никогда не представляла себя старухой, не нянчила в мечтах внуков, не сидела с пенсионерками на лавочке у подъезда?
Неужели, знала?
Возможно, гены сообщили мозгу: нас запрограммировали на сорок лет.
- В геноме два метра генов, хватит, чтобы повеситься, - бездушно напомнила о себе боль.
Маша прикрыла глаза: скорей бы уж!
Но, вероятно, даже её больному мозгу мысль показалась не в меру пораженческой.

«В одной из школ Платона больные лечились декламацией стихов» - неожиданно выплыло из глубин ещё студенческой памяти.
«Язык онемел, не до декламаций…» - скрипнула извилина в левом виске.
«Но, глаза-то ещё видят!..» - беззвучно возразила она, протянув руку к стопке лежащих на тумбочке поэтических томиков. Будто клавиши, перебрала пальцами корешки с именами любимых авторов: Петрарка, Цветаева, Бродский.
Гумилёв.
Когда ей становилось невмоготу от суеты и хотелось избавиться от отупляющей дроби буден, она, обращаясь к его полифоническим строкам, улетала в сотворённые звуками пространства, где, загипнотизированная иными ритмами, отдыхала её душа.
И всё же, благодарно погладив «Гумилёва», она, словно повинуясь чьей-то воле, вытащила сборник русской лирики девятнадцатого века, который сам, не случайно! раскрылся на стихотворении  Бенедиктова «Переход».

Видали ль вы преображённый лик
Жильца земли в священный миг кончины –
В сей пополам распределённый миг,
Где жизнь глядит на обе половины?..

Здесь, кажется, душа, разоблачась,
Извне глядит на это облаченье,
Чтоб в зеркале своём последний раз
Последних дум проверить выраженье…   
 
Нет!
«О выражении своего лица в гробу я ещё, точно, не думала! И не буду! Не хочу!» - захлопнула она книгу, задумалась.
Память своевольно перелистала страницы прошлого…

«Запомни, внучка, нет ничего дешевле денег и дороже души, береги её пуще жизни, потому что ей смерть не страшна» - говорил дед фронтовик.
Отец не поучал. Больше молчал. Уезжал на дежурство, возвращался без кровинки на лице. День пил, день спал. Мама его жалела: послужи-ка неделю под землёй со смертью подмышкой!
Уйти на неделю лучше, чем навсегда.
Он умер совсем молодым, наверно, она в него.

Бедная мама. Трудно ей будет с внучкой. Лада похожа на отца: он лев, она львица. С одной стороны настоящая хищница, своего не упустит, с другой – доверчивое, искреннее, ласковое дитя природы. Не пропала бы в джунглях бабушкиного бизнеса, где царица – выгода, царь – капитал.
Теперь и не подумаешь, что мама почти четверть века преподавала в школе историю, на уроках ретро-сценки с учениками разыгрывала. Убеждала: прошлое – самый увлекательный, непредсказуемый, документальный роман.
Она поверила…
 
Из памяти выплыли студенческие годы, археологические экспедиции, раскопки, артефакты. Потом решение взрослую жизнь начать в Забайкалье,  в школе, где когда-то преподавала мать, где могила отца, и где она встретила своего суженого.
Вернее, так думала, но!.. ошиблась. И осталась одна, без любви, без поддержки, оттого, наверно, так безнадёжно заболела. Даже экзамены у детей не сможет принять. Андрей, конечно, возьмёт на себя…
Он странный, не похож на других. Вместо букета принёс и посадил под окном куст черёмухи. Сказал, это молельное дерево: цветущие гроздья похожи на свечи.
Зря она…
Школа с первого взгляда влюбилась в него, а она ревновала. Устраивала баталии. На одно его слово – два!
«Зодиак зодиаком, а человеку, главное, прожить свой жанр» - заявил он однажды. А она: по-вашему, судьба одному сочиняет роман, другому повесть или рассказ? А он: кому панегирики, кому эпиграммы…
Следуя идее Веснина, высшие силы уготовили ей хокку типа: На год или на день сороковой Душа стремится на свиданье с небом, А тело возражает стать землёй.
- Японская поэзия тут не причём! – неожиданно раздался рядом голос.
«Баритон с нотами ржавчины» - вынесла вердикт она, и, не сознавая, что включилась в разговор с невидимкой, спросила: а кто, причём?
- Я, - со скрипом ответил голос.
От удивления она «включила» глаза, то есть, так странно прозрела, что на фоне колыхнувшейся ночной шторы увидела старика в белом шёлковом плаще с красным крестом на груди.
- Смерть нынче приходит в плаще тамплиера? – за шуткой спрятала страх она.
- Дань прошлому, когда-то был Магистром, - слегка поклонился он, - и я пришёл не забрать твою жизнь, а наоборот, рассказать предысторию…
- Предыстории даже в университетах не учат.
- А жаль!
- Не надо жалости, я не маленькая, - рассердилась на задрожавшие губы Маша, учительским тоном продиктовала, - скажите честно: ты умерла! - Строго спросила, - куда теперь, в тоннель?
- Я знаю путь короче, - манящей синевой полыхнули глаза непрошеного гостя.

 «Очнись, он иллюзия, созданная больным мозгом» - приструнила она себя.
- Я не привидение, не мираж, не твоя смерть. И мы с тобой знакомы почти семнадцать тысяч лет, - шагнул вперёд бывший Магистр.
- Белый человек?! – вдруг вспомнила Маша призрак, который испугал её неземными речами в первые дни её забайкальской жизни.
- Ты просила меня не тревожить тебя, но сейчас я обязан, - сделал он ещё шаг, и оказался на проложенной через окно лунной дорожке.
Теперь она могла лучше рассмотреть его.
Серебряный ёжик волос, почти прямоугольное лицо, открытый лоб, чёткий рисунок бровей, прямой нос, не съеденный старостью рот, вертикальные складки на чуть впалых щеках. Широкая кость, хорошее сложение, высокий рост. Цвета ранних сумерек глаза.
- Я была глупой, трусливой девчонкой, - вздохнула Маша.
- А я не сразу понял, что твоя встреча с Александром не будет ошибкой, - покаянно признался Белый человек.
- Мы давно разошлись.
- Но Лада осталась с тобой.
- Вы знаете, как зовут мою дочь?
- В нашем роду всех женщин называли Ладами, Мариями, Софиями.
- Что значит, в нашем роду? – снова удивилась Маша.
- В трёх словах не расскажешь, лучше всё увидеть самой, - провёл рукой по опалённой бороде Магистр.
- Тот свет – кино, в отличие от этого – театра? – попыталась пошутить она.
- Кино не кино, а видеотека с файлами твоих судеб там действительно существует.
- Моих судеб?
- Иначе говоря, земных воплощений, - уточнил гость.
- Разве туда вход живым не запрещён? – подыскала причину отказать своему любопытству Маша.
- У меня есть ключ, - протянул ей руку Магистр.
- Утром Лада проснётся, а меня нет…
- Мы вернёмся через семь минут, которые, возможно, отменят твой диагноз, - приободрил он.
- У меня не диагноз, у меня приговор, - потеряла силы сопротивляться она.
А в голову пришло: врач предупреждал, возможны галлюцинации…

- Разреши один экскурс, - уловив волну сомнения, и не дождавшись ответа, продолжил Магистр. – Было двадцатое июня, по мнению мистиков, самый счастливый день в году. Третий курс позади. Каникулы. Ты выходишь из цветочного магазина как юная мать из роддома, прижимаешь к себе только что купленную бегонию, огораживая распустившиеся кудряво-розовые бутоны от ветра. И вдруг тебя поражает мысль, что ты похожа на комнатный цветок. Тебя поливают, подкармливают. Но приходит день, другой, и! забывают полить. Как тебе выжить тогда, вообще, как жить?
- Откуда вы знаете? – шёпотом спросила она.
- Читать мысли – наказание тем, кто был неосторожен к словам.
- Но разве подслушивать, не покушаться на свободу мысли?
- Лжецы обычно лишаются голоса, мычат что-то в своё оправдание, - не услышал её вопроса Магистр, - но у меня нашлись  смягчающие обстоятельства, и я был рад, что ты решила сослать себя в Забайкалье.
- Почему сослать? Забайкалье – страна моего детства…
- И одной из твоих могил, - продолжил фразу Белый человек.
- Это у вас там юмор такой? – рассердилась Маша.
- Не обижайся, дочка, - протянул ей руку Магистр, - и не бойся, дорога на небеса ещё никому не повредила.
- Не в ночной же рубашке! – уже на себя рассердилась она.
- Тело придётся оставить, а для души я прихватил твоё первое взрослое платье, - взмахнул в воздухе тончайшим льном Магистр.
- Моё любимое, – обрадовалась Маша вспыхнувшей в памяти картинке из другой жизни, где она ещё девчонкой собирала в лесу коренья, ягоды и травы, чтобы в разные цвета окрасить нити и вышить на подоле невестиного убранства узор-оберег.
И рухнула стена недоверия.
- Забыла, как выбраться…
- Через темя, как шампанское. Молодец.
Всё случилось в секунду. Пробкой в потолок. Вернее, сначала в платье, а уж потом вверх.
- Захвати флэшку, - оценил её готовность к путешествию Магистр.
Она рванулась к письменному столу, но… её рука прошла сквозь блок-архив компьютерной памяти.
- Прости, я сам, - извлёк и спрятал в складках плаща миниатюрную панель Магистр.
- Как странно, - оглянулась Маша на своё безмолвное тело, – я уже не я.
- Nosce te ipsum, - жестом пригласил он её ступить на лунную дорожку.
- Когда-то познать себя мне советовала бурятская шаманка, но я не думала, что для этого надо умереть…
- Ты не умрёшь, это как в детстве летать во сне…

Она не почувствовала ни скорости, ни ветра в ушах.
Весело подумалось: наверно, мои уши остались при теле.
И, слава Богу, вместо мрачного тоннеля, мимо мелькали разноцветные слои сахарной ваты.
- Я и Бога увижу? - совсем осмелела Маша.
- Не уверен, я пятьсот лет не решался попасться Ему на глаза.
- Почему?
- Слишком уж Он светел и чист…
- И всех прощает! – уточнила она.
- Пожалеть, пожалеет, а в соратники не возьмёт, - улыбнулся Белый человек, - но об этом поговорим позже.
- Разве беседа не сокращает расстояний? – прозрачно намекнула она на своё желание разузнать о духовном мире как можно больше.
- Мы уже прибыли!

Маша не поверила глазам: равнина внизу была похожа на полотно, написанное в стиле абстрактного экспрессионизма, причём, художник явно не сдерживал эмоций. Яркие лужайки маков, жарков, васильков, ромашек, фиалок окаймляли белокаменную часовню, охраняемую строем цветущих черёмух.
- Здесь твоя Книга судеб, личный архив, называй, как хочешь, - помог ей спуститься Магистр. – Вход посторонним воспрещён, но если позволишь…
- Без вас я… заблужусь, - с трудом подобрала подходящее слово Маша.
Хотя заблудиться в «однокомнатном» храме со стеклянной дверью на полстены было бы затруднительно.
- Когда ты вернёшься сюда, вспомнишь кодовое слово, а сейчас с твоего разрешения…
- Я же сказала… - завороженная красотой стеклянной, в золотом окладе с алмазной инкрустацией двери, напомнила она.      
Звякнули ключи.
Они вошли в овальный зал, посреди которого возвышался похожий на кукурузный початок в человеческий рост перст.
Над ним медленно кружилась внушительных размеров книга с золотым тиснением обновляющихся букв на корешке.
- Попасть в подобный переплёт, большая честь, - почтительно склонил голову Магистр.
А Маше показалось, кто-то набирает код из знакомых ей букв.
Когда на корешке сложилось слово «ВЕСТЬ», книга замерла.
- Весть, – взволнованно прочитала она.
- Одно из имён Бога, - пояснил Магистр. – Весть. Слово. Информация.
- Информация?
- Во всём многообразии форм: волн, частот, диапазонов, цифр, генов.  И ещё кодов, пикселей, блогов…
- В небесной канцелярии на меня завели веб-страницу? – не зная, что и подумать, пошутила она.
- Точнее, веб-сайт, – многозначительно улыбнулся он.

«Поговорим об этом на обратном пути» - подумала Маша, не в силах отвести глаз от парящей над головой книги. Ей даже захотелось взлететь, чтобы перелистать её страницы, как вдруг! пришёл в движение, распахнул створки вертикальных ячеек с золотистыми компакт-дисками кукурузный «перст».
- Записи твоих воплощений, - пояснил Магистр.
Она протянула руку, взять диск наугад, но, вспомнив неудачный опыт с флэшкой, тут же её отдёрнула.
- Мы общаемся с помощью азбуки мозга, пожелай, чтобы он оказался в твоих руках, и…
Не успел Магистр окончить фразу, как его слова материализовались. Цвета червонного золота диск оказался в руках Маши, её пальцы ощутили лёгкое покалывание, присмотревшись, она увидела проявленную надпись «Франция, 14 век».
- Начинать знакомство с проклятия? Нет, уж! - ладонью просканировав содержимое «початка», выманил другой файл Магистр, прочитал: Русь, седьмой год Белого Филина, - задумчиво произнёс, - в этот год я, один из двенадцати волхвов северного рая, которому доверили хранить суть Слова, солгал, потерял силу менять траектории метеоритов, а природа заблокировала азбуку флоры и фауны в моей голове…

- Предлагаю все диски забрать! – испугалась его тайной маяты Маша.
- Все на флэшку не поместятся, - ещё погружённый в себя, возразил Магистр, - ты иди, погуляй меж черёмух, а я скачаю, что смогу.
- Хорошо, - прощальным взором окинув «архив» своей души, оставила она его одного.

Воздух показался живым, весёлым, вкусным. Любящим.
Ей всегда хотелось быть любимой. Без всяких причин. Просто потому, что она есть, и хочет жить, несмотря на тьму разочарований.
«Не хочу быть брошенной, несчастной, мёртвой!» - отчаянно заявила душа.
Но кто-то подсказал: извилины не воспринимают частицу «не».
И тогда её мозг, одному ему ведомой азбукой, просигналил миру: Хочу быть желанной, свободной, живой!

И обострилось обоняние, опьянило ароматом цветов.
Слух зафиксировал призывный сигнал черёмуховой аллеи.
Она пошла на этот зов, и снова, как в детстве, душистые гроздья цветов напомнили ей башенки ванильного эскимо.
- Наши плоды черны на цвет и вяжут на вкус, но обладают волшебной целебной силой, - на понятном ей языке сообщила древняя на вид черёмуха.
- Рано тебе ещё здесь прогуливаться, - прямо ей в руки метнула ветку с набухшими почками соседка слева, - бери на память, и домой!
- Привей этот побег к кусту, который посадил под твоим окном Андрей, - посоветовала черёмуха слева.
- Откуда вы знаете? – удивилась Маша.
- Нам сверху видно всё…
- С таким мужчиной и жизнь свою скрестить не страшно…

Странно, она сама не раз спрашивала: кто такой, этот Веснин? 
Появился в школе за неделю до начала учебного года, да ещё на видавшем виды американском джипе. И сам из себя: высокий, подтянутый, глаза умные. Директриса, естественно, растаяла, забрала у неё лишние часы, отдала ему параллельные старшие классы: соревнуйтесь!
  Не враг, но соперник.
Не закрыт, приоткрыт. Из скупых рассказов о старшем брате-спонсоре стало ясно: может себе позволить быть свободным историком! Копать землю в археологических экспедициях, исследовать артефакты в музеях, корпеть в архивах.
«Разлетелись мои пращуры по свету, как зонтики одуванчиков…»
«Пращуры» - резануло слух, не динозавры же! Потом выяснилось, его корни уходят в четырнадцатый век.
«Я отпрыск русско-польско-французской любви, генеалогическое древо которой имеет кудрявую крону, - подшучивал он над собой, - ищу собратьев по крови, и следы одного из них привели меня в этот город…»
Это всё, что она узнала о нём, и остались бы они доброжелательно стимулирующими друг друга к профессиональному совершенству коллегами, если бы не злополучная вечеринка в честь Восьмого марта…

Женский праздник в женском коллективе священен. И надо же, когда все отпустили тормоза, у неё до помутнения рассудка закружилась голова.
Андрей оказался рядом.
- Ничего страшного, это шампанское, - еле пролепетала она.
- Я провожу вас, - не спросил, не предложил, констатировал как данность он.
А через неделю в учительской она потеряла сознание.
И снова он рядом. Записал на томографию головы, первым узнал диагноз – неоперабельная опухоль мозга, остался месяц, не больше.
В тот день и посадил саженец черёмухи под её окном…

Лёгкий хлопок закрывшейся двери спугнул воспоминанья.
- До пятого тысячелетия скачал, - довольным тоном сообщил Магистр, твёрдо произнёс, - пора домой!
- Здесь хорошо, - почему-то оробела она.
- Санаторий, - согласно кивнул он, протянул руку, - вернёшься, когда эту жизнь до конца проживёшь.

И снова внизу полотно в стиле сюрреализма: отсутствие сюжета, свобода ассоциаций, гегемония бессознательного.
«Я думаю, ташизм возник как живописное сопротивление фашизму»,  - сказал как-то Андрей, всматриваясь в цветовые пятна на картине, которую он принёс на урок по теме возникновения гитлеровского режима в Германии.
«Не знаю, возможно» - ответила она, почувствовав себя проигравшей.
«Может, и твоя болезнь – его победа?» - шепнул кто-то на ухо.   
Она огляделась: рядом был только Магистр, сосредоточенный, вернее сказать – замкнутый.
«Вот к кому нужно ключик подобрать, а то всё Андрей, да Андрей…»

- Ты хотела о чём-то спросить меня, спрашивай, - будто прочёл её мысли Магистр.
- Если Бог – Информация, то на экране бытия я - пиксель? – вдруг, будто сам по себе, слетел с её языка несусветный вопрос.
- Бог не Информация, а ты не ёксель-моксель.
- Тогда, кто мы?
- Бог – Автор, а человек, - грустно улыбнулся своим мыслям Магистр, - в одном лице Режиссёр, Актёр и Суфлёр.
- Суфлёр-то зачем? – удивилась Маша.
- Помнить: что хорошо, что плохо.
- Синоним совести?
- Совесть – согласие с Вестью, - туманно ответил Магистр.
- А если Суфлёр возомнит себя Автором?
- Знаю одного такого доисторического хакера…
- Вмешался в вашу жизнь? – догадалась Маша.
- Сам себя заразил вирусом лжи…
- А мой Суфлёр?
- Указал самый трудный из всех путей, путь…
- О чём вы? – досадливо поморщилась она.
- Узнаешь, когда прочтёшь файлы, кстати, они написаны не на скорую руку, и читать их надо не наискосок, - ненавязчиво посоветовал Магистр. - А сейчас взмахни веткой черёмухи, она послужит нам парашютом.
Маша исполнила просьбу, и тот час же под ними появилась «перина» разряженного света с плавающими золотыми искрами.
А ещё через миг она ощутила себя под потолком собственной спальни, увидела, с каким ужасом трясёт её безжизненное тело дочь: Маша, не умирай!
Маша – первое слово Лады.
- Скажи: мама.
- Маша.
- Я твоя ма-ма.
- Маша!
И так все тринадцать лет: Маша, в лучшем случае, Машенька.
- Возвращайся, - отвлёк её от воспоминаний Магистр.
Она послушно проскользнула в щель между лобной и макушечными костями, и чуть не вылетела обратно.
Какими же тесными и душными показались ей оковы тела!
«Если бы не Лада…» - мелькнула крамольная мысль.
- Машенька, пожалуйста, - теряя надежду, всхлипнула дочь.
Маша открыла глаза: я вернулась, дочка…
- Как же ты меня напугала!
- Всё хорошо.
- Если тебе что-то нужно, скажи…
- Я бы ещё поспала, - призналась Маша.
- Тогда я пойду, но, если что… - взглядом «всё для тебя сделаю» пообещала Лада.
- Я позову.

Когда за дочкой закрылась дверь, Маша встала с постели, огляделась.
Магистра не было.
На прикроватной тумбочке лежала флэшка.
«Собрание сочинений по мотивам моих воплощений» - безучастно подумала она, отмечая: голова не болит!
И вдруг!
Страх, удивление, сомнение, надежда, восторг – всё смешалось.
Неужели она узнает правду о себе? И наконец-то согласится со словами Цветаевой о том, что единственная обязанность на земле человека – правда всего существа, с которыми часто спорила, потому что не понимала их.
А теперь у неё появился шанс…

«Ну, же, смелее!» – будто за кадром прозвучал голос Магистра.
Она подключила флэшку, по экрану ноутбука поплыли знаки в виде геометрических фигур, похожих на те, с помощью которых на зреющих полях неведомые суфлёры посылают подсказки землянам.
«Время похоже на клубок пряжи, не знаешь… куда попадёшь…»
Когда кто-то невидимый рядом обречённо вздыхает, становится не по себе.
«Первый файл, четырнадцатый век, конец моего земного пути…»
- Если не хотите, я… - не придумав, чем успокоить Магистра, оборвала фразу Маша.
«Всё логично. Но сначала, не в качестве оправдания… - неожиданно материализовался он, - позволь рассказать тебе историю моей любви…»
- Конечно! – обрадовалась она снова видеть его...
 
- Мне было уже за пятьдесят, Софи чуть больше двадцати. Солнце выглядывало из-за туч, посмотреть на её красоту. Бутоны роз распускались при её приближении. Она была женой старого рыцаря, который семейным ссорам предпочитал баталии на поле брани. Но Софи не тяготилась своим положением: страсть была ей неведома. Я же, когда увидел её похожие на лесные фиалки глаза, превратился в костёр. Семь рыцарских добродетелей, коими я владел без сомнения, вдруг показались пресными, как крестьянские лепёшки.
Весна ещё не превратилась в лето. Кроны деревьев плели свои кружева. Весело щебетали птицы.
- Кажется, твой Бубенчик влюбился в мою Красотку, - засмеялась она, когда мы пришпорили своих коней на лесной поляне.
Нас же потянуло друг к другу в сто крат сильней. В сравнении с любовью к женщине, любовь к Богу – бесплотное умствование.
- Ты плачешь? – спросила она, когда я благодарно поцеловал её.
- Это роса.
- Это живая вода, она заживит мою рану, - губами собрала она мои слёзы.
- Не смогу ранить тебя.
- Тогда завоюй!
- Мой генерал готов к сражению, - мысленно попросил я Бога простить меня за буйство чувств.
- Это и мой генерал, - осыпала она нетерпеливого вояку поцелуями.
- Иди ко мне, - снял я с её иссиня-чёрных рассыпавшихся по плечам волос белое с перламутром перо.
- Господь благословил нас, - обрадовалась она.
- Это голубь, - не смог скрыть сомнения я.
- Это знак! Мы с тобой будем как вольные птицы, я уйду от мужа…
- Король не отпустит меня.
- Не говори так, - снова стали мы одним целым.
Её сердце билось так же, как и моё.
Две птицы в клетках.
«А не послать ли всех к чёрту! – подумал я. – Подхватить Софи, ускакать с ней на край света, построить замок в горах, не разлучаться ни на минуту…»
Каким же счастливым я мог быть.
Но вернулся её муж, наша инспекция кончилась, и…
Через четверть века я оказался в темнице Тампля. На цепи, как пёс.
Впрочем, Филипп любил своих собак, а пятнадцать тысяч тамплиеров истребил как саранчу…
Судьба явно посмеялась надо мной, вернее, утёрла нос. Командовал армиями, правил провинциями, достиг власти выше королевской, и! заключён в башню, которую сам же построил.
Семь лет допросов, пыток.
Всё тело – незаживающая рана.
Не хватит слёз, чтоб исцелить её.   
Разве что, слёз Софи…
«Где она? Что с ней?» - подумал я, слабея.
И вдруг услышал шаги.
Массивная дверь заскрипела, открылась.
За спиной тюремщика стояла…
Она приходила ко мне иногда, но во сне…
- Мне обещано свидание наедине, - сунула монету конвоиру Софи.
- Да, мадам, советую не подходить к нему близко, злоумышленник часто впадает в бешенство, чего доброго задушит вас цепью…
- Ступай, а то я задушу тебя своими руками!
- Да, мадам, - обиженно ретировался тюремщик.
- Жак! – метнулась к моему каменному ложу Софи, припала к цепям, целуя их. – Жак, как же это?
- В твоих глазах всё ещё цветут лесные фиалки, - через силу улыбнулся я.
- Ты совсем седой, - взяла она мою руку, хотела прижать к своей щеке, но увидела: большой палец раздроблен, почувствовала: кисть мертва от боли, и только воскликнула, - о, Боже!
А мне пришла мысль: вдруг король послал её отомстить за отвергнутую любовь, и эта пытка куда хуже дыбы и «испанского сапога».
- Я не заслужил такого подарка…
- Подарка? – волнуясь, переспросила Софи. – Если хочешь, я отдам тебе то перо, которым, помнишь, Господь благословил нашу любовь. Я всегда ношу его с собой.
Вот она, казнь: из груди вырвали сердце с тяжким грузом измены.
В ответ я только вздохнул.
- Хочешь воды? – спросила она, оглядывая темницу.
Я взглядом указал на большую деревянную лохань.
Она пододвинула её ко мне. Я нагнулся над слегка взбаламученной водой как над зевом колодца, увидел незнакомого столетнего старика, закрыл глаза.
- Я пришла сказать, что у тебя есть сын, такой же отважный и красивый, как ты, - сказала Софи.
- Сын? – не поверил я.
- Мы с ним были сегодня… рядом с тобой, на паперти…
- Прости! – с отчаянием посмотрел я в её отважные глаза. – Меня обвиняют в предательстве короля и папы, а я изменил сыну и той, что мне дороже жизни…
- Я никогда не переставала тебя любить, - вытащила она из тайного кармана меховой накидки пожелтевшее от времени перо, - верни его Богу и спроси, почему он не любит людей, которые любят…
- Мадам, лучники идут, - просунул голову в дверь тюремщик, - мессира повезут на казнь.
 - Я пойду с тобой, - обняла меня Софи.
- Судьба преподнесла мне королевский подарок, - обвёл я голубиным пером овал любимого лица.
- Я прощаю тебя, - сказала она.
Магистр замолчал.

*«Ой!» – невольно вскрикнула Маша, увидев на экране ноутбука чётко очерченную, цвета электрик рамку с широкой светлой полосой внизу.
- Всё, мне пора, буду нужен, позови, - заторопился Магистр.
- Спасибо, - хотела обнять его Маша, но он снова стал невидимым, и она растерянно добавила, - за азбуку мозга.
Ей бы хотелось подумать, «обглодать» событие, как это она любила делать, но её внимание снова привлекла ярко-синяя рамка, которая вдруг стала дробиться на мини-экраны. Она даже успела посчитать их: двенадцать, прежде чем на каждом возникло изображение…
«Жаль, очков формата 12 D у меня нет…»
Только подумала она, как по светлой полосе внизу экрана ноутбука со скоростью, позволяющей прочитать каждое слово, побежала текстовая строка… 

«Мария варила вересковое пиво. Пряный дух щекотал Александру ноздри, кружил голову. Он приоткрыл дверь, чтобы лучше видеть жену, хотя знал, что в кухне она любила оставаться одна, особенно, когда колдовала над пивом. Накануне вечером, в новолуние, они вместе ходили на болото, чтобы сорвать созревшие, напившиеся солнца ветки мирта. От него в пиве лёгкость и весёлость. А за розмарином Мария бегала на рассвете к лесному озеру. Без холодка и горчинки просыпающегося дня пиво… не пиво. Ещё немного мёда, и божественный напиток будет готов. Запенится в кружке, как небо пенилось облаками в тот день, когда…»

*Многоточие сбило с ритма, хотя возникло чувство, будто последние строчки читала не она, а кто-то другой, она же просто слышала голос, а сама сделалась зрителем, причём, не просто зрителем, а «как будто…», дальше мозг заблокировал мысль, а духовная память ещё только начала просыпаться.

«…Александр удивился: семь весен прошло, а он помнил все до мельчайших деталей. Выйди он тогда за ворота чуть позже или раньше, кто знает, чем обернулась бы его медлительность или, наоборот, поспешность? Впрочем, к чему лукавить, он знал, что его ожидала бы большая потеря. Вернее, он просто не нашел бы себя, не женился и, главное, не понял бы и не оценил этот мир, оставаясь нищим богачом, глухим слепцом, бессердечной тенью. Только Мария смогла снять с него проклятие. Его жена. Неожиданный подарок неба.
В тот день к его домовому священнику Малахии пришел брат, принадлежавший к ордену спиритуалов: оставить на  попечение родственника наполовину осиротевшую дочь. В ответ же услышал, что священный сан не позволяет тому удочерить племянницу…
Бывший францисканец, Малахия изменил ордену, проповедовавшему вслед за Святым Франциском идею бедности, так как душой и чревом полюбил сытую жизнь. Но был в курсе, что францисканцы обвинили спиритуалов в ереси, и с особой жестокостью преследовали их. Так что проблемы ему были не нужны!
А отцу Марии скрываться от преследования с уже взрослой дочерью становилось всё труднее. Он чувствовал, что в изнурительных беседах с миром мёртвых, особенно со своей любимой женой, израсходовал свой дух, поэтому решил отдать дочку под покровительство брата и… религиозного противника, так как надеялся, что в поединке между верой и кровью победит все-таки кровь, и дядя не оставит племянницу.
Девушке исполнилось шестнадцать. Братья спиритуалы верили в магию цифр. Подсчитав, что сумма возраста Марии равна «семи», то есть, числу даров Святого Духа, её отец готов был испустить свой дух со спокойной совестью…»

*«Смерть открывает ворота в дивный, я бы сказала: сенсационный мир», - вспоминая своё путешествие с Магистром, на секунду отвлеклась Маша, но голос продолжал…

«…Луч солнца упал на Марию в тот миг, когда на неё бросил взгляд Александр, и её тёмно-зелёные с бликами цвета фиалок глаза заворожили его. Удивила и никак не соответствующая её бедственному положению улыбка на порозовевшем лице. Что-то наподобие сострадания шевельнулось в его сердце, или то завистливый змей побуждал его соблазнить её яблоком познания. Он даже представил, как она впивается зубами в спелую плоть греховного плода, слизывает с губ его сладкий сок. И бархатистая зелень её глаз ещё больше темнеет от надвигающейся страсти.
Тревожный озноб, как порыв ветра, пробежал, затронув потаённые уголки его души. Он испытал предвкушение. Может быть, такое же чувство испытывает искатель воды, когда виноградная лоза вдруг вздрагивает в его руках и тянется к ещё невидимому источнику.
- Вы в замке дворянина. Наш род три века носит это звание, не роняя чести, - обращаясь к Марии, перебил Александр разговор двух братьев, - и вы найдёте здесь кров и защиту.
Ничего подобного от себя он не ожидал, но, что сказано, то сказано.
- Три века. Святое число. Мария, детка, твоя мать мне говорила, что стены замка станут твоим домом … и могилой. Впрочем, что это мелет мой язык? В голове мутится. Сеньор, она вам станет дочерью … послушной.
- Дочерью? - растерялся Александр, - мне больше подошла бы роль мужа, - не подумав, бросил он, и тут же укорил себя за сказанное.
Ему уже за тридцать, но он, охотник и воин, о женитьбе ещё не думал.  Ставить силки на птичек ему не по нутру. К тому же он решил ни с кем не связывать свою жизнь, чтобы не дать роду продолжения, унести в могилу проклятие, которое витало над ним не по его вине…»

*«Неужели Александр – сын Магистра и мой муж?» - неожиданно подумала Маша, за ответом возвращаясь к бегущей строке.

«…Угораздило же их отправиться в Париж, чтобы выправить бумаги на владение землёй после смерти отца, именно ранней весной, когда свершился суд над тамплиерами.
Или мать не случайно увязалась за ним? Хотя, вряд ли…
Остановились они у друга молодости отца, графа Армана де Люссака, который предложил с делами подождать, пока над тамплиерами не свершится суд. А именно, не казнят Великого Магистра, крёстного отца Изабеллы, дочери короля Филиппа, который решил отомстить куму за превышение ума, богатства и власти, обвинив его во всех мыслимых и немыслимых грехах, в том числе,  в завышении цены на хлеб.
Следствие велось семь лет, а цены на хлеб не упали. Народ сердился, но во что выльется его гнев: в бунт или гулянье, никто не знал. На всякий случай, приговор решили огласить на паперти Собора Парижской богоматери. При слове «приговор» мать побелела и, сославшись на нехватку свежего воздуха, попросила проводить её.
Толпа понесла их по улице Блан-Манто к мосту Нотр-Дам. Но мать не замечала ни слякотной мостовой, ни соседства бродяг, уличных девок и прочей городской голытьбы, крепко держала его за руку и повторяла, словно в бреду: твой отец, твой отец, пока неведомая сила не вынесла их к ступеням собора, на колокольне которого как раз, будто стеная, подали голос колокола.
- Смерть еретикам! – раздались голоса.
- Их милостыней мы не голодали, - напомнил кто-то.
- Не задолжал бы им король…
- Буммм! – басом грянул колокол.
- Куд-куда-ах-ах-ах! – пинком скинул со ступеней клетку с цыплятами и цесарками лучник.
- За что? Мои курочки божьи создания, - давясь пухом, слетел за ними продавец.
- Зачем мы здесь? – хотел вытащить он из толпы свою мать, но она, как и все, обезумела.
- Твой отец. Твой отец! - И глаза, как фиалки из почерневших глазниц.
Он последовал её взгляду. На верхних ступенях ведущей к паперти лестнице спиной к толпе, лицом к разместившемуся в проёме главной двери трибуналу стояли четверо оборванных, словно из пепла слепленных старика.
Папский легат с упоением бездарного актёра читал постановление суда. Елей наслаждения и гнев возмущения непостижимо сливались в его голосе при перечислении улик, злодеяний, преступлений.
- Ложь! Ложь! Ложь! – сопровождал все обвинения высокий, похожий на скелет старик, выпрямленная гордая спина и нарастающая ярость голоса которого свидетельствовали: он ещё жив, и готов дать отпор срамословию.
- Принимая во внимание, что обвиняемые признали и подтвердили свою вину, - петушиным голосом продолжил итальянский прелат.
- Под пытками! – будто кто-то засвидетельствовал под сводом небес.
- Во имя Отца и Сына, суд постановляет приговорить их к пребыванию меж четырёх стен…
- Протестую! – с вершины лестницы прогремел голос Магистра.
- Я верю тебе, ты ни в чём не виноват! – закричала мать.
Старик обернулся.
- Боже, правый!
- Святой!
- Мученик!
Оторопела толпа.
Лучник направил на мать тупую сторону копья, но он опередил его, вытащил её, полуживую, из толпы. Будто какая-то сила помогала ему, люди расступались молча. И только монахи чёрными воронами каркали позади: на костёр их! На костёррр!
 
Старый граф Арман о приговоре уже был осведомлён. Церковная кара: пребывать меж четырёх стен, означала бессрочное заключение в цепях, на хлебе и воде.
- В сердце короля столько же милосердия, сколько в пустыне колодцев, - пошевелив седыми бровями, объяснил свою позицию старый граф. - Сначала Филиппа не приняли в члены ордена, потом в Тампле спасли ему жизнь, укрыв от народного гнева, то есть, дважды унизили его. Он захочет отомстить!
- Но ведь Магистр причислен к рангу царствующих особ, а, значит, неприкосновенен!  - попыталась возразить ему мать. – И народ разделился…
- Жак взлетел выше Филиппа, – чуть ли не на макушку поднял брови граф. – А теперь спросите, почему король созвал Малый совет? Несомненно, чтоб надавать пощёчин народу! И Жаку. Спорим, его казнят!
- Одолжите мне стражника и экипаж! – не попросила, приказала мать.
И на весь день исчезла.
Явилась к вечеру сломленная, состарившаяся на сто лет. Рассказала о своей неугасимой любви к Магистру, о том, что он и есть его настоящий отец, и что во время его казни, они должны быть рядом.
И снова какая-то сила подхватила их, расчистила дорогу, пригнала к берегу лодочника, который перевёз их на Еврейский остров. Луг, где обычно паслись коровы и козы, избран был стать языческим капищем.

Костёр выше человеческого роста, чтобы Филипп без помех мог видеть муки бывшего друга и кума, сложили напротив королевской галереи. На вершине костра, привязанные к столбам, белели фигуры двух стариков, не согласившихся с церковным приговором, за что им на головы водрузили бумажные мирты еретиков. Под ними суетились палачи в красных кафтанах с капюшонами на голове. Вокруг лучники держали в руках горящие факелы, мятущееся пламя которых, отражаясь в реке, обратилось в стаю золотых рыбок, явившихся посмотреть на человеческий обряд жестокосердия.
Ночь выдалась холодная, с реки дул ветер.
Ждать было невыносимо. И вдруг палач, подчиняясь тайному приказу, помахав в воздухе пучком горящей пакли, сунул её под хворост, сложенный у подножия костра.
Ветер, видимо, получил иную команду, и изменил направление.
Началась битва, которую людям не дано было понять.
Костёр не хотел разгораться.
- Магистр не виноват.
- Под пытками каждый себя оговорит.
- Бог не хочет его смерти.
- А король снова скупил зерно по дешёвке!
Чем дольше не занималось пламя, тем стремительнее развязывались у людей языки.
Подручные палача, кашляя от едкого дыма, ворошили сырые поленья длинными железными крючьями, но огонь всё равно норовил ускользнуть. И тут лучники стали бросать в костёр свои факелы. Ветер замер от удивления. Огонь затрепетал и взмыл кверху.
Выкрики толпы, как и ветра, поменяли направление.
- Смерть еретику!
- Смерть!
- Смерть!
Как хворост, бросали люди свои слова в костёр.
- Отец! – сквозь шум толпы закричал он.
- Любимый, - прошептала мать.
Показалось, Магистр услышал их, и сверху, сквозь пламя и дым крикнул: будь проклят!
Нездешним эхом прокатилось: я, предавший своих детей…
Они услышали.
Мать заплакала.
«Будь проклят!» - эхом отпечаталось в его голове.
Как и рассказ матери о своей грешной любви…

…Муж её воевал с соседом, когда на их землю явился отряд рыцарей, на границе с Испанией чистоту веры блюсти.
Ворота замка распахнулись, сверкнула молния, на белом коне, в белом плаще с алым крестом на груди появился Он. И всё смешалось. Небо упало на землю. Он нарушил клятву: любить только Бога. Она изменила мужу.
Любовь как пламя, может разгореться от искры случайного взгляда.
Они были счастливы целых семь дней, вернее, ночей.
Накануне возвращения мужа, отряд тамплиеров покинул их земли.
От кого родила сына, она поняла сразу, и всю свою нерастраченную любовь отдала ему.
Но Бог сурово карает за грех… 
В ответ Александр невзлюбил Бога. Следить за людьми днём и ночью, читать их мысли – занятия, недостойные мужчины. А значит Бог – не мужчина, не рыцарь, не дворянин. И его слуги – священники и монахи – такие же. Передрались между собой. Христа употребляют как приправу к выгоде. Он своими глазами видел: в Авиньоне продавали распятие, на котором Христос одной рукой был прибит к кресту, а другой держал кошелёк, благословляя церковь на стяжательство…
«Только эта девушка сможет примирить меня с жизнью», - неожиданно подумал он и решил освободить Марию из рук Малахии и его помрачённого умом брата.

И вот… она хлопочет на кухне, сочиняя песню о том, каким весёлым и хмельным будет пиво. И воздух в округе, и небесные сферы  вторят ей.
Наконец-то, гармония поселилась в их замке.
Но в его сердце – страх потерять её.
Он – воин. Привык убивать, разрушать.
Смерти не боится, призывал её не раз.
Но сейчас Мария носит под сердцем новую жизнь, его ребёнка.
И он постарается оградить их от всякого зла.
Так что репутация изгоя ему даже на руку.
Спасибо матушке! События на Еврейском острове так повлияли на неё, что она стала видеть следы проклятия во всём: дождило или стояла засуха, случался неурожай или не подходило тесто.
«Господь гневается на нас!» - с порога заявляла она гостям, и вскоре соседи перестали являться к ним на порог.
Его избегали. Он стал философом.
Но отвлеченные размышления больше не вдохновляли его.
Он полюбил говорить с Марией.
В разговоре, как и в любви, она была вольна…
- Звезды – хор, наша Земля поёт, и сердце тоже должно петь.
- А если возьмёт не ту ноту? – задал он иезуитский вопрос.
- Гармония нарушится, и где-то что-то обязательно случится. Хорошо, если просто подгорит пирог, - не задумываясь, ответила она.
- Хуже, если Бог накажет горбом.
- Человек – отросток Бога, сам творит…
- Не знаю, Его я не видел, а твои глаза похожи на круглые листочки лесных фиалок, – победоносно перебил он жену.
- Мою душу ты тоже не видел! – не сдавалась она.
- Зато люблю её сильней красивых глаз твоих!
Мария только посмотрела в ответ.
Он давно понял: она, скорее язычница, чем христианка, и с большей охотой пойдёт слушать пение птиц в лесу, чем проповедь священника в соборе. И слух у неё тоньше, чем у многих…
Александр надеялся, посылая ему Марию, небо сигналило: проклятье снято!
И пусть все проклинающие жарятся на сковороде в аду!

Память проступила тайными чернилами…
Он снова вернулся в тот день, когда у самых ворот замка на мосту стал свидетелем препирательства двух братьев, не желающих участвовать в судьбе Марии, правда, по разным причинам.
Её волосы цвета спелой кукурузы давно не знали гребня. А старое, выцветшее платье не могло скрыть плоский живот, задиристые соски маленькой груди. Он с детства сторонился людей, заранее подозревая их в лени, трусости и воровстве, причем, всех: крестьян, горожан, дворян. Но щенячья неуклюжесть и грациозность лани, странным образом уживающиеся в этой девочке, привлекли его.
Он увидел её, и будто родился заново.
- Господин, моя дочь ангел. Небо послало её исправить род людской, - заявил отец девушки.
Он выглядел глубоким старцем: кожа его походила на пергамент, передних зубов не было, рот выплёвывал слова с шипением и свистом.
Казалось, мир живых был ему чужд: после смерти жены больше всего на свете он желал поскорее встретиться с ней, и потому, решив, что судьба дочери устроена, простёр руки к небу, закричал: «Жди меня. Я иду!»
- Папа, очнись, - дёрнула его за руку Мария.
- Не гони мой сон. Твоя мать гуляет под руку с Умберто Казальским. А по другую сторону от неё сама Мария Магдалина. Согреши и покайся, дочка, и к Богу под крыло…
- Папа, сегодня полнолуние, бесы разгулялись…
- Бесы… грешат. А каяться им не разрешают. Бедные…
Марии было жаль отца. К его снам наяву она привыкла. Сама могла  видеть неземные сны, когда хотела.
- Мой господин! - чуть не задел огромным животом хозяина Малахия. - Священный сан обязывает меня предостеречь вас. Сам дьявол часто надевает на себя маску невинности. Я знал мамашу этой девицы. Не смущайте вашу благородную кровь!
- Мою кровь?! - взорвался Александр. - Разве ты знаешь, сколько земли полито ею? Сколько течет её в безвинных детях, рожденных от меня бесстыдными женщинами! И сколько ещё быть ей проклятою?
- Покайтесь! - одновременно упали на колени братья.
- А ты что скажешь? - испытующе спросил он Марию. - Этот разговор  пугает тебя? Кровь. Проклятие. Слова не для девичьих ушей…
- Я слушаю сердцем.
- Да? И что твоё сердце услышало?
- Твою боль.
- И что с ней делать?
- Хочешь избавиться от неё? – затенив глаза ресницами, уточнила она, и, смущённо улыбнувшись, выдала рецепт,  - покажи своему проклятию зад!
- Не слишком  ли ты юна, чтобы так… говорить? - изумился он.
И солнце выглянуло из-за тучи, посмотреть на неё.
И столбики тушканчиков выросли в шелковистой траве, полюбоваться.
Александр озадаченно хмыкнул: он вышел из замка, чтобы спуститься к реке, проверить, не забыла ли охрана поднять мост, а заодно и сетчатую клеть, в которой обычно жидким серебром переливалась рыба. Весной нет лучшего блюда к столу. Но, оказалось, его ждал улов богаче…

- Отведи гостей к странникам, пусть постелют им свежего сена, - дал указание Александр домовому священнику, - вино, сыр, хлеб на кухне…
Он был готов сию минуту взять Марию в замок, как ребёнка вымыть, убаюкать на коленях.
В общем, сам попал в сети.
- Пойду, проверю мост, - буркнул себе под нос.
И сбежал.
Струсил?
Брал вепря  в схватке – испугался лани?
Что это с ним? Весенний гон распалил чувства?
«Не похож ли я на бочонок с вином, которое обещает превратиться в мочу ослицы?» - спросил себя Александр.
Вопрос оставил без ответа.
Подумал: вино и сыр – еда не для такой девушки, надо бы попросить кухарку изжарить цыплёнка, омлет с грибами тоже подойдёт, а, впрочем, тёзка Марии Магдалины и хлебу будет рада…

*«Последние слова, точно, Суфлёр подсказал!» - раздосадовано решила Маша, но раздумывать было некогда: строка продолжала бежать, а ей ни слова не хотелось пропустить…

«…Сон тянулся целую вечность. Александр ворочался, прятал голову под подушку, ничего не помогало…
Неведомые скалистые горы обступили его. На вершине одной из них он увидел монастырь. «Сынок!» – позвала его монахиня. Это был голос матери. Он стал карабкаться наверх. Какая-то мерзкая птица клевала руки, но ему нельзя было отогнать её. Подъём был крут, он мог упасть. И вдруг гора затряслась, будто в лихорадке, и он вместе с камнями покатился вниз, обернувшись камнем. Катился, пока не стукнулся о паперть незнакомой церкви, и снова превратился в человека. К нему подошла женщина в лохмотьях, стала просить: «Сыночек, дай хлеба».
Он упал перед нею на колени, заплакал: «Матушка, пойдём домой».
«Наш дом еще не разорён?» - спросила мать и… превратилась в птицу, ту самую, что клевала ему руки, когда он лез на гору.
- Чёрт! - еле выпутался он из одеяла.
Веки были ещё тяжелы. Сердце ухало как ночной филин.
«Всё в этом мире говорит о чём-то» - считала мать.
Тогда, почему она просила милостыню и спрашивала, не разорён ли дом? Не надо ли понять её слова так, что беду в замок принесёт вчерашняя нищенка?
Не может быть!
Мать построила странноприимный дом, полагая заслужить прощение у Бога, или у того, кому подарила свою любовь и сына.
Об отце Александр запрещал себе думать…

Утром Малахия сообщил: повозка готова.
Но откликнулась, засобиралась только Мария.
Увидев, что отец продолжает спать, она тронула его за плечо. Иногда на слова он не реагировал, просто не слышал, потому что общался с мирами иными, и там было ему интереснее.
Мария потрясла отца за плечо, крикнула в самое ухо: «Папа, пора!», и только тогда поняла: его душа живёт уже другой жизнью, а тело, как надоевшая ноша, сброшено без сожаления и покоится на прошлогоднем сене, умело скошенном и высушенном, оттого и хранящем ещё запахи трав и солнца.
Она не испугалась его смерти. Без страха встретила и поворот в своей судьбе…
Узнав о происшедшем, Александр разрешил похоронить усопшего на местном кладбище. А когда увидел Марию, беззащитную, с потемневшими глазами, спросил домового священника, как тот решил распорядиться судьбой  племянницы?
- У сироты одна дорога – в монастырь! - был ответ.
«Чёрта с два», мысленно ругнулся Александр.
Он знал: во флигелёк при церкви по ночам частенько крадется женская тень. Жирный боров не отказывал себе в плотских утехах.
- Не лучше ли найти ей жениха?
- Она станет невестой Господа, - надел постную мину священник.
- А если я возьму её? - неожиданно для себя спросил Александр.
- Вчера вы уже изволили шутить…
- Я не шучу. Нашему роду пора освежить кровь. А она так свежа…
- Но ваши родители. Что бы они сказали?
- Думаю, им там всё равно. А Господь… мне поручил позаботиться о сироте. Так что… завтра же вы соедините нас!
- Нужно спросить согласия Марии, - не уступал священник.
Он знал: любая из дворянских дочерей с радостью бросится в объятия его хозяина, увеличив владения, и прирастив его, Малахии, влияние.
Венчать. Крестить детей…
Его же племянница – просто замарашка.
Неравный брак – тень на священника.
Убыток его мошне.
К тому же, что за кровь течет в её жилах!..
- Мария, ты всё слышала, скажи, - обратился Александр к девушке.
- У меня нет платья, - взмахом густых ресниц смахнула слёзы она.
- Ответ истинной женщины, - удовлетворенно заметил он.
Александр на минуту испугался: что, если она откажет? Но замечание о платье, по сути, было согласием. И ему снова захотелось убаюкать её на своих коленях.
- Спасибо, девочка. Я дам распоряженье, тебе приготовят комнату,  платье, и воды нагреют…
У него было чувство, будто он выиграл важное сражение. На  какое-то мгновение он даже позавидовал Марии, чья судьба так благосклонно решилась. Не без его участия, конечно, хотя… на то была и божья воля, иначе он не вел бы себя так странно.
Ещё ни одна женщина не брала его в плен. Он побеждал, не особо утруждаясь. И дворянки, и селянки становились лёгкой добычей, причём, последние, как ни странно, были ему интереснее: наивно хитрили в надежде получить больше денег, ведомые инстинктом отдавались естественно и вольно.
У высокородных барышень инстинкт был убит воспитанием, любовь сводилась к игре: вздохам, запискам, любопытству, боязни, слезам и птичьей болтливости в самый неподходящий момент. Они напоминали Александру тряпичных кукол, в которых жизнь вдыхали на одну минуту, и ту они не могли употребить иначе, как, выпрашивая обещание на них жениться.
Всем своим звериным существом он почуял в Марии живую плоть и сам словно ожил, проснулся, вмиг изменился, в общем, с ним что-то произошло. Он знал: отныне в его жизни наступят мир и покой. Если в этой девочке чувства ещё не развиты, он разовьет их, хотя она обещала иное…

На отпевании отца ему хотелось быть рядом с ней, но девушка была так  отключена от мира, будто на самом деле провожала родную душу к воротам преисподней и не хотела, чтобы ей мешали в этом важном деле.
Заревновав, он ушел, надеясь завтра стать её хозяином безраздельно.
Пусть хоть все французы с испанцами, а также англичане перебьют друг друга, он знает вход в подземный замок, где можно продержаться и год, и два. Запасов мёда, круп, муки, вина хватит надолго.
Он жаждал времени уединенья и любви!
С мечтой об этом и уснул крепко, будто безгрешное дитя…
А утром Мария долго не выходила из комнаты, и он испугался, что она – совсем не то, что он про неё придумал, и будет кукситься, бояться, окажется обычной барышней.
Каково же было его удивление, когда к обеду она вышла необычайно красивой, в платье его матери, перешитом по её стройной фигуре, с копной блестящих волос. И приветствовала его словами: «Спасибо вам за доброту, но, если хотите, возьмите свои слова обратно. Я не могу воспользоваться минутной щедростью. А именно так расценивает ваше предложение мой дядя. Поверьте, я не обижусь. И буду искренне служить вам. Только, пожалуйста, не отправляйте меня в монастырь. Я не из тех, кто может жить в клетке, а, впрочем, я ко всему готова, не смогу жить, умру. Смерть может стать благом. Отец вчера был таким счастливым рядом с матерью и другими добрыми людьми, я видела…»
«Мы с ней фаталисты» - обрадовался Александр.
- Ты назвала щедрым человека, желающего приобрести жемчужину, которая думает, что она соринка, - почти исповедался он.
- Соринка? - лукаво переспросила Мария. - Отец говорил: я ангел!
- Но ты так неприхотлива…
- Общества моей мамы искали короли, а она предпочитала беседовать с придорожными столбами.
- И ты… вся в неё?
- Нет, я больше люблю ручьи и воздух, он так вкусно пахнет!
Мария потянула ноздрями.
- То есть, жизнь для тебя…
- Свобода и любовь! Самое малое облачко в небе чувствует, что я его люблю, а если попрошу его обратиться в тучу, беременную дождём, вряд ли мне откажет!
И она засмеялась, смахнув с ладошки воздушный поцелуй.
- Умеешь разговаривать с небом?
- Со всеми.
- Разыгрываешь меня?
- Нисколько. У всех, конечно, свой язык. Но переводчик один – любовь. Вы, например, сейчас себе говорите, что поторопились, я не сосем нормальная, в понимании простецов, конечно, и со мной вам будет не просто. Хотя, должна сказать, если вы будете любить меня немного меньше, чем Бога, мы сможем жить счастливо. Ведь вы тоже не такой, как все.
- Так ты не против, выйти за меня?
- Нет!
- Нет? - испуганно переспросил он.
- Не против, значит, да! - покровительственно улыбнулась Мария.
«Колдунья!» - чуть не произнёс вслух Александр, радуясь её ответу и… пугаясь своей зависимости от неё.
- Ну, вот, вы подумали, что я… - встревожилась она, спросила, - отчего люди так пугливы, даже самые смелые?
- От голода. Похоже, я не ел сто лет, - скрылся за шуткой он.

А на прогулке после трапезы продолжил разговор…
- Не очень-то ты любишь людей!
- Их мало.
- Аки звери многие? – вопросительно подыграл он.
- Бог всем даёт шанс дорасти до Себя, - прояснила ситуацию она.
- И откуда ты такая взялась? - почти взвыл он, почему-то обращаясь к небу.
- Не знаю, - взяв его за руку, потащила она его вдоль внешней каменной стены замка с бойницами под углом кверху, - ты, что, с птицами собираешься воевать, или… с теми, кто на небесах?
- Мой прадед направил бойницы к небу, надеясь, что однажды, в день солнцестояния, божественные лучи проникнут сюда, соединятся и превратят замок в страну Кукану, где хлебы и сыры растут на деревьях. Кстати, его тень иногда разгуливает среди бела дня…
- А тень твоей мамы не довольна, что я перешила её платье.
- Плутуешь? Моя мать никогда не рассердилась бы… - на полуслове осёкся он, вспоминая сон, в котором мать-птица расклевала ему руки в кровь.
- Наверное, вы правы, - погрустнев, вновь перешла на «вы» Мария. – Простите, пойду к отцу. Долго не думала о нём, и это наказание…
Она вытащила свою руку из его руки и убежала.
«Законы общежития написаны не для неё» - посмотрел он ей вслед, и будто отрекаясь от прошлого, подумал: отныне жизнь его потечёт по руслу, проложенному фантазией Марии, и он может на неё сердиться, но выбросить из своей жизни – никогда, потому что она и есть его жизнь!

И вдруг его воображение нарисовало картину их соития с Марией.
Её любовь пришлась ему по вкусу.
Не потерять бы голову.
Она нетронута, и этим…  защищена.
Более того, ему хотелось охранять её чистоту. Но ничего не мог с собой поделать, всем телом чувствовал её распластанной под ним, как будто они одно целое, и земля им постель, а небо одеяло.
Раньше он мог управлять собой. С Марией его естество взбунтовалось.
Скорее под венец!
И пусть Малахии не по душе его скороспелый брак, он произнесёт: отныне перед лицом Господа вы муж и жена, иначе… распрощается с жизнью.
Легче заплатить пеню за убийство, чем терпеть выходки лицемерного святоши!
Но, едва вкусив радость от воображаемой расправы над личным духовником, Александр ужаснулся: вдруг его мысли прочитает Мария?
Не стоит её пугать. Кровожадным он никогда не был...»

*«Земля постель, а небо одеяло» - эхом откликнулось сердце Маши.
Разве не о такой любви она мечтала?
И если она и Мария одна душа, значит, однажды в её жизни так и было.
«А, может, и не однажды?» - снова приросла она к бегущей строке…

«…Межгорная низина была пологой, ковром из свежей зелени стлалась к реке. В поле копошились крестьяне. Как муравьи. Сравнение пришло, когда он бросил взгляд под ноги и как будто в увеличительное стекло увидел, что там, внизу, идёт своя жизнь. Все заняты делом. Муравьи затеяли какую-то великую стройку.
Александр даже замер на мгновение, боясь опустить ногу, потревожить, смять эту жизнь, этот неведомый мир.
Мария улыбнулась, быть может, каким-то своим мыслям. А может быть его порыву покровительствовать даже самому малому, что рождено землёй. Он перехватил её взгляд. И обрадовался. Ему показалось, отныне  у него с ней одно зрение. И они одинаково видят отяжелевших, лениво размахивающих хвостами коров, и пастуха с собакой, убаюканных мирной картиной и уснувших под деревом. О том, что сон сморил их ни сию минуту, Александр догадался по тому, что тень перестала закрывать их, а солнце припекало пуще одеяла.
В другой раз влетело бы от него пастуху.
Но не сегодня.
Мария благодарно прикоснулась к руке. И счастье захлестнуло его…
Почему?
Что значит эта девочка для него?
Откуда у неё такая власть?
Почему всё в ней мило и волнует?
Возможно, Бог создал их друг для друга.
И вот… они  нашлись. От неуверенности и ожидания чуда он привлёк Марию к себе так крепко, что она вскрикнула. Но не раненой птицей. В её голосе он услышал… согласие. Почувствовал, как забурлила в её венах кровь, напряглись соски, будто готовые распуститься на яблоневых ветках почки. От неё даже пахнуло яблоневым цветом.
Он растерялся. Его сердце бешено заколотилось.
А Мария не испугалась.
Откуда она знала своё предназначенье, открывая губы для поцелуя?
Почему не стыдилась раздеться перед ним? И ему помогала срывать одежду…
Руки её будто знали все его потаенные, для радости созданные уголки. Не смутила Марию и его восставшая плоть.
«Мой огнедышащий дракон?!» - в радостном изумлении бормотала она, осыпая его поцелуями, которые казались Александру огненными.
Умереть в эту минуту – было бы блаженством.
А жить, когда в октаве сердца не семь – а тысяча звуков!
Вот что может природа!
Он приподнял Марию над собой, и она раскрылась навстречу ему. Всё завертелось в языческом танце любви.
«У Бога должна быть женщина, иначе и быть не может» – неожиданно подумал он, когда Мария еще билась под ним, но уже слабея, испытав только что высшее блаженство плотской любви.
Сколько прошло времени?
На поле ни души. Ни коров, ни пастуха с собакой.
Солнце почти село. Трава потемнела.
- От тебя идет пар, - стрункой вытянулась она на нём, прикрывая его.
- Не простудись, - забеспокоился он.
Но, почувствовав ответное движение, понял: снова готов на подвиги…
- Нас повенчала матушка-земля, - сказала Мария, уткнувшись носом ему подмышку.
- Иди сюда, - потянулся он к ней жарким ртом.
- Так пахнет честный пот. Лучший запах на земле, - приложила она свой палец к его губам.
- Смотри, земляничное дерево расцвело, - согласился он на передышку, на самом деле удивляясь, откуда взялся этот цветущий куст.
Заросли их были ближе к реке. А здесь, на лугу…
Впрочем…
Он принялся хохотать.
- Что? Что? - засмеялась и она.
- Однако мы с тобой скатились…
- Здесь трава мягче, - принялась она его целовать.
Всё повторилось. И снова. Снова. Их венчали птицы, трава, звёзды…
Многие за всю жизнь не получают столько любви, сколько выпало им испытать за один вечер и одну ночь…
- Распутница! - обозвал он её с любовью и ревностью утром…

«Невинность не может быть такой искусной в любви» - нашёптывал кто-то ему, когда его мозг мутился от ласк, а тело напоминало вулкан, готовый излить лаву.
Какими разрушительными бывают стрелы чёрных мыслей!
Мария знала это.
- Распутник тот, кто не любит, - тихо сказала она, смотря прямо ему в глаза.
В его зрачках любовь билась как рыба, пойманная бесовской сетью.
Страх быть обманутым сплёл эту сеть.
А, впрочем, страх и есть та сеть, в которую легко попасть, но выбраться трудно, почти невозможно, если только не победишь сам СТРАХ…»

*Маше показалось, сентенция о СТРАХЕ выбилась из контекста романа и посвящена именно ей.
Что ж, страх смерти она почти победила. Но как справиться с боязнью оставить дочь наедине с миром, в котором люди не знают своих предысторий, и каждую жизнь начинают с чистого листа?
Не День сурка, Век сурка какой-то!
Бедная Лада.
Остаться сиротой в тринадцать лет, смутное время взросления…
Отец предал. Мать умерла. У бабушки культ личности в семье…
Она горько вздохнула, ужаснулась: сколько событий из своей прожитой жизни она пропустила!
И снова нырнула в многомерный экран…

«…Роды были лёгкими. Мария не противилась тому, чтобы Александр  присутствовал при появлении ребёнка на свет. А возражения священника и повитухи он не принял в расчёт. И был вознаграждён. Его жена родила ему дочь: маленькое свое подобие. Правда, когда показалась головка, повитуха радостно выдохнула:  мальчик. Её ввели в заблуждение густые волосы ребенка. Александр же узнал в них кудри своей жены. Он так хотел дочку, что если даже на выходе был сын, то решил не рисковать и обратился в девочку.
Иногда мечты творят чудеса.
Мария не кричала, не звала небеса помочь ей.
Ритм её дыхания завораживал его.
И только когда её пальцы стискивали его ладонь и становились белыми, он понимал, какую боль ей приходится выносить. И склонялся над этими пальцами, и целовал их, и дышал на них, стараясь согреть. И давал себе слово, что больше не заставит её так страдать, не допустит её беременности, и любовь их будет похожа отныне на праздничный карнавал, где все только веселятся и радуются жизни.
Главное они уже сотворили – дочь.
И могут теперь отдыхать.
И никто уже и никогда не сможет отнять у него Марию, потому что «её» у него стало две. И он не понимал, кого любит больше: свою жену или только что появившееся на свет создание, раскрывшее от удивления глаза: кто это смеет так сильно хлопать её по спине?
Закричав от возмущения, его дочь потянула к нему ручонки, или это ему показалось?
Мария счастливо рассмеялась и попросила есть.
«Разрешитесь от детского места, тогда», - сердито буркнула повитуха, и, перевязав пупок девочке, унесла её в соседнюю комнату купать и пеленать.
Александр признательно поцеловал Марию и с удивлением обнаружил, что она провалилась в сон.
Тогда он с гордостью оглядел кровать, устроенную так, чтобы его ребёнку удобнее было появиться на свет, и тут что-то хлюпнулось в стоящее у кровати корытце, обрызгав его одежду, лицо.
Он отёрся, посмотрел на руку: кровь.
И испугался: вдруг это означает смерть?
Испугался так, что понял: нет у него никого дороже Марии, и если дочь – причина её смерти, он возненавидит дочь.
Но тут Мария легко вздохнула, спросила: где она?
Александр готов был разрыдаться: несчастья не случилось. Он прощён! И начинается совсем другая жизнь. Жизнь без проклятья.
Присутствие при родах сделало его отцом вдвойне. Впрочем, только присутствием его нахождение в родильной комнате назвать нельзя…
Уже потом он вспомнил, что старался дышать в такт дыханию жены, его ток крови грел ей руки и его мольбы, чтобы всё завершилось благополучно, достигли ушей Господа, а значит  -  и он рожал!
- Кажется, я потерял не меньше крови, чем ты, - шептал он вечером Марии, уже вымытой, переодетой: желанной, но недоступной.
- Ты чувствуешь себя немножко богом? - спросила она.
- Богом? Пожалуй, но теперь я точно знаю: у Него есть подружка!
- Иначе ничего не могло бы родиться…
- В детстве я подозревал, что Бог не только хром, горбат и зол на всех, но и, как бы это сказать, обходится мужчинами, - признался он.
- Услышал бы тебя мой дядя…
- Если церковь поощряет мужеложство, то Малахия еретик: к нему по ночам ныряют женщины.
- У нас в голове живет много богов: добрых и злых. Есть бог Морфей, поклоняясь которому, можно прожить жизнь в сладком сне, - покачала головой Мария, - но долго врать не получится…
- Возможно, мир лжив, потому что правда – неприглядна…
- Наверное, ты прав. Ни песен, ни стихов не слагают в честь прямой кишки, а зря! Если бы не она…
- Уволь, уволь, хотя, когда сегодня я увидел нашу дочь в слизи и крови, это её нисколько не испортило в моих глазах…
- Ты не такой как все, и я тебя люблю!
- Когда ты так говоришь, я чувствую себя Амуром! - осыпал Александр поцелуями руки Марии.
- Тогда принеси нашу дочь, я хочу её покормить.
- Но… она такая маленькая. Я боюсь её …
- Боишься?
- Уронить. Покалечить. Сделать больно…
- И боги трусят иногда, - улыбнулась Мария.
В её глазах было столько доверия к нему, что страх исчез, и Александр готов был горы свернуть, чтобы дочь была вовремя накормлена, а Мария – счастлива. Всегда.

Девочка оказалась с характером. Ей уже нужна была грудь, и если бы отец не подоспел вовремя, разразился бы настоящий скандал, то есть она уже начала подавать возмущённые звуки, и какие!
Оставалось одно: бегом доставить драгоценный груз по назначению – к материнской груди, к живительному источнику, приникнув к которому, его дочь, положив ладошку на явно понравившуюся «кухню», довольно зачмокала.
- Думаю, её жених не родился ещё, - заявил Александр, не имея сил оторваться от достойной кисти иконописца картины.
Мария только посмотрела на него.
Ей хотелось быть счастливой, и она гнала от себя дурные предчувствия.
Создатель милостив.
Она расплатится за чужие грехи, построит лекарню, амбар для сушки и хранения трав. Будет всем помогать, и в Книге Судеб перепишут проклятую страницу.
Время – её друг.
И у неё ещё много времени…»

*Стоп! Я знала о Книге Судеб? - вспомнила Маша небесную часовню, а в ней Книгу, медленно кружащую над початком кукурузы, или фаллосом, где вместо семени хранились файлы её воплощений.
«Не знать, что ждёт тебя завтра, с этим ещё можно смириться, но так и не узнать, что было прежде – несправедливо» - пронеслось в голове.
И даже Суфлёр, или тот, кто озвучивал кадры прошлого, в знак согласия сделал паузу. На секунду. И тут же продолжил… 

  «…Александр был уверен: Марии надо кормить младенца самой, у коров и то разное молоко, а уж у матерей…
Тем более, у Марии.
Её молоко должно быть лучшим на свете. И только им должна питаться его дочь. Тогда у неё появится больше шансов быть похожей на свою мать.
- Смотри, кажется, ей нравится! Какой аппетит! Пусть будет вкусной каждая минута твоей жизни, - ворковала над малышкой Мария, - я научу тебя всему, что умею и знаю. Небо будет стелиться у тебя под ногами…
- Я уже дал ей имя. София.
- Ты родилась в созвездье Козерога, и будешь жить за пазухой у Бога, - поправила чепчик на девочке Мария.
- Козерог. Бог. Хорошая компания. Но жить ей всё же придётся на земле, а времена не лучшие, война за войной, - тревожно вздохнув, заботливо прикрыл высунувшуюся из-под одеяла розовую пяточку дочери Александр. – Если бы я погиб от лучников английского короля, не было бы и её…
- Ты никогда не рассказывал.
- И сейчас не буду. Не для ушей малышки.
- София девочка не из трусливых, чем раньше узнает о подвиге отца, тем лучше...
- Вряд ли это можно назвать подвигом, да и, кажется, она уснула…
- Притворяется, а сама сосёт грудь и внимает…
- В бою под Креси-ан-Понтье меня спас тот, над кем я посмеялся, - шёпотом доверил своё бесславие жене Александр.
- Неважно, кто! - умоляюще посмотрела на мужа Мария.
    О чём молил её взгляд?
Не умирать, пока она жива?
Умолчать о низких подробностях войны: не мешать молоко с кровью – напиток этот ещё не для Софии?
Для него главное: как не соврать и не упасть в глазах Марии?
Выход один: горькую правду подать под соусом ироничной улыбки…

- На севере Франции есть небольшое селение Креси-ан-Понтье, и в нём, явно, кто-то согрешил. Иной причины не нахожу, чтобы объяснить, почему два кузена, два короля, английский и французский, решили именно там схватиться. Эдуарду всегда было мало одной короны. Правда, стань он королем Франции, кто знает, возможно, у нас курс флорина не падал бы каждые десять дней, а цены на хлеб не поднимались бы так высоко, что народ от голода желал смерти своему королю. Но, что поделать: сама природа решила поработать на Англию! Да и сын Эдуарда принц Уэльский в свои шестнадцать лет был зрелым полководцем, если разбил французского короля у Креси…
Александр замолчал.
- Возможно, гороскоп Филиппа был неудачен, - подсказала Мария.
- Если на небе есть звезда пораженья, то Филипп родился именно под этой звездой. И один бог знает, почему лучший из рыцарей, но потерявший зрение король Богемии Иоганн решил послужить своему свату.
- Трудно хорошо служить плохому монарху, - согласилась Мария.
- Возможно, Иоганн встал на защиту Франции потому, что его любимая дочь вскоре должна была стать её королевой. Кстати, сейчас я его понимаю, - бросил нежный взгляд на аппетитно причмокивающую малышку Александр. - А тогда я хотел его отговорить. Заявил: плохо не видеть глазами, ещё хуже, умом.  Он хотел со мной драться. Но я не петух, клевать всех без разбору…
- Ты говорил: он спас тебя…
- Моя насмешка подвигла его распорядиться накрепко привязать своего коня к лошадям своих оруженосцев. Английские лучники крушили нашу пехоту. На шлеме Иоганна воинственно развевались три белых страусовых пера, он скомандовал: и тройка связанных коней понеслась в самую гущу схватки. Я был рядом. Хотел помочь. Но стрелы тоже слепы. Меня ранили. А трёх богемских всадников убили. Кстати, падая, Иоганн прикрыл меня, чем сослужил двойную службу: сохранил мне жизнь и преподнес урок – никому слепо не служить!
- И не высмеивать чужие недостатки.
- Иногда моя желчь закипает, но, думаю, посмеяться над другими – грех не такой большой.
- Даже государство может развалиться, если смеяться над ним…
- Тогда день и ночь буду хохотать над выскочкой Валуа – Филиппом.
- А если Франция начнёт высмеивать твои пороки?
- Какое ей до меня дело? - недоумённо посмотрел на жену Александр, - и довольно! Смех всегда в моде и защищает порой лучше рыцарских доспехов.
- И насмерть разит друзей и врагов, - упрямо заключила Мария.
«А что, если она права?» - подумал Александр.
Его насмешка стоила жизни королю Богемии. Один за другим ушли в мир иной мать с отцом, их забрала чума. Но откуда она взялась? Уж, не вошла ли в открытую им дверь? Если так, пора сочинять эпитафию весёлости нравов…
- Думаешь, дочь Иоганна была бы хорошей королевой? - попыталась высвободить мужа из паутины сомнений Мария.
- По крайней мере, она была плодовита, - с трудом оторвался от своих мыслей Александр.
- Плодовита?
- Да, подарила мужу одиннадцать детей.
- Одиннадцать, - ужаснулась Мария, целуя дочку в нос, – наверное, я однолюбка.
- И я однолюб…
- Ты – двух люб! Иначе София обидится.
- Ладно, двух люб. Но, знай, для меня ты единственная… королева сердца. Даже твой дядя смирился и считает твоё правление разумным.
- Тогда поговори с ним о моей маме, - умоляюще посмотрела на мужа Мария.
- Нет ни одной твоей просьбы, которую бы я не выполнил, - приник он к её губам.
Счастье делает людей щедрыми…

Рождение Софии отметили весело. Кажется, зима потеплела оттого, что появилась на свет девочка, похожая на ангела. Жизнь в замке завертелась вокруг неё.
Она уже держит головку!
Сидит!
Прорезался зубик!
Сделала первый шаг!
Ещё восьми месяцев нет, а уже пошла!
Необыкновенный ребёнок! Мамина копия, папин хвостик.
- Я для неё – вымя, а ты – и мать, и отец, - смеялась Мария.
С рождением дочери из подростка она превратилась в юную женщину. Немного округлилась, но это сделало её ещё соблазнительнее.
Казалось, её заинтересовала земная жизнь. С духами почти перестала общаться. Софию от груди не отлучала: хотела, чтобы дочь нуждалась в ней.
И всё было так хорошо, как быть не может, потому что плохое должно уравновешивать хорошее, иначе наступит хаос, а с ним и конец.

В сентябре 1350 года пришло известие о кончине короля Филиппа.  И будто бы на тот свет его отправила молодая жена Бланка, ежечасно вызывавшая у супруга приливы страсти. От неистовой любви король стал худеть. За неделю старился на год. Годовщину свадьбы встретил в могиле.
А вскоре Малахия от странствующих францисканцев узнал, что новый король Иоанн, больше в отместку отцу, чем по велению сердца женился на вдове герцога Булонского. 
Герцогиня была намного старше Бланки, которую у сына увел Филипп. Иоанн не хотел быть посмешищем, сделал вид, что герцогиня предел его мечты, а утраченную честь компенсировал, транжиря деньги своей жены на Карла Испанского, щеголяя с ним под руку в кружевном плаще, не прикрывавшем зада. Народ смеялся им вслед: чума свела с ума королевский двор.
Смех был сквозь слёзы: что ждать французам от короля-безумца?

Новость не обрадовала…
Иоанн будет наживать себе новых друзей и врагов. Ни тем, ни другим Александру быть не хотелось.
Его устраивало отшельничество. Соседи, и те почти не навещали замок.  Ровесники погибли в войнах. Друзья родителей давно ушли в мир иной.
Но!
Новый король мог захотеть устроить смотрины своих вассалов…
- Не думай плохо, а то король поймает твои мысли, - шутливо поучала его жена, - ты в возрасте и ранен. Пошли гонца, что, например, прикован ты к постели. Типун мне на язык!
- Я к тебе прикован. Так и напишу. Государь, приковала меня к себе жена моя. Дышать без неё не могу. Глаза, не видя её, слепнут…
- Уши, не слыша её, глохнут, - смеясь, подсказала Мария и обвила мужа руками.
- Па-па, - притопала в зал София. - Папа!
Она шла твердо, чуть переваливаясь с ноги на ногу.
Намерение её вскоре всем стало ясным: будто паломник, добралась она до святыни, ухватилась за ногу отца, как за соломинку, вернее, за ось, вокруг которой отныне будет вертеться её жизнь.

А из другой, взрослой жизни, продолжали приходить неутешительные вести. Иоанн приказал отрубить голову коннетаблю де Бриену. Без суда и приговора второй человек  в стране, начальник всех рыцарей поплатился своей головой за то, что королю вздумалось утешить своего фаворита должностью и землями бывшего военного советника. Памфлетисты тут же окрестили Иоанна сыном ненавистной Хромоножки, из-за которой чума пришла во Францию. Какая «чума» ждет французов снова?
И вот ещё новость: король собирает рыцарей.
И теперь ему надо оставить жену и дочь, чтобы отправиться в Париж.
- Знать бы, для чего Бог лишает разума королей? - машинально озвучил он тревожную мысль.
- Чтобы люди догадались себе правителя выбирать, - не растерялась с ответом Мария.
- Как это, выбирать?
- Доверять власть тому, кто лучше, умнее, справедливее…
- По-твоему, Бог не справляется и хочет переложить свои обязанности на нас? - едва сдержал улыбку он.
- Люди должны отвечать за то, что с ними происходит.
- И самозванцы разных сословий соберутся на площади и кто кого перекричит: я хороший!
- Сейчас это трудно представить…
- Тебе бы памфлеты сочинять, - привлёк к себе жену Александр, - а мне что-то не хочется ко двору.
Мария выразительно посмотрела на него.
- Не бойся, ты не во вкусе короля…
- Почему это? Я храбр, хорош собой…
- Ах, так?! - потянулась она прикусить ему ухо.
И между супругами началась одна из тех любовных игр, которую нельзя описать, потому что язык глаз, губ, рук, запахов и звуков богаче слов. Мелодию любовных ласк тоже не удалось ещё выразить в нотах, сыграть на музыкальных инструментах, может быть потому, что струны сердца приводят в движение иные музыканты.
- Жаль, дядя так мало рассказал о маме, - заметила Мария, отдыхая на груди Александра.
- Что знал…
- Чтобы так ненавидеть, надо больше знать.
Александр улыбнулся в усы: по рассказам Малахии всех костров мира не хватило бы, чтобы расправиться с этой женщиной, сущей дьяволицей. Как выяснилось, мать Марии была незаконнорожденной дочерью епископа.
Плод блуда с записочкой и кольцом – свидетелем  невинной слабости и клятвопреступления, оказался на крыльце дома известного вельможи, старшего брата священника, которому ничего не оставалось, как поместить племянницу в монастырь. При этом карман монастыря пополнился настолько, что мог кормить его воспитанниц до ста, не меньше, лет.
Нетрудовые доходы, как водится, развратили монахинь, которые, поправ смирение, занялись алхимией, отчего монастырь превратился в вертеп, а все, кто находился в нём, в блудниц-еретичек. Скандал готов был выйти за стены монастыря, но кто-то (не иначе сам епископ) загасил его, вернее, снова заплатил, и немало.
«На земле деньги важнее Бога. Прости, Господи!..»
Перекрестившись, Малахия поспешил закончить рассказ тем, что мать Марии, покинув монастырь, вступила в еретическую связь с его младшим братом спиритуалом, которому и родила дочь. Но смущать умы дьявольскими наущениями продолжала, как и беседовать с душами умерших, предсказывать судьбы живых.
Благо, инквизиция не дремала, объявила её ведьмой и сожгла на костре.
О костре Александр, естественно, умолчал, но заметил жене: ты копия своей мамочки.
- Она заблудилась, - печально заметила Мария, - хотела поселиться в справедливой, радостной стране, а попала во Францию. Потом мы объехали всю Европу. Но везде встречали одно и то же: люди хотели и боялись её…

Всё в жене: от завитка волос за ухом до горбатенького мизинца на ноге – было мило его сердцу. Казалось, лёд проклятия растаял в груди. И всё же он знал: в нём живет злое, невероятной силы чудовище, способное всё уничтожить, если кто-то чужой дотронется до неё.
И вот надо её оставить.
Он получил уведомление о том, что ему следует прибыть в Сент-Уан, получить Орден Звезды.
«За какие заслуги?» - гадали они с Марией и решили: король вербует  друзей, покупает верноподданнические чувства.
Как будто чувства – товар?!
И всё же, собирайся в дорогу, Александр!
Старый конь ещё в силе, а меч, щит и латы подновили кузнецы…

Дом в Сент-Уане, где собрались рыцари со всей Франции, поражал своим великолепием: и стены, и мебель были обтянуты золотой парчой, на столах стояла золотая посуда.
Александру, как и другим, были выданы: белый шёлковый плащ, алая шапочка с золотой пряжкой в виде  звезды и золотое кольцо с финифтью, в знак обручения с королем, что воспринял он как оскорбление, и решил не оставлять без ответа.
Блеск золота, видно, многим помутил рассудок. Прежде всего, королю, который начал с того, что высмеял учрежденный королем Англии Орден Подвязки – ха-ха! и закончил тем, что учредил Орден Кутил.
Похвастать подвигами перед двумя писцами, призванными составлять летопись Ордена, рыцари не захотели, взяли реванш за столом, показывая чудеса чревоугодия. И с пьяных глаз, приняв друг друга за врага, разгромили всё вокруг в прах: навозными лепешками валялись под ногами золотые кубки…
И в этот же день – день Богоявления, англичане, пока комендант кутил в Сент-Уане, взяли французскую крепость.
Звезды явно не благоволили к Иоанну. По его расчёту рыцари должны были на Священном писании дать клятву никогда не отступать в бою и не сдаваться в плен врагу.
Но, видимо, король был пьян, когда мечтал об этом.
Наутро лишь полтора десятка из пяти сотен принесших клятву решили сдержать слово, и, протрезвев, ринулись отбить занятую неприятелем крепость. А, скорее всего, не протрезвев. И одурманенные хмелем удальцы погибли в неравной схватке. 
Александра в этой горстке безумцев не было. Сорвав с себя белый шёлковый плащ, бросив под ноги коню алую шапочку со звездой, он мчался во весь опор домой. Его люди еле поспевали за ним, посмеиваясь: жена для хозяина дороже Франции.
Долетев до ушей, шутка омрачила его ум, и он снёс голову тому, кто посмел усомниться в его храбрости.
Лоб горел. Мысли были как ветки в костёр…
То ему чудилось: замок завоевали испанцы, и Марии нет уже в живых. То казалось, она птицей летит ему навстречу.
Он всматривался в даль, сердце учащённо билось: мираж!
Жизнь похожа на ад: ничто хорошо не кончается.
Смерть настигает всё и всех…
«Вернусь, прикажу возвести стены замка до неба» - решил Александр.

Первой его встретила дочь. Бросилась, раскрыв руки, обняла, спросила, будто не расставались ни на минуту.
- Папочка, наша мама чудная? 
- Почему, чудная?
- Разговаривает с цветами, а у них нет ушек, - упорно повторила дочка, будто споря с кем-то невидимым.
- Ты сама так решила или кто-то сказал? - поинтересовался Александр.
- Она просила розу не вянуть, дождаться тебя, - чуть не расплакалась София.
- Запомни, лучше нашей мамы нет, - сказал он ей строго.
- Лучше папы! нет, -  возразила она, прижавшись к нему ещё сильнее.

Александр давно понял: дочь похожа на мать только внешне. Мария была не от мира сего, фея, при желании могла превратиться в бабочку, сесть на облако и улететь  в небесную даль…
Софии нравилось жить на земле. Она была смелой весёлой козочкой, которой всё время хотелось бодаться, и в этом она была похожа на него. И к Богу относилась так же, как он когда-то в детстве, без почтения и интереса: даже язык ему нельзя показать, всё равно не увидит, вернее, не увидишь, что он увидел – оттого и неинтересно. Священника хоть за бороду можно дёрнуть. И вообще много занятного вокруг. И люди такие смешные. И все ей рады…
Софию и впрямь нельзя было не полюбить. При взгляде на неё, душа оттаивала. Александр как-то назвал её медовой девочкой, прозвище прижилось, лучше не придумаешь, когда у волос цвет липового мёда, у глаз – каштанового. А всегда розовые от беготни и шалостей щёки так и хочется ущипнуть или поцеловать.
- Жаль, что у меня невнимательная дочка, - с напускным огорчением произнёс Александр.
- Почему? - недоверчиво подняла на него огромные глаза София.
- Потому что у всех есть уши. У кошек, у собак. У цветов. Только они маленькие, их совсем не видно.
- У них маленькие ушки, а у меня маленькие глазки? - забыв, о чём начала разговор, заёрзала на руках отца София.
Слишком много ещё предстояло дел: научиться быстрее бегать, чтоб догонять дворовых мальчишек; накручивать волосы, чтоб няня не жаловалась, что они жёсткие как солома, и нарочно не дёргала…
Но самое главное, и пока тайное дело - родить двенадцать детишек (до двенадцати она научилась считать), чтобы ей с ними было интересней играть.
И тогда папа похвалит её, не оставит, не умчится на своём коне…
А мама, если ей больше нравится разговаривать с цветами, чем со своей дочкой, то и пусть…

- Я знала, что ты сегодня вернёшься, - вышла встречать мужа Мария, да так и застыла на крыльце, любуясь сценой, достойной кисти живописца: рыцарь в доспехах с воздушной девочкой на руках.
- Розовый куст подсказал? – улыбаясь, спросил Александр.
- Откуда ты знаешь?
- Пап! – предостерегающе приложила палец к губам София.
- Птичка пролетела, чирикнула, - подмигнув ей, ссадил дочь на землю, раскрыл руки для объятий жены Александр.

Ночью бог Морфей пожадничал для него сна.
Утомлённая ласками Мария мирно посапывала на его плече, а он, не умеющий разговаривать ни с цветами, ни с птицами, в словах Софии о матери прочёл опасность: не иначе, кто-то затеял интригу против его жены, и ему надо вычислить и убрать из замка этого затейника.
Мысли об этом отогнали робкие поползновения сна утяжелить его веки. Он с нежностью провёл рукой по разметавшимся волосам Марии, очертил в воздухе милый овал её лица, залюбовался густыми ресницами, в тени которых цвет её глаз был похож то на листья салата на грядке, то на хвою в ночном  бору. И всегда, стоило ему в них заглянуть, ухало, падало в бездну его сердце.
«Бездна подруга Вечности» - сложилась мысль в голове.
Если так, возможно, Мария права, и существует Книга судеб, и Господь размножается людьми, как земляника отростками…

На этом благостность покинула его. Ожили прежние претензии к Богу. Зачем Он сотворил людей?
Скучно стало? Придумал игру «Поверьте и полюбите меня», и будто гончар из глины слепил  игроков?
А он с детства не любил и не верил, и почему-то особенно злился на слова: плодитесь и размножайтесь. Не раз наблюдал, как мостился к корове бык, топтал кур петух, прижимал кошку к земле кот, а через время рождались новые коровы, куры и кошки.
Потом сам подрос, и его, как любого самца, стало тянуть к женщинам. Но детей, плодов нелюбви по своему образу и подобию от хаотичных случек он не хотел.
Маленьким, он жалел, что не родился пчелой. Казалось, это и есть настоящая жизнь: летай, нектар собирай!
Может быть, оттого и родилась у него медовая дочка…
Всё не зря!
Александр вздохнул, очень уж ему хотелось поговорить с Марией о Боге. А ещё больше о любви: откуда люди узнали о ней? И любит ли она его так, как любит он? Она просила его любить её меньше Бога, а он не исполнил просьбы… неба, земли, лошадей, рыцарских поединков, своей жизни…
- Люблю тебя больше… - прошептал он ей на ухо, призадумался, подбирая слова, - больше неба, земли, лошадей, Бога, и даже больше самой ЛЮБВИ.
- Если в любви теряют себя, это болезнь, - сквозь сон пробормотала она.
- Значит, я болен тобою, - безропотно заключил он.
А в голове пронеслась мысль: может, такая любовь – проклятье отца?
Все знают: на костре Магистр предал анафеме короля, папу, хранителя печати, и те умерли. А его незаконнорожденный сын больше смерти полюбил девушку-еретичку.
Или так случилось, потому что он сам еретик?
Потомок еретика.
Его прадед был пажом епископа катаров, наставника Совершенных, которых во Франции прозвали альбигойцами. Десять веков гуляло по странам Востока учение святого Мани о том, как победить Зло и Тьму, прежде чем на Западе забродили лучшие умы. И поэты, художники, философы, архитекторы объединились в секту Солнца, построили на вершине горы храм, чтобы в одно из солнцестояний превратить землю в рай, а людей – в ангелов.
Против новой ереси как всегда обратили пушки. Альбигойцам не позволено было проливать чужую кровь. Они встали на защиту своего храма Солнца и погибли, успев передать тайный завет нескольким посвящённым. Паж Наставника в их число не попал, но был свидетелем, и слышал всё, что завещалось. Во время последней схватки он спрятался в потаённой пещере, куда вход был доступен только ящерицам и детям.
Выжил. Бежал к границе с Испанией, где у отца была земля, и где он построил замок по образу и подобию альбигойскому, с направленными к солнцу бойницами в башнях и стенах.
«Однажды в день солнцестояния золотые лучи проникнут в наш замок, и Франция превратится в страну Кукану, где хлебы и сыры растут на деревьях, а люди живут, как хочется Богу» - посмеивался над своим отцом дед. А внуку говорил: если бы люди занимались любовью днём, как куры или собаки, никому бы и в голову не пришло искать справедливость и поднимать бунты, потому что только любовь равняет всех, и только ей под силу дать счастье каждому.
- Рано ему ещё! – замечала мать.
- В тебе и в нём с рождения течёт кровь поклонников Солнца, - гордо вскидывал голову дед.
Ещё он говорил: во Францию стекаются все религии мира, чтобы папа отлавливал опасную для своего трона ересь и заливал её кровью.
А вот смешение крови своей дочери с кровью храмовника, видимо, грехом не считал, потому что – любовь! И внука любил. 
Дед бы и Марию полюбил, потому что она – сама любовь.
Жаль, ни он, ни мать тайный завет альбигойцев не успел передать.
«Ложь – истина Люцифера…» - в предсмертном бреду заявил он.
А мать умерла ночью, во сне.
Однажды, когда он был ещё маленьким, она сильно заболела, позвала его и призналась наедине, что в одной из башен замурован заветный ларец, а когда выздоровела, объяснила: в бреду привиделось…
Может, и не привиделось. И где-то в замке похоронен рецепт счастья для всех. А он мучается. Боится потерять свою любимую. Хочет прорасти в ней, чтобы не пропустить ни одной мысли, ни одного чувства…»

*«Мы пришли на землю учиться любить, не научимся – беда…»
Маше показалось, это она пробормотала во сне, и это, точно, она нежится в постели с мужем.
Теперь понятно, почему она не то, что ждала, жаждала рыцарской любви.
Генная память.
А в этой жизни от рыцаря Александра её мужу только имя досталось.
Она грустно вздохнула, и решила больше не отвлекаться: хоть в прежней жизни побыть счастливой…

- Уже светает? - пробормотала Мария, не открывая глаз, - розмарин для пива нужен сонный, с холодком…
Она пошевелилась, вызывая у Александра знакомую реакцию – желание прижать её к себе и не отпускать, пока не извергнутся вулканы.
Но жена умела ускользать от него, особенно, когда торопилась к озеру за розмарином.

Лето выдалось жарким.
«Моё горло без твоего пива сгорит от жажды» - не раз признавался он ей.
Но к озеру отпускал одну.
Почему? Ведь это опасно. Столько бродяг развелось.
- Возьми меня с собой, - неожиданно смирно, как нищий на паперти, попросил он.
- Вместе босиком по росе? - лукаво спросила она.
- Босиком? По росе? - шутливо задумался он, - согласен, если понесёшь меня на руках!
- Ах, так! - бросила в него подушку она.
- Сдаюсь! - испуганно закричал он. - Мой язык хотел сказать, если я понесу тебя на руках…
- Хитрец! - рассмеялась она. - Тогда побежали! Умоемся в озере.
Легко сказать: из теплой постели в укрытое ночными туманами утро…

Роса ещё не блестела бриллиантами. И озеро ещё спало.
Мария сбросила рубашку.
- Возьми меня на руки. Фея озера хочет благословить нас…
- Ну, если благословить, - неуверенно произнес он, - сама фея…
И разделся, и подхватил Марию на руки, стал целовать.
- Нет! Подожди! Послушай, что она скажет…
- Она говорит: нет меня счастливей на свете!
- Вот видишь, ты уже слышишь…
- Вижу или слышу?
- Помолчи. Надо попросить разрешения войти…
- Феюшка, разреши войти, а то замерзну или согрешу на берегу, - скороговоркой произнёс он. - Разрешила! – и, охнув от хлестнувшей по ногам прохладной волне, заторопился скорее погрузить себя и свою драгоценную ношу в озеро.
- Сейчас вода святая. Проси, что хочешь…
- Хочу тебя.
- Вот видишь, фея…
- Она согласна. Благословляет. Будь по твоему, феюшка, - заторопился Александр, на мгновение отпуская Марию, и вновь прижимая к себе. - Давай постараемся. Если вода святая, то, может быть, у нас получится ребёнок. Сын. Нам не хватает сына. Эта вода – сама любовь. Боже…
Они слились воедино.
- Я в раю, - стонала Мария.
- Наконец-то ты моя. Вся.
- А ты – мой!
Вода всё теснее прижимала их друг к другу. Видно, фея озера решила преподнести им урок любви. Научить, как умеет любить природа. Вода бурлила вокруг них. Притяжение их тел было в тысячи раз сильнее притяжения земли. Они не могли оторваться друг от друга. И то ли слёзы, то ли брызги были в их глазах. И шёпот, и стоны, и смех, и дикий победный крик…
Но только они прилегли на воду отдохнуть, как услышали голос дочки.
- Папа! Мама! Где вы?

Софии недавно исполнилось десять лет. Ничто не угрожало ей стать гадким утёнком: с рождения она была маленькой женщиной, скроенной по  неподвластным времени магическим лекалам…
- Рай нужно было создать не в саду, а в озере: здесь искушение одно – любить, - поднырнул под Марию Александр, потянул её за собой на дно.
Она еле вырвалась. Оглядывалась, шлёпала по воде руками. А его всё не было. Тогда и она нырнула.
- Испугалась? Любишь меня?
- Папа! - выбежала на берег София.
- Иди к нам, дочка, вода сегодня святая, вырастешь самой красивой, - позвал Александр.
- Мы раздеты, - шёпотом напомнила ему Мария.
- В раю все наги…
- Она догадается…
- Что я люблю тебя? - чмокнул он показавшийся над водой сосок её груди, - кстати, сегодня мы занимались любовью втроём, фея озера была на моей стороне.
- Нет, на моей!
- Так нас было четверо?
- Ты опьянел?
- Я пьян… тобою.
- Папа, дай мне руку, - капризно приказала София.
- Поняла, почему Господь не даёт нам больше детей? Некогда было бы заниматься любовью, - спросил и сам ответил на свой вопрос Александр.
Он подплыл к берегу, ухватив дочь за ногу, стащил её в воду.
Она хотела вознегодовать, но отцовские руки поддержали её, стало не страшно. Пробуя поплыть, она стала бить кулаками по воде, подняла тысячи брызг. Праздник  должен быть праздником. Настоящим, весёлым.
- Разожми кулаки, не бей, воде больно, - попыталась поймать дочку за руку Мария, - подрезай ладошкой, и гладь…
- Сегодня вода святая, проси, что хочешь, и сбудется! - был щедр от любви Александр.
- Хочу быть папиной женой, - жадно приникла губами к воде София.
- О, нет! - простонала Мария.
- Придумай другое желание! - нарочито испуганно завопил  Александр.
- Почему? Ты меня не любишь?
- Люблю, поэтому предупреждаю: когда ты вырастешь, я стану старым, с одной рукой, одной ногой и большущим горбом, - принявшись изображать некое чудовище, Александр отпустил руки, и… дочь пошла под воду.
Мария подхватила её.
- Папа шутит, с его руками и ногами ничего не сделается. Он только постареет. И я постарею. А ты будешь молодой и красивой. И мы выдадим тебя замуж за настоящего рыцаря. Скажи водичке, что ты хочешь выйти замуж за рыцаря…
- Я хочу выйти замуж … за папу! - то ли из упрямства, то ли с испугу произнесла трясущимися губами дочка.
- Всё, домой, она замёрзла, - заторопилась Мария.
София заплакала, сцепив руки на шее отца.
Но озеро без разговоров выплеснуло их на берег.
Мария отправила мужа с дочерью домой, сама осталась, нарвать веток розмарина.
К вечеру София заболела.
От сильного жара растаяла ревность к матери, она не отпускала её от себя, крепко держала за руку.
Мария тихонько ей пела, рассказывала о бабушке, о своих скитаниях по миру. Казалось, дочь не слышала её, но стоило Марии замолчать, как тут же София открывала глаза, запечёнными губами молила: продолжай…
- Хочешь, я расскажу тебе историю, которую мне в детстве рассказала мама, когда ещё я была маленькой, такой как ты?
В знак согласия София крепче сжала ей руку.
- Тогда слушай…
«…Это было давным-давно, когда Бог решил подарить людям землю.   День и ночь думал, как украсить её, какие посадить деревья, цветы. Какую живность развести: от червячков, чтобы рыхлили землю, до серых волков, чтобы съедали больных зверей. Всё нужно было ему предусмотреть, решить, из чего сшить рыбам чешую, чтоб не промокнуть, медведям шерсть, не замерзнуть. А сколько трав нужно вырастить от разных болезней!
- Болезни он тоже придумал? - еле слышно спросила София.
- Нет, это мы сами, - поцеловала её руку Мария, - а звезды, прочитав мысли Бога, послали ему мешочки с разной глиной. Из одного мешочка он взял глину для зайчика, и немного оставил. Из второго, для пальмы. Из третьего – для льва. И что бы он ни лепил, всегда оставлял чуть-чуть. Так очередь дошла до человека. Но мешочки кончились. Бог огорчился: как же без человека? Но быстро нашел выход: собрал остатки глины, смешал их, вылепил человека и сказал ему: ты весь из всего – царь зверей и придорожная травинка. Всё в тебе! Обидишь кого-нибудь, себя обидишь, заболеешь…
- Я воду била… и заболела, - согласно кивнула София.
Ей как будто стало легче.
- Как заболела, так и выздоровеешь, - поцеловала её во влажный висок Мария, - сейчас водичку из озера принесут, обмоем тебя, жар и спадёт…
- Я попрошу у неё прощения…
Такими близкими мать и дочь больше никогда не были…»


*И моя Лада тоже больше любит отца.
А моя любовь с Александром в нынешнем ремейке оказалась похожей на перелётную птицу: свила гнездо, вывела птенца и улетела.
Печально.
Ещё узнать бы, кого я так сильно обидела, что заслужила неизлечимую болезнь?..
Маша закрыла глаза.
Своё-чужое счастье не оказалось для неё лекарством.
Наоборот.
Не ревность. Не зависть. Нет!
Тоска.
«Не научишься любить – беда» - вспомнила она свои же слова.
Не научилась.
Себя обидела, обделила, вот и!..
Захотелось свернуться комочком, нырнуть в пустоту, забыться.
Но время не спит. И она встрепенулась: сколько строчек из жизни своей пропустила! Приникла к экрану…

«…Александр думал, календарь их с Марией любви слишком скор: времена года летят как дни. Вчера был День весны, сегодня День лета, завтра наступит День осени, за ним День зимы. И так промчались почти шестнадцать лет. Софии пора подумать о замужестве.
- Папа, я хочу в Париж, - на днях заявила она.
- И что ты будешь там делать? – нервно откликнулся он.
- Танцевать с тобой на балах.
- Возможно, король считает меня давно погибшим.
- Малахия сказал, ты плохо служил королю.
- Святоше пора отрезать язык, хотя, он прав: плохому королю служить хорошо невозможно.
- Если бы ты был королём, я бы стала твоей фавориткой, - стрельнула в него глазами София.
- В её годы я объехала много стран, узнала людей, а наши соседи такие пресные, неинтересные, - поддержала дочь Мария.
- Зато никто из них на меня не донёс, не пошёл войной, - вступился за соседей Александр, - сама знаешь, какая свара идёт на севере. Земли записаны беспорядочно. Права феодалов запутаны. Больше чем нужно причин для войны, которой не видно конца…
- А если война будет длиться сто лет, мне что, умереть старой девой? – хлопнула дверью София.
- Мама говорила, в Париже у нас есть знатная родня, - просительно посмотрела на мужа Мария. - И наша дочь могла бы найти достойную партию.
- Не могу представить, что София покинет нас, - заупрямился он.
- А мне подсказывает сердце: ей пора на свободу…
- Жаль, что дочери растут…
- И что Бог не дал нам других детей, - вздохнула она.
- София с детства обещала быть плодовитей тебя…
- Так это я виновата?!
- Всё ещё можно исправить. Пойдём на нашу полянку. Помнишь, ту, где нас учили любить земля, трава, и солнце, и звёзды…
- Мы были как боги, и сотворили чудо – нашу дочку. Со дня зачатия я молилась за неё. И лекарню построила, чтобы зло нас обошло…
- А баню… для чего?
- Смывать грехи… с путников.
- Ты так говоришь, будто, - насторожился Александр.
- Иногда предчувствия бывают обманчивыми, - попыталась успокоить его Мария.

Король Иоанн Второй был пленён англичанами. Уповать народу стало не на кого, и дороги Франции запрудили те, кто надеялся прокормить себя  легковерностью наивных провинциалов: разномастные колдуны, торговцы чудотворными мощами, хироманты, мнимые паралитики, и даже студенты.
Благодаря Марии замок в Пиренеях был добр ко всем.
Однажды Александр взял её с собой, посмотреть улов и поднять мост.
На другом берегу реки их поджидала кучка странников.
- Господин! Гроза начинается, разрешите нам заночевать в замке. Мы оплатим свой ночлег любой работой, - крикнул один из них, поплотнее.
- А я могу продать вам обгоревший палец главного тамплиера и прядь седых волос епископа из Монсегюра, - фальцетом предложил тщедушный монах в лохмотьях.
«Мощи прибыли по адресу!» - помрачнел Александр.
- Я студент, архитектор, построю для вас всё, что захотите, поверьте, – без особой надежды на внимание представился юноша, длинный как жердь.
- Нам нужен хлев для коз, - откликнулась Мария.
- Овчарни мало? – возразил Александр.
- Тесно там козам, а от их сыра зубы белые и кости крепкие.
- Но мост уже подняли.
- Опустят и поднимут снова.
- Что-то мне говорит: не делай этого, - пристально посмотрел на жену Александр, - но, если ты так считаешь…
Мария благодарно прижалась к мужу.
- Война разорила людей, им надо трудиться, поэтому надо построить ещё цеха для гончаров и стеклодувов, и для женщин, которые умеют шить и вязать.
- И прикажем Малахии открыть лавку по продаже нетленных останков отцов, - тихо пробормотал Александр. 
- А он исповедует монаха и выяснит, что самозванец срезал волосы у случайной слепой старухи, а палец подобрал на кладбище, где жгли чумных, – ободряюще посмотрела на мужа Мария.
-Умеешь ты успокоить меня, - усмехнулся он.

Между тем бродяги перешли мост и приблизились к ним.
Живописное сборище неудачников возглавил переговорщик-студент. Что-то в благородных линиях его лица, манере говорить свидетельствовало:  побираться – не его удел.
- Для вас работы много в нашем замке, но о ней мы поговорим завтра, - приветливо кивнула ему Мария, - а пока все ступайте в странноприимный дом, кстати, пора его достроить. Кадушки с водой приготовлены. Еду принесут.
Александр приказал стражнику проводить бродяг.
- Увидеть бы, кто пишет наши судьбы? - посмотрела в темнеющее небо Мария.
Мысли её занял этот парень, студент. Наверно, незаконнорожденный сын какого-нибудь дворянина. Подсчитать бы, сколько на свете бастардов? И спросить у Бога: законны ли людские законы? Ведь любое рождение – божий промысел. Или это дьявол бросает людей в незаконные объятия? И семя, извергнувшееся в греховной связи, несёт проклятие: плод сеет зло, чтоб люди стелились по земле как сорняки…
- Ты куда улетела? – обнял за плечи жену Александр. 
- Из случайных детей вырастают ненужные люди, - подвела итог своим мыслям она. 

…Одной ночью дело не обошлось: бродяги прижились в замке. Их молодой предводитель Андреа и вправду оказался строителем, учившимся у одного из известных архитекторов Парижа. И хоть строить ему пришлось не дворцы, он всё же повеселел. И разговорился.
Мария любила людей, владеющих даром слова. Не удивительно, что беседы с юным мыслителем стали всё больше занимать её.
- Откуда люди знают о любви? – спросил он как-то, распахнув большие, в крапинку, будто перепелиные яйца, глаза, - ищут её на земле, дерутся за неё, умирают…
- Моя мама умела разговаривать с мёртвыми, так они рассказали, что на небесах бесы не живут, там царит божественная любовь, и все счастливы, - для убедительности сослалась она на спиритические способности своей матушки.
- Так уж и все?
- Те, кому не стыдно перед Богом.
- Это Ему должно быть стыдно! – неожиданно вспыхнул юноша.
- За что? – удивилась Мария.
- За то, что Адама с Евой сослал на Землю, которую вернее было бы назвать Каторгой!
- Почему, каторгой?
- А куда ещё отправляют людей в наказание? – с чувством «прощаю за глупость» возвысил голос Андреа. – И приговор на первый взгляд добренький: плодитесь и размножайтесь! А с кем, если вокруг отпрыски Адама и Евы, то есть, братья и сёстры? Как будто не знал, что при кровосмешении рождаются калеки и идиоты! Поэтому не стоит удивляться, что мы, их потомки, такие... – задумался он, подбирая слово деликатнее, - несовершенные!
- Совершенные живут на небесах, - снова почувствовала себя «глупой» Мария, и, чтобы исправить о себе впечатление, рассказала о принадлежности прадеда своего мужа к ордену рыцарей Солнца, которые стремились стать совершенными на земле, не забыла упомянуть и о замурованном в стенах замка таинственном ларце с заветом, как победить зло.
- Тогда само Провидение привело меня к вам! – забыв свои укоры к Богу, разволновался юноша.

Александр наблюдал за нескромно-смущёнными стараниями юноши привлечь внимание его жены с нарастающим негодованием. Сначала ему было смешно. Он даже думал: юная влюблённость пойдёт на пользу замку!
Парнишка ловко управлял людьми, заставляя их вытачивать нужного размера камни, шлифовать до зеркальной глади. В дереве тоже знал толк. Да и фантазии ему было не занимать: дома в деревне вырастали каждый со своим лицом, цех для швей был похож на полушарие, для гончаров – на пирамиду, для кузнецов – на башню с бойницами.
Естественно, Мария не могла обойти его своим вниманием.
Возможно, ею даже владели чувства… материнские.
Но, заражаясь энергией переустройства, уж очень она сама расцвела!
И он просто вынужден был, начать ревновать жену к неистовому юнцу  с блестящими от внутреннего огня глазами.
Мария же, казалось, этого не замечала.
Вечерами передавала ему, о чём они рассуждали-спорили, и выходило, что не расставалась со строителем и тогда, когда он занимался тем, чем было ему положено: строил днём и ночью, будто гнал сон, чтобы не проспать утро, не пропустить встречи с хозяйкой. Или всё это ему только чудилось?
Развеять сомнения могла бы поездка в Париж, но, похоже, жена готова была пойти на поводу у Софии и отправить их в столицу вдвоём, что побуждало его ещё больше насторожиться.
Тем более что Мария развила бурную деятельность по подготовке вояжа. Ей хотелось, чтобы дочь прибыла в Париж нарядной, уверенной в себе, и небо осуществило её желание, прислало с очередной порцией странников портниху, работавшую в салоне известной модистки и выброшенную на улицу из-за того, что многие знатные дамы их небольшого городка вдруг овдовели и перестали заказывать обновки.
У войны любимые наряды – бинты.
- Дочка, я заказала тебе платье, пойдём, посмотрим ткани, обсудим фасон, - явилась Мария к обеду с потрясающей, как ей казалось, новостью.
- Мама, мы с папой купим мне платья в Париже! Да, папочка?!
- Конечно, купим. Но разве ты не хочешь явиться в город своих надежд во всеоружии? - схитрил Александр, чтобы поддержать жену. 
- Помнишь, папа купил тебе зеленый шёлк, и сказал: твои волосы будут сверкать на нём как золото, - подсказала Мария.
- А ещё я сказал: все мужчины возрастом старше года признают в тебе королеву своего сердца и станут рыцарями, когда увидят тебя в платье из этого шёлка…
- Папа! Как жаль, что ты мой… папа, - в очередной раз призналась в любви отцу София.
- Молодых людей не густо в округе, - заметила Мария.
- Зато вокруг тебя густо!
- И ты могла бы подружиться с Андреа, он интересный человек…
- Он по уши влюблён в тебя, и никого вокруг не замечает! Сказал, хочет построить башню до неба, чтобы ты гуляла по звёздам… вот так, папуля!
«Их все сближает, даже ревность» - подумала Мария и! испугалась этой мысли.
- Тогда маму мы тоже возьмём с собой. В старом платье. Чтобы никто даже не подумал на неё взглянуть, - попытался отшутиться Александр.
«Прости!» - послал он взгляд жене.
«Софии нужна твоя поддержка» - улыбнулась она.
Это непросто: из девочки превратиться в девушку и жаждать нового превращения… в женщину. Мария как никто понимала свою дочь, смену её настроений, страх ожидания и мечты о счастье. Главное, чтобы Бог послал её на Землю не в наказание, как считает Андреа…»

*Умру: не увижу, какой вырастет моя Ладушка, не узнаю, кто станет её мужем, не понянчу её ребенка… - заразилась чужой грустью Маша.
Или не чужой?
Тогда интересно, какую роль выпало сыграть в этой истории Андреа?
Только бегущая строка могла ответить на её вопросы…

«…Ни разу: ни умом, ни плотью, не изменила Мария мужу. Андреа был ей младшим братом. Возможно, их души когда-то росли в одном гнезде, потом выпорхнули и разлетелись, и вот нечаянно встретились и начали узнавать друг друга. Но однажды, когда они размечали землю под строительство дома для бродяжничающих детей, он неожиданно заявил: несправедливо, когда у одних есть всё, у других ничего.
- Души устают от небесных щедрот, вот и выбирают земную нищету, - неожиданно возразила она.
- По-вашему, душа Карла Испанского подставила зад королю, чтобы в подарок получить должность и земли?! – скептически посмотрел на неё он.
- Каждому, наверно, нужно побыть хорошим и плохим…
- Побыть? Разве жизнь – представленье на базарной площади?
- Мама любила повторять: жизнь – школа, а мы несносные, задиристые, глупые ученики.
- Тогда, кто в ней учитель? Бог? Теперь понятно, почему нам хочется оставить Его в дураках! – горячечно заявил Андреа.
- А глупцами остаёмся сами! – ледяным взглядом окатила его Мария. – За тринадцать веков не можем десять заповедей выучить.
- Выучить не трудно, да как исполнить, когда вокруг одни запретные плоды. Не возжелай жены ближнего своего. А если не только тело, а и душа желает?! И жизнь готов отдать за поцелуй! О большем даже не мечтаю…
Марии показалось: её губы откликнулись на этот зов, запылали. Мысли  смешались. Как в детстве, захотелось уцепиться за материнскую юбку.
- Мама говорила: предавая любовь, люди казнят Бога, а он наш Пастух.
- Из чего следует: жить значит пастись? - колюче уточнил он.
- Все пасутся, да не все спасутся, - едва сдержала она внутреннюю дрожь.
- Мой шанс спастись – любить тебя, - с горечью признался он, - но ты не подпускаешь меня к себе, почему? Ведь твои соски набухают, стоит тебе только увидеть меня…
Мария знала: он прав.
Она думала о нём днём и ночью, её кровь металась по жилам, забыв обо всех назначенных небом маршрутах.
Но она любила и Александра!
Была благодарна ему за его любовь, не могла предать её, казнив при этом Бога. Но понимала, что предаёт, а, значит, убивает себя.
Первым вывернулось наизнанку прежнее благостное миропонимание: перестало казаться, что природа честна, и всё вокруг дышит гармонией
 «Неужели, справедливость лишь красивая маска несправедливости? И чтобы достойно жить, надо бунтовать против того, что немило сердцу?» - не могла не поделиться она с Андреа новыми мыслями.
Он был им рад, подпитывал их своими мыслями: крамольными.
- Бунт одного человека – писк проснувшейся от спячки полёвки, надо поднимать народы!
- Меня учили: без Бога люди навредят себе и земле: осушат болота, которые очищают соки земли от ядов, повернут русла рек, - призналась она и от себя добавила, - нельзя заставить сердце биться наоборот,
- Ради свободы можно и кровь пустить вспять, - дерзко посмотрел на неё он.   
В его голубых с искрами солнца глазах пылала истинная страсть. Лицо исхудало, и казалось очерченным углем. Губы высохли от неутолимой жажды. 
Торс возмужал, плечи разрослись многоглавыми мускулами.
От него пахло солнцем и травами.
Его нельзя было не любить.
И любить было нельзя…

А в доме для странников уже яблоку негде упасть. Прислуга ворчала: если сам Бог от них отказался, зачем Мария берёт под свою защиту бродяг, от которых одна беда: запасы проедят, а ещё, не дай Господь, дурной болезнью заразят.
Александр тоже увещевал жену: они воры, обманщики, а ты им столы накрываешь, этак вся Франция хлынет на дармовщину закусить. Чего доброго, испанцы подумают: мы собираем силы, готовимся к войне. Нападут на нас. Тогда,  увидишь, как твои убогие переметнутся на их сторону…
- Меня учили: милосердие искупает грехи.
- Милосердие, если оно не бескорыстно, тоже грех.
- Ты упрекаешь меня… в корысти?
- Да, хотя твоя корысть иного рода. И милость твоя – выкуп за прошлые грехи родителей и будущие – нашей дочери. Это торговля, которая тебе всегда претила. Но ты попала в её сети, - попытался обнять её Александр.
- Как можешь ты так говорить? Я никогда не торговалась с Богом! – вырвалась из его рук Мария.
- Не хотел тебя обидеть, но, подумай…
- Ты прав. Я… хотела выкупить…
- Прости, не надо было мне…
- Отчего же? Проклятие лежит на всём, - почти сдалась она.
Красивые мысли обманчивы и ядовиты как змеи, укусят – и смерть…
- Прости, мир грязен. Хочешь, построим ещё одну лекарню? Чёрт возьми! - подбросил носком ботфорта, будто с неба свалившегося птенца Александр.
- Не к добру, - нагнулась подобрать тщедушное тельце Мария, - чёрный ворон посылает нам знак.
Будто в подтверждение её слов небо потемнело от пролетевшей над их головами стаи ворон. Они зловеще каркали.
Упавший воронёнок щёлкнул несоразмерно большим клювом в ответ и испустил дух.
- Не печалься, в следующей жизни ты, если захочешь, родишься белым лебедем, - погладила  мёртвого птенца Мария.

А к вечеру ей показалось: словно избитое тело её то жгли на костре, то обливали ледяной водой.
Она пожаловалась мужу.
- Это лихорадка, Святая Дева, помоги! - подхватив Марию на руки, отнёс её в спальню, бережно уложил на кровать Александр.
Растерялся: что делать дальше?
Позвать лекаря, или сон – лучшее лекарство?
Ему легче было обнажить меч. Но против кого? Кто виноват?
Бродяги, будто улитки несущие на себе дома своих проклятий?
Тогда разогнать их!
Дотла спалить всё, что построил этот несносный мальчишка. Не забыть, бросить в костёр и палец Магистра, чтобы сгорел окончательно!
И пусть Малахия отслужит мессу.
«Мария ближе всех была к Богу» - от того, что подумал о жене в прошедшем времени, ужаснулся Александр, и вслух не то крикнул, не то прошептал: НЕТ!
Услышав его голос, жена приоткрыла глаза и улыбнулась.
«Всё будет хорошо, - прилёг он рядом, - моя любовь тебя излечит…»
Она закрыла глаза и, кажется, провалилась в сон…
А он лежал рядом и перебирал в уме, какие распоряжения ему следует сделать. Запретить Софии выходить из своей комнаты. Заразу в замке нужно сжечь и смыть. Спросить у тех, кто работал с Марией в лекарне, что ей поможет? Пусть приготовят отвары целебных трав. Травы не подведут. И Мария, чтобы никого не огорчить, выздоровеет, а чёрная стая больше никогда не закроет небо, иначе он перестреляет всех ворон. И всё вернётся, и будет как прежде, и он уже никогда, ни на минуту не отпустит её. Так убаюкивал он себя счастливым исходом, но тревога всё же точила о сердце хищные когти, и было не до сна.
Святая Дева, спаси и сохрани!
На лбу, на висках Марии выступила испарина.
Он стёр её своим платком, но её волосы от влаги свились колечками…
Вспомнился день их встречи, когда копна её припорошенных пылью волос, вызвала в нём желание вымыть и причесать их. Прижать её к себе и защитить.
Он поцеловал жену в лоб, залюбовался его прекрасными линиями: не удивительно, что её тонкие брови так любили взлетать, красоваться на нём.
А родинка над правой бровью?
Наверно, когда художник на небесах трудился над портретом Марии, и получилось хорошо, кто-то брызнул краской, чтоб был хоть один изъян.
Но и родинка получилась задорной, храброй, когда он по пустякам сердился на жену, родинка призывала к себе, он целовал её, и сердце таяло…
А сколько гимнов он мог сочинить в честь раковин её ушей. Гармония их линий поражала. Недаром ей дано было так много слышать. А как смеялась она от щекотки, когда ласкал он их губами. 
Хотя Марии уже за тридцать, её щеки не потеряли свежести, даже в горячке похожи на налитые яблоки. Когда при первой встрече он возомнил себя змеем-искусителем, она преподнесла ему урок безгрешной любви.
Нет в мире ничего ему милее, чем чёрточки её лица и тела, которые он знает наизусть. И каждый раз находит что-то новое. А этот аромат волос и тела, чему причиной не только травы, но нежность и чистота.
Он чувствовал себя ребёнком, приникая к её груди.
Он был её властелином, входя в неё.
Его пальцы, как истощённые странники, гуляли по её телу в надежде согреться её живительным теплом…
Нет! Только не это глупое сравнение! Она любила его руки. Она тоже любила его всего, как и он её.
Тогда почему так тоскливо?
Почему впадинки её висков стали не голубыми, а серыми?
- Мария! Не уходи! – тихо попросил он её.
- Я видела маму, - сказала она, открывая глаза, - холодно…
- Сейчас я согрею тебя.
Александр не помнил, как сорвал с себя одежду и очутился под одеялом рядом с женой. Он тоже пылал огнём. И знал, что только этот огонь мог согреть Марию. 
- Сейчас, сейчас, - пытался он расшнуровать её корсаж.
- Ты можешь заразиться, - еле слышно произнесла она.
- Любовь – лучший лекарь. Вспомни, как часто она спасала нас.
- Я люблю тебя…
- И я тебя. Больше жизни. Больше всего на свете. Я умру, если с тобой что-то случится. Я уже чуть не умер…
Он освободил ей грудь.
Она вздохнула жадно, обняла его одной рукой, другая, слабая, лежала вдоль тела. Александр приподнял её, чтобы прижаться теснее. Теперь они горели вместе, одним огнём. Губы её были сухими, чуть-чуть потрескались. Александр приник к ним своими полными жизни губами. Дрожь, пробежавшую по её телу, он принял за ответное желание. И дал выплеснуться своей страсти. Он ничего не хотел брать, только давать...
Как часто он был несправедлив к ней. Ворчал. Иногда дни проводил с дочерью, оставляя её хлопотать по хозяйству одну. Так он мстил ей за то, что  не один в её жизни, не самый главный. Хоть, может, это было и не так…
Просто она любила всех вокруг себя.
Но его, Александра, любила больше всех!
Он понял это только сейчас, по выражению её любимых изумрудных глаз, которые будто прощались с ним. Нет! Такой румянец может быть только у жизни! У смерти щёки бледные.
К чёрту смерть!
Они ещё так молоды!
Ещё столько ласк хранится в кладовой их любви…
- Мария, тебе лучше?
- Обещай увезти Софию сразу…
Она замолчала, будто ей не разрешили поведать всю тайну, вообще не разрешили жить, и она смирилась с таким решением. Только слеза покатилась по ещё теплой щеке…
- Не плачь, милая, всё будет хорошо, - застряли в горле слова, - не плачь, милая…
И тут из груди вырвался крик: НЕТ!
Если бы небеса были добрыми, не забрали бы Марию.

Душа его рванулась вслед за её душой, но тело не хотело умирать: надо было выполнить последнюю просьбу Марии – увезти дочку из замка. Да и тело жены предать земле.
Нет, только не земле!
В подземном замке есть пещеры. Сухие пещеры, где ей будет  хорошо. Там она избежит тленья. И он будет приходить к ней. И рассказывать о том, как ему плохо без неё. Как отомстит он бездомным, разорившим его дом.
Кто принёс смертельную заразу?
Уж он дознается! Употребит все мыслимые и немыслимые пытки.
- Я отомщу за тебя, Мария! - диким зверем прорычал Александр.

Нечеловеческий крик, в котором смешались протест, боль и страх, переполошил всех в замке. София, не узнав голос отца, бросилась в спальню, решила: на родителей напали грабители.
То, что она увидела, испугало её: голый отец держал на руках мать в разорванном платье, смотрел на неё и прижимал к себе так, будто кто-то хотел отнять её у него.
- Папа! - безголосо закричала она.
Отец не отозвался.
Ей захотелось убежать, спрятаться от стыда, что увидела отца нагим, и от страха за мать, которая вела себя так странно, так безучастно…
Когда же страшная догадка осенила её, она, затаив дыхание, спросила: мама умерла?
- Нет, я отпустил её. Ненадолго. На небесах выросли цены на грех. Ей  предложили в аду построить лекарню…
- Папа, не надо, страшно, - прижалась к отцу София.
Её больше не смущала его обнаженность.
Перед лицом смерти все нагие.
Её пугало другое – казалось, отец сошёл с ума…»

*Маша подумала: нынешний её Александр даже не заплачет, когда ему сообщат о смерти бывшей жены.
Впрочем, она и не хотела для него такого горя. И даже хорошо, что он не любил её так умопомрачительно, как написано в хронике этой несчастной судьбы. И теперь понятно, почему в этом воплощении он решил любить только себя – САМООБОРОНА!
В голове что-то стало меняться.
Хотелось заново всё пережить-пережевать.
Но строчка на мониторе продолжала бежать, и Маша, вздохнув, снова вернулась в четырнадцатый век…   

«…В дверях столпилась прислуга. Кто-то послал за священником. Кто-то пытался одеть Александра, но это было невозможно, потому что он не хотел выпускать из рук Марию. Тогда на него накинули простынь. И всем показалось: в саван закутаны два мертвеца…
Малахия попросил Софию с прислугой уйти.
Что говорил он Александру, никто не знает. Но из спальни они вышли вдвоём. Александр был одет. Малахия отдал распоряжение, приготовить тело Марии для отпевания, потом спустился с Александром в подвал, вернее, в подземный замок. Ему пришлось уступить хозяину, дать согласие захоронить Марию в каменном саркофаге, устроенном самой природой.
София тем временем спряталась в своей комнате. Ей было жалко всех: отца, мать, себя, прислугу, даже бродяг. Она понимала: та жизнь, которой они жили до сих пор, уничтожена смертью.
Солнце спряталось, наступила ночь. Но… ночью тоже можно жить, она когда-нибудь кончится, и солнце снова взойдёт.
Оптимизм молодости – лучшая философия. И всё же это были только мысли.
Сердце выстукивало другое: «Мамочка! Не хочу, чтобы ты умирала. Ты так любила жизнь. Природа несправедлива. Ты обожествляла её, а она не спасла тебя. Где вы, цветы, травы, облака? Скажите маме, что вы любите её, и она может жить дальше. Молчите? Я всегда подозревала, что мама всё выдумала, и вы все – мёртвые! Мёртвые! И река тоже! Зачем ты течешь, если теперь твоей водой омывают мою маму…»

…В подземелье было сухо, но холодно.
Пещера с саркофагом находилась напротив старой пыточной, двери которой не открывали много лет.
- Это знак, - глухо произнес Александр, - я всё выпытаю у них.
Малахия вздрогнул. Он слышал: дед Александра жестоко карал своих людей за любую провинность, а то и просто по подозрению…
«Кто ни одного завета не усвоил, тот процветает, а Мария жила милосердно, и вот, нет её. Неужели, проклятие сильнее Бога?» - испуганно перекрестился домовой священник.
Все в руках Господа! – так привычнее. И проще. Лучше не думать. «Отними, Господи, у людей разум, и они будут счастливы...»

Тело Марии предали… камню.
Дух гор отныне должен был оберегать её покой, и, конечно, он, её муж.
Вняв уговорам Малахии, Александр приказал кузнецам выковать железную дверь в пещеру с саркофагом. И это была его последняя уступка миру. Отныне он хотел жить по своим законам. Вернее, не жить, а мстить жизни. И вскоре замок из рая на земле превратился в ад. Странноприимный дом, лекарня, баня были сожжены. Мост поднят. Кто сумел, убежал в горы. Остальных пытали. Лжекалек покалечили. Хироманты остались без рук, предсказатели без языков.
Под пытками многие старались угодить Александру, оговаривали себя немыслимо, и выходило, что заразить смертельно Марию их послал то король, то епископ, то сам сатана…
Остановить отца могла только София. Все знали, как он любил дочь.  И, когда, одурев от криков, крови и признаний, он становился тише, её просили  подойти к нему. Но она тоже слышала эти крики, видела покалеченных людей, моливших о смерти как о пощаде, и боялась отца, которого будто подменили: улыбка сменилась оскалом, глаза затянулись паутиной. Борода, за которой он так любил ухаживать, расчёсывал и подстригал, не доверяя никому, и она была мягкой как шёлк, стала похожей на пучок высохшей травы. 
И всё же…
Надо было что-то делать. Отец мог покалечить всех. Кто тогда будет служить ему? Работать в поле, пасти скот.
А, главное, он должен прийти в себя и увезти её в Париж, как обещал матери, и это главный козырь.
«Мама учила думать светло. Вот и буду думать, что папа выздоровеет. И всё будет хорошо. Я уеду в Париж, там встречу жениха, похожего…»
Нет, пожалуй, она больше не хотела, чтобы её избранник походил на её отца.
«Мама говорила: каждый человек носит в себе зверинец. Главное, не дать хищникам воли, а папа, кажется, дал разгуляться целой стае волков…»
София стала больше думать о матери. Раньше её раздражало, что она отличалась от других, теперь ей хотелось вспомнить каждое её «чудачество», поразмышлять над ним, понять…
Если в отце сидело столько хищных зверей, почему при маме он был…  дружелюбным и верным псом?
Нет! Просто хорошим и добрым человеком, любящим мужем и отцом.
Куда подевалась любовь? Кому отдал он её на растерзание? И теперь сам так мучается…
Разглядев страдание в отце, София перестала его бояться.
И стала поджидать момента, когда с ним можно будет поговорить…

Просветление наступило внезапно.
Или это было не просветление?
Александр будто проснулся от страшного сна.
Но… страшные сны на то и даются, чтобы заводить людей в подземелья сознания.
А потом утро!
Вот он и проснулся! И снова хочет видеть Марию. Наверное, она его заждалась. Замёрзла без него. Они так долго не занимались любовью…
«Мария! Какой же я глупец! Сражался с проходимцами. Заставил тебя ждать. Прости. Отныне всё будет лучше прежнего. Я иду к тебе…»

Рассвет ещё не начался. В замке царил сон. Александр шёл крадучись. Ему то не хватало сил, то он чувствовал себя могучим львом. Так называла его Мария.
«Мой ненасытный лев!»
Надо помыться, переодеться. Странно, руки в крови. И дрожат. И пусто внутри.
Да он голоден!
Голоднее голодного.
И только Мария может утолить его…
Скорее в спальню!
Кровать пуста.
Обиделась и прячется…
Знала бы, сколько зла он победил, сама бы выбежала ему навстречу.
Но он найдет её.
И...
Александр обошел комнату за комнатой, пока не увидел её.
Мария спала, раскинувшись. Волосы золотом рассыпались по подушке. Мохнатые ресницы как всегда прятали зелень глаз. И любимая щека, всё так же похожа на яблоко, в которое хочется впиться губами…
Как же он соскучился!
Жена простит, что он возьмет её сонной.
Они любили день начинать друг с друга...
- Мария!
Александр навалился на неё всем телом.
- Ты хочешь меня?

- Нет! - бестелесной рукой хотела сбросить она его с кровати.
Забыла. Не узнала.
- Сейчас. Сейчас. Ты вспомнишь меня…
Они так долго не занимались любовью. Он вошел в неё рывком, грубо.
Она закричала. Он закрыл ей рот поцелуем.
Семя изверглось быстро.
Силы иссякли…

- Папа, - задохнулась от боли и отвращения София.
- Нет! - зверем закричал он.
Поднялся над нею, стал трясти, всматриваясь в любимое лицо.
Родинки над бровью нет!
- Ты не Мария?
- Мама умерла, - заплакала дочь.
- Нет, она в тебе. Теперь мы вместе будем жить, - лихорадочно засуетился Александр. – Подожди, я за священником.
София не знала, что ей делать. Жить не хотелось…

Малахия спросонья ничего не понял. Пока облачался, хозяин что-то говорил о венчании. Когда же увидел девушку плачущую, всю в крови, понял, что случилось. И чего от него хотел Александр.
Но!
Узаконить прелюбодеяние? Господи, не допусти!
Впервые, может быть, человеческая жалость к поруганному существу сжала его сердце.
- Нет, господин, образумьтесь! Сочетаться с дочерью – пойти против Бога. Он вас накажет…
- Что? - завопил Александр. - Золотые монеты – твой Бог. Хочешь, я тебя ими осыплю? Выкупим у Бога индульгенцию…
- Папа, прошу тебя, я не хочу. Сжалься.
- Отпустите девочку. Я отвезу её в Париж. Найду родню…
- Ты увезешь её? Ты? - расхохотался Александр. - Самое дорогое, что есть у меня. Что у меня осталось, - безумный смех его стал свирепым. - Вот ты и выдал себя! Ты всегда ненавидел Марию. Хотел её смерти. Не обвенчаешь нас, убью!
- Папа, не надо, - от страха еле пролепетала София.
- Не плачь, я знаю, как тебя спасти, - попробовал успокоить несчастную Малахия: дочь Марии была хоть и дальней, всё же родственницей. 
Но Александр, почуяв непокорность, набросился на него, и с такой силой  сцепил пальцы на горле, что позвонки хрустнули, глаза вытаращились и закатились.
София потеряла сознание. Её отец на какое-то время пришёл в себя, но, осознав содеянное, окончательно погрузился во тьму. А она в ту ночь понесла, но о своей беременности узнала, когда ребёнок ткнул пяткой ей в живот, и с той минуты возненавидела свой плод так, что при родах умерла.

Андреа все эти месяцы скрывался в горах, иногда украдкой приходил в подземелье, к Марии. Дочь спиритуалов, теперь она общалась не только с мёртвыми, но и с живыми. Во всяком случае, он слышал её, старался понять и исполнить все её просьбы, хотя сначала и сомневался…
Так, в день смерти Софии она не то что попросила, а горячо настояла, дать новорождённому с еретической кровью имя Андреа и определить его на воспитание в добрую крестьянскую семью, где младенец искупит проклятие рода и вырастет чистым и честным, как сама природа. Даже подсказала, в какую семью…
Чтобы исполнить просьбу, ему пришлось встретиться с Александром, который неожиданно узнал в нём своего сына и стал жаловаться на то, что жена с дочерью уехали в Париж искать жениха, да всё не возвращаются. Признался, что Мария любила сына, а он нет, но теперь исправится и перепишет на него владение землёй и замком. И что очень устал, но жена с дочерью ждут его, и он скоро отправится за ними и вернёт их, а сыну, то есть, ему, Андреа, наказал к тому времени посадить вдоль дороги кусты красных роз, которые расскажут Марии о том, как по ней тосковали…
Внешне Александр был мало похож на душевнобольного: замкнутый от горя, отрешённый от мира человек не вызывал никаких иных чувств, кроме сострадания. Ему сказали о рождении сына, но, видимо, время в его голове текло по своим законам, а картинки из прошлой жизни складывались в иную реальность: наследник вырос, пора ему браться за дело.
Мария средь дня на секунду осязаемо явилась Андреа, сказала: так даже лучше. И он не стал возражать.
За убийство Малахии штраф давно был уплачен. Новый священник на днях принял домовый приход, ему и выпала честь сделать запись о рождении дворянского отпрыска по имени Андреа, которого отдали в руки добродушной кормилице-крестьянке, умеющей каждый год рожать и выхаживать детей, при работящем и заботливом муже, естественно.
Андреа старший остался в замке. Научился управлять людьми, за которыми, как оказалось, требовался глаз да глаз. Во сне вёл беседы с Марией, днём поддерживал разговор с Александром, раз в неделю навещал маленького Андреа, который рос в многодетной семье, где его то ли за золото волос, то ли за добродушный характер считали ангелом, и любили, и заботились как-то особенно.
«Завтра, на рассвете Александр покинет мир живых, похорони его в гроте рядом со мной, там же найдёшь ларец альбигойцев, не открывай его, пока мой внук не вырастет и не отправится в далёкий путь на север, где люди ещё помнят правду слов. А утром следующего дня верни его домой, пусть проводит отца» - явилась ему во сне Мария. Приблизилась так, что он рассмотрел фиалковые искорки её глаз.
В уме мелькнуло: и после смерти она будет любить мужа. А сердце напомнило: эта женщина открыла тебе смысл жизни и краски чувств.
Счастье перевесило.
И он проснулся позже, чем обычно. Решил отправиться в деревню, поздравить тёзку с десятым днём рождения, но помешал шум во внутреннем дворике. Через окно увидел: что-то голубеет на зелёной траве. Вышел.
Не поверил глазам: тело Александра было цвета едва проснувшегося, белесого неба, и синие губы в улыбке – так во всеоружии он подготовился к загробному путешествию.
Кухарка причитала: зачем она не пошла с ним? Хозяин попросил пива сварить по рецепту Марии, с розмарином. Сказал, что сам пойдёт, что фея озера зовёт его. И нет! И нет! А кинулись, он в воде, головой вниз. Утонул.
Стали готовиться к похоронам.
Андреа нашёл в подземном замке грот, о котором говорила Мария, сам разобрал кладку из грубых кирпичей известняка. Нашёл железный ларец. Не ларец, так, ларчик, на мужской ладони уместится.
Было чувство, что Мария наблюдает за ним, и ему от этого было не по себе, хотя ни одной мысли, противной тому, о чём она просила, в его голове не родилось.
«Видно, тому быть, раз ты знала про мужа. И души ваши встретились уже. А внука, не беспокойся, завтра же заберу. Буду растить, как ты скажешь. Рыцарем веры, так рыцарем веры. Можно и поклонником Солнца. Или пусть будет как ты, спиритуалом. Что плохого, говорить на одном языке со всем миром? - рассуждая вслух, успокаивал он её и себя. – Главное, будь со мной. Всегда будь…»

На многоточии строка неожиданно оборвалась. Кадры ещё мелькали, но размывались, таяли.

*Что общего у меня с этой француженкой? – грустно подумала Маша, - то, что обе умерли, не дожив до сорока? Или то, что она в родителей  спиритуалка, я в мать историчка, с еретическим уклоном – в преподавателя риторики Моисея Львовича, старого еврея, которого за глаза на факультете почтительно называли просто Моисеем. И уважали и любили которого за то, что он безропотно и даже весело выводил нас из рабства придуманных людьми, чтобы угнетать друг друга и себя, шаблонов, штампов, догм…»
«История – вечная перестройка, - говорил он. – То, что случилось вчера, уже миф. Давайте расшифруем это слово как мистическая фантазия, и поймём: учителя, который не научился красноречию, ученики слушать не будут…»
Но он учил не только красноречию.
На его семинарах студентам хотелось блеснуть эрудицией, потому что они больше были похожи на диспуты.
«На следующем занятии поговорим о том, что наш мир не двулик, не трёхмерен. Мир многолик, альтернативен. Кто согласен, кто «против», готовьтесь…» 
Стихи на заданную тему поощрялись.
Она прочитала молитву Святого Франциска: Господи! Удостой меня быть орудием мира твоего. Чтобы я любил, где ненавидят. Прощал, где обижают. Вносил истину туда, где заблуждаются. Веру – где сомневаются. Надежду – где отчаиваются. Радость – где горюют. Свет – во тьму! Господи, удостой: утешать, а не ждать утешения; понимать, а не ждать понимания; любить, а не ждать любви. Ибо, кто даёт – тот получает, кто забывает себя – тот обретает. Кто прощает – тому простится. Кто умирает – тот проснётся к жизни вечной!
«Неожиданно» - прокомментировал её выступление Моисей Львович и попросил остаться. Они долго разговаривали, прежде чем он предложил ей разработать тему «Ересь, как альтернатива доминирующей идее», которую в дальнейшем можно использовать для диплома, и даже для поступления в аспирантуру. Редкой литературой обещал помочь.
Аспирантуру она сразу отклонила, над темой обещала подумать.
Думала недолго: заманила редкая литература.
И не ошиблась: библиотека у Моисея Львовича сильно отличалась от личных советских библиотек. Таких древних фолиантов она ещё не встречала, и с головой окунулась в мир нестандартных мыслей, суждений, течений... 
«Как давно это было» - подумала Маша.
И вдруг вспомнила: с месяц назад в нижнем ящике книжного шкафа она видела папку с черновиками для диплома.
«Там, точно, есть сведения о спиритуалах!»
И не ошиблась.
Через минуту уже читала…

«…В начале двенадцатого века монах Иоахим обрел дар прорицания благодаря общению с умершими святыми. Профессоры Сорбонны осудили монаха, а церковь признала его еретиком.
Но в Париже того времени бытовали запутанные взгляды. В начале четырнадцатого века Убертин Казальский в своей книге «Древо жизни» взял на себя смелость утверждать, что душа сбрасывает тело, как дерево листья, когда приходит время, то есть, осенью, а весной надевает новую крону, то есть, тело. И так за жизнью жизнь, потому что душа вечна, а её праматерь – Природа добра настолько, что иным людям даёт шанс поступить в свои университеты.
У студентов на спиритических лекциях сначала шла кругом голова, потом открывалась такая гармония, что жизнь и смерть прекращали пугать.
Одни поступали в эти университеты, чтобы побеседовать с учителями, другие – поболтать с душами умерших родственников.
Так зародилось движение спиритуалов.
На троне Папы тогда по случаю сидел отшельник Целестин Пятый, который учредил орден «братья и бедные отшельники отца Целестина». Братья надеялись: небо поможет им установить рай на земле. А Убертина Казальского,  в знак особого доверия, приняли домовым священником ко двору кардинала Орсини.
Но что-то разладилось между небом и землёй.
Папский престол стал сбрасывать пап, как заболевшее дерево листья, без учета времени года.
В 1316 году папа Иоанн ХХII изгнал спиритуалов из Прованса.
Венский собор в своей декреталии Exivi de paradise предложил им смиренно подчиниться ордену францисканцев.
Убертин восстал, требуя учредить независимый орден спиритуалов – «мужей духа». От преследования он скрылся в одном аббатстве, где ушёл в экстатические видения, чем совратил молодых вертопрахов, старых нигилистов и даже монашек, занявшихся алхимией…»
 
- Совратил – не точное слово, - вышел из поднявшейся парусом шторы Магистр.
- Как хорошо, что вы вернулись, - обрадовалась ему Маша.
- Нельзя никого никуда свернуть, потому что нет одной верной дороги.
- Знаю, мир альтернативен.
- Не только мир, - ступил на лунную дорожку бывший рыцарь веры. – Альтернативен человек!
- Дайте подумать… - попросила она.
- Я не раз беседовал с твоим Моисеем, и мы сошлись в том, что каждый человек носит в себе достоинства и пороки, талант и бездарность, властность и рабство, и только сам человек из сонма возможностей выбирает: куда и с кем он идёт?
- Вы видели Моисея Львовича?
- Тебя это ещё удивляет?
- Не знаю, - заволновалась Маша, - кажется, я голодна. Давайте попьём чаю…
- С засахаренными фиалковыми лепестками, - мечтательно произнёс он.
- Мы не во Франции, - напомнила она.
- Тогда несколько уроков риторики, которые мне преподал Моисей, - улыбнувшись, встал в позу декламатора Магистр и, выдержав короткую паузу, загадочным голосом начал читать, - Молчат гробницы, мумии и кости, - лишь Слову жизнь дана: Из древней тьмы, на мировом погосте, звучат лишь Письмена…
- Вы знаете Бунина?
- И Гумилёва. Помнишь? – слегка склонив голову, продолжил Магистр: В оный день, когда над миром новым, Бог склонял лицо своё, тогда Солнце останавливали Словом, Словом разрушали города…

- Не слишком ли вы доверяете поэтам? – спросила Маша, когда пауза ей показалась слишком долгой.
- Некоторым из них ещё ведом эталон слов. А я, волхв, «открытое око» племени ведов, не уберёг ни правды языка, ни тебя, мою дочь…
- Я ваша дочь? – недоверчивым эхом уточнила она.
- Придёт время, всё тебе расскажу, за чашкой чая, - неожиданно светло улыбнулся Магистр, - а сейчас можешь узнать, что тебя привело в Забайкалье почти два века назад. Не боишься?
- Не боюсь, - отважно посмотрела на него, потом на компьютер Маша.
На мониторе многообещающе светилось: Файл второй.
- До скорой встречи, - тактично растворился в воздухе Магистр.



Файл  второй

Дорога домой


Экран как будто переформатировали: одну половину отдали видеоряду, другую – текстовой странице.
Маша подумала: так удобнее и быстрее читать. На картинки решила не отвлекаться, надеясь, что они, как и прежде, самовольно будут возникать перед глазами. Хотелось поскорее перелистать ещё одну свою жизнь...

«…Мария обвела взглядом гостей, изрядно уже надоевших, за что в отместку им разразилась весёлой тирадой… 
- Я всегда была не похожа на других, хотя вовсе не стремилась к этому. Просто мой мозг так устроен. Иногда мне кажется: в нём вместо извилин -  зигзаги, и цвета он у меня розового или голубого, а отнюдь не серого, как утверждают анатомы. Скорее соглашусь: мне достался мозг-радуга, оттого до сих пор всё интересно, хотя прожила я на этом свете уже достаточно, чтобы устать. В мои шестьдесят пять мне не дают больше сорока, а чувствую я себя на двадцать!
Неожиданно в комнату вошёл молодой человек, хорошо одетый, но немного взъерошенный. За ним семенил взволнованный слуга Беренс.
- Графиня, простите, этот молодой человек говорит…
- Позвольте, я сам! Графиня, думаю, вы поцелуете меня, а не выгоните, как утверждает этот старый плут, когда я расскажу вам свою историю.
- Иногда я принимаю опрометчивые решения, ибо мой советчик сердце.  Но никто не может меня упрекнуть в том, что я жалею уши, чтобы выслушать чью-то исповедь…
- Именно исповедь. Вы подобрали удачное слово. А потому я хотел бы поговорить с вами наедине.
- Наедине? - переспросила Мария, замечая шевеление в стане гостей.
«Что удивляться, все любят театр, особенно когда герой молод, красив и загадочен, - улыбнулась она про себя. - Что ж, постараюсь не разочаровать вас, мои дорогие, потому что сама сгораю от любопытства…»
- Хорошо, надеюсь, мой возраст послужит гарантом  целомудренности нашего уединения! А вы, друзья, не вздумайте скучать, вина и закусок ещё так много. К тому же, можно всласть посплетничать. Строить догадки – любимое занятие серого вещества, - кокетливо подхватив молодого человека под руку, направилась в свой будуар графиня.

- Бабушка, это я, Андрей, сын вашей дочери. Я бежал из Польши. Меня ищут…
- Мой внук… революционер! – почти обрадовалась она.
- Я хочу, чтобы Польша дышала свободно.
- Вам наступают на горло?
- Российские жандармы душат все живое! – притопнул ногой Андрей.
- Но я слышала, Россия дала вам Конституцию.
- Все наши права остались на бумаге…
- Вот как? Тогда мы вместе будем сражаться за свободу!
- Мама говорила: ты чудо! Теперь и сам вижу…
- А я в последний раз тебя видела ещё в пеленках. Совсем недавно…
- Мне уже двадцать пять!
- Трудно смириться, когда внук старик, - протянула она руки Андрею.
- Ещё труднее примириться с тем, что бабушка похожа на невесту, - охотно утонул в её объятиях внук.
- У тебя волосы цвета липового мёда, как у меня когда-то, и мой же революционный дух. Дай-ка я тебя поцелую…
«Вот так подарок сделал мне Господь: послал родную душу! И жизнь моя приобретает высокий смысл бороться за свободу!» - мысленно воскликнула графиня и её деятельный ум начал работу…
- Погоди, ты прибыл инкогнито?
- Разумеется.
- Тогда, слушай, - помолодела на полвека она. - Ты русский помещик, Веснин. Твоя усадьба на полпути из Москвы в Санкт-Петербург. Твой дедушка внезапно умер. Ты разбирал его бумаги, нашел стопку писем от некоей француженки Мари. Их пылкая любовь задела твое сердце. В этом ни капли лжи. Скажу по секрету, твою маму я действительно родила от русского помещика, на которого, кстати, ты очень похож. Правда, он был тогда моложе тебя, а я совсем девчонка, но об этом потом. Главное сейчас, выправить согласно этой версии бумаги. И ты сможешь вести легальную жизнь куртизана, и подпольную – революционера. Согласен?
- Не понял, насчет куртизана…
- Самая безопасная в нашей провинции роль! Теперь надо подумать, как сообщить о тебе соседям, чтобы их чувствительность взыграла, и конспирация не пострадала.
- Всё получится, если ты согласишься рассекретить твою любовь к моему деду. С ума сойти, если все это правда…
- Я никогда не вру. Или почти никогда. Во всяком случае, без пользы! Пойдем, огорошим этих болванов и отошлём их!
- Объясним, что я хочу поскорей прочитать письма своего дедушки к тебе?
- Да, я знала, что когда-нибудь наша встреча произойдёт, и хранила их для тебя. И для себя, конечно. Хоть меня и выдали насильно замуж за банкира, моё сердце без карманов, а любовь бескорыстна…
- Тебе самое место на баррикадах! - обнял Марию внук.
- Да здравствует революция, потому что она прислала тебя под мою защиту! И я сделаю всё, чтобы ни одна ищейка не унюхала тебя здесь…
- А мой дед, правда, был русским помещиком?
- Не сомневайся, в тебе течёт французская, русская и польская кровь…
- Даже голова закружилась.
- Кружить головы мое любимое занятие! Прости, - постучала себя по лбу графиня, - ты, наверное, голоден?
- Чуть не забыл, тебе мама прислала письмо, - увильнул от ответа Андрей.
- И нечего спрашивать, молодежь всегда голодна. А письмо подождёт, - категорично заявила она, - не люблю писем! Потом поймёшь, почему? Сейчас же нам надо выйти на сцену, иначе зрители почувствуют пренебрежение к себе, и пренебрегут нами, то есть, не станут верить нашим сказкам. Пошли…

Когда гости разъехались, графиня усадила Андрея ужинать.
Он был голоден, но не настолько, чтобы не поддержать беседу с вновь обретённой бабушкой. Поднял бокал…
- За любовь, которая светится в твоих глазах!
- А как поживает твоя мать? – едва удержала слёзы Мария.
- Её сердце отдано отцу безраздельно.
- Она счастлива?
- По-своему, - улыбнулся Андрей, - прядет счастье из воздуха: что папа сказал, как посмотрел на неё, вздохнул при этом или нет…
- Отчего же тогда она не присылала тебя ко мне? Я столько раз просила её об этом…
- Отец не хотел: он почти разорился, но рядом с мамой  чувствует себя королём…
- Понимаю: какой монарх без наследника? Надеюсь, он разделяет твою борьбу? - осторожно спросила графиня.
- На словах! Считает себя публицистом. Обливает слезами судьбу своей несчастной родины…
- Хорошо, хоть не франкмасон, - неожиданно для себя защитила зятя Мария. - Люблю людей, в мозгах которых бродят мысли. Бродят, бродят, и вдруг – какой-нибудь поступок! Один мой знакомый, Жюль Себастьен, состоит в ордене иллюминатов, члены которого самые просвещённые люди мира. Они хотят освободить народы от тирании королей и духовенства. Похвальное желание. Но народы глухи. И пусть! Каждый вправе слышать или не слышать! Но Жюль не смирился с повальной глухотой, отправился на «Астролябии» в кругосветное путешествие, надеясь найти новые материки для новых людей! - демонстрируя полное отсутствие логики, пожала плечами Мария. - Есть люди, которые не могут жить своею жизнью, их не корми, дай изменить жизнь других. Публицисты!
- Расскажи-ка мне лучше о дедушке.
- О дедушке? - переспросила графиня. - Не представляю Александра стариком. Ему было семнадцать лет, а мне шестнадцать. Но я с пелёнок была девицей сумасбродной. Что захочу, то моё! А моя гувернантка была ещё легкомысленней. Выходили мы с ней из дому вместе, а потом она оставляла меня, чтобы встретиться со своим дружком. Я же, почти как твоя мама, пряла счастье из воздуха: заходила в лавки, слушала памфлетистов, а однажды забрела в кафе «Режанс», где разрешили появляться философу Руссо.
- Ты видела Руссо? - удивился Андрей.
- Видела, и сейчас вижу: глубокий старик в лиловом камзоле, потёртой шляпе. Приходил играть в домино, а сеял революцию. Или разочарование. Твой дедушка, впрочем, нет, твой прадедушка приехал из России только для того, чтобы поговорить с ним. Представляешь! Не очень богатый русский помещик решил узнать у Руссо, сколько свободы смогут переварить его крестьяне, чтобы у них не случилось несварения желудка. И поможет ли им Бог, если сами себе они не могут помочь? У него был плохой французский. Не знаю, если бы не его сын, вызвалась ли бы я ему помочь. Но у Александра Веснина были глаза, как солнечное небо весной. Посмотри в зеркало, увидишь!
- То есть, я сижу за столом с переводчицей Жан Жака Руссо?
- Если честно, в основном, я стреляла глазами в Александра. Ещё помню: в кафе кто-то зашёл собирать деньги на памятник Вольтеру. Жан Жак вытащил кошелёк: в нём была всего одна монета. Он отдал её, пробормотав что-то вроде: идеи – золочёные клетки, золото – сама жизнь, а мы пропускаем её как речной песок между пальцев…
- Теперь понимаю, откуда во мне дух свободы! - снова поднял бокал Андрей. - За прадеда, который хотел освободить крестьян, и дружил с самим  Руссо!
- Думаю, дух свободы сейчас уступит в тебе духу Морфея. Иди, поспи. Завтра наговоримся всласть. Тебя проводит Беренс. Он всё приготовил. И ему можно доверять, запомни, он не слуга, а друг!
- Спасибо, бабушка. Я, кажется, действительно сейчас усну…

…Каким легкомысленным теперь казалось ей желание умереть, когда родители, узнав о её связи с сыном русского помещика, насильно увезли её. А когда выяснилось, что она ждёт ребёнка, выдали замуж за безродного, но богатого банкира. Как ей хотелось родить сына, похожего на рыцаря своего сердца. Но на свет появилась девочка. «Семимесячная» – объяснила мужу. И он нашёл, что дочка вся в него, даже в стремлении поскорее заявить о себе миру. И стал боготворить свою жену, прощая ей все капризы, происходящие якобы от её высокой породы. Породистые скакуны строптивы. А лошади после денег у него стояли на втором месте. Затем София. И уж потом жена. За что Мария была ему благодарна.
И вот, фортуна снова повернулась к ней, послав копию единственной её любви во внуке. Сердце сразу узнало: тот же рост, размах плеч, синий взгляд, по-девчоночьи припухшие губы.
Как робел перед ней Александр, хотя не хотел в этом признаться. А по-французски говорил ещё хуже, чем его отец. Но от него пахло фиалками, и у неё кружилась голова.
А тут ещё Руссо! 
Что за участь?! В молодости я оставлял своих рождённых в бедности  детей, придумав, что государство должно заботиться о них. Мой ум хотел схитрить, и что в итоге? Для подтверждения своей правоты, мне пришлось в бедности прожить всю жизнь. С тех пор парадокс стал для меня путеводной звездой. Не став заботливым отцом, я десять лет употребил на составление советов матерям, как воспитывать детей. Потом, аморальный и слабый, я занялся выписыванием рецептов, как государству растить порядочных  граждан. Но хуже всего, что мои книги отравили воздух не только Франции…
Ни Александр, ни его отец почти ничего не поняли из горького монолога философа, а она правила его речь, как могла, чтобы не оскорбить их чувств.
Потом решила: именно Руссо обязана она своим неуважением к чужому мнению, которое может быть всего лишь тенью тайных страстей…
 
«И в горечи слёз есть некая сладость» – пришла к мнению после месяца рёва по Александру. Иконами для неё стали два бирюзовых сердечка на кольце, которое подарил он ей. Молитвой – слова ювелира: бирюза – благословение любви с небес, даже если ваши сердца разлучат, они преодолеют преграды и соединятся.
Но прошли годы, чуда не произошло, пришлось придумать себе новое утешение: любовь хороша и без любви, то есть флирт сам по себе не так уж плох, ведь сердцу всё равно нужна подкормка.
Лучше перец, и соль с горчицей, чем дама в саване с косой...

В Париже тем временем начались волнения. Философы и памфлетисты сделали своё дело. Умы забродили в толпе. И только у мужа-банкира была своя философия: деньги одинаково нужны и королям, и революционерам, а тебе, моя прекрасная мотовка, они нужны больше...
Он открыл филиалы банка вдалеке от Парижа, на юго-западе Франции.
- Отправляйтесь в предгорья Пиренеев, если чернь захватит власть, то испанские мулы легко перенесут вас с Софией через хребет.
Она легко рассталась с мужем. Слуга Беренс сопровождал экипаж. Он был родом из тех мест.
- Если всё так, как говорит ваш муж, вы, графиня, стали владелицей  замков, которые, возвращаясь из крестовых походов, строили сеньоры и рыцари. Сейчас это развалины, но есть что выбрать. Мой городишко как раз рядом с одним из таких замков…
«Горы лысы, замки разрушены, и здесь из-за какой-то революции мне надо похоронить свою молодость?!» – негодовала она в первые дни знакомства со своими владениями. Даже назло вольнодумцам, чуть было не отправилась в Париж, но, там были родители и муж. Она передумала.
В родном городишке Беренса купила вполне сносный дом. Кстати, выяснилось, что родня её слуги, люди уважаемые и грамотные: судья, чиновник префектуры. А сам Беренс, оказалось, был архитектором в Тулузе, но попутал бес, влюбился в жену патрона. Стрелялся на дуэли. Был вынужден бежать. Приговорил себя пожизненно стать слугой, иначе, лишил себя личной жизни. То есть, в нём сидел строгий судья.
И это он познакомил её с зачарованным замком.

Мария ясно вспомнила тот день…
На фоне бледного неба как призраки из небытия восстали иззубренные края обвалившихся сводов. Обмелевшая, но говорливая речушка предложила вымыть ноги перед тем, как отправиться в прошлое. Серебристая рыбёшка,  наткнувшись на камень, возмущённо подпрыгнула, изогнулась в воздухе и снова шлёпнулась в воду. Весёлый шумок пробежал по зарослям вереска. На  мгновение Марии показалось: когда-то она жила здесь. Седые клочья тумана даже порозовели от такого предположения.
«В замке должно быть подземелье!» – подсказала память.
Мрачные тени обступили её.
Выглянувший из-за тучи луч солнца на миг оживил их.
Невидимый занавес распахнулся, сцены чьей-то жизни промелькнули перед её взором.
Вот женщина собирает мужа в поход…
Вот она рожает дочь, и он, счастливый, поднимает девочку на руки…
Она варит пиво на кухне, а он смотрит на неё влюбленными глазами…
Они в озере занимаются любовью, и вода кипит вокруг них…
 
Но тут с остова стены каркнул ворон, и видения исчезли.
Подумалось: смогла ли бы она такая, испорченная жизнью, полюбить Александра сейчас? А он остался ли таким возвышенным? Неземным?
«Мне всё в тебе мило. Ты такая сладкая, что хочется тебя лизнуть. У нас есть пасека. Пчёлы не кусаются. Я познакомлю тебя с ними. Они приносят чудесный мёд. Липовый. Цвета твоих волос…»
«Тебе понравится у нас. Париж, конечно, столица мира. А имение отца – столица моей души. Один сад чего стоит?! Увидишь его весной в цвету, запах – французским духам не снилось, и пчёлы жужжат – никуда уезжать не захочется…»
«А луга у нас такие, что коровы, не смейся, чистые сливки дают. Чай со сливками на веранде, когда брызгает летний дождь. Зазеваешься где-нибудь, я тебя разыщу, схвачу на руки и принесу в дом, чтобы не промокла. Напою чаем. Чай – лучшее лекарство…»
Они бродили по Парижу, болтали всякие глупости.
Александру хотелось выглядеть старше, иногда он начинал рассуждать на темы государственные: отчего Екатерина невзлюбила Калиостро, или почему крестьян в России можно купить и продать…
Его отец относился к ним так, как хотел, чтобы они относились к нему.
«Но крестьяне его не понимают, считают слабым, и пользуются этим: ленятся и воруют. Отец хочет дать им вольную. Но боится, что они не дадут ума ни земле, ни себе. Вбил в голову, что Руссо всё знает, и даст дельный совет.  Целый год деньги копил, и, кажется, теперь разочарован, будто сам попал в крепостную зависимость от философа, а что иностранец может понять, если в России все живут, как живётся и любится…»
И признался в любви ей в базилике Нотр-Дам де Пари.
«Если бы все любили как я, и как я собирались жить в радости, стены этого Собора не почернели бы от людских исповедей. Я читал, его строили из белого камня…» – смутился он.
Александр был хорошим. И собирался всю жизнь оставаться хорошим.
Жить, как живется и любится…
Ей очень хотелось быть рядом с ним. Смотреть в его солнечные глаза. Убегать от летнего дождя. Пить чай со сливками на веранде. Рожать ему детей. И ни в коем случае не давать вольную крестьянам, а то всем нечего будет есть. И хоть губы у него, любая девчонка позавидует, он – настоящий мужчина, надёжный и верный. И очень красивый. И милый её сердцу. И пусть  коверкает французский язык, сколько хочет, она готова слушать его всю жизнь. А потом  выучит русский, потому что русские умеют любить, и язык у них должен быть очень красивым…
Но вначале ей пришла шальная мысль тут же испробовать его любовь. Гувернантка помогла. Они очутились в комнате с кроватью.
«Так ты согласна быть моей женой?» – срывая пуговицы с рубашки, спросил он.
«Я уже твоя жена» – горячо прошептала она.
И новые чувства закружили их. Они плакали и смеялись. Оба были как необученные щенки: друг у друга первые. И это - навсегда.
Они любили – навсегда!
Им было не оторваться друг от друга, их сердца бились в унисон.
А перед тем как уехать в Россию, им хотелось обойти весь Париж с его пригородами…
- Вот замок Тампль. Храм тамплиеров… – начинала она.
- Здесь был заточён Главный магистр, – продолжал Александр. – Его сожгли, но он успел послать проклятье палачам: королю и папе. А мама говорит: проклятия так ненасытны, что портят жизнь и тому, кто проклинает, и детям жертв.
«Наверное, Сашина мама права, - подумала графиня. – Ведь в замке Тампль провели свои последние часы Людовик с Марией-Антуанеттой перед тем, как гильотина отсекла им головы. Непонятно только, за что мне выпало страдать?..»
Вопрос остался без ответа.
Но! Будто в подарок за все невзгоды, перед её глазами проплыли видения полувековой давности, когда они с Александром стояли на мосту через Сену и целовались. Какая-то старуха, проходя мимо, ворчала, они смеялись.
- А твоя мама, расскажи о ней.
- Она – француженка.
- Правда?
- Да, мой дед, овдовев, женился на гувернантке, француженке.
- У тебя в роду все вольнодумцы? – обрадовалась она подозреваемому родству душ.
- Один я ретроград, - повинно склонил голову он, - но иногда хочется совершить что-нибудь такое, чтобы всех удивить, доказать, что я вовсе не серая личность…
- Конечно, не серая! Ты солнечная личность! И я тебя люблю.
- И я тебя!

Всего одно письмо от Александра подарила судьба её любви.
И Софию, конечно.
Но дочку только в детстве можно было прижать к груди. Она как будто сторонилась матери, выросла похожей на отчима-банкира: к любви отнеслась как к капиталу, и сделала всё, чтобы увеличить его. Заезжий польский граф вскружил ей голову, она уехала с ним…
«А я растранжирила своё чувство. Не знала, что счастье опрометчиво доверчиво. Поэтому дала родителям уговорить себя не торопиться. И Александр говорил: в России свадьбы играют осенью, на Покров! Надо было настоять на немедленном венчании, тогда не случилось бы того, что случилось…»

Позже оказалось: письма из России приходили.
Кто знает, сколько их было?
Гувернантке удалось выкрасть одно.
В нём Александр сообщил: отец признался ему в малодушии, и потому виновен в их разлуке. Она устроила истерику. Родители сознались, что отказали русскому помещику, назвав его сына недостойной партией, и попросили скрыть отказ на время.
- Тогда почему, узнав о моей беременности, на просьбу ускорить мой брак с Александром, вы заявили: он уже женат?! – охрипнув от горя, спросила она.
- Ты заставила нас поторопиться, скрыть позор! - истерично увернулась от обвинения мать.
Ложь любит водить хоровод.
Родители сообщили Александру, что их дочь вышла замуж, счастлива, и просит его больше не тревожить её…

Графиня проснулась на рассвете. Вернее сказать, она почти не спала. Экскурсы в историю своей жизни измотали её, как будто она пешком прошла по всем дорогам и тропинкам памяти, которая сохранила даже то, что она приказала себе забыть…
Встала. Сама оделась, причесалась. Подошла к клавесину. Сколько лет  не садилась за него. Не было музыки в сердце. Модные мелодии наигрывали и напевали её молодые гостьи, которые, разумеется, и сегодня налетят гурьбой, как только молва о приезде её внука разлетится по городу.
Пальцы сами побежали по клавишам. Сквозь сумбур звуков пробилась мелодия очень знакомая…
«Грезы» Руссо.
Когда-то не было в Европе дома, где не звучало бы это произведение знаменитого вольнодумца. Сколько слёз пролила она над каждой нотой этой то порывисто-страстной, то полной глубокой задумчивости мелодии.
Можно только представить, о чём грезил композитор.
Её же мечты были связаны с Александром, Россией, садами, пчелиными ульями.
Спустя годы, она чуть было не отважилась поехать в Россию.
Но! Наполеон со своей войной спутал карты.
Жизнь так устроена: то революции, то войны.
В ней нет места любви.
Или любовь сродни революции, и нужно пойти на баррикады, чтобы завоевать её?
А кто боится большой любви, тому и маленькие сойдут?
Нет, не надо клеветать на своё сердце! В нём царила, царит, и будет царить одна любовь – к Александру, не зря же Андрей так похож на деда!
И теперь они вместе поедут в Россию.
Судьба задолжала ей эту встречу…
 
- Бабушка! Какая волшебная музыка. Я думал, мне снится. Не каждый именитый музыкант играет с таким чувством, - поцеловал её в затылок Андрей.
- Мы поедем с тобой к деду! - решительно поднялась графиня.
- С радостью. Мне говорили, в России есть люди, сочувствующие нам.
- Попрошу у царя аудиенцию. А ты подскажешь, что мне ему сказать…
- Подскажу! Под твою музыку у меня в голове начали слагаться строчки памфлета, - принял позу трибуна Андрей, взволнованно произнёс: Не трон виновен в том, что коронованный тиран тюрьму назвал невестой вольнодумца! 
- Ничто не меняется, - восторженно посмотрела на внука графиня. - Мои любимые люди продолжают находить вдохновенье у Жан Жака Руссо, ведь это его музыка!
- Я не знал, что он писал и музыку.
- А ещё кто-то сказал: памфлеты сеют революцию, а революция сносит головы своим памфлетистам, - с грустью произнесла графиня.
- Голова голове рознь, - многозначительно подмигнул Андрей.
- Предвижу, к вечеру тебе, - не менее многозначительно улыбнулась она внуку, - придётся исполнить роль ловеласа: все местные невесты соберутся.
- Постараюсь их не разочаровать, - поцеловал бабушке руку Андрей. - Пойду, продолжу свой памфлет!

Как только он ушел, на пороге появился Беренс с охапкой садовых цветов, заявил: графинюшка, за вашим внуком слежка!
- С чего ты взял?
- Вчера вечером неизвестный решил завести интрижку с Розиной. Она, конечно, поддалась сначала. Но когда он стал спрашивать, кто к нам приехал, окатила его ведром холодной воды, вдобавок огрела половой щёткой.
- Вот видишь, инцидент исчерпан. И ни о чём ещё не говорит. Розина наша хороша, и может понравиться кому угодно…
- А сегодня утром шпион переоделся тряпичником и стоит под нашим домом с большой корзиной и палкой с крюком, - спрятавшись за букетом, приоткрыл штору слуга.
- Розина его узнала?
- Узнала. Иначе я не стал бы вас беспокоить.
- Что делать, Беренс? - забеспокоилась графиня.
- Узнаю в участке: из всей полиции мой племянник не самый скрытный. Но, если даже наши подозрения напрасны, на время всё же следует уехать в замок.
- Друг мой, ты прав. Разреши мне взять цветы. Я сама составлю букет. А ты принеси воды…
«В замке Андрей спрячется от чужих глаз. Любой шпион спасует в Пиренеях…»
- Кувшин с водой, мадам!
- Спасибо. Эта роза так хороша, но нарушает общий тон букета. Давай  поставим её отдельно. Не думаю, что она обидится на нас за это, ведь каждый сможет лучше рассмотреть её.
- Людям труднее победить страх, что они не такие, как все, - заметил Беренс.
- Ты просто философствуешь, или кого-то имеешь в виду?
- Вас, - дрогнул в его руках кувшин, вода выплеснулась на пол и платье графини.
- Считаешь меня колючей розой?
- Что за роза без шипов? - ещё больше смутился Беренс.
- Шипы скоро нам понадобятся, - согласилась графиня. - А что, Андрею расскажем о… шпионе?
- Иначе он заботу вашу окрестит тиранией!
- Ты прав. Кажется, кто-то едет, - выглянула Мария в окно. - Так и знала: сегодня все невесты города будут к нам в гости…
- Надо бы им отбить охоту…
- Отбить охоту, - повторила княгиня. - Отличная стратегия, мой друг! Скажи Розине, пусть подотрёт пол. А я предупрежу Андрея…

Язык наш иногда ведет себя довольно странно: срывается с цепи и несется, куда глаза глядят. Такое мелет, что ни уму, ни сердцу. А проходит время, и выясняется, что он произнёс то, что надо. Как будто бы предвидел. Или кто-то на небе заставил говорить его согласно задуманному ранее сценарию...
- Не знаю, кто опаснее: шпион или невесты, нам надо всем отбить охоту общаться с нами, - решительно вошла графиня к Андрею в комнату.
- Послушай, бабушка, скажи: разве моя проза слабее стихов? - потряс внук в воздухе листом, на котором только что поставил точку, и с чувством стал читать: Цена хлеба равна жажде наживы правительства, которое в сговоре с банкирами  скупает за бесценок зерно, чтобы придержать его к весне, и продать народу втридорога. Цена свободы ещё дороже! Кто смеет мыслить, того на каторгу! Как будто голова нам дана, чтобы кивать ею вслед речам монарха. Российский царь – наместник Бога, но не Бог! А Польша – не невеста, которую насильно можно взять в жёны. Она должна быть свободной и счастливой в браке со своим королем! Ты согласна со мной?
- Конечно. И прости меня, вчера от эйфории мой мозг ослаб…
- О чём ты, бабушка?
- Кто повенчан с революцией, тому не нужны иные невесты. Или я не права? - посмотрела княгиня внуку прямо в глаза.
- К чему ты клонишь?
- В моих владениях есть замок, где в подземелье можно спрятать отряд мятежников. Надеюсь, ты не одинок в своей борьбе…
- Едем сейчас же!
- Не торопись, сам говорил: в спешке можно оставить следы.
- Не понимаю.
- Прости, сейчас к нам в дом нагрянут незамужние девицы и молодые вдовы.
- Зачем?
- Понравиться тебе!
- Ещё раз: зачем? – упрямо повторил вопрос Андрей.
- Чтобы женить тебя на себе!
- У вас так тяжко с женихами?
- «Война» и «революция» - хищницы, которые пожирают мужчин! - гневно заявила графиня.
- Браво, бабушка, ты сочинила памфлет против всех войн и революций!
- Когда тебе будет столько лет как мне, прости, не принимай этих слов за поученье…
- Понимаю, ты боишься, я попаду в сети одной из этих коварных женщин, - поцеловал бабушку Андрей.
- Мой страх иного рода. Я пришла сказать: за тобой шпионят!
- Шпионят? Соглядатай следовал за мной из Парижа?
- Беренс выяснит, у него племянник служит в полиции.
- Тогда, лучше в замок! И пусть наши памфлеты снесут головы всем тиранам!
- Да, но прежде мы женим тебя!
- На ком? - опешил Андрей.
- На моей служанке, Розине, она была гувернанткой в России, немного говорит по-русски, - радостно хлопнула себя по лбу графиня. - И наши глупые гусыни сразу потеряют к тебе интерес!
- Думаешь, шпионам не поручают слежку за новобрачными?
- Говорят: фортуна улыбается тем, кто умеет смеяться!
- Так посмеёмся от души! – закружил бабушку в танце Андрей.

Спектакль удался. Гостям сказали: ночью явился дух прадеда, который «уговорил» Андрея последовать его примеру, то есть, жениться на служанке, ибо предок взял в жёны француженку низкого происхождения, и был счастлив.
Общаться с духами – так модно! Возвышенно. Поэтично.
Кто не общается, тот просто неотёсанный болван!
Гостьи готовы были съесть глазами юного спирита, пока не объявился Беренс, и не подвёл к жениху Розину, одетую в платье графини.
- Бабушка, благослови, даже если пострадает твоя репутация! - немного переусердствовал с эмоциями Андрей.
Все заулыбались: на репутации графини столько пятен…
«Сейчас улыбки, словно птицы, покинут тупые клетки ваших лиц» - беззлобно подумала Мария, и, нисколько не смутившись, заявила: репутация в деньгах, а их у меня столько, что моя безупречность обеспечена ещё лет на сто!
- Благословляю! – перекрестила «новобрачных» графиня.
- Лучше сошли нас в замок, чтобы наш пример не смутил чью-нибудь душу! – поклонился жених, и проявила неустойчивость от тесных туфель на каблуках невеста. 
Обряд был совершён, приговор подписан.
Гости: девицы с мамашами, старые девы с компаньонками и вдовушки до сорока, потеряв матримониальный интерес, но, отведав угощений, стали разъезжаться, увозя новую интригу, которая теперь заключалась в том, чтобы соревноваться: кому удастся язвительнее описать увиденные в доме графини сцены.
История же с душой прадеда, заставившей красавца-внука жениться на служанке, зажила самостоятельно, питая сердца жительниц провинциального городка потусторонней поэзией.

- Наш незваный обед, кажется, прошёл на славу, - заметила княгиня, когда все разъехались.
- Кажется, я вызвал жалость, - в тон ей уточнил Андрей.
- Пусть лучше жалеют, чем пристают с любовью! - порозовела от храбрости Розина.
Мария с интересом посмотрела на неё.
- Вот и отправляйтесь в замок, спугните привидения!
- Привидения?! - суеверно перекрестилась служанка.
- А что? - насторожился Андрей. - Они действительно там…
- Водятся! – подсказала Мария. - Твоя мать ещё девочкой не раз их там видела, и слышала вопли в подвале…
- Можно, я не поеду туда? - побледнели щёки служанки.
- В России служить не побоялась, а, впрочем, бабушка, Розине лучше остаться. Поручим ей инспирировать бурную жизнь в доме, а сами на рассвете отправимся в замок с привидениями, - решил сыграть на страхе лже-невесты Андрей.
- Пожалуй, - оценивающе оглядела служанку княгиня. – Ума тебе не занимать. Будешь менять на подоконниках букеты, заодно следить за шпионом. Зайди к модистке, закажи  пару дорогих платьев, разведай, что говорят о моём внуке в городе.
- Кстати, не бойся, если меня будут спрашивать, - придал голосу тон заботливого супруга Андрей, и, перехватив недоумённый взгляд бабушки, переключился на неё, - я дал друзьям твой адрес. Мы связаны клятвой…
- Мне отослать их в горы? - храбро спросила Розина.
- Прежде накорми, и пусть ждут Беренса, - распорядилась Мария.

Ранним утром экипаж отправился в путь. Княгиня, чтобы не отпускать внезапно нахлынувшее на неё счастье, села рядом с Андреем. Он за плечи обнял её. Она подняла глаза, поблагодарить небеса, и ахнула: такого она ещё никогда не видела!
- Что там? – последовал её взгляду внук.
- Вереск зацвёл, - объяснил лилово-розовый окрас рассвета Беренс.
- Постарели вы, мой друг, весны от осени уже отличить не можете, - с лёгким укором  посмотрела на него Мария.
- На небесах всегда весна, - встал на защиту «слабого» Андрей.
Так, обмениваясь впечатлениями, воспоминаниями, перебрасываясь мало значащими словами, а иногда и пикируя друг друга, они приближались к замку.
- Кстати, если слова сравнить с холодным оружием, то всех критиков можно назвать пикинерами, - мимоходом бросил Андрей.
- А если с огнестрельным, то мушкетёрами, - уточнил Беренс.
- Тебе бы следовало сравнить слова с гранитом, черепицей или хотя бы со стёклами, - сделала ему замечание Мария.
- Почему, со стёклами? – удивился внук.
- Чтобы Бог проглядывал, - не замедлила с ответом княгиня.

Каменная крепость возникла неожиданно, за поворотом говорливой речушки, которая исчезла вдруг в высоких берегах.
Кто-то поторопился опустить мост на толстых цепях.
- Шпионам путь закрыт, - довольно хмыкнул Андрей, и тут же заметил, – а бойницы в стене почему-то смотрят в небо.
- Первым хозяином здесь был альбигоец, - пролил свет на историю замка Беренс, - через бойницы ловил лучи солнца, которые считал депешами от Бога.
- А я бы сказал: в камне застыли «Грезы» Руссо! – многозначительно посмотрел на бабушку Андрей.
- Это всё дело рук Беренса, - заострила его внимание она. - Когда мы приехали с ним, познакомиться с моими владениями, здесь были руины…
- Восстановил, что было когда-то, и всех дел, - не ожидал к себе такого внимания он.
- Если бы Господь поощрял скромность, мой архитектор стал бы самым богатым человеком на земле, - витиевато возразила ему графиня.
- А я итак самый богатый…

Лошади уверенно процокали по мосту.
- Беренс, скажи, чтоб разобрали вещи, и посмотри, что там на кухне? Мой внук проголодался, не дай бог, его желудок устроит мятеж! – покачиваясь от многочасовой тряски, ступила на землю княгиня.
- Революционерами движет иной голод! – соскочил с рессор Андрей. - Мои друзья привезут печатный станок. Мы будем мечтать. Писать памфлеты. Запасать словесные камни для мирных баррикад!
«И Бог был бы сыт, столько всего не сотворил бы…» - обрадовавшись неизвестно откуда явившейся мысли, которую ему ещё предстояло обмозговать, направился исполнять указания графини Беренс   
    
Осень уже расставляла свои сети лету, но оно не торопилось дать себя очаровать, плоды в садах ещё наливались соком, и трава ещё была похожа на шёлк.
Андрей растянулся на солнышке, засмотрелся в небо, любуясь редкими перистыми облаками.
- Куда торопитесь? Остановитесь, поболтаем. У вас всё небо – родина, или есть границы? И если вас послали сторожить их, как вы поступите, если эта прелестнейшая тучка, которая расположилась прямо над моей головой, вдруг перейдёт в атаку? Швырнёте в неё молнией, как террористы? Или как рыцари закружите сначала в вальсе, а потом… кто-нибудь предложит ей своё сердце. Или у вас нет сердца? Смотрите же, она танцует. Как хороша. Я бы сам на ней женился. Ну вот! Не успел сказать, она уже фату надела. И стала ещё краше. Не красней! Признайся, кто ты и как тебя зовут? Я тебе нравлюсь? Ты тоже меня околдовала. Спускайся, поговорим. Упади мне на грудь, я тебя поцелую.
Облака, похоже, его услышали: спешились, стали шушукаться.
«Мой внук вернулся…» - ахнула похожая на бабушку седовласая туча.
«Он сам – проклятье рода…» - заявила бестелесная копия  матери.
«Четыреста лет ада не искупили мою вину кровосмешенья…» - откуда ни возьмись, сверкнуло грозовое облако.
«Каторга любви дороже свободы…» - пробурчал туманный призрак Беренса.
«Я отвергла твою любовь, а ты так много сделал для нас, Андреа…» - всхлипнула порозовевшая «бабушка».
Андрей открыл глаза.
Солнце ещё светило, хотя уже намеревалось закатиться за похожие на остовы сказочных дворцов возвышенности.
«Ну вот, уснул среди дня, а спящий революционер – лёгкая добыча для шпиона», - неодобрительно подумал он о себе. И подскочил, отряхнулся, отправился на поиски бабушки…

- Как хорошо, что ты построил этот амбар,  - говорила княгиня Беренсу, прикладываясь носом к пучкам напоенных ароматом трав, сохранивших в себе тепло солнца. - Если бы мы не потеряли интуицию, то, как собаки или кошки, заболев, шли бы в лес или на луг, и щипали то, что нужно.
- Господь, известно, самый лучший лекарь…
- Что ты там шепчешь себе под нос?
- Все болезни проистекают от мыслей, - прибавил голосу Беренс.
- Интересная теория. Кто её автор, не знаком ли ты с ним?
- Так говорили мой отец и дед, а кто им сказал, не знаю. Мы на этой земле сотни лет живем. А раньше люди понимали язык фей…
Последние слова заставили Андрея обнаружить своё присутствие.
- Я только что болтал с ними!
- С кем? - удивилась заявлению внука графиня.
- С феями! Они тут на каждом шагу, а фея неба строила мне глазки, чем усыпила мою бдительность…
- Понятно, тебе приснилось что-то, - догадалась Мария. - А бедной Софии однажды привиделось, будто она здесь когда-то давно жила, и была несчастлива…
- Кстати, Беренса в моём сне звали Андреа, - словно ища поддержки, поднял глаза Андрей.
Небо было безоблачным.
- Просто, Андре, - кивком подтвердил архитектор-слуга.
- Что значит, просто Андре? - передразнила его графиня.
- Мое полное имя Андре Беренс: Андре умер, Беренс остался…
- Вот как? - обмахнулась «веером» трав Мария. - Отказался от имени. Карьеру архитектора сменил на участь слуги. Гордец! Возомнил себя Богом, сам себя осудил! А вы как хотите, так и живите! Тоните в своих грехах…
- Бабуля, остынь! У человека пределов нет, сказал мой почти тёзка в моём облачном сне, - заступившись за поникшего старика, поспешил удалиться для обдумывания того, что с ним случилось, Андрей.
- Отец меня предупреждал: не трогать камни замка, не воскрешать сны  прошлого, - опёрся Беренс на полку, где сохли корни аира болотного, и застыл, будто вернулся в то время, когда перед ним открылась страница старой книги, которую ему предстояло переписать на новый лад.
Он давно постиг: у каждой вещи есть одежды, сотканные из мыслей, чувств, химических эманаций своих хозяев, и эта психическая энергия ложится на стены домов, кору деревьев, придорожные камни, у которых кто-то когда-то предавался мечтам или горестям. Энергия эта не стирается ни веками, ни расстояниями.
- Я сердита на вас: отсекая половину имени, вы лишили себя половины жизни, - обрушилась на Беренса графиня, когда он соизволил очнуться.
- Иные и четверти не живут…
- Почему вы всегда ворчите и перечите мне?!
В ответ Беренс только посмотрел на неё.
- Не таращьтесь на меня так, будто я выплатила вам долги за четверть века вперёд! – всё же умерила она свой гневный пыл.
- За четыре века назад, - уточнил он.
- Опять перечите?  Знаю, всегда буду вашей должницей…
«А я всегда буду любить вас…» –  безголосо произнёс Беренс.
- Опять что-то шепчете, будто забыли, что мои уши устали от людских бредней, и надо кричать, если хотите быть услышанным…
- Бабушка, иди сюда, - повинуясь её заявлению, весёлым голосом грянул из кухни Андрей. - Здесь пиво варят. Из вереска.
- А ветки розмарина не забыли? Без него пиво тяжелит и клонит ко сну! - неожиданно для себя заявила графиня.
- Ты умеешь варить пиво? - искренне удивился внук.
- Кто в наших краях не умеет варить пива? - вопросом на вопрос ответила она, стараясь скрыть своё удивление, ибо пива она никогда не только не варила, но и не любила его, не пила, и тем более, никогда не интересовалась рецептом его изготовления.
- Вереск, розмарин, мёд – как без них? – пожал плечами Беренс.
- Господин всезнайка! - заставляя изумляться свойству своего слуха: не слышать того, что ей предназначается, и слышать то, что говорится не для её ушей, возмутилась Мария. – Ты ведь пива на нюх не переносишь!
- Что не мешает знать рецепт, – опять вступился за него Андрей.
- Здесь все так варят…
- Крутил, наверно, шашни с поварихой, - вынесла строгий приговор графиня и гордо удалилась.
- Бабушка моя не мёд, - с улыбкой посмотрел ей вслед внук.
- Мёд, - возразил Андре Беренс.
«Уж, не влюблён ли он в старушку?» - задался вопросом Андрей, но для поддержания разговора спросил о том, что стало с первыми владельцами этого замка?
- Их убило проклятие, - вздохнул Беренс.

*А у Маши перехватило горло: она знала, что с ними стало, и могла бы рассказать.
Но!
Как наладить обратную связь?
Она поймала себя на том, что ей хотелось бы поговорить с Андреем. Он честен в своих чувствах, а это сейчас такая редкость. И очень на кого-то похож. Вернее, не на кого-то, а на Андрея Андреевича. Неужели, в девятнадцатом веке он был её внуком, а в двадцать первом пытается ухаживать за ней? Или в мире душ не бывает инцеста, потому что там все братья и сёстры, на что пенял Богу бродяга Андреа в веке четырнадцатом.
«Пожалуй, время, правда, похоже на клубок пряжи: пронзи его спицей, и…» - задумалась Маша, но тут её взгляд упал на уплывающие строки, и нить мысли оборвалась.
Как говорила героиня другого романа: об этом можно подумать завтра. А прошлое уходит навсегда. Хотя, в свете новых знаний…
«Всё! Мой мозг – целина!»
Её взгляд уцепился за имя Андрей…

«…Андрей расхаживал вдоль стены с бойницами и удивлялся: узкие лучи солнца, рассекающие густую каменную тень, казались ему струнами арфы, издающими незнакомую мелодию, которая тревожила сердце…
Почему? Почему прежний хозяин замка воспринимал лучи, как депеши от солнца? Может, он просто забавлялся игрой тени со светом?
Андрей встал сбоку от луча, чтоб рассмотреть: что в нём такого?
Точки, тире, запятые из пыли.
Звуки, напоминающие разговоры, смех, вздохи, стоны и даже пение птиц…
Ему показалось: незримый художник взял в руки невидимую кисть, и с неимоверной скоростью еле различимыми штрихами стал набрасывать эскизы будущих, или бывших картин…
…Вот к замку подходят девушка и старик. Их встречает мужчина со шрамом на лице.
…Девушка становится хозяйкой замка и ждёт ребенка.
…Мужчина прижимает к сердцу маленькую дочку.
…Хозяйка замка провожает мужа, присягнуть новому королю.
…Мужчина возвращается…
…Девочка растёт и бегает за отцом как хвостик.
…Замок окружают бродяги.
…Странник-строитель с хозяйкой строят воздушные замки.
…Чёрный ворон приносит болезнь.
…Женщина умирает. Мужчина поёт ей колыбельную песню.
А художник не жалеет ни себя, ни красок: миражи набирают плоть.
И вот…
…Мужчина превращается в безумного старца, ищет жену, находит и хочет согреть любовью. Но жена обернулась дочкой, которая понесла от отца, и умерла, дав сыну жизнь.
…Бродяга-строитель растит ребёнка, а потом, уже юношу, провожает с бегущим от преследования стариком-тамплиером в далёкую северную страну.
Андрей слышит крик, и понимает: кричит он.
 «Это я здесь родился» – стучит сердце.
Новый ритм помогает ему выбраться из марева видений.
«Теперь насилуют мою родину, и я жизнь отдам, чтобы защитить её!»

- Бабушка, если я не буду расстрелян, а только сослан или приговорён к каторжным работам, обещаю написать книгу «Круговорот душ в природе», - чуть не сбил с ног графиню на кухне Андрей, куда он направился, вином и сыром подкрепить силы для предстоящей борьбы.
- Не говори так, - схватила его за руку Мария.
- Ты не понимаешь! Я уже жил здесь! В этом замке, родился!
- А Софии чудилось, что она здесь умерла, - разволновалась графиня. – Этот замок сводит с ума…
- Должен признаться, мой ум мал, понять… - оборвал мысль, чтобы прислушаться, что происходит в нём, Андрей.
- Что толку в большом уме? – ободряюще посмотрела на него бабушка, - Руссо умер в бедности, Вольтер позеленел в бронзе…
- А в чём толк, по-твоему? Для чего жить?
- Для любви!
- Беренс сказал: каторга любви дороже свободы! Не могу согласиться! Для меня свобода родины – дороже любви!
- А если в круговороте, как ты говоришь, у души много родин? - повёл себя как рьяный вольнодумец язык графини, - тогда что, выходит, тебе надобно  бороться за свободу Франции, и Польши, и России в равной мере? Не приведи Бог, нас подслушать агенту полиции!
- А их во Франции сейчас намного больше, чем простых смертных, - с укором посмотрел на бабушку Андрей. - И все начал твой Бонапарт, которому понадобилась своя полиция, чтоб ежедневно получать доносы на министров, генералов, дипломатов, гостей, даже на братьев, сестёр, Жозефину и любовниц!
- Так он хотел установить режим добродетели, - мягко парировала она атаку внука, понимая: ему необходимо разобраться с «многожёнством» родин.
- Копаться в грязном белье, искать компромат – добродетель?
- Кто не желает примерить бельё власти? – скептически улыбнулась княгиня.
- Надеюсь, твои намёки не ко мне, - вывернулся из её рук Андрей, – кстати, где Беренс, мне надо с ним поговорить.
- Отправился в город, за твоими друзьями…
- Устроим им славную встречу! Я видел в подвале бочки с вином! – окрепнув духом от полученной информации, наконец-то, вспомнил о цели своего визита на кухню Андрей
- Знать бы, какая жажда тебя мучит, - радуясь здоровому аппетиту внука, вздохнула графиня…
Польских революционеров встретили в замке радушно: вино лилось рекой, но мечты о всеобщем счастье пьянили без вина.
- После смерти Людовика и Бонапарта французская полиция потеряла нюх, - победно провозгласил один.
- Адам Мицкевич прав: Пал король французский, за ним падёт царь русский! – весело заявил другой.
Казалось, в замке готовились к балу, а не к восстанию.
Огонь возвышенных страстей воспламенил и княгиню.
- Да здравствуют революции, если без них кровь превращается в воду! – подняла она тост, и он стал паролем, которым заговорщики приветствовали друг друга, чтобы доказать свою причастность к общему делу.
И всё же, исподволь Мария старалась отбить у внука охоту к бунту.
«Жизнь так прекрасна» - внушала она ему.
Природа вторила ей: осень выдалась на удивление тёплой. Гроздья винограда налились таким солнечным соком, что выжми, потечёт шампанское!
Пригласить бы в замок юных дев: танцы, поцелуи украдкой, возможно, смягчили бы сердца молодых бунтовщиков, но!
Конспирация превыше всего!
Вытащить занозу свободомыслия не удавалось.
Родилась даже крамольная мысль: «Правильно, что повстанцам сносят головы: революции зарождаются именно там». Но представила обезглавленным Андрея, испугалась, стала лихорадочно придумывать, чем ещё можно вовлечь его в мирную обывательскую жизнь.
И придумала.
«Если он так печётся о народе, то пусть проявит рвение по отношению к Розине. Девушка красивая, смышлёная, с чувством. Дальняя родственница Беренса. Ей можно довериться…»
- Милая Розина, кажется, мой внук не прочь на деле считать тебя своей женой, - перехватила она руку девушки, когда та принесла ей стакан воды.
- Не может быть, - смутилась Розина.
- Может, - улыбнулась графиня. - Родила бы мне правнука. Андрей не оставил бы своего ребёнка, и остался с нами. Разве ты не хочешь этого?
- Хочу, но…
- Что такое?
- Он говорил мне, что его сжигает только одна страсть…
- Страсть? К кому? - встревожилась княгиня.
- К революции…
- Деточка, революция тебе не соперница. Старая, костлявая, развратная баба! Эту страсть я постараюсь погасить, если, конечно, ты поможешь зажечь в нём страсть новую, естественную для его возраста.
- Я уже пыталась, - растерянно призналась Розина.
- И что?
- Он мне читает свои памфлеты и хочет только одного…
- Чего же?
- Чтобы я аплодировала ему. Восхищалась им.
- Прости его, он с детства не знал любви, - прижала к своей груди руку служанки княгиня.
- Почему?
- Его мать всю любовь отдаёт мужу.
- Бедненький. Но вы ведь любите его!
- Моя любовь – поздняя, а ты попробуй ещё…

- Бабушка, кажется, Розина влюбилась в меня. Я виноват, дал ей повод. Читал стихи. Она умеет слушать, как никто другой. Но, пришла весточка, пора домой! - нарушил все планы Андрей.
Графиня призвала на помощь своё красноречие.
- Если декабристы не смогли сбросить русского царя с трона, смогут ли одержать над ним победу те, у кого оружие – рифма?
- Памфлетам не нужны громоздкие лафеты, - обнял бабушку внук. – Поэт – сеятель, его рифмы – зёрна свободы, которые поднимут дух народа.
- Дух народа, говоришь? – мысленно воздав хвалу своей прозорливости, извлекла из декольте припасённую на случай бумагу Мария, - мне из Парижа прислали стихи друга вашего Мицкевича, некоего Пушкина, «Изыде сеятель», в котором он… впрочем, сам послушай, -  расправив лист, с тайной надеждой на то, что разоблачительные рифмы русского поэта остудят внука, стала читать…

Свободы сеятель пустынный.
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощённые бразды
Бросал живительное семя –
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды –
Ярмо с гремушками да бич.

- Не может быть! – вырвал из её рук лист с переписанными от руки словами-свидетелями обманутых надежд Андрей.
- Это знак: не надо торопиться!
- Какой ещё знак?
- Народ не дорос до рифм!
- Но у Пушкина есть и другие строки! Вот что он писал декабристам:

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.

- Однако же сам он, в газетах писали, к революционерам не пристал, - не сдавалась Мария.
- Ему заяц перебежал дорогу, и он вернулся с полпути, - возразил внук.
- Вот видишь, Бог послал ему зайца, зная заранее, что поэт суеверен.
- Бабушка, ты хочешь, чтобы мы поссорились?! - неожиданно холодно спросил Андрей.
- Ни за что! Я пойду с тобой на баррикады! Поеду за тобой в Сибирь…
Если бы знала графиня, какими пророческими оказались её последние слова! Но она поняла только то, что проиграла. Неизбежное произойдёт. И будь что будет!
Не для того она обрела внука, чтобы вновь его потерять.
Но та окрыляющая доверчивость, что украшала их отношения с первой встречи, куда-то исчезла.
Друзья Андрея тоже изменились: по-прежнему с заговорщическим видом произносили при встрече рожденный ею тост-пароль, но тут же куда-то спешили, отводили глаза. Реже стали появляться в замке связные. Краем уха графиня услышала: Польша, Украина, Литва намерены восстать.
Она тоже готовилась, сама не зная, к чему. На всякий случай при помощи Беренса, вернее, его родственника, выправила внуку документы на имя русского дворянина Андрея Веснина.
- Моя фамилия Саблевский, я родился с холодным оружием в сердце, и не собираюсь слабнуть духом весной, - неодобрительно отнёсся к затее бабушки Андреа.
Но она всё же зашила копию его, якобы украденного подорожного паспорта, во внутренний карман пальто, полагая, что русская полиция к русским бунтовщикам будет терпимее.
Она молила Богородицу ниспослать случай: хоть зайца, хоть медведя, чтобы отвратить Андрея от задуманного.
Три месяца пролетели как один день.
Печатный станок замолчал…
При прощании графиня приказала глазам не плакать. Рассказала внуку о зашитых в пальто документах, просила воспользоваться новым именем, чтобы не подвергать риску мать.
И всё же заплакала, прижала Андрея к груди.
- Бог в помощь, а я тебя не оставлю…
- Ты самая лучшая бабушка на свете!
Розина вздыхала в сторонке.
- Спасибо за конспирацию, - подошёл, поцеловал её Андрей.
- Спасибо за любовь, - ответила на поцелуй девушка, сердце которой попало в рай и ад одновременно…

*За многоточием начался долгий пробел.
Заполнить паузу помогла «кинохроника» польского восстания тысяча восемьсот тридцатого года. Маша помнила дату, и то, что оно началось осенью. И то, что было подавлено. И то, что ни фото, ни кинокамеры ещё изобретены не были. Хотя, что удивляться, если даже события четырнадцатого века сняты для истории, и хранятся на золотых дисках, чему, если бы она не видела их своими глазами, никогда бы не поверила.
На мелькающих кадрах шёл дождь, клубился дым, лилась кровь.
Бахали взрывы, раздавались крики, слышались стоны.
Лиц было не разобрать. Желание узнать, что стало с Андреем, вернуло её к текстовому сопровождению...

Об аресте внука графиня узнала зимой 1831 года. Письмо дочери было холодным, как русская зима. София сообщала: Андрей схвачен, препровождён в Петербург, осуждён и сослан в Сибирь.
«Я не виню вас, мама, но вы всегда хотели жить иначе, чем другие. Мой сын больше похож на вас, чем на меня или моего мужа. Андрей заезжал на минутку, рассказывал, как много вы помогли ему. И с документами тоже, хотя по-русски он говорит хуже, чем по-французски. Теперь только один Бог в состоянии ему помочь. К большому сожалению, из моего материнства ничего не получилось…»
«Из моего, тоже!» - с горечью подумала графиня.
И засуетилась, крикнула верного слугу.
- Беренс, нашего Андрея сослали в Сибирь. Пора его навестить!
- Возьмём вина, чтобы отметить встречу, ваш внук хотел попробовать, из того винограда, на южном склоне…
- Вина?! - воскликнула графиня, - да ты знаешь, какие в Сибири морозы?! Бутылки лопнут!
- Тогда возьмём чего-нибудь покрепче.
- И больше мехов. От холода меха спасают. А Андрей, когда уезжал, кашлял. Как же он там? - присела на кушетку, чтобы не расплакаться, прикрыла глаза графиня.
Но слёзы оказались такими же непослушными, как её внук, и полились, прокладывая морщины на лице.
- Я с вами, - протянул ей кружевной платок Беренс.
- Будешь всю дорогу ворчать, - уткнулась в надушенный батист Мария.
- Ворчать, конечно, буду…
- А если нападут разбойники?
- Умру за вас.
- Если поедешь, то, как друг!
- Тем более, умру! – в подтверждение слов кивнул головой Беренс. 
- Что ты заладил: умру, умру. Сведёшь меня в могилу. Ты нужен мне живой! – почувствовала прилив сил княгиня. - Надо все обдумать, чтоб лишнего не брать, и ничего не забыть. Особенно бумаги! В России паспорт дороже жизни!
- Тогда я пошёл…
- Погоди, присядь. Горе-то, какое…
- Какое горе, если свидимся, да, может, и жить при Андрее останемся, - присел рядом Беренс.
- Судьбу, видно, не обойти, не объехать: в молодости не сложилось, так в старости в России поживу.
- А по дороге в Польшу, к дочке вашей заедем…

…София встретила мать на крыльце.               
- Ты не писала, что приедешь.
- Я еду к внуку, к тебе так, на денёк заехала…
В дороге Мария дала себе слово, не укорять дочь ни в чём.
Не судите, и не судимы будете!
Но поговорить и понять хотелось.
- Не виделись больше двадцати лет, а ты всё такая же, моя девочка…
На крыльцо вышел зять, принялся обнимать неожиданно нагрянувшую тёщу.
- Рядом с Софи я всё ещё петушок, но рецепт молодости она скрывает…
- Мне понадобится такой рецепт, потому что я…
- Если задумали кому-то вскружить голову, ваша дочь даст вам дельный совет, - демонстрируя неутолимую влюблённость, обнял жену Станислав.
- Вскружить голову русскому царю, пожалуй, мне не удастся. А вот прочистить ему мозги!..
- Мама?! - испуганно оглянулась София.
- У вас, что? Тоже везде уши? – заволновалась княгиня.
- Признавайтесь, что вы задумали? – почти на руках занёс её в дом зять.
- Спасти Андрея…
- Кто может его спасти, если каторга ему милее дома? – поспешила за ними дочь. 
- Время обедать! О политике ни слова! От неё – несварение желудка, от несварения – морщины на лице! Заметьте, милые дамы, я только что изобрёл рецепт от старости, - помог раздеться тёще Станислав.
- Ваши логические цепочки всегда приводили меня в восторг! – бросила на мужа обожающий взгляд София.
«Андрей был прав: родителям не до него» - сделала вывод княгиня.
- Кстати, я не одна, со мной отважился поехать в Сибирь мой друг, архитектор Андре Беренс, который построит для нас и вашего сына большой тёплый дом, - не совладала с намерением «не укорять» княгиня.
- Я с детства знала: он влюблён в тебя, - ответно поддела её София.
- Ничто так не удобряет чувство, как постоянство, - в зародыше погасил назревающий конфликт Станислав. – Пойду, позову вашего друга, мама…»

*Обед Маша решила посмотреть в картинках. Её не интересовали ни сервировка, ни смена блюд, ни разговоры не о политике.
«Состариться мне не грозит, я умру молодой…»
Возможно, уловив её настроение, кадры набрали сверхскорость.
После обеда Беренс со Станиславом сели играть в кости.
Мария уединилась с дочерью, поговорить по душам…

«…София подошла к окну. Зимой темнело рано. Показалось, кто-то пролил с небес чернила. Звезды спрятались: не выдадим, кто.
«А моего сына выдали, - вздохнула она, - да он и сам не скрывался…»
На фоне ночного окна дочь показалась Марии феей. Медовые волосы, приподнятые черепаховым гребнем, струились по зелёному бархатному платью. Молочная кожа лица порозовела, возможно, от выпитого вина.
Мелькнула мысль: если бы собирались за обедом вместе: она, Веснин, их дочь и внук, не в революции искал бы Андрей своё счастье…
- Ты, правда, думаешь, что твоему сыну никто не сможет помочь? – прервала затянувшееся молчание графиня.
- Только он сам, - задёрнула штору София.
- Жестокие слова.
- Вовсе нет. Жестоко заставлять жить по своим законам других. Кучка людей, не умеющих быть счастливыми, желает вдруг осчастливить весь мир, но для этого им нужно кого-то разорить, кого-то убить…
- Не понимаю.
- А я поняла: мир не станет счастливее, пока не станешь счастливее ты! И научилась…
- Быть счастливой можно научиться?
- Посмотри на меня.
- Ты счастлива, когда твой сын в ссылке? - ужаснулась графиня.
- Я дала ему жизнь, но хозяин её Андрей. Он был счастлив, когда писал свои памфлеты, мечтал, боролся. Уверена: он и в ссылке счастливее многих, кто на свободе…
- Что же тогда счастье?
- Быть самим собой.
- Но если я сегодня… одна, а завтра… другая?
- Было время: минута меняла всё во мне, - улыбнулась София. - Я страдала, когда перехватывала восторженный взгляд Станислава, посланный не мне. Была несчастной, когда Андрей разбивал коленку и плакал. Я зависела от всего, что происходило вокруг, будто я ничто. Жить не хотелось. И кто знает, если бы не мой ангел-хранитель…
- Ангел-хранитель? - заинтересовалась Мария.
- Он спас меня.
- Вижу, что спас. Но как?
- Открыл мне тайну, которую, возможно, должна была открыть мне ты.
- Знаю, я была плохой матерью, слишком занималась собой.
- Это лучше, чем, если бы ты слишком занималась мной, - села рядом с матерью София.
- И что это за тайна?
- Её все знают, но мало кто понимает…
- Обнадёживающее начало, - вздохнула графиня.
- Человек живёт так, как думает, - выпалила дочь одним духом.
- Хочешь стать счастливой – придумай счастье, любимой – сочини любовь? – не сумела скрыть скептицизма Мария.
- Мысли сотворят всё, что пожелаешь.
- Тогда почему вокруг столько несчастных?
- Скверно думают…
- А я скверно поступила, - сбросив цепи многолетнего гнёта, вырвалось покаяние из души Марии, - с собой, тобою и твоим отцом…
- И сейчас ты едешь не только к внуку, но и… к нему, моему отцу!
- Ты знаешь?
- Андрей рассказал.
- Прости, - поднесла к глазам кружевной платок Мария.
- Хорошо, что я поехала за Станиславом, - обняла её София.
- Жаль, что мы так долго не виделись.
- Спасибо, что приехала, - благодарно отозвалась дочь. - Завтра покажу тебе нашего любимца, поросёнка Стефана. Представляешь, он боится грязи. Мы догадались об этом, когда услышали однажды истошный визг. Земля после ливня превратилась в месиво, поросёнок сделал шаг, испачкал копытца, страшно возмутился и успокоился только, когда их отмыли. С тех пор на хозяйственный двор ни ногой, вернее, копытцем. Пришлось Станиславу сшить ему кожаные сапожки, дать имя и выводить гулять по садовым аллеям…
- Хочешь сказать, Стефан не побоялся быть непохожим на собратьев, и заслужил лучшей доли?
- Во всяком случае, пустить его на бекон ни у кого не поднимется рука!
- А теперь объясни, если Станислав нашёл общий язык со Стефаном, почему с сыном… - замолчала, чтобы найти дипломатичное слово, графиня.
- Они поругались: Андрей обозвал отца публицистом, Станислав привёл в пример поросёнка, сказал: есть свиньи, которые боятся грязи, а есть люди, которые грязь ищут. Назвал революцию грязным делом…
- Понятно, - поднялась графиня, - надо выспаться, завтра рано в дорогу, с чистюлей Стефаном познакомлюсь на обратном пути.
- Пригласи отца к нам в гости, - не стала перечить матери София.

Утром «караван надежд», как окрестил Станислав экипаж тёщи, был к дороге готов.
- Подождите, чуть не забыл, - хлопнув себя по лбу, скрылся в доме зять, и вскоре вышел с гитарой в руках, - передайте Андрею, если не ошибаюсь, он мечтал не о восстании, когда разучивал «Грёзы» Руссо.
- Надеюсь, на каторге мечтать не запрещают, - провела пальцами по струнам Мария.
- Дорогой мой, ты забыл чехол, в России морозы, - вмешалась в их разговор София, а когда муж ушёл за тёплым одеянием для инструмента, обняла мать, призналась, - беда Андрея в том, что он с детства ревновал меня к мужу. Я говорила ему: человек рождается, чтобы найти свою любовь, а любовь сына к матери или дочери к отцу – всего лишь любовь к дому. Пусть эта гитара поможет ему сочинить мелодию своей любви…
- Я поняла, - ответила на ласку княгиня. - И твой муж не публицист, а человек любви.
 
- Что ждёт матушку в России, стране, где люди похожи на медведей, а медведи пьют водку на городских площадях? - вслед тронувшемуся в путь экипажу спросил сам себя Станислав.
- Надеюсь, ей достанет сил понять, чего она действительно хочет, - усыпила свои сомнения София…»

*«А чего хочу я? Доверила врачам сочинить мой конец. Отказалась от любви, от жизни…» - услышала Маша скрип в своей голове.
Нет ничего проще, сочинить мысль: я здорова!
«Мозг, ты же всё можешь! Постарайся, прошу…» - почти с детской верой в чудо попросила Маша, и вернулась к экрану…

«В Москве Мария остановилась у племянницы своего давно почившего мужа-банкира, которая пленила сердце русского полковника, победителем вошедшего в Париж еще в 1813 году. Ныне же он был генералом в отставке, имел дом, пенсию, небольшое село, где поддерживал военную дисциплину, строил крестьян по разным поводам и давал разгон, но поощрял за трудолюбие, а потому имел неплохой доход.
При упоминании об Александре Веснине, важно подчеркнул знакомство: имение его по дороге в Петербург, говорят, рай земной устроил для своих крестьян, баню, больницу, школу построил. Театр, и тот у них свой. С отцом в Париж ездил, с самим Руссо встречался, и что тот ему присоветовал, всё претворил. Впрочем, что удивляться? По крови он и сам француз.
- Но… он по-французски плохо говорил, - засомневалась графиня.
- Говорят, его прадед был из беглых тамплиеров, золотишко с собой прихватил, и якобы ларец тот до сих пор у Веснина в зале на видном месте стоит, - для пущей убедительности расправил усы генерал.
- Так он жив? – с надеждой спросила графиня.
- Должно быть, жив!
- Женат? Дети есть?
- Этого не могу сказать. А что у вас, графинюшка, к нему за интерес?
- Мы были когда-то знакомы, и это я переводила им Руссо.
- Смотрите, Николаю об этом ни слова! А то он и вас сошлёт в Сибирь как тайную революционерку.
- Русский царь благоволит к женщинам: декабристских жён пожалел, разрешил им последовать за мужьями, - смягчила слог мужа генеральша.
Графине ничего не осталось, как раскрыть истинную причину своего приезда в Россию. Она постаралась вызвать сочувствие этих благополучных людей к Андрею, виноватому лишь в том, что поэтический ум подвиг его рисковать своей жизнью ради блага других, которые его ни о чём таком не просили, потому и не заступились, а может, даже кричали: распни его, распни!
- Восстание подавлено. У Польши отняли Конституцию, у моего внука – молодость. Здоровье его в опасности. Он не выносит холода. Я должна его отогреть!
- Наш государь не жалует поэтов, любви же покровительствует, чем хочет завоевать сердца, - задумался о тактике успешной операции генерал. - В письме к нему на любовь и нажимайте! Надеюсь, ваш возраст тоже сослужит службу.
- Царь Николай благоволит к старухам? – воспрянула духом графиня.
- Надеется: ревматизм не пустит их на баррикады, - хохотнул генерал.
- А вы шутник! Спасибо.
Больше графиню в Москве ничего не задерживало.
Скорей в столицу!
А по дороге – в райский уголок Александра Веснина.
Боже, что стало с её сердцем, когда она услышала о нём! А ведь могла быть рядом счастливой каждый день, каждую минуту. Играть в его театре, преподавать в его школе, просто видеть небо в его глазах…
Племянница на прощанье дала ей шерстяных ниток и узоры, а генерал – несколько бутылок водки и наказ для реформатора: русскому мужику, главное, дисциплина нужна, иначе в бане с пьяного угару он окочурится, и землю пахать будет некому…

Занятая своими мыслями, графиня не заметила, как изменился Беренс. Перестал ворчать. Бездумно соглашался с каждым её замечанием, поддакивал, как марионетка в кукольном театре.
- Конечно, Александр меня не узнает, - расфантазировалась графиня. -  Прищурит глаза. Кстати, ты тоже щуришься, когда плохо видишь…
- Само собой, зрение знает, когда ему надо сузить… - издалека начал рассуждение на заданную тему Беренс.
- А мои года зрение может сузить? – не дождалась окончания его фразы Мария. – Нет, молчи! Сама отвечу. Разглядеть во мне девицу можно, только закрыв глаза! Призвав на помощь другое зрение. Зрение памяти. Я права?
- Правы, как всегда.
- А ты жесток! Мог бы сказать, что…
- Что для него вы такая же, как… в шестнадцать лет?
- Да, хотя это глупо. Но ведь он тоже состарился. А глаза иногда видят то, что хотят видеть. Особенно глаза сердца!
- Ничего про сердечные глаза не слышал, - поджал губы Беренс.
- Если ты слеп, не значит, что сердце слепо! - обиженно отвернулась от него графиня.
- Кажется, я правда слеп.
- Задумал свести меня с ума? Какой же ты слепой, если сегодня утром увидел ресницу на моей щеке, да ещё загадал желание, которое сбудется, если я угадаю, какой глаз обронил эту ресницу. И я угадала. А ты не признался, что загадал! Таинственный, как наш замок в Пиренеях…
- Замок, который построил мой прапрапрадед…
- Ты никогда мне не говорил.
- Вы не спрашивали.
- Как я могла спрашивать, если даже не догадывалась?!
- А я догадываюсь: вы останетесь в имении своего Веснина, а к вашему внуку мне придётся ехать совсем одному…
- Совсем одному, - передразнила графиня. - Мы едем в имение, а не в гарем. И мне, как ты безжалостно дал понять, не шестнадцать лет. Расскажу  Александру, он имеет право знать, что у него есть дочь. И внук. И может быть, он захочет помочь Андрею. Уговорит царя помиловать мальчика. Скажи, пусть остановят лошадей. Хочу выйти, поцеловать снег, по которому мой милый внук, может быть, шёл босой. Представляю, как теперь он кашляет. Ничего, приедем, заварим ему чаю из листьев мать-и-мачехи, которых ты много насушил, хворь и пройдёт…
- Скорее бы, - пробормотал Беренс.

Кибитка их была перегружена, но ямщик, нанятый генералом, вел себя сносно, потому что графиня обещала увеличить плату за послушание. Охотно останавливался у придорожных трактиров, где кипел самовар, и можно было поесть горячего. Менялся с сыном, когда хотел подремать, так как одним из условий было – нигде не останавливаться надолго. И теперь натянул вожжи прежде, чем Беренс попросил об этом: жандармы освобождали дорогу для каторжников.
Они шли серой цепью. Одежда потрепалась. Лица осунулись. Бороды серебрились инеем. Дорога была не накатана,  приходилось утопать в снегу по колено.
Страх и жалость перемешались в сердце графини.
- Отнеси им хлеба, - попросила она Беренса.
Он бросился выполнять её просьбу, но успел только сунуть в чьи-то костистые руки булку, и тут же удары плети обрушились на его голову, руки, спину.
- Я всё расскажу царю! - закричала Мария.
Но её никто не услышал.
А Беренс возвращался, покачиваясь, хватаясь за воздух руками. Конец плети, извиваясь, ударил его по глазам.
- Варвары, - заплакала графиня, помогая ему залезть в кибитку, - дорогой мой, потерпи, сейчас приедем, Александр позовет врача, посмотри на меня, боже!

Солнце садилось нехотя. Тени от елей выросли.
По полосатому снегу пробежал заяц, оставляя бисер следов.
Дорога пошла в гору. Лес расступился.
- Здесь, что ли? - закричал ямщик, натягивая поводья.
Графиня вышла. Склон холма был усеян крепкими домами с шапками из снега, надвинутыми по окна-глаза. Из труб вился дым. Не хватало только цыган с медведем, да барина со сворой охотничьих собак.
- Здесь, - выдохнула она.
- Тогда держитесь! Спуск крутой!
- Приехали, - прикрыла она ладонью глаза Беренса. - Всё будет хорошо.
- Умру я, чтобы вам не мешать, - не ворчливо проворчал он.
- Не говори так, прошу…

К господскому дому вела широкая, будто выглаженная утюгом дорога. На веранду вышел старик, спросить: кто будете?
- Это имение Весниных? - волнуясь, забывая русские слова, которые повторяла тысячи раз, спросила графиня.
- Так точно, - ответил старик, переспросил, - а вы кто будете?
- Я? Знакомая. Из Парижа…
- Из Парижу? - удивился старик, - сейчас доложу.
И юрко скрылся за дверью.

Вся жизнь промелькнула в памяти графини за минуту… до встречи с тем, кого послал ей Бог, но отняли родители.
Дверь распахнулась.
Вышла пожилая женщина в наброшенном салопе, за ней высыпали любопытные слуги.
- Вы из Парижа? - переспросила женщина.
- Да, я Мария. А где Александр?
- Он ждал вас, - ступила она к кибитке, спросила, - что же вы опоздали?
- Опоздала? - замерла графиня, и, чтобы спугнуть дурное предчувствие, захлопотала о раненом, - нам срочно нужен врач. Беренс раздавал каторжникам хлеб, а его плетью по глазам.
- Я сама врач, посмотрю.
- Вы – врач?
- Александр считал, женщины не хуже мужчин. Я училась в Германии, стажировалась…
- Вы… его жена?
- Сестра. Его женой были вы.
- Почему, была? -  подогнулись ноги графини. - Где он?
- Пойдёмте в дом, вам нужно согреться. Филипп, - крикнула она кому-то в толпе. - Помоги Борису!
- Беренсу, - поправила княгиня.
- И скажи Глаше, пусть заварит крепкого чаю, - пропустила мимо ушей замечание хозяйка имения, бережно поддержала графиню под руку, - пойдёмте, - будто извиняясь, представилась, - меня зовут Роза, отец назвал в честь цветка, появившегося на земле раньше человека.

«Опоздала, опоздала, опоздала» - билось сердце графини, пока сестра Александра промывала глаза Беренса.
- Я сделала всё, что могла, но, боюсь, ваш попутчик ослепнет, - вошла она, вытирая руки льняной салфеткой. - Чаю со сливками? Или нет, вы, наверно, проголодались?
- Аппетит давно оставил меня, скажите, Александр… его нет здесь?
- Сорока дней ещё не прошло, так что душа его среди нас. И видит вас. И радуется…
- Он… умер? – не хотела понять услышанного графиня.
- Если бы вы знали, как я ненавидела вас. И как завидовала…
- Завидовали?
- Да, ведь вас любил мой брат, самый лучший из всех людей на свете! Самый верный. И самый несчастный. Пойдёмте, покажу вам вашу комнату. Он почему-то знал, что вы приедете. Каждое утро заходил поздороваться с вашим портретом, который нарисовал по памяти. А вечером оставался долго, писал вам письма. Рассказывал, как прожил день…
- Так не бывает, - вцепилась в подлокотники кресла Мария.
- Он любил вас любовью, которую Бог посылает одну на миллион сердец…
- А письма? Я храню одно, что для меня украли. Другие отец сжёг…
- Любовь дороже всех сокровищ, люди знают это, и даже искру её стараются погасить, если она досталась не им…
- Пойдёмте, - решительно поднялась графиня.
- Это аскетическая комната, - предупредила Роза.

«Как много дней я прожила без Александра», - подумала графиня,  пугаясь безмолвия шкафов и полок со стопками писем, сложенных по месяцам и годам в своей комнате.
- Оставлю вас, пойду, проверю, как Борис...
- Беренс.
- Буду ждать вас, - откланялась сестра Александра, глаза которой, как и у брата, были синее неба.
А графиня ещё долго стояла у дверей, боясь сделать шаг, спугнуть тишину – свидетельницу ночных бдений то юноши, то зрелого мужчины, то старика… её Александра!
 
Больше сорока лет прошло.
Она не торопилась, и вот, опоздала…
«Русский помещик тебе не пара», издалека услышала слова матери.
Где теперь её душа? Что скажет при встрече душе Александра?
И что теперь ей делать со своей душой?
- Саша! - тихо, очень тихо произнесла графиня.
А когда-то кричала: САША, вымаливая его у небес!
И заплакала: что с нами сделали, что я сделала, даже не написала, что у нас родилась дочь.
София похожа на тебя, такая же рассудительная…
И у тебя есть внук, Андрей.
Вот сколько я украла у тебя!
Но я воровка, которая обворовала и себя…
И теперь мне хочется умереть, чтобы нас похоронили рядом.
- Прости меня, - шагнула графиня к столу, и вовремя:  упала бы, если бы кто-то не пододвинул стул.
Сидела долго, в оцепенении.
Шкафы у стен, испугавшись её забытья, словно ожили. Зашушукались меж собой письма: это ей хозяин писал нас? Пусть уезжает, не дадим ей читать.
«И не стыдно вам? - услышала графиня до родной боли голос, - забыли: я завещал вас Марии? И если она захочет, то прочитает, узнает, чем жила моя душа. Я так счастлив, что она, наконец, здесь…»
«Не очень-то торопилась» - пискнуло какое-то упрямое письмо.
«Опоздала!» - поддакнуло ещё одно…
«Если бы не Мария, вас на свете бы не было!» - укорил бунтовщиков голос Александра.
«Он прав! Он прав. Пора бы нам одуматься…» - зашелестели письма.
«Ладно, пусть читает…»
«Если хочет…»

Это была ночь любви.
Александр был рядом, согревал пальцы, которые, дрожа от неземного холода, вскрывали сургучные печати на конвертах. Он же менял сгоревшие свечи. Исповедь его души была светлой, даже весёлой. Он подшучивал над собой. Над своим донкихотством. И был серьёзен…

«Я вор, краду тебя у тебя, чтобы ты была рядом со мною. Слушала меня. Помогала мне. Любила меня. Мысли о тебе лечат мою душу…»

«Твой отец припугнул, что напишет царю, если я буду тревожить его. Он признался, что письма мои бросает в камин. Смешной человек. Жаловаться царю, что я люблю его дочь. Разве любовь не дар Божий?..»

«Милая моя! Посмотрю на небо – там ты. Расцвела вишня – снова ты. Пчелы жужжат – ты, ты, ты!..»

«У коровы Майки родились два телёнка, чёрные, с белыми звёздами во лбу: у одного над правым глазом, у другого – над левым. Я вспомнил, у тебя  на лбу родинка справа, и полюбил того телёнка больше, у кого звёздочка справа. Хоть он и не послушный. Задирает всех. А всё же чем-то напоминает тебя…»

«Любовь – сам Бог. Он посетил меня. Но чем-то, видно, я расстроил его. И моя любовь расстроилась, в людском понимании. На самом же деле, я богат и счастлив своей любовью. А люди, легкомысленно относящиеся к своей любви – несчастнейшие, покинутые Богом люди…»

«Отец привил мне усердие к выведению устойчивых сортов растений. И меня посетила мысль: назначение человека – облагородить сорт своей души. Умереть лучшим, чем родился. В общем, каждый сам себе селекционер. Но тебе это, наверно, не интересно…»

Светало, а Мария всё читала и читала: иные письма от начала до конца, из других выхватывала глазами фразы. Французские слова путались с русскими, но она понимала всё. И ещё она понимала, что прожила чужую несчастливую жизнь, в то время как судьба ей уготовила волшебный подарок.
Свеча потухла. Письма присмирели, стали укладываться спать. Такой режим у них почти полвека: днём предаваться сну, а ночью вести беседы о любви…
В окне блеснула полоска света.

Мария заторопилась, складывая конверты, и когда стол опустел, взгляд её упал на лист, исписанный наполовину. Казалось, чернила на нём ещё не высохли...
«Жалею только о том, что не перешёл границ, придуманных людьми, для которых любовь – заморское диво. Прекраснодушный убийца, я предпочёл грешным простыням непорочную бумагу, а трепету плоти – бесплотные мечты. Прости меня, Мария, если сможешь…»
Графине показалось, Александр поцеловал её, и улетел. А она закрыла глаза, чтобы дать памяти запечатлеть его почерк: угловатый, стремительный, будто каждая буковка торопилась к ней.

В комнату заглянула сестра Александра.
- Представляю, что вы чувствуете, но… вашему Андрею плохо.
- Андрею? - не успев наладить связь с реальностью, вскинулась графиня, - не может быть! Он далеко. И он… внук Александра.
- Борис… внук?
- По-вашему, Борис, по-нашему Беренс.
- С ним случился удар, - насторожилась из-за путаницы имен Роза, - но, о каком Андрее вы говорили?
- О нашем с Александром внуке, - судорожно хватая воздух, призналась Мария.
- У вас был ребёнок от моего брата?
- Дочь. Она счастлива, живет с мужем недалеко от Варшавы. А их сын, Андрей, решил освободить Польшу, и попал на каторгу…
- Боже мой, у меня есть внук! - обрадовалась и растерялась двоюродная бабка, - а мы ничего не знали…
- Потом всё расскажу. В голове мутится. Проводите меня к Александру, - попросила графиня.

…Беренса похоронили рядом.
«Два рыцаря на этом свете любили меня. И оба похоронены в холодной русской земле и в моём сердце…»
Мария стояла у двух могильных холмиков, не замечая времени. Вернее, время кружилось вокруг неё, и она не могла понять, что с ней уже было когда-то, что ещё будет. Хотелось лечь на землю, укрыться снегом. Но Роза вовремя послала за ней. Иначе свалилась бы, если не от горя, то от простуды.
Помянули Александра и Беренса вишнёвой наливкой.
Проговорили всю ночь. Обо всём.
- Русская фамилия не спасёт, только навредит Андрею, - высказала опасение Роза, - позвольте мне составить прошение царю. Он сентиментален, как все жестокие люди…
- Понятно, что он не благоволит к революционерам. У нас во Франции они снесли голову королю. А ваши предки тамплиеры так досадили своим богатством Филиппу Красивому, что он объявил их еретиками и уничтожил, не всех, некоторые бежали в другие страны, в том числе, в Россию.
- Кто вам об этом сказал? – удивилась Роза.
- Один генерал, в Москве, - уклончиво ответила Мария. – И, вроде, вы до сих пор храните ларец с золотом…
- Сейчас покажу вам, - не по возрасту быстро поднявшись, направилась сестра Александра к прикреплённой на стене резной консоли, на которой стояла невзрачная шкатулка, сняла её, протянула гостье, – вот тот ларец, но в нём не золото, а завет альбигойцев.
- Кажется, они выступали против папы, а не короля, - повертела в руках  небольшой, искусной отделки деревянный сундучок Мария. – И вы читали, что здесь…
- Не читали! К ларцу нет ключа. Впрочем, и замка нет. Придёт время, он откроется сам, и люди, следуя завету совершенных, перестанут быть рабами.
- Много лет назад ваш батюшка приезжал к Руссо советоваться, стоит ли ему освобождать своих крестьян, - ностальгически задумалась графиня.
- Александр дал крестьянам вольную, но бумагой рабства не отменишь, - вздохнула Роза, - наши крестьяне остались с нами…
- Мне говорили, у вас рай для них.
- Многие так считают, и косятся на нас, будто мы посягаем на устои империи.
- Устои? Что это такое?
- Жить, терпя самодурство, - с горечью произнесла сестра Александра, - раз Господь пришёл не к праведникам, значит: чем больше грехов, тем ближе к Нему. Так и живём: чем грязнее, тем лучше…
- У Софии есть поросёнок Стефан, который без кожаных сапожек на двор не выйдет, так грязи боится, - с улыбкой вспомнила Мария, - и все-таки, разве дома моему внуку не поможет русская фамилия?
- Пожалуй, вы правы, она собьет со следа, - задумалась Роза, - Веснины в декабристах не значатся, а невинно пострадавшие у нас ходят в мучениках, им сочувствуют…

…В имении графиня прожила до сороковин Александра. Проводила его душу в горний мир с любовью и покаянием.
Помянула Беренса.
Засобиралась к Андрею…
Роза, которая стала сестрой, в дорогу снарядила еще одну кибитку, до отказа утрамбованную крупами, соленьями, вареньями, травами, настойками, вязаными носками и рукавицами.
Сопровождать графиню поручила бывшей крепостной.
- Глафира знает много рецептов, умеет различать болезни и травы!
Надела на плечи Марии салоп на меху, вручила рекомендательные письма, поцеловала три раза, перекрестила…
- Андрею скажи, люблю я его и жду. Имение ему отпишу.
И графиня отправилась сначала в Петербург, потом в ссылку…»

*В ссылку, - оторвала взгляд от монитора Маша, задумалась, - графиня за внуком, а я за кем?
Добровольно…
За обманом…
Поговорить бы с Магистром…
«Давай, поговорим» - охотно согласился он.
Маша повертела головой: но я вас не вижу!
«Я далеко, соскучился по земле, летаю, смотрю: всё так изменилось, но мы можем разговаривать мысленно…»
- Я не умею.
«Умеешь, ведь мы с тобой когда-то жили в племени хранителей Слов, контактировали с помощью азбуки мозга…»
- Хранителей слов? – эхом повторила Маша, - и от кого мы их хранили? От людей?
«От вируса лжи!» - ответил Магистр.
- Тогда, вирус победил: учёные подсчитали, человек в течение дня врёт не менее десяти раз, - нарочито тяжко вздохнула она.
«Десятина, которую по моей вине люди платят Неправде» - покаянно признался он.
- Тогда расскажите подробнее, - услышав, поняв, прозрев всю глубину его заявления, попросила она.
«В племени ведов знали, Мир держится на трёх Словах: Суть, Мера, Любовь. Суть означала зерно, самость Творца, настроенность на Вышнее. Мы не стяжали ни власти, ни богатства, но жаждали тесного общения с Богом, иначе говоря, просветления. Слово Мера в комментариях не нуждается, всё, что сверх меры – ложь, яд. Суть и Мера как вдох и выдох. Слово Любовь объединяет их, наполняет живительной силой. Я же из благих намерений оторвал Слово от его Сути. Но об этом тебе поведает другой файл. А сейчас, о чём ты хотела поговорить со мной?» - устало спросил Магистр.    
- Забыла, - растеряно призналась Маша.
«Значит, потом поговорим, а ты возвращайся к своей графине, она уже в Санкт-Петербурге, и получила разрешение царя поселиться с внуком…»
- Согласна, - мысленно поблагодарив Магистра за деликатность, и, зная дотошность своего ума, оставив «на потом» возможность поразмышлять над его исповедью, поспешила  вернуться к экрану Маша.

«…Царское письмо было пространным: Я с удовольствием прочёл слова благодарности ко мне за то участие, что Я принимаю к женщинам, решившим следовать за своими мужьями в Сибирь. Верность своему долгу сродни верноподданности, а это чувство Я могу только приветствовать, как и чувство любви, которому Я дал дорогу, ибо именно к любви и милосердию призывает нас Господь. Женщины Франции – достойнейшие из женщин. Любовь для них дороже свободы. Вот почему Я предоставил всем, кто обратился ко мне за помощью, возможность избрать образ действий, который казался им наиболее соответствующим их положению, то есть фактически благословил их на брак с политическими бунтовщиками. Не скрою, с тайной мыслью, чтобы молодые жёны образумили своих мужей. Тем более Я не могу отказать вам. Ваша история так трагична, что не может не вызвать сочувствия. Когда человек немного француз, немного русский, немного поляк, у него нет чувства родины. Он – вулкан, ему надо извергаться. Впрочем, любовью можно укротить любого «зверя». Молодость вашего внука внушает надежду, что с вашей помощью он вернётся обществу мирным гражданином. Необходимые предостережения будут даны вам при получении документов. Благорасположенный к вам Николай…»
Письмо было запечатано красным сургучом.
Когда княгиня, волнуясь, вскрывала конверт, печать надломилась и стала похожа на сердце. Её разбитое сердце.

Зимой Россия мачеха французам.
Если бы Глафира не учила её русским песням, нечем было бы графине согреться. Маленькое оконце в кибитке завешено рогожей от метели. Холодно. Ноги затекли. А песня как свеча…
«Девицы – красавицы, душеньки – подруженьки…»
Деви-цы. Красави-цы.
«Цы», «цы».
Похоже на звон цепей…
И снова горько, и хочется плакать. И мысли заснеженные…
«Кибитка наша – тюрьма на колёсах. Ничего не видно вокруг, а мы ещё поём. И смеёмся. Глафира учит меня шевелить мускулами. Человек сам может вырабатывать тепло, считает она. Надо мысленно зажечь свечу и обнести ею все закоулки тела. Я так и делаю. И  согреваюсь. И душа моя оттаивает…»
«А душа Беренса всё ещё скитается по земле. Наверно, ищет меня. Или она здесь, с нами. Помогает ямщику. Охраняет нас от разбойников, какими пугали меня в Петербурге. Милый Беренс. Как странно ты распорядился своей судьбой. Мог строить дворцы. Стать богатым и даже знаменитым. И вот холмик мороженой русской земли над тобой. В саване нет карманов. Истинно богатой может быть только душа, вечно живущая, летящая к свету…»
- Кто научил тебя свечу зажигать? - чтобы отвлечься от невесёлых мыслей, обратилась графиня к Глафире.
- Барин наш, Александр Сергеевич придумал, чтобы человек не протух.
- Как это, протух?
- Некоторые в бане моются, а всё равно от них тухлятиной воняет, от лени, от грязных мыслей, а огонь очищает, душу согревает и к небу возносит, - охотно объяснила Глафира и вдруг спросила, - а внук на дедушку похож? На барина нашего?
- Похож. Очень похож…
- Я так и знала!
«Не удивлюсь, если эта девушка верой и правдой будет служить новому  барину только за то, что он похож на барина старого, - подумала графиня, - видно, люди как пчёлы, все их обязанности распределены природой…»
«Греться свечой, удел отшельника. Каким одиноким был Александр...»
- Расскажи мне о своём барине…
- Что же рассказать?
- Каким он был? Не обижал ли вас?
- Скорее мы его обижали…
- Не понимаю.
- И мы сначала не понимали, - покачала головой Глафира. - А он хотел, чтобы мы настоящими людьми стали, без пороков…
- А за пороки он вас порол?
- Хуже, пьесы про нас сочинял.
- Пьесы?
- Спросит вечером: кто сегодня проштрафился? Отвечаем: Михаил пива обпился, или Матрёна корову забыла подоить. Он тут же сочинит, мы сыграем. Все смеются. А тому, про кого пьеса, стыдно.
- А про тебя пьесу играли? – полюбопытствовала графиня.
- Играли…
- За что?
- Жар у скотника приключился. Барыня наказала его липовым чаем напоить. А я касторки напилась, чтобы глаза блестели, не до лечения, себя бы поправить…
- Обиделась?
- Наоборот, лучше стала, - доверительно прошептала Глафира. - Теперь мои глаза без касторки… на меня со стороны глядят: не делаю ли я чего такого, про что пьесу сочинять придется. С барином весело жить было!
«Интересно, какие бы пьесы Александр сочинял про меня» - забылась в мечтательном сне Мария.

Лошади стали.
Ямщик откинул рогожу, прокричал: выходите, надо искать убежище, а то замёрзнем, снегом занесёт!
- Сыне Божий, помилуй нас! - перекрестилась Глафира.
- Непорочная Богородица, спаси нас! - неслышно произнесла графиня белыми от холода и внезапного страха губами.
Между кибиткой и сидением ямщика образовалась снежная гора.
Снег был злой, колючий, торопился куда-то.
- Ждите нас тут, а мы пойдём, поищем жильё, - скомандовала бывшая крепостная.
- Какое жильё, два дня ни деревушки, ни домика? - тоскливо заметила Мария.
- Верстовой столб недавно проехали, - подбодрил ямщик.
- Не бойтесь, разбойники в такую погоду дома сидят, - закутываясь шалью, успокоила Глафира.
«Андрей, мальчик мой. Этой ли дорогой вели тебя, закованного в цепи  преступника. А преступление твоё в чем? Родину хотел освободить от русского царя? А он отказал тебе даже в праве, иметь свою родину. Немного француз, немного поляк, немного русский, - с горечью вспомнила графиня строчки царского письма. - Когда-нибудь вся земля людям будет родиной. Был бы жив Александр, сочинил бы про Николая сатиру! А теперь, если даже Андрей сочинит…»

- Барыня, станция рядом! – сбила её с мысли, вынырнувшая из сугроба Глафира. - Там костры жгут. И вторая кибитка наша. В целости и сохранности, а то я уж боялась…
Чего боялась Глафира, узнать графине не довелось: свеча в её руках затрещала, брызнула искрами с дымом.
- Никак нечистый хотел нас с дороги сбить, - ужаснулась девушка.
- Нечистый? - переспросила Мария.
- Его проделки, - взглядом показала Глафира на чёрный дым, хлопьями повисший вокруг свечи. - Господи, спаси! - троекратно перекрестилась, и огонь  дрогнул, распался на языки, униженно заметавшиеся перед кем-то невидимым, но страшным.
Графиня отстранила руку, но пламя свечи утихло.

Лошади остановились. Постоялый двор был забит возами. В гостинице мест не было. В трактире кипел самовар. Всюду черно и копотно.
«Нечистый прибрал к рукам. Некому отмолить» - подумалось графине.
Чаю попить и ехать! И думать, думать!
«София оказалась вся в отца: сочиняет и играет одну и ту же пьесу «Как быть счастливой». И ролью своей довольна…»
Глафира у хозяйки трактира накупила лепёшек мороженого молока, вяленой рыбы, строганины, хлеба. Принесла и политическую новость: Николай разрешил в камерах каторжан прорубить окна.
«И театр разрешит!» - вспомнила постулат дочери о силе мысли Мария.
- До Иркутска рукой подать, - сообщила Глафира. - У нас есть письмо рекомендательное к губернатору Цейдлеру. Наш барин в молодости дружил с ним. Он хоть и немец, но сердце у него есть. И Роза Сергеевна нравилась ему.
- В Читу бы поскорей…
- Мне тоже хочется на молодого барина посмотреть, - мечтательно подняла глаза девушка, и тут же сконфузилась, чтобы обелить себя, добавила, -  не заболел ли…
- Он холода не любит. Кашляет…
- А мы его нутряным салом натрём, чаем с мёдом напоим! Ещё барыня сказывала, в Забайкалье багульник растёт, веточки его заваривать надо, от простуды помогает.
- А моя дочь, София, отвар знает, чтобы волосы блестели и седыми не делались.
- Она и барина нашего, Александра Сергеевича, дочка?
- Да.
- А с сыном повидаться приедет?
- Не знаю, может быть, приедет…
- Я бы приехала, а то двадцать лет ждать, можно и не дождаться! Если бы Николашка, прости Господи, умер, тогда бы срок бунтовщикам скостили, или совсем помиловали. Новый царь захочет, чтобы народ его полюбил, бросит милостыню…

Гражданский губернатор Цейдлер был схож с одуванчиком: тело высохшее, голова большая, покрытая пухом белых волос.
«С ним нужно вести себя осторожно» - подумала графиня, передавая  рекомендательное письмо своей несостоявшейся золовки.
Глафира же, следуя, видимо, указаниям барыни, распаковывала одну посылку за другой. Чего там только не было: и коньяк, и табак, и соленья с вареньями…
Волосы на голове губернатора колыхались в унисон энергичным телодвижениям Глафиры.
Графиня, увидев в зале фортепиано, направилась к нему, как к своему спасителю. Только чёрным и белым клавишам могла она поведать свои чёрно-белые чувства. На миге застыла, но доверилась пальцам, которым диктовало сердце. Сначала это была какофония звуков, похожих на колючие снежинки, что наскакивали друг на друга и мчались сразу во все стороны, сбивая с дороги путников. Потом костёр испугал их, они присмирели. И вдруг закоптила, затрещала свеча. Клавиши зазвучали во весь голос, сражаясь с нечистым. И снова снег. Белые пушистые хлопья. И два могильных холмика. И слёзы. И страх. И сон. И письма любви. И Андрей зовет…
- Такого исполнения я никогда не слышал. Верьте мне, потому что в городе всего один инструмент, и он перед вами, - поцеловал руку графине  Цейдлер.
Он уже прочитал письмо Розы, пожелал царствия небесного другу своей молодости. Искренне посочувствовал истории любовного романа этой пожилой, но ещё такой прекрасной женщины. И даже поклялся себе всё сделать для того, чтобы облегчить участь внука своего старого товарища.
- Это «Грезы» Руссо, - опустила глаза графиня, потому что не была в этом уверена: слишком личными были аккорды.
- Руссо? Ничего не имею против философов. Если Бог даёт им голову, то и мысли Он же посылает, - постучал костяшками пальцев по своей голове губернатор, - вопрос в том, как они ими распорядятся?
- Андрей распорядился вопреки моим уговорам, не знаю, жив ли? Он часто кашляет. Там есть врач?
- Лучшее средство от кашля… женитьба. Поверьте, к каторжанам приезжают невесты, к тому же, как и вы, француженки: сначала мадемуазель Поль, потом Камилла Ле-Дантю, - прикрыл глаза от умиления старый романтик. - Кто надевает кольцо, с того снимают кандалы...
- Мой внук в кандалах? - возмущённо ударила по басовым клавишам графиня.
- Сейчас уже нет. Декабристки стали роптать. Ропот дорос до Санкт-Петербурга, Николай вынужден был повелеть снять с заключенных кандалы, уж больше года назад…
- В острогах Франции или понтонах Англии, наверно, каторга не так ужасна, как в России…
- Позвольте с вами не согласиться. В Чите, насколько мне известно, каторжные работы не такие уж и каторжные. Политические убирают конюшни, мелят муку. В тюрьме есть огороды. А в камерах прорубили окна: читайте себе или пишите стихи. На рудниках, конечно, условия тяжелее…

Всего на день задержалась графиня в гостеприимном доме Цейдлера. В обществе Глафиры прошлась по Иркутску, каменному губернскому городу, за полтора века выросшему из деревянного острога на Ангаре, о чём с гордостью поведал губернатор.
«Если бы не тренировала мышцы по совету сообразительной Глафиры, сейчас не смогла бы ходить, - с благодарностью глянула она на девушку, бодро шагающую рядом. - Не побоюсь оставить на неё Андрея, если со мной что случится. И даже пусть они поженятся. Тогда у моих правнуков будет так много русской крови, что они по праву будут считать Россию своей родиной…»

- Слава Богу, все права оставлены за вами. И гостить у нас вы можете без срока, - с гордостью сообщил Цейдлер, отдавая графине выправленные документы.
- Наши сроки в руках Бога, - смиренно ответила она, подсмеиваясь над собой, мечтающей о правнуках…
В дверях раздался колокольчик. Хозяин дома конфузливо признался, что не смог противиться двум знатнейшим женщинам, прослышавшим о её визите и дальнейших намерениях, и дал согласие принять их, хотя и понимает, что публичность не уместна в нынешнем положении его французской гостьи.
«Старый лгунишка, - подумала графиня, - наверно, так расписал мой музыкальный дар, что меня будут просить сесть за фортепиано. Сошлюсь на возраст и усталость. И пусть оставят моё сердце в покое. Оно готовит силы для встречи с внуком…»
Но вскоре стало ясно, что гостьи движимы не столько любопытством, сколько состраданием и желанием помочь.
- Придворные интриганы присвоили себе право распоряжаться не только жизнями, но даже мыслями людей, - взволнованно говорила одна из них, лет тридцати, с тонкой кожей, шоколадного цвета глазами, высокая и стройная.
- Цвет русского общества отдали на съедение клопам, как преступников в Персии. Мне Трубецкая писала, её мужу даже скипидар не помогает. А ей, каждый раз возвращаясь из тюрьмы, приходится вытряхивать платье и жечь горы кровожадных насекомых, - вторила другая дама, такая же белолицая, но с выпуклыми голубыми глазами, маленькая и полная.
- Раструбили о царской милости, а окна прорубили под потолком, так что читать можно только стоя на табурете!
- Оковы тяжкие падут, написал Пушкин. Но когда?
- Пушкин? - оживилась графиня. - Внук говорил, заяц помешал поэту принять участие в восстании!
- Заяц?! - в один голос переспросили гостьи.
- Перебежал ему дорогу, он вернулся, и теперь на свободе, а зайцу во Франции поставили бы памятник.
- Ваш внук знаком с Пушкиным?
- Нет. Его кумир Адам Мицкевич, друг Пушкина.
- Поэзия возвышенна, а проза такова, что в тюрьмах плохие крыши и дождь льёт с потолков, - заморгала, чтоб осушить слёзы толстушка.
- Мы им собрали в подарок десять зонтиков, - почти шёпотом сообщила вольнодумица стройная.
- Позвольте вас оставить, дела, - удалился подальше от греха Цейдлер.
- Наш губернатор нос по ветру держит…
- С вами мил, потому что вы гостья…
- С царским письмом и подарками от возлюбленной его молодости, - уточнила графиня.
- А знали бы, как он обошёлся с Марией Волконской!
- Обыскал, изъял ценности, заставил подписать бумагу…
- О том, что жена государственного преступника несёт равную с ним участь.
- И никто не в состоянии будет защитить её.
- А мы всё же помогли ей, как могли…

Ещё часок, другой поговорив о тирании, поэзии, клопах, посплетничав о местных нравах, исполнив под аккомпанемент графини французский романс «В стенах мрачной башни младой король тоскует», эмансипированные дамы отправились по домам.
А Мария всю ночь не спала от желания отправиться скорее в дорогу, увидеть внука. Подставить ему лоб для поцелуя. Услышать, рад ли он её приезду. Налить вина, помянуть его деда и Беренса. Потом выпить за встречу…
Неужели всё это возможно?
София считает: возможно, если очень захотеть…

Утром солнце играло на небе, как в Пасху.
- Хорошая примета, - улыбнулась Глафира.
- Осталось немного, - решила поддержать всех, в том числе и лошадь, скосившую на неё глянцевый шоколадный глаз, графиня.
- С Богом! - кивнул губернатор им вслед непокрытой головой, и пух его редких седых волос вздыбился к небу.
- Пошли, милаи! - щёлкнул кнутом ямщик.
Караван снова тронулся в путь.
Редко кто попадался навстречу, не обгонял никто…
«Что за страна такая? - думала графиня, - лес, да лес кругом. Сколько кораблей можно построить, уплыть в тёплые края. А Сибирь сдать в аренду   для заключённых всех стран: по сто верст холода на каждого преступника. Или поделить землю между своими: за хлопотами не до революций…»

День и ночь смешались как чай с молоком. Свет почти не пробивался через спущенную на окна рогожу, которая нисколько не защищала от холода. Дыхание вырывалось ледяными клубами. Слёзы замерзали в глазах.
«Ждать и терпеть. Терпеть и ждать…»
За Байкалом морозы ослабели. Снег исчез. Ветер, да невысокие горы, которые здесь зовут сопками. Сушёная говядина. Лепёшки мороженого молока:  поскребёшь в миску, над свечой согреешь, и пей – вкусно! Ничего другого на бурятских станциях и не предлагали.
«Скоро! Скоро конец дороге…»
- Кажется, деревня! - обрадовалась смене пейзажа за окном Глафира.
- Давайте остановимся, - попросила графиня, - хочу убедиться, что мир ещё существует…
- Можно, лес вырублен, разбойники не нападут, - согласился ямщик.
Кибитку тряхнуло. Лошади остановились. Склон сопки был довольно крут. Деревня состояла из одной улицы. Поодаль за бревенчатым забором  была ещё одна постройка, размером больше жилых домов.
- Тюрьма! - догадался ямщик.

По деревенской улице цепью вели осуждённых, которых сопровождали солдаты с ружьями и казаки на лошадях. Дома кончились, но процессия  продолжала путь.
Страшное предчувствие сжало сердце графини. Она подалась вперёд. Ей показалось, в серой арестантской куртке брёл последним в цепи Андрей.
Но вдруг строй дрогнул, остановился, распался: заключённые в одну сторону, солдаты – в другую. Конь под казаком стал на дыбы. Раздался треск, вспышки огня.
- Стреляют, - ахнула Глафира.
- Андрей! - не слыша себя, закричала графиня, сделала несколько шагов, упала, покатилась.
- Графинюшка, вставайте, - подбежала к ней Глафира.
Но глаза Марии не могли оторваться от страшной картины: солдаты стреляли, но то ли ружья их были стары и заржавлены, то ли целиться не умели, - жертвы их не падали, лишь прикрывали раны.
Команды следовали одна за другой.
Приговоренные к истязанию… сами стали искать смерти.
Тишина повисла над деревней. Между сопок носился ветер, завывая от звериной тоски.
Марии показалось: её грудь изрешетили пулями, и незачем вставать!
На помощь подоспел ямщик. Подъехала вторая кибитка…
Пока хлопотали вокруг графини, не заметили, как рядом оказался казак, потребовал документы.
Отлично выправленные бумаги, или испуганное девичье лицо, или страдания пожилой светской дамы, а, может, и всё вместе, произвели, по-видимому, на него сильное впечатление, от чего лицо его потеплело, проявило  что-то человеческое.
- Там, - показывая рукой на разбросанные трупы, - Андрей Веснин, мой внук, политический, - умоляюще посмотрела на него графиня.
- Это беглые каторжники. На небе им, поверьте, будет лучше…
- Можно… посмотреть?
- Зрелище не для дам, - возвращая документы, сердито возразил казак, стрельнул льдистыми глазами в сторону Глафиры. - Ваше счастье, что вы уже не встретитесь с ними, иначе, кто знает, чьи трупы валялись бы тут…
- Вы бросите их так? - прошептала графиня.
- Вороны наши предпочитают мясо разбойников французских, а своих, не беспокойтесь, мадам, мы предадим земле!
- Можно ехать? - желая показать, что он промахнулся с ней, метнула в душегуба яростный взгляд Глафира.
- Чем скорей, тем лучше! - свысока уронил казак, развернул коня и рванул галопом.
- В таком краю немудрено зверем стать, - сочувствующе заметил ему вслед ямщик.

Тишина свила гнездо в кибитке.
Женщины молчали, каждая о своём.
Графиня вдруг поймала себя на мысли, что уговаривает своё сердце не болеть по совету Софии: скажи сердцу или печени ласковое слово, попроси прощения, и они забудут наше невнимание и простят, и сами себя вылечат.
Ей некогда было раньше поразмышлять об этом. Она успела лишь удивиться пристрастию дочери к ухаживанию за собой: травяные чаи, примочки для глаз, ванночки для пяток…
Что это? Крайняя форма эгоизма, или… сумасшествие: вести беседы с печенью, расточать комплименты шее, заговорщически шептаться с кожей. И всем вместе дружить! В сорок выглядеть на двадцать. Не болеть…
А, может, всё это не так глупо?
Ведь вняло её мольбам сердце, полной грудью вдохнула воздух Мария. Ничто не сопротивлялось этому. Ни страха, ни боли.
«Спасибо, родное, и прости…»

«Ты обожествляла всё вокруг, твоя дочь боготворит всё в себе» – пролетела мимо чья-то мысль, но графиня услышала её и подивилась. Тут же вспомнила: в комнате писем Александра Веснина, когда ей стало плохо, кто-то подставил стул, чтобы она не упала.
«Если ангел-хранитель открывает тайны Софии, то, возможно, мой ангел-хранитель отправился в Сибирь со мной, и оберегает меня. И, значит, всё будет хорошо. Андрей жив. Мы встретимся. Я спасу его…»

Французской графине с холопкой разрешили подождать заключённого во дворе каземата. Как только Андрей вышел, Глафира бросилась к его ногам, закричала: барин!
- Вы путаете меня с кем-то, - нагнулся над девушкой Андрей, чтобы помочь ей встать.
- Жив, - еле слышно произнесла Мария.
- Бабушка! - рванулся он к ней, чуть не упал, крепче цепей оказались девичьи руки.
- Андрюша, - по-русски произнесла графиня, прижала к себе внука, беззвучно расплакалась.
- Бабушка! Только ты могла придумать!
- Мне всегда хотелось пожить в России…
- Я люблю тебя, - поцеловал её в лоб Андрей, - а это кто? - глазами показал на Глафиру.
- Барин, - словно в сомнамбулическом сне повторила девушка, не сводя с него восторженных глаз.
- Она бывшая крепостная твоего деда, потом её историю расскажу. А сейчас пойдём, комендант разрешил тебе обедать у меня.
- Чего смотрите, не театр! – очнувшись, прикрикнула на сгорающую от любопытства, разношёрстную толпу Глафира.
 
На тюремном дворе действительно собрались не только заключённые,   высыпали из камер их жёны и дети. Потеряв бдительность, солдаты не сводили взоров с краснощёкой, глазастой девицы. У часового даже челюсть отвисла: таких сцен на столичной сцене не увидишь, не то что здесь, в каземате, где не только один день похож на другой, но даже минуты и часы ходят по кругу как лошади с завязанными глазами.
Глафира заморгала густыми ресницами, чтобы высушить непрошеные слёзы, стала отряхивать запылившуюся юбку.
- Ты так похож на своего русского деда, что свел её с ума, - шепнула внуку Мария.
- На твоего Александра? Он жив?
- Не дождался меня, но у тебя появилась ещё одна бабушка, Роза. Её имение ты получишь в наследство, станешь настоящим русским барином…
- Я польский каторжанин, - гордо произнёс Андрей.
- От тебя пахнет огнём и железом.
- Ещё бы, я только что вышел из ада…
- Мне сказали, ты работаешь на заводе, - поцеловала руку внука Мария.
- На чугуноплавильном…
- Пресвятая дева!
- Это лучше: у тех, кто добывает олово, внутренности оловянными становятся, - покосился на девушку Андрей.
- Надо поторопиться, обед остынет, - отважным взглядом ответила Глафира.
- Спасибо, - поклонился ей Андрей. - Я не ел уже больше года…
- Не может быть, - сорвалось с губ девушки, а в глазах засветилась вся жалость мира.
- Тебя ждёт вино от Беренса, - переключила внимание внука на себя графиня.
- От Беренса? Как он?
- Очень хотел тебя увидеть…
- Но прислал вино, и это мудро!
- Когда желудок голодный, новостям и пол-уха не радо, - укоризненно  посмотрев на графиню, заметила Глафира.
- Всё, всё! Поговорим за столом, - усовестилась пожилая женщина.
- Горячая еда, вино, разговоры – всё, о чём можно мечтать! - улыбнулся Андрей.
Обед затянулся до ужина.
Сопровождающий Андрея солдат по фамилии Дымов не ворчал, так как был сыт, пьян, и дремал в углу на скамье.

Графиня поведала внуку о встрече с его родителями, об Александре и порядках в его имении, о смерти Беренса, своей ночи в комнате писем, о дороге в Сибирь с  незаменимой Глафирой…
- Мне сказали, семейным сосланным разрешено жить вне тюрьмы. Помнишь, я придумала женить тебя на Розине, чтобы сбить с толку сыщиков…
- Уж не хочешь ли ты повторить свою придумку? - хитро посмотрел на бабушку Андрей.
- Истинная женщина неповторима! - послала ему воздушный поцелуй Мария, а сама подумала: почему бы и нет?
- Можно купить избу, или устроиться в номере, - раскрепостилась Глафира.
- В камере, - уточнил Андрей.
- В номере, - возразила Глафира, - княгиня Волконская мне показывала свою… камеру, пока графиня с комендантом разговаривала. Чего там только нет! Стены шёлковой материей обтянуты. Шкаф с книгами стоит. Пианино. Два диванчика. Настоящий номер! А сама она ребёночка ждёт. Я обещала помочь, когда роды начнутся. А то, она рассказывала, когда первого сына рожала, очень намучилась. Мужа её только арестовали, а тут роды начались. Врача не было. Повивальная бабка папеньки её испугалась, только и того, что в углу молилась. А генерал приказал дочери в кресле рожать. Представляете?! Был бы Александр Сергеевич жив, обязательно пьесу бы сочинил! Ой, простите меня, окаянную…
Андрей, слушая эмоциональный монолог девушки, еле сдерживал смех, а теперь расхохотался.
Графиня же посмотрела на Глафиру новыми глазами…

- Что за прелесть эта девушка, - заметил внук, когда бабушка провожала его вечером в тюрьму.
Дымов плёлся далеко позади, можно было говорить не секретничая.
- Так женись на ней! Куплю вам избу.
- Я католик, жениться без любви, из одной симпатии не могу.
- Женятся даже из ненависти. Пресвятая Дева, прости! И помоги мне, мой самый умный, самый добрый на свете мозг!
- Бабушка, с кем это ты?
- Разве Дева Мария родила близнецов: для православных и католиков по сыну? Нет, она подарила Богу одного, - начали плести извилины графини замысловатый узор. – И жила она по обстоятельствам, ничему не противилась, потому что обстоятельства могут стать добрыми, если ты благодарно примешь их, или злыми, если возненавидишь их.
- Опять переводишь с Руссо? - улыбнулся Андрей.
- Нет, вспоминаю идеи твоей мамы. Она открыла мне тайну счастья…
- Знаком я с этой тайной: живи иллюзиями!

Они остановились, подождать конвоира.
- Смотри, тюрьма похожа на подкову под красной крышей, - удивилась графиня, почему-то радуясь увиденному, как хорошему знаку.
- Подкова к счастью, говорят русские. И я… реально счастлив.
- София была в этом уверена, а мне для счастья нужен хотя бы один правнук. Женись на Глаше, а?
- Она не Розина…
- Женился бы на моей горничной, грелся бы сейчас у камина в замке!
- И не исполнилась бы твоя мечта побывать в России!
- Ты прав, благословляю твоё восстание.
- Глафира смотрит на меня, как на бога, а за бога не выходят замуж, - изобразил «страдания поэта» Андрей.
- Эта девушка живёт одновременно на небе и на земле! - решила не сдаваться Мария.
- Ладно, подумаю, - не смог скрыть улыбки внук.

Видно, сама судьба свела их. Им было не уйти, не спрятаться друг от друга. Глафира вспыхивала при его появлении, Андрею всё больше хотелось подбросить хвороста в этот костёр.
Неожиданно пришла весна. Ветер перестал петь волчьи песни. В костёр солнца тоже кто-то подкинул дров, к полудню он разгорался, припекая…
- Это тебе, - протянул как-то Глафире неуклюжие веточки багульника Андрей.
- От кашля? - растерялась она.
- От робости. Поставишь в воду, через неделю они зацветут, нюхай по пять минут три раза в день…
- Смеётесь надо мной?
- Цветы дарят тем, кто нравится…
- Так, то цветы! - выхватила из его рук голые ветки Глафира, - простите, мой язык сегодня не слушает меня.
- Был бы жив мой дед, написал бы пьесу «Непослушный язык», и тебе стало бы стыдно, - с укором заметил Андрей.
- Не говорите так, - испуганно прошептала Глафира. - Бездумные слова носятся в воздухе, мешают людям жить…
- Откуда ты знаешь?
- Фонвизина жаловалась. Она всё слышит, и ночами кричит…
- Я тоже ночами кричу.
- Вы другое дело. Вы в аду работаете…
- Откуда ты знаешь?
- Сами сказывали. И ещё от вас раскалённой сковородой пахнет…
- А ты, - потянул носом Андрей, - благоухаешь флёрдоранжем.
- Чем, чем?
- В бабушкином замке, в кадке растёт померанцевое дерево. Когда цветёт, никакие духи не могут сравниться…
- Тогда посадите меня в кадку и нюхайте на здоровье. По пять минут три раза в день. От робости! -  засмеялась вдруг Глафира и убежала, прижимая к груди сиротливые веточки багульника.

- А ты любила кого-нибудь? - однажды, когда девушка мыла посуду после вечернего чая, спросил, накрыв её мокрую руку своей не отмывающейся от черноты ладонью, Андрей.
- И сейчас люблю, - доверчиво призналась Глафира.
- Кого же, если не секрет? - ревниво переспросил Андрей.
- Дедушку вашего.
- Дедушка не считается.
- Считается!
- Что ты хочешь этим сказать?! Ты была его любовницей?
- Как вы? Как ты?! - потеряла дар речи Глафира.
- Прости, ты сказала мне «ты», значит…
- Я не знаю…
- Что не знаешь?
- Я вас люблю, потому что вашего дедушку люблю, или наоборот…
- Ну вот, опять это «вы», а я-то думал…
- Что вы…ты думал?
- Что мы выпустили на волю много лишних слов, и они теперь летают и пугают твою Фонвизину, у-у-у…
- Она мои чаи пьет, ей уже легче. А тебя никто, кроме меня не вылечит! - вынесла суровый приговор Глафира, бросила только что помытую чашку на пол и убежала.
Чашка не разбилась.

Графиня с интересом наблюдала за словесными перепалками молодых людей и радовалась: самое главное её желание: женить Андрея на Глафире, приближалось к чудесному исполнению. Их тянуло друг к другу. Слепой бы понял это по намагниченному воздуху, который образовывался вокруг них, стоило им только приблизиться друг к другу. А ссоры? Только безразличие бывает спокойным…
- Андрюша, а как вас по батюшке? - спросила однажды девушка.
- Документ на меня хочешь оформить?
- Мне вас по батюшке величать положено, - в приступе очередного сомнения и раскаяния, что замахнулась высоко, потупилась Глафира.
- А ты когда-нибудь черепаху видела с двумя домиками? - заигрывая, спросил Андрей.
- Я вообще черепах не видела…
- Тогда просто поверь: человеку нужно одно имя, как черепахе домик. И возвеличить, и опозорить он может только своё имя. Отец не должен отвечать за сына. А вы, русские, хотите перехитрить природу…
- Никого мы не хотим перехитрить, - посмотрела она ему прямо в глаза. - У нас два имени, как две ноги, чтобы смелей по жизни идти…

Андрей понимал: Глафира никогда не сможет стать его сподвижницей, товарищем по борьбе. Да и какая в остроге борьба? С клопами, да хворями. А в этой борьбе Глафира – самый лучший товарищ.
Он ещё противился тому, что стал скучать без неё, без её льняных кос, смешливых глаз, которые пугаются, когда встречают его взгляд, её ладной фигуры, её хлопот и рассуждений, часто неожиданных…
- Зачем противиться тому, что есть? Вдруг пчёлы бы захотели пастись на лугу, как коровы, и давать молоко, а не мёд. Вот было бы людям горе, - всплеснула она однажды руками.
- Какое же горе?
- А молока-то они давали бы мало. И мёда бы не стало. С чем варенье варить?
- Так ты, значит, против любых перемен? – испытывающе посмотрел он на неё.
- Не против любых! - резонно ответила она, - а только против тех, что люди назло Богу делают…
- Думаешь, Россией сам Бог руководит?
- Все так думают… кроме революционеров, бедненьких…
- Почему, бедненьких?
- Потому что лучше Бога никто жизнь придумать не может, а они этого не понимают…

Если бы ни ультрамаринового цвета глаза да «губы, которые хочется целовать», Андрей, возможно, потерял бы интерес к девушке, которая мыслит так примитивно и так послушна обстоятельствам, что совместная с ней жизнь,  скорее всего, походила бы на гречневую кашу: день ото дня, как зерно от зерна не отличить. И всё же волновало его в ней что-то ещё, к стыду своему, даже больше, чем свобода Польши, которая, хоть и поставлена русским императором в угол за плохое революционное поведение, всё же продолжала свою жизнь.
И однажды он сорвал поцелуй с губ Глафиры.
Медовый поцелуй…

…В мае пришел воз с провизией от Весниных.
«Россия вовсе не разбойничья страна, если в ней съестные припасы  через тысячи верст невредимыми приходят» - подумала графиня, давая указания Глафире, что и куда положить или поставить.
И ещё она подумала, что потчевать гостей на свадьбе внука у неё есть чем…
Погадать на будущее зашла к Фонвизиной.
Лицо этой молодой дамы было похоже на только что испечённый румяный колобок с наспех приклеенными пуговицами-глазами, которые имели манию уставиться на гостя, чтобы прозреть незримое…
Графиня полюбопытствовала: долго ли её внуку ещё жить в тюрьме, не женится ли он, и не нянчить ли ей вскоре правнуков?
Генеральша Наталья Дмитриевна была одного возраста с Андреем, симпатизировала ему и Глаше, которая заваривала ей успокоительные чаи, и видения, преследовавшие её днем и ночью, отступали, давая ей возможность поспать. Особенно же она благоволила к графине, которая поведала ей свою историю без прикрас, и призналась, что тоже подвергалась нашествию теней и странных снов, особенно в своём французском замке.
- Таскаем свои грехи из одной жизни в другую, - загадочно объяснила Фонвизина причину возникновения препятствий на пути к счастью.
Потом замолчала.
Глаза стали не голубыми… оловянными.
- У Андрея с детства смута в душе, людей как баранов хотел согнать он в новые ясли. После каторги пчёлы с овцами примирят его с жизнью. Любовь одна ему суждена, а женится дважды, - чужим голосом провещала Наталья Дмитриевна. – Ещё вижу солдата, который стрелять в него будет, да не убьёт, а спасёт…
- А что будет со мной? - пугаясь бесповоротности событий, спросила графиня.
- С вами? - вновь улетела душа генеральши туда, откуда видно всё. – Могилы ваши рядом будут. Отец Андрея пришёл сказать: он ждёт вас…

Графиня вздрогнула, будто кто-то прикоснулся к ней. Нет, не кто-то. ОН! АЛЕКСАНДР! Ноги стали ватными. Одна ей дорога – к НЕМУ!
- Костёр ещё горит! – напоследок отчаянно вскрикнула Фонвизина.
И замолчала, вся белая, не подающая признаков жизни.
Графиня испугалась: не умерла ли?
Но Наталья Дмитриевна открыла глаза, и они снова расцвели словно цикорий весной. Она не помнила, что говорила.
Графиня засобиралась домой.
Вышла, посмотрела в глаза небу: если ты и там сочиняешь пьесы, Александр, придумай счастье нашему внуку, и тогда я к тебе, хоть сейчас…

Веточки багульника, подаренные Андреем, неожиданно принарядились такими яркими цветами, что в Глашином сердце зазвучала пасхальная служба, и воскресла любовь изначальная…
«Графинюшка задерживается, а Андрей вот-вот придёт» – подумала она и замерла, прислушиваясь к себе.
Внутри всё заныло, будто призывая его, и она испугалась. Тело стало непослушным, хотело сказать что-то резкое, заявить о своих правах. Глафира попыталась ущипнуть себя за руку, но не смогла: кожа натянулась, удерживая биение вен, в которых вдруг образовались реки крови.
Тесно в доме… надо бежать! 
Она распахнула дверь, и… налетела на Андрея.
- Ты куда?
- В баню, княгине Волконской рожать скоро, травы нужно подобрать, чтобы воспаления не приключилось, - сочинила она на ходу.
- Я с тобой, меня бессонница замучила…
- Бессонница?
- Не спится что-то по ночам…
- Это от усталости. Или от мыслей грешных…
- А сердце болит отчего?
- Смотря, как болит…
- Послушай, как! - приложил её ладошку к своей груди Андрей.
- Бьётся, - прошептала она, боясь, что её сердце выпрыгнет.
- У тебя в ладошке ушко? - смешливо спросил он, сжимая ей руку.
Она подняла на него глаза, а в них такая бездна, звёзды можно увидеть!
Андрей увидел.
И реки вырвались из берегов…

Баню срубили недавно: брёвна ещё источали медовые запахи, кружили головы. Память о прежнем поцелуе вспыхнула костром, распалась на тысячи искр, каждая из которых жаждала своего поцелуя.
Одежда мешала, раздели друг друга…
- Пчёлки, прежде чем нектара напиться, цветок поцелуют, - лепетала Глаша, не в силах оторваться от Андрея, боясь оставить не целованной хоть одну клеточку на его теле.
Она и плакала, и смеялась, и что-то шептала ему.
И он был нежен и дик: ребёнок и зверь.
Оба искали и находили друг друга…
Когда уже не стало сил, и тела были счастливы просто быть рядом, они увидели: ложе их – деревянный пол – усыпано травами.
- Теперь бессонницы мне не грозят, - лениво прикрыл глаза Андрей.
- Господи, а со мною что будет? - без страха спросила Глафира.
- Хочешь, приму православие, и мы обвенчаемся?
- А если графиня вернулась?
- Она будет рада…
- А ты рад?
- Только не смейся, - расплылся в райской улыбке Андрей. - Раньше я называл твои губы именем: «губы, которые хочется целовать», а теперь буду звать их: «розовые пчелки, которые жалят так сладко…»
- А ты весь - вкусный…
- Медовее тебя на всём свете не найдёшь…
- Надо помыться, и пол помыть, - хотела подняться Глаша.
- Тебе не было больно? - остановил её Андрей.
- Один миг.
- Я построю большой дом, в спальне поставим большую кровать. Не понимаю этой тесноты. Два метра в длину и метр в ширину на человека. Не жилье, гроб…
- Настоящий дом всё равно на небе. А сверху даже дворец хижиной кажется. Незачем и стараться. Человеку – любовь дом. Большой, большой…
- Наша любовь – больше бабушкиного французского замка…
- Больше имения твоего дедушки…
- А у тебя груди, как южные персики…
- А у тебя мускулы, как здешние сопки…
- Завтра же напишем бабушке Розе, - приподнялся на локте Андрей.
- Ой! Что она обо мне подумает?
- Боишься её?
- Она строгая. Анатомичка.
- Анатомичка? - засмеялся Андрей, легонько прикусив ухо Глафире.
- Анатомию в Германии изучала. Её все люди изнутри интересуют.
- А я, какой изнутри?
- Сладкий. И немного горький…
- Почему, горький?
- С перцем!
- Мужчины без перца не бывают, - снова рассмеялся Андрей.
- Бессовестный, я не то имела в виду…
- А что?
- Кажется, графиня вернулась, - испуганно приподнялась Глафира.
- Сейчас и объявим!
- Она хотела меня отдать тебе даже без любви…
- Не сердись, она меня любит, и тебя любит, но не думала, что мы с тобой тоже друг друга полюбим…
- А ты меня, правда, полюбил? - зажмурила глаза девушка.
- Могу показать, как люблю, - накрыл её своим телом Андрей.
- Ой! Мне под лопатку корень валерианы закатился…
- Валерианы? - приподнял девушку, пошарил по полу рукой Андрей. - Нет никакого корня, а вот мой, кажется…
Они снова сошлись.
Но ласки их уже не были такими бурными. Насыщенные, чистые краски чувств неведомый художник развёл на меду, и стал писать любовь прозрачной акварелью. Оказалось, полутона впечатляют острее.
Тесный сруб со слюдяными оконцами стал им дворцом…

…Графиня сразу же всё поняла и заплакала.
«В России грех - самый короткий путь к Богу…»
«Любовь вообще не грех…»
«Андрей спасён…»
«Мне будет на кого его оставить…»
Мысли сыпались, как осенью листья с деревьев.
«Сама все устроила, допоздна задержавшись…»
Глафира упала в ноги, тоже плача.
- Бабушка, мы поженились, - опустил повинную голову Андрей.
- Вот и подними свою жену, а то простудится, - попыталась улыбнуться графиня.
- Я Бога никогда так не любила, как Андрея, - пугаясь сорвавшихся слов, заявила Глафира.
- Нисколько в этом не сомневаюсь, - улыбнулась, усмотрев «божий промысел» в происшедшем, графиня. - Теперь моему внуку не нужно будет возвращаться в тюрьму. Надеюсь, и бабушка Роза будет рада. Завтра же напишу ей обо всём…
- А вдруг барыня рассердится? - засомневалась Глафира.
- Думаю, она все знала наперед…
- Мы обвенчаемся, - заявил Андрей, которому не понравилось, что кто-то за него решил вопрос женитьбы.
- Ты же католик…
- Стану православным. Сама говорила, у Девы Марии был один сын.
- Посмотрим, что можно сшить невесте из моих платьев, - настроилась действовать и графиня.
- Только не сейчас. Иначе я умру от голода, и свадьба по причине моей смерти расстроится…
- Не говори так, - взяла жениха за руку Глафира. - На печке бухулер ещё горячий, из свежей баранины. И картошку я купила не мороженую. И укроп сушёный пригодился…
- Надо было жениться на тебе в день приезда! Как много потерял мой желудок!
- А сердце?
- Ленивое! Слепое! Не знаю, как ещё его назвать! - ударил себя в грудь Андрей.
- Самое умное, горячее, любящее сердце на свете, - возразила невеста.
- Ещё наговоритесь, пожалуй, поужинаю с вами. Когда я счастлива, мой аппетит просыпается, и требует подкормки, - прервала нескончаемый лепет влюблённых Мария.

Мечты - лучший строительный материал для воздушных замков, а вино – муза фантазий…
- Двадцать лет пролетят незаметно, - философски заметил Андрей.
- Роза обещала похлопотать, - умиротворенно вздохнула графиня, - половина срока пролетит незаметно, и мы вместе вернемся во Францию…
- Лучше в наше имение, - возразила Глафира.
- Наш замок богаче, - неосторожно заметила Мария.
- А наш барин говорил: русские родятся с богатой душой, поэтому им так мало надо: русское небо, русское поле и русская березка над могилой, - рассудительно сообщила Глафира, повернулась к графине, - а вы, если хотите, чтобы Роза Сергеевна посадила над Беренсом французское дерево, напишите ей, она разыщет его, и посадит…
- Моя вторая бабушка волшебница? - поинтересовался Андрей.
- Она… святая.
- А кто-то говорил, анатомичка…
- Анатомичка? - удивленно приподняла брови графиня.
- Наш род притягивает женщин необычных. Глафира, например, травы знает, и повадки пчёл. Мы с ней займёмся пчеловодством, - протягивая тарелку для добавки, многозначительно посмотрел на покрасневшую девушку Андрей.
- Здесь выгоднее разводить овец. Мясо. Плюс шерсть. Я прясть умею, и вязать, - прикинулась не очень понятливой невеста.
- И варить бух-улер, - смешно выговорил жених незнакомое слово.
- Не забывайте, у вас дети пойдут, им надо пить молоко, - заметила графиня.
- Заведем корову, бычка. Купим землю. Построим деревянный дворец, - насмешливо подхватил Андрей.
- А разрешат? - засомневалась Глафира.
- Царю же вашему лучше будет: больше богатых, меньше проблем, - не  сомневаясь, заверила Мария.
- На богатых разбойники зарятся…
- А мы с ними дружбу заведём, - решил успокоить невесту Андрей.
- С разбойниками? - разволновалась она.
- Мы с тобой им работу дадим, бабушка французскому языку учить их будет да хорошим манерам…
- Неужто, всё так и будет?
- Конечно, кто нам помешает!
- Счастье, как солнечный луч, долго не задерживается, - помрачнела Глафира.
- Ты моё солнце, а, значит, и счастливые лучи всегда будут с нами…
В дверь постучал припоздавший Дымов, надзиравший вместо Андрея живущую на краю деревни молодку, к которой наведывался на часок-другой.
- Пора!

Комендант дал согласие Веснину жениться. Андрей сначала крестился. Свадьба была весёлой. Невеста влюблённой и молодой. В голубом шерстяном платье. Жених вошёл в церковь с шаферами, русскими политзаключёнными. Жёны сибирских узников шли за ними следом. Посажёной матерью невесты была Мария.
Старенький священник, похожий на губернатора Цейдлера, обвенчал их. Андрей надел на палец Глафиры кольцо с двумя бирюзовыми сердечками, которое его дед купил в ювелирной лавке в Париже для избранницы своего сердца, чтобы никогда не расставаться. И молодые пообещали друг другу быть рядом в бедности и богатстве, здравии и болезни…
Потом гости пили у новобрачных чай: на самом деле из самовара наливали в чашки розовое вино от Беренса. А на второй день Мария дала в честь молодых обед. Бухулёр варила уже не Глафира, а та молодка, к которой захаживал приставленный к Андрею солдат Дымов. Она принесла в подарок большую миску солёных груздей: к варёной картошке они были очень кстати.
Одна Фонвизина была грустна среди гостей. Почти не ела. Ушла, не попрощавшись. Но, чего ждать от женщины, которая видит сны наяву?

Жизнь потекла своим чередом. Графиня и Глафира отписали письма Розе Сергеевне, стали ждать ответа. У княгини Волконской родился сын Сергей. Умерла Александрина Муравьева, до последнего вдоха утешая своего мужа. Так как графиня сдружилась с обеими, то и радовалась и плакала сообразно с обстоятельствами.
Наталья Фонвизина совсем замкнулась в себе. Видения не отпускали её, успокоительный чай не помогал.
«Борись за сына, не отдавай!» - схватила как-то за руку Глафиру, и та, пролив на «пациентку» чай, переживала больше из-за испорченного платья, чем от пророчества.
«Чёрные вороны всё ещё кружат над вами, проклятые!» - хриплым голосом возвестила во время визита графини, подняла к потолку оловянные глаза, и вообще понесла околесицу: «Словед не ведал, что сотворил!»
«Злая. Не буду больше приходить, - рассердилась графиня. - Скоро заживёт Андрей своим домом, большего счастья мне и не надо…»

Дом поставили в три месяца: брёвна за лето подсохли, источали дух светлый.
К новоселью пришел воз от Розы Сергеевны с продовольствием и письмами. На одном конверте было написано: Глафире лично в руки. Она пропала с ним, ушла куда-то в сопки, появилась вечером. Другая. Строгая. С иссохшими глазами…
«Простите и прощайте. Барыня велит вернуться. Не поминайте лихом. С любовью, Глаша» – нашли утром записку на столе.
Ямщик, наверно, был предупреждён, ночью увез её. Андрей кинулся догонять молодую жену. Но солдат Дымов стрелял в него, ранил в ногу.
Рана, как ни странно, и помогла ему выжить.
Доктор Вольф лечил не столько примочками, сколько словом.
«Диета для ума, мой дорогой, полезнее диеты для желудка. Соблазн расставит яства мести, борьбы, измен, интриг, а ты ему смиренно: от ожирения мозга меня спасёт любовь…»
- Да есть ли она, доктор? - поморщился от боли Андрей.
- Рудник, в котором любовь залегает, твоё сердце, - приложился ухом к груди больного доктор, - бьётся! Комендант пасеку хочет завести. Пойдёшь учеником к пчеловоду?
- Пойду, - в память о «розовых пчёлках, которые жалят так сладко», не раздумывая, согласился Андрей.
А графиня, нарушая своё обещание, посетила Фонвизину, спросила: что ждёт моего внука и была ли Глафира беременна?
Наталья Дмитриевна, чтобы лучше видеть будущее, закрыла глаза, помолчала, а потом как всегда чужим голосом, поведала: цифра над Андреем кружит, семёрка, ворует счастье. Больше ста лет он проживёт, не увидит, но узнает, что поп против царя народ поведёт. Посмеётся над этим, у него к той поре семь детей народится. Один, незнаемый, вдалеке будет. Так проклятие скажется…

«Расплата по заслугам: я украла у Александра дочь, его сестра лишила меня внука», - подсказала Марии интуиция.
Смириться с этим она не могла, и той же ночью тихо, во сне ушла в мир, за дверями которого её любили и ждали.
Андрей похоронил бабушку на крутой сопке. Когда выпадал случай, приходил на её могилу с гитарой в потёртом бархатном чехле, которую прислал в подарок отец. Перебирая струны, старался вспомнить её любимые «Грёзы» Руссо, но из-под его огрубевших пальцев рождались нежданно-нежные мелодии собственных не сбывшихся грёз…

*«РоЖдались неЖданно неЖные…» - словно грустные пчёлы жужжат, подумала Маша, не переча накатившим слезам.
Теперь понятно: в Забайкалье её позвала могила Марии, по сути, её могила. И желание увидеть Андрея. Фонвизина нагадала ему жить больше ста лет. А прошло двести.
Тогда хотя бы краем глаза увидеть, как живут его внуки…
Время для неё будто свернулось в клубок: не разберёшь, где вчера, где сегодня. И вдруг вспышка: ведь она почти десять лет была по мужу Дымовой! А девичья фамилия свекрови Веснина.
Однофамильцы, или?..
Потомки каторжанина породнились с отпрысками охранника?!
«Тебе надо отдохнуть, дочка, а я закажу тебе сон, в котором ты получишь ответы на все свои вопросы» - издалека услышала Маша голос Магистра.
- Этот сон называется смерть? – замирая, спросила она.
«Как ты могла подумать… – заволновался воздух вокруг. – Я открыл дверь Неправде. Ошибался? Да! Был слеп? Да! И часто глух! Но мой язык до сих пор помнит завет предков…»
- Простите меня. Столько сразу всего навалилось…
 «Это ты прости мою медлительность. Всё казалось: не время. Но теперь пазл сошёлся. Все встретились, хотя ещё не узнали друг друга…»
- Опять эзотерика? Пощадите меня, - нарисовав в воображении облик Магистра, послала ему просьбу Маша.
«Если ты и сна не хочешь видеть, скажи!» - моментально ответил он.
- Посплю часок, - почувствовав, как наливаются тяжестью веки, - со сном! - уточнила она.
И едва прикоснувшись к подушке, погрузилась в беззаботную дрёму, сквозь которую слышался мерный стук колёс и тихий голос, рассказывающий знакомую до буковки быль…


Файл  третий
Дорога к себе

Поезд «Адлер-Чита» черепашил по рельсам, подрёмывая на самых малых станциях, но, казалось, сделай ему замечание, ответит как в анекдоте: будете ругаться, вообще никуда не поеду.
Оставалось одно, радоваться, что ей досталась верхняя полка: владей единолично! И горизонт у пейзажа за окном удалён на приличное расстояние. Не сравнить, правда, с той дальней далью, куда закинула её судьба.
«Не судьба, а я сама, как сказал бы Моисей, царство ему небесное, сделала выбор» - вспомнив любимого преподавателя, взгрустнула Маша. 
Но тут проводница объявила: «Воронеж, стоянка сорок минут».
Снова одно из двух: выйти, подышать свежим воздухом, или остаться в купе, насладиться тишиной. Все-то, точно, выйдут.
И она, с мыслью прикупить мёду – чаем помянуть учителя, и яблок – в Забайкалье только картошка за лето успевает созреть, птицей вылетела на перрон.
Мёд не справился с горечью потери.
«Ничего не бойся, Россия не только русским городам, всему миру мать. И народ скоро явит миру пассионария, который соберёт камни, что бросают в неё» - сказал ей Моисей Львович накануне дня, когда ей предстояло защищать диплом.
Она не знала, что ночью его не стало. Защищалась уверенно: слова сами лились – уроки красноречия не прошли даром.
Оценку «отлично» не испортил даже бывший заведующий кафедрой марксизма-ленинизма, сухо заметивший: Сталина бы на ваших евре… еретиков!

- Что-то ты пригорюнилась, девица, может, выпьешь чего покрепче, - кивнул на распечатанную бутылку водки пожилой сосед с нижней полки.
- Нет, спасибо.
- А куда путь держишь?
- В Забайкалье. Историю преподавать, - попыталась улыбнуться она.
- Историю?! – заголосила аудитория в купе.
- Доедешь, а там заграница! От ворот поворот!
- Ельцин назло коммунистам Союз сдал, теперь Россию в оборот пустит...
- Найдётся, кому нашу страну спасти, - вспомнив напутствие Моисея Львовича, засобиралась она к себе, на верхнюю полку.
- Да, кто найдётся-то?!
- Посмотрите, кто Кремль захватил!
- Из заграничных щелей повылазили, иуды проклятые…
Политический спор утих, когда поезд переполз границу с Азией.

Маша предполагала: за Уралом ландшафт непременно изменится, но к тотальному единообразию была не готова, что ни станция: деревянный помост, скворечник вокзала, бюст Ильича.
Тайга, река, почерневшие от старости бревенчатые дома.
Соответственно и мысли, как древесные пресмыкающиеся хамелеоны, поменяли окраску…
«Декабристки за мужьями ехали, а ты за кем?!»
«Осталась бы дома, при маме, на всём готовеньком…»
«Или, чем плохо, работать в архиве? Сиди в тепле, изучай документы, ищи в прошлом будущее…»
«Так нет, захотелось любовь к отечески гробам ученикам привить!..»
«А, может, им не до любви, выжить бы…»

В Чите, в отделе образования поставили перед фактом: военный городок на карте области больше не числится. А неподалёку, в средней школе на Руднике имеется вакансия завуча.
- Меня на завуча не учили, - засомневавшись, попросила дать время подумать она.
Позвонила домой.
- Соглашайся, - сказала мама. – Письмо получила, подруга пишет: от нашей ракетной части ничего не осталось, стёрли с земли, как и не было, шахты зацементировали, кладбище бетоном залили, дома бросили. Хорошо, отец не дожил…
- Школа всему научит, - оформляя документы, заверила её чиновница со стажем, по виду которой было ясно: она знала, о чём говорила.

И уже другой, местный поезд, доставил её на второй путь станции «Оловянная».
Она вышла. Вокруг никого.
Огляделась в поисках какого-нибудь перехода через рельсы. В поле зрения ничего подобного не оказалось. Подумала: хорошо, вещей мало, и только примерилась взять чемодан…
- Девушка, подождите, я вам помогу, а то поезд сейчас, на первый путь, - крикнул с перрона так вовремя появившийся парень.
Сбросил на асфальт рюкзак, бережно положил на него гитару. В два прыжка очутился рядом.
Она посмотрела на него, и её сердце шевельнулось.
«Как ребёнок в груди у матери» - следуя за юношей, подумала она.
И всё это: обнаруженное вдруг сердце и мысли о нём, показались ей странными. Раньше оно молчало, билось себе, и билось.
- Вас не встретили? – спросил незнакомец. – Не расстраивайтесь. На вокзале дежурная, я бы, но у меня через минуту поезд, вот уже и огни…
- Тогда я вас провожу, - не поверила, что она это сказала, Маша.
- А вы сюда?..
- В нашем городе школы загружены, а здесь когда-то отец служил…
- Учительница, - приветливо кивнул юноша, - я тоже после армии на истфак поступил. По-моему, нет ничего интереснее…
Дальше его слов она не расслышала.
Поезд «Борзя – Чита», тяжело дыша и со свистом выпуская пар, прибыл на первый путь.
- Стоянка одна минута, - сообщила проводница.
- Удачи вам! – подхватив рюкзак с гитарой, запрыгнул на ступеньку вагона нечаянный собрат по истории, потом спрыгнул, поцеловал то ли ухо, то ли щёку, на ходу крикнул, - может, ещё встретимся…
И поезд, который она в сердцах окрестила Драконом разлуки, скрежеща зубами, вернее, колёсами, двинулся дальше.       
Догнать бы, сесть за столиком напротив, и говорить, говорить…
«Размечталась, ты даже имени его не знаешь!»
«Имени не знаю, а его знаю!»
«Не одну тысячу лет!» - зажужжало поцелованное ухо. 
С мыслей сбил по-кошачьи неслышно подобравшийся дождь, который заставил действовать.
Маша взяла чемодан, сумку с яблоками, направилась к зданию вокзала. На заляпанной краской двери наискосок была прибита дощечка «Ремонт».
Не успела растеряться и огорчиться, как из поблескивающих серебром дождя сумерек выплыла женщина с приветливыми глазами.
- Ты, моя-то, что пригорюнилась? Не встретили, однако? – участливо спросила она и, не дождавшись ответа, так же напевно продолжила, - директор школы звонила, предупреждала, сейчас мы Дымова наберём, участкового, он тебя в гостиницу отвезёт…

Минут через десять прибыла милицейская машина.
Шустрый милиционер средних лет стремительно взял чемодан, сумку, была бы у него третья рука, и её бы прихватил под мышку.
- Чему детей учить будете? – первым начал разговор.
- Истории.
- Непостоянная наука.
- Почему, непостоянная? – удивилась она.
- Власть слишком часто меняется, - неодобрительно вздохнул Дымов. - Российская империя низам не угодила – революция! Советский Союз верхам не по зубам оказался – перестройка! А народ как жил в хижинах, так и живёт!
- А гостиница далеко? – не желая втягиваться в пустопорожние дебаты, спросила Маша.
- Приехали! – сообщил милиционер.
Машина остановилась у маленькой гостиницы.
На крыльце стояла женщина с фонариком в руках.
- Принимай постоялицу, - скомандовал Дымов, выгружая вещи.
- Я сама, спасибо, - ухватилась за ручку чемодана Маша.
- Натаскаешься ещё, учебников, - отмёл несмелый протест участковый, подмигнул дежурной, - веди… в номера! 
- Осторожно, у нас ремонт, электричества нет, - предупредила она,  слабым лучом освещая коридор, заставленный кроватями, тумбочками, банками краски, и ещё бог знает чем. 
- Что-то у вас везде ремонт, - устало заметила Маша.
- Та мода теперь такая. В прошлом году строили, в этом ремонтируют, деньги отмывают, - остановилась у открытой двери администратор, горничная и сторож в одном усталом женском лице.
- Ты, насчёт «отмывают» не очень распространяйся, не доказано ещё, - сурово глянул на неё Дымов, и, оставив в клетушке с одной кроватью чемодан и сумку, откланялся.
- Говорила: хоть комнатку оставьте, вот и пригодилась, - вслед ему повысила голос женщина.
- Умыться бы, - без особой надежды оглядела «номера» Маша.
- Завтра на Рудник доставят, там учителям амбулаторию освободили, Онон рядом, вода заповедная, и помоетесь, и чаю попьёте…

Сон не шёл. Пластинку памяти будто заело на встрече с незнакомцем. То из каких-то глубин выплывали его глаза: понимающие. То голос: когда-то слышанный. То весь облик: до боли знакомый.
И поцелуй на прощанье отчаянный.
И гитара в потрёпанном бархатном одеянии. Её тоже она где-то видела.
Не случайно же сердце ожило…

А утром вышла на крыльцо: всё показалось чужим.
Обветшалые дома, блеклые сопки.
Безудержно захотелось домой, хотя бы одним глазком посмотреть на старые, дореволюционные платаны на центральной площади, такие молодые и радостные весной, когда на ветках с первыми клейкими листочками чирикают воробьи. И, по словам Моисея Львовича, акустика такова, что можно услышать казачьи песни екатерининских времён, а то и песнопения допотопных бардов, в смысле, живших ещё до Потопа…
«Всё! Прекрати! Никаких ностальгий! – рассердилась на себя Маша. - Хочешь жить дальше, отстрели прошлое, как ракета очередную ступень!»
Отстрелить не получилось: перед глазами бессовестно вырисовался дом купца… хорошо, хоть фамилию забыла, за изумрудную облицовочную плитку прозванным в городе «зелёным», на первом этаже которого был гастроном, где продавались её любимые шоколадные трюфели.
Конфеты не помогли, прибегла в поэзии.
Опять же незабвенный Моисей Львович любил повторять: Пифагор стихами людей лечил; и это не байки, а действительно: поставленный голос, красивое слово и гармоничный ритм восстанавливают равновесие души и тела!
«Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…» - попыталась излечить себя от душевного разлада Маша.
Надеялась: Пушкин поможет!
Не помог!
Даже наоборот, «сибирские руды» доконали окончательно.
«Явилась, не запылилась, в Оловянной олово на Руднике добывать…»
Решила не сдаваться, прочесть что-нибудь… вечное.
Вспомнила Николая Гумилёва.
«Я в коридоре дней сомкнутых, где даже небо – тяжкий гнёт, смотрю в века, живу в минутах, но жду Субботы из Суббот; конца тревогам и удачам, слепым блужданиям души. О день, когда я буду зрячим и странно знающим, спеши!..»
«Опять мимо, сегодня только пятница» - чуть было снова не загрустила Маша, но, увидев спускающуюся с горки, бронзовую в лучах солнца женщину, тотчас же от сплина избавилась.
- Вас, что ли, забирать? – издалека спросила лучистая особа.
Подойдя, протянув руку, представилась: Анна Петровна.
Попросила поторопиться: автобус вот-вот подойдёт…

На остановке под покосившимся навесом стояла пожилая бурятка в национальной одежде: не то платье, не то пальто, с застёжкой из металлических пуговиц на боку. На плоском, выдубленном солнцем и временем лице, далеко вперёд выдавалась скрученная из газетной бумаги папироса.
- Здра-а-ствуйте вам, - непривычно смягчая звуки, протянула она.
- Здравствуйте, - в один голос ответили Анна Петровна с Машей.
- Го-остья, однако? – поинтересовалась старуха.
- Учительница новая приехала, - сообщила Анна Петровна.
- Издаё-ё-ка?
- С Кубани, - ответила Маша. – Историю у вас преподавать буду.
- Исто-о-рию? – пыхнула папиросой, присмотрелась к заструившемуся вверх дыму, и явно что-то в нём рассмотрев, вынесла неожиданный вердикт, - история хорошая учительница, - потом, почмокав тёмно-свекольными губами, продолжила, - трудный урок тебя здесь ждёт, дева. Завтра бухулёр варить буду, приходи. Говорящую чашу спросим, что судьба тебе уготовила. В посёлке мой дом первый от дороги, все знают. – И уже влезая в подошедший автобус, гордо сообщила, - внучку мою, Люську учить будешь.
- Сходи к ней, бабка Докдониха зря не позовёт, - наставительно, будто ученице, порекомендовала на ухо Анна Петровна, - у неё в роду все шаманы, а она лучше всех. И прошлое, и будущее видит. К ней из разных стран люди приезжают, с каждым на его языке разговаривает. И мёртвые являются. Я не гадала, но говорят: у неё глаза оловянными делаются, и голос чужой! Главное, не испугаться, какой вопрос мучает, тот и задай!
Обдумать неожиданно свалившуюся на неё информацию времени не хватило.
 - На Руднике притормози, - скомандовала Анна Петровна водителю.

По правую сторону дороги неслышно текла река, слева, на верхушке пологой сопки стоял бревенчатый дом.
Дверь открыла полная, низкого роста женщина.
- Принимайте, с вашей будет жить, - сдала «новенькую» с рук на руки Анна Петровна.
- Тоже девчонка совсем, как вы тут будете? Ну, заходи…
Небольшой тёмный коридорчик, свежевыбеленные кухня и комната, квадратный непокрытый стол, две табуретки, две кровати: одна у печки, застеленная, другая у стены напротив, со свёрнутым матрасом. Зато вид из окна: река с лесистым островком, а вокруг всплески сопок, будто разволновалась когда-то земля, да так и застыла…
- Ну, обживайтесь, а я пойду, доложу, - откланялась Анна Петровна.
- Меня Верой Ильиничной звать, из Читы дочку в эту глушь привезла, говорила ей: на бухгалтера надо учиться, всегда при деньгах, так нет, ей выдумки литературные подавай!
При этих словах в комнату вошла девушка с решительно вздернутым носиком. Познакомились. Оля. Она была ещё под впечатлением результатов диктанта, написанного оставленными на осень учениками, и сокрушалась: язык их, точно, враг их.
Её мать, сочувственно вздыхая, принялась накрывать на стол.
Маша выставила свои припасы.
И очень скоро Вера Ильинична, которую в школе точно бы прозвали Булочка Пшенична, приняла под своё крыло соратницу дочери, обеих осыпала наставлениями: не сидите всухомятку; печку чаще белите, а то потрескается; в обиду себя не давайте: ёжик мал да колюч…
Неожиданно в комнату влетел лобастый, с выцветшими глазами, в синем потёртом плаще и соломенной шляпе мужчина.
- А-а, чаюете? - принюхиваясь, протянул он.
- С нами чаевать,  - пригласила Олина мама.
- Спасибо, на минутку заглянул. Беда у нас с девками: год поработают, военная часть рядом, замуж за офицера выскочат, и прощай! - пожаловавшись Вере Ильиничне, перекинулся он на «новобранцев». - Себя строже держите! - и уже конкретно ей, Маше, выдал, - а вы у нас завучем будете, сегодня отдыхайте, завтра ждём…
- Кто это? - спросила она, когда за ним захлопнулась дверь.
- ПП, Пётр Палыч, директор номер два. Физкультуру преподает и женой командует, - снова критически настроилась Оля, - не человек, генератор какой-то, только вид энергии ещё не изученной вырабатывает.
- А ты язык-то не распускай, - посуровела Вера Ильинична, - вишь, как, соседка твоя: из пешки сразу в дамки…   
Сердце сжалось: неладно как-то всё начинается.
Атмосферу разрядил рыжеволосый мальчишка лет одиннадцати.
Помолчал немного, бросая взгляды по сторонам, словно выуживая один за другим все предметы в комнате, а когда очередь дошла до вновь приезжей, напустил на себя озорно-лукавый вид.
- Мамка сказала, учительница новая приехала, ага? Она на станции работает, видала вчера.
- Приехала, - улыбнулась Маша.
- Мамка сказала, с тёплых краев, - недоверчиво прищурился он.
- Из теплых.
- А у нас ещё немного, и мороз! Бр-р-р! - картинно съёжился он, - зато лисы прямо под ногами бегают, я папкино ружьё возьму, как стрельну, вам на шапку!
- Спасибо, у меня шапка есть, а ты лучше яблок возьми, себе и маме.
- А ещё лучше, - уничижительным взглядом с головы до ног смерила гостя Оля, - русским языком займись, а то в слове из трёх букв четыре ошибки сделал!
- Четыре?! - ошеломлённо вытаращил глаза похожий на подсолнушек мальчишка.
- Повторил рекорд одной нашей царицы, - поспешила ему на помощь Маша, но, встретившись с колючим взглядом Веры Ильиничны, поддержала и Олю. – Екатерина Вторая хоть и немка была, но русский язык выучила, даже пьесы писала, а ты тем более, и родную историю, и язык обязан знать.
- Я говорить, знаю, а вот писать… - засмущался подсолнушек, пятясь к двери.
- Будешь яблоки грызть, всё получится, - вложила ему в руки несколько краснобоких плодов Маша.
И он исчез. 
- Что за люди, чаю не дадут напиться, - проворчала Вера Ильинична.
- В посёлке приезд учителей – событие. Не то, что в городе, никому до тебя дела нет. А тут скоро женихи повадятся, весело заживём, - подзадорила Оля мать. - Пешим ходом прибывали, сейчас на машинах начнут подъезжать…
И, правда, у дома зафыркал и остановился грузовик с деревянными бортами. Размашисто постучали в дверь.
- Пташки перелётные здесь живут?
- Заходите! - безропотно откликнулась Вера Ильинична.
Дверь распахнулась, на пороге показался средних лет кряжистый мужчина в замасленной куртке и лихо сдвинутой набок кепке.
Весёлый, открытый взгляд, высокий зачёс смолисто-чёрных кудрей.
- Принимайте сватов! Говорят, королевишны явились, дух замирает! Смотрю, правда! Ну, шучу. Моя-то, тоже учительница, все уши прожужжала: вези, да вези девчонкам картошки. А то, как они на новом месте без картошки? Она у нас вкуснее яблок. Не шучу! Один момент…
Через минуту он появился с большущим мешком на спине.
- Ешьте, не робейте, телом здоровейте! У нас девчонки сдобные, не то, что городские, дохлые. Шучу! Во всякий час дня и ночи, добро пожаловать, а сыну моему, Илье Веснину, спуску не давайте: в армию ему скоро, а он всё в облаках витает, стихи сочиняет. Ну, да, ладно, поехал я, уборочная в разгаре, время дороже золота!

Только успели со стола убрать, как снова шаги…
Вошла старушка в клетчатом платке, новом ватнике.
- Здравствуйте, голубушки. Баньку мы с дедом стопили, водицы много осталось, думаю: девчонкам-то с дороги помыться надо. У нас ононская вода шаманская: голову помоете – волос шёлковым станет, чаю попьете – силы прибавит.
- Ты иди, а мне маму провожать, - вздохнула Оля.
- Завтра суббота, в поселковой бане помоешься, - успокоила её Вера Ильинична.      

- Меня Захаровной звать, с дедом моим здесь всю жизнь прожили. Он местный, из Весниных. Депутатом был, председателем сельсовета, его прадед  против царя пошёл, каторгу отбыл, здесь и остался. И могила его вон там, на заброшенном кладбище, - кивнув в сторону наполовину слизанной Ононом сопки, остановилась, перевести дыхание Захаровна. – Только дед мой за ней и ухаживает, а больше некому, разъехались все, я в прошлом году у дочки в Ангарске гостила, неделю прожила, домой запросилась, воздух в груди застревал, а у нас дыши, не надышишься...

Баня была низкой, тёмного дерева, с холодным тесным предбанником.
- На кирпичи водицей плесни, парок-то всю хворь-тоску выгонит…
Первый раз в жизни хлестала себя Маша берёзовым веником. Горячий пар тесно пеленал тело, но просыпалась бунтующая сила, хотелось вырваться из удушливого плена. Она окатывала себя прохладной водой, и снова хлестала, пока не посветлело на душе.
- А теперь, чего душенька твоя желает? Молочко парное есть. Квасок. А то и чаю можно поставить, - пригласила в дом Захаровна.      
- Медовухи налей, - подал голос новорождённо-розовый, разомлевший после бани старик.
- Она, однако, молоденькая ещё, - стрельнула в него глазами старуха.
- Я и говорю: не спирта, а медовухи, - заговорщически подмигнул он, - прошу любить и жаловать, Веснин, можно просто: дед  Андрей.
- Маша, - представилась она.
С удовольствием выпила кружку густого, с тёплым травяным запахом парного молока.
Да и осталась ночевать…

Вечером долго стояла у окна: в небе вспыхивали фиолетовые, палевые, алые языки какого-то невидимого вселенского костра, но быстро наступающая темнота без следа поглотила их.
А ночью приснился другой костёр: он не горел, творил то облака, то лепестки роз, то мириады звёзд. И голубые всполохи желаний, и сизые дымки несбывшихся надежд…
Когда же огненная круговерть превратилась в факел, напоминающий алый султан тропического цветка, она бросилась к нему. «Султан» оказался   рыцарем, спрятал в своих объятиях. Такой полноты чувств она ещё никогда не испытывала. Они покачивались в новом для неё танце. Его ритмом дышала каждая струнка её тела. Но тут забили барабаны, требуя новых ритмов и новых ощущений. Она закружилась в страстной языческой пляске. Груди налились, соски раскрылись, будто весенние почки на ветках.
«Костёр – самый страстный любовник» - во сне решила она.
А на рассвете, когда контуры утра едва намечались штрихами несмелых лучей, к её постели подошёл высокий седой рыцарь в белом плаще и, положив прохладную руку на лоб, сказал: ты разминулась со своей любовью, но, ничего, я помогу тебе её найти.
Галлюцинации от перемены мест, решила она.

- Маша, иди, чаевать, - раздался голос Захаровны, - сливки свежие, с сепаратора.
Она села за покрытый цветастой клеёнкой стол в кухне-столовой, стала наблюдать, как отломила Захаровна от чайного брикета «Белочка» неровный кусок, бросила в высокий эмалированный чайник, залила водой, поставила на печь.
- А вот как ты, Маша, думаешь: люди историю делают, или она их? – с прищуром посмотрел на неё дед Андрей.
- Что она может думать, не жила ещё, - с укором посмотрела на него Захаровна.
- Был такой учёный, Лев Гумилёв, сын поэтов, между прочим, так он, исследовав века, заметил, что история проходит фазы, которые можно сравнить с возрастом человека. Но народ, или этнос, живёт полторы тысячи лет, а потом появляются пассионарии – новые люди со свежими идеями. И снова детство, мечты, революции, войны, инерция, смерть, - попыталась вкратце изложить  теорию мутагенеза Маша.
- А сын поэтов, это важно? – сняла с чугунных колец на печи чайник Захаровна.
- Поэты умеют из мусора слов выбирать настоящие…
- А люди из мусора чувств выбирать не умеют! – чтобы не позволить разговору свернуть в сторону, неожиданно завершил фразу дед Андрей, кашлянул в кулак. – День назад у нас парень гостил, тёзка мой, Андрей Веснин, так выяснилось: одного он с нами рода, а истории у нас разные…
- Такой, с гитарой в бархатном чехле? – вспомнила встречу на перроне Маша.
- Он, он, - закивала Захаровна, - а ты его, откуда знаешь?
- Он меня на вокзале встретил, а я его проводила…
- Вот бы жених тебе был, - налив густой заварки в чашку, пододвинула ей фарфоровый в прожилках молочник со свежими сливками Захаровна.
- Хороший парень, - согласился дед Андрей. – Сказал, у них в семье культ Андрея Веснина, каторжника, даже портрет его имеется, жена Глафира по памяти нарисовала…
- И письмо обгорелое показывал: бежать ей помог охранник Дымов, за кольцо, так и написано: которое графиня Мария с мизинца сняла и на свадьбу подарила, - поджав губы, замолчала старуха, но лицо её выдавало внутреннюю борьбу, и, наконец, сдавшись, она со вздохом облегчения выдвинула, видно, давно её мучающее обвинение. – Его родню и сейчас за рубль купить можно…
- Ладно тебе, - сверкнул в её сторону глазами дед, - по приказу царя, дети, которые приживались в Сибири, поступали в казённые заводские крестьяне, понятное дело, Глафира хотела, чтоб ребёночек на свободе рос.
- Всё равно барыня Роза сына у неё отняла, - сочувственно вздохнула Захаровна. 
- Но если письмо осталось на месте, значит, Андрею его не отправили? – заволновалась Маша. 
- И наш предок не узнал, что у него растёт сын, и в имение своего деда не вернулся, - заключил старик.
- И, слава Богу, а то и тебя бы не было, - кокетливо посмотрела на него старуха.
- Крепкий был мужик, - приосанился дед, - хозяйство завёл: овец не считали, в падь загоняли, смотрели, нет свободного места, значит все.
- В пятьдесят лет на дочке казачьего полковника женился, детей  успел нарожать.
- Сто два года прожил. На могиле цифры стёрлись, но разобрать можно:  тысяча восемьсот пятый – тысяча девятьсот седьмой. Андрей ту плиту на фото снял.
- А расскажи, рядом-то…
- Летом засуха была, и вдруг средь бела дня при чистом небе молния случилась, в берёзу над могилой ударила. Дерево накренилось, корнями землю вывернуло, а с ней гранитную плиту...
- Дед отмыл её, - загадочно подпела старуха.
- А там не по-русски написано, - неодобрительно глянул на сбивающую его с мысли Захаровну дед Андрей.
- По-французски, - не вняла его укору она, - одно имя, Мария.
- Мой прадед русским на треть только был. Мать француженка…
- Отец поляк, Саблевский, если не путаю. А Весниным Андрей стал по деду, с русской фамилией ради свободы Польши восстал…
- Вот я и говорю, история запутанная, - глубокомысленно затих дед Андрей.
- Гость наш, по сути, родственник, обещал писать, а мы ему гитару на память подарили, - макнула в чай кусочек сахара Захаровна.
Бой старинных часов в соседней комнате зазвучал конечным аккордом беседы.
- Ой, мне же в школу! – ракетой вылетела из-за стола Маша. – Если можно, я ещё к вам приду. И истории ваши послушаю, и… спасибо за всё!
- Берегом Онона иди, не заблудишься, - напутствовал дед Андрей.
 
Она последовала его совету, спустилась по грунтовой дороге к реке. И остолбенела от мысли: возможно, здесь останавливались напоить коней воины Чингисхана. Нагнулась, зачерпнуть воды, услышала доверительное журчание: дно моё усыпано древними монгольскими монетами, богатый и бедный, старый и малый бросали их, стремясь умилостивить мой дух...
Словно загипнотизированная, Маша пошарила по дну рукой, выловила со дна плоский камешек с дыркой у края и двумя пересекающимися белыми прожилками посередине. Икс - знак искомой величины…
«Пожалуй, я нашла то, что искала, - с лёгким сердцем подумала она, и чуть ли не вприпрыжку направилась к дому.
- Давай договоримся, ночевать дома, - недовольно встретила её Оля. – Пей чай, а то опоздаем.
- Не хочу, - бросив сумку с бельём, вытащила из чемодана блокнот с ручкой Маша. – Пошли!

Школа – одноэтажное, буквой «Г» деревянное здание со спортивной площадкой и большим навесом для дров. Классы по одну сторону коридора, дохнувшего зыбкой сыростью. В учительской почти все учителя-первогодки.
Техничка Нюра, неопределённого возраста, с добродушной улыбкой женщина, затопила печь.
- Не унывайте, девчата, топить исправно будем. Сковороду принесу, хоть жарьтесь, у вас работа такая. Да скорей бы уж, школа без детей, что мать брошенная, смотреть больно…
- Между прочим, Маша завучем будет, - сообщила Оля.
- Поздравляем!
- Ещё не официально…

- Приказ уже есть, - неожиданно оповестил с порога начальственный голос, принадлежавший женщине в домашнем халате, с побитым дробинками оспы лицом.
- Здравствуйте, Евдокия Петровна, - нестройно поприветствовали её.
Она дала задание заняться оформлением учительской, а Маше жестом велела следовать за ней.
- При всех не хотела говорить, чтоб не радовались. Путёвку мне дали в санаторий, завтра ехать надо, - будто «по секрету» призналась она. - Все дела мужу оставлю, он к вам вчера наведывался, сказал: вроде ничего. Расписанье   Анна Петровна поможет составить, мы с ней тридцать лет в этой школе. Вам останется только табель на зарплату подписать. Ясно?
Маша не знала, что ответить. Кровь бросилась в лицо. Сущее наказание – краснеть за чужую беспардонность: как будто себя теряешь, и слёзы на глазах.
- Вот и хорошо, - приняла смущение за согласие Евдокия Петровна, - а если что, по молодости спишется…      
Это было больше, чем разочарование.
Так просто: будете завучем, а мы всё сами, тридцать лет без перемен!
Что это: прямолинейность или самодовольное «мне всё позволено?»
Оказывают доверие, не веря, не зная и не стараясь узнать.
Как удар в спину: если что, по молодости спишется!
Из директорского кабинета Маша поспешила на воздух. Вышла на крыльцо, и зажмурилась. Небо, будто до хруста выпаренное в бане Захаровны,  сверкало чистотой. И школу, будто специально выстроили на вершине сопки, чтоб ближе к солнцу. И воздух: дыши – не надышишься!
А ей что делать? Отступить? Спрятаться в улиточном домике?
Но ведь и конфликта нет. Полное доверие старших младшим…

Над расписанием билась два дня. Уроки то терялись, то наскакивали друг на друга. А когда состыковались, оказалось, годится её расписание разве что для зачёта по школьной гигиене, но никак не для Оловорудничной средней школы. И только когда в ушах зазвенело от безуспешных попыток, и этот звон она приняла за зов школьного колокольчика, довольно легко «развела» уроки по предметам, учителей по классам.

Первое сентября началось с торжественной линейки. С речью выступил директор номер два.
- Учиться ваша работа. Взрослые за работу деньги получают, а ученики знания! – заутюжено начал ПП.
«А рубашку себе не погладил» - отметила Маша, оглядывая нестройные шеренги ребят. За строем первоклассников выделялась бабушка Докдониха. В праздничном наряде с папиросой в причудливо-длинном мундштуке, она придирчиво, будто прицениваясь, кому доверяет свою внучку, рассматривала  учителей.
«Меня в гости приглашали, обещали даже погадать, а я в суете забыла» - покаянно кивнула ей Маша. Старуха в ответ улыбнулась, многозначительно скосила глаза на маленькую девочку, которая, дичась происходящего, спрятала лицо за густой чёлкой.
А Подсолнушек, который прибегал познакомиться, наоборот, отчаянно вытягивал голову и таращил глаза, стремясь привлечь к себе внимание, так что ей пришлось охлаждающе махнуть ему рукой.
Но тут сценарий праздника был пущен под откос.
Из сарайчика, прилепленного к директорскому дому, видно, на голос, вышел и деловой походкой направился в центр спортивной площадки петух: обыкновенный, пёстренький, озабоченный отсутствием пропитания на слишком чисто выметенном дворе. Сообразив, что кормилец находится на безопасном расстоянии от неугомонных мальчишек, петух рысцой двинулся к нему в надежде просительным «ку-ка-реку!», снискать хоть горсть зерна.
- Кыш! – отмахнулся ПП, продолжая нравоучительную речь. – Голова, начинённая знаниями, а не опилками…
- Ку-ка-реку! – решил не сдаваться петух.
Пётр Палыч сунул руку в карман брюк и бросил ему зёрен.
Петух, изящно шаркнув ножкой, рассыпался в благодарностях и, не медля, стал громко созывать кур. Те безотлагательно явились.
Выдержать не было никаких сил. Благочинные ребячьи ряды расстроил безудержный смех.
Директору номер два ничего не осталось, как только дать Нюре знак.
И зазвенел звонок.

Через несколько минут у Маши был первый урок в десятом классе.
Тема: «Что такое патриотизм?»
Конспект был готов, и чуть ли не наизусть выучен.
Ни перед одним экзаменом в университете она так не волновалась.
От волнения, наверно, и начала не по писаному, с вопроса…

- Кто-нибудь из вас был на заброшенном кладбище, что на утёсе?
- Опять о любви к отеческим гробам, - разочарованно протянул юноша с последней парты, чем-то смахивающий на участкового Дымова.
- Гробы, они и в Африке гробы! – поддержал его бурятской внешности сосед-громила.
- Дело не в гробах, а в наших предках, которые жили на этой земле, любили, страдали. Например, что вы знаете о Веснине, который в этих краях отбывал каторгу? – перехватила инициативу Маша.
- Я всегда знал, что он зэк, а то дворя-я-нин! - насмешливо толкнул в спину впереди сидящего парня двойник участкового.
- Мой  трижды прадед Андрей Веснин был революционером, который сражался за свободу народа, - с достоинством ответил молодой человек.
- А его трижды внук Илья Веснин как девчонка сочиняет стихи!
- А трижды внук надсмотрщика Дымова по имени Артём затыкает всем рты!
- А я познакомилась с правнуком Веснина, дедом Андреем, который задал мне вопрос, на который я попрошу вас помочь мне найти ответ, - попыталась утишить словесную дуэль Маша.
Просьба вызвала оживление в классе.
- Поможем…
- Найдём.
- Запросто!
- Он спросил меня: люди историю делают, или она их? – с удивлением обнаружила, что учителю надо быть ещё и дирижёром, Маша.
- И думать нечего!
- Люди, конечно…
- Не всё так просто, - почувствовав прилив каких-то ранее не ведомых сил, загадочно замолчала она, и, овладев вниманием класса, улыбнулась, - если бы каждый из нас родился на необитаемом острове, я с вами бы согласилась. Но мы с вами появились на свет на земле, где для нас создали реальность другие люди, точнее, предки…
И Маша села на своего любимого конька.
Начала со Священного Писания, Книги Велеса, повествующей о жизни славян со времён Прародителей. Наизусть прочитала строчку из древней молитвы: «Всё сотворённое не может войти в расторгнутый ум!»
Порассуждала с учениками над словом «расторгнутый».
Расторгнуть брак – значит, двоим разойтись, и каждому жить самому по себе. Расторгнув ум, человек теряет связь со своим «Я», единство с Творцом.
«Вспомним о том, как сражались с врагами отцы наши, которые ныне с неба синего смотрят на нас и так хорошо улыбаются нам. И так мы не одни, а с отцами нашими…»
«Услышь, потомок, песнь Славы! Держи в сердце своём Русь, которая есть и пребудет землёй нашей!..»
Как современно звучат слова, написанные тысячи и тысячи лет назад. А почему? Потому что их сила в правде. И все победы наши потому, что песнь Славы внесена в гены россиян на века.
Так что история тоже делает людей! И каких!
Маша рассказала о знаменитых полководцах.
О почти забытом председателе земного шара, часовщике человечества, Велимире Хлебникове, который, отвергнув мистику, с помощью математики предугадывал будущее.
На рассказе о Льве Гумилёве и его учении о человечестве и этносах как биосоциальных категориях прозвенел звонок.
- Пусть звенит, рассказывайте дальше, - умоляюще посмотрела на неё в синих очках теней вокруг карих глаз девочка в первой парты.
«Я же не провела перекличку» - взяв в руки журнал, вспомнила Маша.
- У нас впереди целый год, и мне есть о чём вам рассказать, а этот урок рассматривайте как предисловие, - исправила свой ляп она. - А на следующем уроке познакомимся ближе, и начнём грызть…
- Гробы, - повинно повесил голову задира с последней парты.
- Гранит, - поправил его сосед.
- А вас как зовут? – спросил потомок Веснина.
- Мария Александровна, - запоздало представилась Маша.
И хоть её первый урок нельзя было признать образцом педагогического искусства, чувства, что она с треском провалился, у неё не возникло, но пришло осознание, как зависят ученики от того, сколько знаний, света в душе накопили их учителя.

В учительской Нюра поила чаем деда Андрея.
Оказалось, Анна Петровна пригласила его провести урок патриотизма в своём четвёртом классе.
- Я-то, что? Отечественную войну десятилетним мальцом встретил. А дед мой с первым председателем ревкома Ильёй Коробейниковым здесь  новую жизнь устанавливал. Старый уже был, но всё помнил и мне рассказывал, просил внукам передать, а я вот ученикам…
- И мне историю Забайкалья надо знать, - подсела к нему Маша.
- У меня книжонка есть местного краеведа, дам почитать, - согласно кивнул дед Андрей. - А если коротко. На пасху взяли семёновцы Оловянную. Атаман победу в Маньчжурии праздновал, бандиты его здесь лютовали. Много людей извели. Одна учительница так написала: Их, разутых и раздетых, в тёмную ночь погнали рубить прорубь себе. А затем их стреляли, штыками кололи и топили в холодной ононской воде…»
Дед Андрей замолчал, нахмурившись.
- А что было дальше? – не утерпела Маша.
- А дальше иуда среди местных нашёлся, выдал Илью, показательную казнь председателю ревкома устроили, думали, народ с испугу к атаману переметнётся. Да не тут-то было. На станцию бронепоезд усмирительный пригнали. Четыре офицера, сорок семь казаков, командир поручик Юматов. Да вовремя отряды Лазо подоспели. Вышибли белых. Передышка наступила. Тогда Коробейникова и схоронили. На панихиде Лазо сказал: не будем жалеть о его преждевременной утрате, новые и новые жертвы будут вырваны из нашего победного шествия. Видно, свою судьбу, бедолага, чувствовал. А теперь песни о поручиках поют, - отпил остывшего чаю дед Андрей. - Спроси, зачем кровь проливали, ответы услышишь разные. Такая вот история…
- А предателя-то нашли?
- Не нашли. Подозревали одного, Дымова, да он в Китай сбежал.
- Не любите вы Дымовых, - подвела черту Маша.
- Не за что их любить, - сказал, как отрезал дед Андрей.
- Потомки за пращуров не отвечают.
- Пойду я, устал что-то.
- Я вас провожу.
Вышли во двор.
- Ничего себе, за час похолодало, - съёжилась от порыва ледяного ветра Маша.
- Заморозки обещали, а народ ещё картошку не убрал, - с прищуром наблюдая за приближающимся пылевым облаком, отстранённо сообщил дед Андрей.
- Кто это?
- Вроде, Сашка, сын участкового.
- Дымов?
Ответа не последовало.
На школьный двор с рёвом влетел мотоцикл, оседланный всадником в  бушлате с выглядывающей тельняшкой на груди.
- Здравствуйте, - с трудом остановил он своего громовержца на шаг от крыльца, - Захаровна велела мне деда Андрея домой доставить, - объяснил своё появление и, не сводя с Маши глаз, представился, - старшина флота расейского, Александр Дымов.
- Здравствуйте, - не понимая, что происходит с ней, кивнула она.
И вдруг…
«Это он!» - ожившим суфлёром вскрикнула память.
Красивый, смелый, честный и одновременно несчастный комиссар Катанья! Борец с мафией из итальянского сериала, в которого она влюбилась в пятом классе, и чьей верной и заботливой женой несколько лет мечтала стать.
 Те же густые волнистые волосы, короткий прямой нос, окантованная траурной полосой грустно-серая радужка глаз.
Та же верхняя губа, как два крыла вразлёт.
Однажды во сне она притронулась к ней своими губами, и её тело будто взорвалось изнутри. Больше такого она никогда не испытывала.
- Мне отпуск на три дня дали, - довольный произведённым эффектом, снял перчатку, дёрнул себя за мочку правого уха Александр.
С зигзагом шрама мочку, будто вырвали из неё пиратскую серьгу…
Воображение разыгралось: возникло ощущение, будто это она вдела в его ухо тяжёлую охранную серьгу.
И тут же вспомнились пророчества матери: твои фантазии когда-нибудь лишат тебя реальной жизни!
«Лучше быть художником, чем маляром» - решила для себя она.
 - Картошку выкопать, дров нарубить, - сухопутным голосом огласил цель своего трёхдневного отпуска наскоро сочинённый Пират.
- Тогда, нечего языком молоть, поехали, - заторопился дед Андрей, - а то заморозим учительницу.
- Заморозим – отогреем! Вечером, в совхозном клубе, на танцах, - многообещающе посмотрел на Машу старшина, посадил деда Андрея за спину, и, извергнув облако дыма, умчался.
«Это он меня так на свидание пригласил?» - не зная, как отозваться на его обещание отогреть, застыла на крыльце школы она.
Зашевелились сомнения.

На всякий случай, вечером на танцы Маша не пошла.
Решила укрепить свой дух «Свято-русскими ведами». Открыла главу «Бусово время», прочитала первый абзац.
Напрасно забываем мы доблесть прошедших времён и идём неведомо куда. И так мы смотрим назад и говорим, будто бы мы стыдимся познавать Навь, Правь и Явь, и стыдимся обе стороны Бытия своего ведать и понимать. 
«Я и одной стороны бытия своего не ведаю, не понимаю…»
«Увидела Андрея, сердце ёкнуло. Александр явился, фибры дрогнули!»
«То ни одного, то…»
«Хотя, что… то?!»
«Как было: ни одного! Так и осталось!..»
Задумалась, книга из рук чуть не выскользнула, на лету поймала, на странице с иллюстрацией монумента в честь князя Буса, третьего воплощения Всевышнего на Русколани. Нараспев прочла надпись: О-ом! Боже! Ом! О-ом хайэ! О-ом хайэ! Бус – Побуд Руси Божьей!
«Побуд – пробуждённый и пробуждающий» - прочитала в примечании.
«Было время, и ты всё ведала, всё понимала, - усыпляюще зевнула память, - а теперь хорошо, что Александр танцует с другой…»
«О-ом хайэ! О-ом хайэ!» – попыталась подбодрить свой дух Маша.
Но духу тоже хотелось, свернувшись клубком, подремать.

А утром случился общешкольный прогул.
Ученики не вышли на занятия.
- Неписаный закон, - развёл руки Пётр Палыч. – Тридцать лет уже, как у нас в сентябре картошкин день случается.
- Тепло, тепло и вдруг! заморозок, - поддакнула ему Анна Петровна, - а картошка не любовь, без неё не проживёшь.
- Вроде бородавки на лице: некрасиво, а свыклись, - кочергой погоняла угли в печи Нюра, - как прогорят, я вам картох испеку.
- Тридцать лет?! Бородавки?! – будто закипевший чайник крышкой, зазвякала Маша. – Я к директору совхоза пойду, почему не предупредил?!
- Сходи, сходи, - сверкнул льдистыми глазами Пётр Палыч. – Он мужик толковый.
Но до правления она не добралась. Помешала открывшаяся за изгибом сопки панорама: костры из ботвы, тучные идолы мешков, спиной к серому небу разного возраста люди.
- Здравствуйте, - как раз разогнулся, увидел её Подсолнушек.
- Извините, без сына не справилась бы, - распрямилась за ним знакомая ей по встрече на станции женщина, – сам-то, запил…
Беспомощно взмахнув руками, она туже затянула концы выцветшего платка.
- Мам, это за нами лошадь, - дёрнул её за руку сын.
- Мария Александровна, идите к нам! – неожиданно позвал её, вот уж никогда бы не подумала, десятиклассник с последней парты.
«А я даже не знаю, как его звать» - занервничала Маша.
- Я Артём, младший брат морского волка Александра, - напомнил он о вчерашнем знакомстве и её учительском ляпе с перекличкой, - между прочим, он вчера весь вечер вас ждал, ни с кем не танцевал, что на него не похоже, влюбился, что ли?
- Я к урокам готовилась, - сердито ответила Маша, и разозлившись на себя за то, что оправдывается, доложила, - а сейчас к председателю совхоза иду, надо заранее о заморозках предупреждать.
- А Вандан Бабуича нет!
- Где же он?
- В Чите, на совещании, - перевязал шпагатом туго набитый клубнями мешок Артём, – а так он всегда… заранее! Картошкины дни потом на каникулах догоняем.
- А в школьной энциклопедии каникулы – луч света в тёмном царстве! – подал голос кто-то в ватнике и стариковской шапке-ушанке, вонзил лопату в рыхлую песчаную почву, приналёг на черенок, освобождая из-под земли многодетное семейство розовых картофелин, разогнулся, повернулся…
Комиссар Катанья! В смысле, морской разбойник Александр Дымов.
- Здравствуйте, - не смогла скрыть смущения Маша.
- Сегодня закат будет сказочный, хотите посмотреть? – неожиданно спросил он, - льдинки в воздухе будут сверкать как бриллианты.
- Хочу, - не смогла отказаться Маша.
- Тогда я заеду за вами в пятнадцать часов.

Ну, вот, опять!
Её организм, потеряв буквы «изм», превратился в музыкальный орган, клавиши которого выдали самую хаотичную в мире мелодию.
Катастрофа.
Какофония.
Прощай, покой!
Гудбай, товарищ ум с подругой цензурой.
- Я интересовалась, кто такой, этот Дымов? – наблюдая за её сборами, сострадательно сообщила Оля.
- И кто же? – придирчиво осматривая себя в зеркале, поинтересовалась Маша.
- Ходок!
- В смысле?
- Бабник, ни одной юбки не пропустит.
«Завидует!» - решила Маша.
«Р-р-ревнует!» - взревел под окнами мотор.

И навстречу завывает ветер, падает небо, дыбится земля.
Саша резко тормозит, и она, чтобы не вылететь из седла, крепко хватает его за плечи. Он замирает на минуту, потом медленно стягивает перчатки, накрывает её руки своими ладонями.
Непременно: горячими, крепкими, надёжными.
Без сарказма, без «непременно»!
Просто: горячими, крепкими, надёжными.
Они стоят на вершине сопки. Солнце заходит, и, кажется, каждый его луч – сам себе художник, выражается, как Бог на душу, отринув каноны…
В розово-алом воздухе снуют спицы-льдинки, вывязывая старухе-зиме кружевную шаль.
Фиолетовыми ртами кричат провалы штолен.
Белесыми развалинами сказочных замков высятся конусообразные терриконы.
Серебром богатырской кольчуги сверкает Онон.
- Хочешь, я тебе подарю всё это? – спрашивает Александр.
- И Онон? – наклоняется над крутизной Маша.
Во взгляде реки категорический отказ.
Сашины руки обвивают её: осторожно!
Она отступает.
Тыкается в смоляной завиток на его виске.
И вдруг его губы, как жадные птицы…
- Целовать первую встречную, - сопротивляется она.
- Ты не встречная, ты встреченная! – горячо шепчет он.
Неужели её мечта сбылась?..

Уснуть не было сил. На ночную рубашку накинула пальто, вышла на крыльцо, посмотрела в высокое морозное небо. Звёзды сияли чистотой. Чуть не расплакалась: дали тело как искушение, и грехи как пищу его. Не грешить, что голодом себя морить…
- Ничего вы там, на небесах, не понимаете!
Вернулась, взбила подушку, юркнула под одеяло, моментально уснула. Спала без сновидений, чтобы скорее проснуться, снова встретиться с Сашей.

Хорошо, что у неё был последний урок. Она рассказывала ученикам о Французской революции, а думала о своей истории с Дымовым. Что-то в его фамилии её настораживало. И вовсе не то, что его прапрадед служил в царской охранке. Предков не выбирают.
Дым! Вот, что!
Призрак, атрибут костра из преследующего её с детства сна.
Костёр молодой, пускающий по ветру клубы лёгкого дыма.
Костёр прожорливый, ненасытно требующий нового хвороста.
Костёр умирающий, прячущий съёжившиеся языки пламени в золе, чтобы при случае разгореться снова…
Звон буддистского колокольчика, возвестившего об окончании урока, и рёв мотоцикла за окном слились воедино.   
- Я за тобой. Заказал в ресторане настоящие бурятские позы, - даже не предполагая отказа, сообщил ожидающий её в коридоре Саша. – Посидим, поговорим на прощанье, а то мы так и…
- На прощанье? – растерялась Маша.
- Я же говорил! Служба…
- Да, знаю…
- Одевайся, я пока разогрею мотор.

И снова: простор, и ветер в лицо, и волны сопок.
И на станции Оловянная, в похожем на столовую ресторане рубленая сочная баранина в мешочках из тонкого теста.
И слово за слово, как ступеньки друг к другу…
- А служба кончится, чем займёшься?
- Закончу юрфак, стану адвокатом.
- Адвокат. Ад и кат. Заступник или защитник лучше звучит.
- А я «ад» буду в рай обращать!
- А что с «катом», то есть, с «палачом»? - мысленно ненавидя себя за то, что прицепилась к слову, всё же поинтересовалась Маша.
- А давай по глоточку вина, и я отвечу тебе…
- А давай!
Официант принёс бутылку Сливовицы.
Саша поднял бокал: за адвоката – властелина слов!
- Тебя привлекает власть? – чокнулась с ним Маша.
- Скорее, игра.
- Не понимаю.
- Адвокат на суде, не «кат», а жонглёр, - осушив бокал, эмоционально объяснил Саша, - вернее, иллюзионист, который с помощью слов невиновного может сделать виновным, и наоборот…    
- Меня это пугает, - вслед за ним до дна выпила крепковато-терпкую жидкость она.
- Напишу, ответишь? – проигнорировав её реплику, спросил он.
- Отвечу.
Ещё выпили. Ещё говорили. Смеялись.
- Если что не так, ты Артёму жалуйся, он обещал мне дисциплину в школе блюсти.
- Вообще-то, он мне чуть урок не сорвал, - призналась она.
- Так это, когда было! А сейчас: мой брат – твой брат! - заверил Саша.
Потом явился Дымов старший, пробурчал: поезд ждать не будет.
Подбросил на вокзал.
Саша наказал отцу отвезти Машу домой, на перрон выходить запретил.
Других пассажиров не было. Только он с видавшим виды рюкзаком и она.
И проплывающие кадры, как в кино…
- Эй, моряк, поднимай якорь! – кричит проводница.
Саша прижимает её к себе, так сильно, что сердце заходится, с трудом отрывается, прыгает на подножку уплывающего вагона, что-то кричит.
Она не слышит.
Хвост поезда скрывается за изгибом сопки.
Всё!
Три дня знакомства. На первый день «вы», на второй «ты» и поцелуй, на третий «Прощай!» 
Конец истории, или?

Последующие сцены превратились в затормозившие мгновения…
Участковый Дымов на газике доставляет её домой.
Оля проявляет участие: задаёт вопросы и сама же на них отвечает.
Маша мысленно терроризирует поднятый ею со дна реки голыш.
«Ответь, Саша и есть мой «икс»? Моя искомая величина?..»
Камешек будто воды в рот набрал.
«По-твоему, любовь не математика?» - продолжает беседу она.
В ответ снова молчание.
Тогда она, как в дверной глазок, смотрит в дырочку.
Видит окровавленные пальцы на руке раненого монгольского богатыря, соскользнувшие в реку каменные чётки…
Нет! Всё! Хватит с неё прощаний и загадок!
Завтра воскресенье. Пора к бабушке Докдонихе в гости: обещала, пусть спросит у своей говорящей чаши, кто есть кто?
      
С утра настроилась лирически, вернее, метафизически. Шла по берегу реки, вспоминала: в её верховьях по одному из множества преданий покоится прах могучего Чингисхана. А следы его похода на Русь до сих пор проявляются на славянских лицах: то степным загаром кожи, то высокими острыми скулами, то косоватым взглядом чёрных глаз.
У Саши кожа смуглая, глаза цвета хаки. А виноват ли в этом Чингисхан – вопрос?
Интересно, нашёл бы адвокат Александр Дымов такие слова, чтобы на суде истории оправдать безмерные аппетиты монгольского хана? Или прокатил бы его по всем статьям?
- Честно признаться, матушка-река, Сашино желание быть властелином слов меня настораживает, - остановилась на распутье Маша.
Онон сворачивал направо, дорога в посёлок налево.
«Мой дом первый от дороги» - всплыли в памяти слова шаманки.
А вот и он: бревенчатый, на деревянном насесте с высокими ступенями. 
- А-а, здра-а-стуй, здра-а-стуй, - открыла дверь бурятка. - Шибко рада тебе. Проходи в избу, раздевайся. Знала, что придёшь, кудесный чай заварила, трубку разожгла…
- У меня вопрос: может ли человек стать властелином слов? – с порога выпалила Маша.
- Властелином? – насколько сумела, округлила глаза Докдониха. – На свете долго живу, властелинов не встречала. С хранителем, отцом твоим была близка, но он открыл лазейку обману. Да ты раздевайся, проходи, - указала на матерчатую занавеску шаманка, - пока осмотрись, я пойду, чай принесу.
 «Мой отец был правдолюбом-молчуном»  - хотела поправить её Маша, но необычный вид комнаты сбил с мысли.
Да это и не комната была вовсе. А молельня, или, вернее, покои гадалки с подиумом от стены до стены, застеленным коврами, множеством атласных подушек и столиком на низких выгнутых ножках посредине. В правом углу находилось что-то вроде божницы с причудливой формы кадильницами, бронзовыми колокольчиками, ракушкой в бирюзовом окладе с вкраплениями   разноцветных каменьев, связок ароматных свечей, и ещё массой красивых предметов, названий и предназначений которых она не знала. На отдельной полке стояла небольшая металлическая чаша с деревянной колотушкой внутри.
«Та самая, говорящая…» - замерла Маша.
И вдруг, повинуясь неподвластному импульсу, взяла её в руки, провела пестиком по внешнему краю.
Комната наполнилась переливчатым звоном.
- Из двенадцати металлов, которые в крови у человека имеются, сделана эта чаша. Издаёт двенадцать космических нот. А говорит всего на одном языке, языке сердца, - поставила на стол деревянный поднос с чайником и чашками из нефрита, серебряным кувшином и дымящейся на подставке трубке из чёрного дерева бабка Докдониха. - Так и человек: пока не ударишь его по струнам души, он не проснётся, не заиграет, – подняла крючковатый указательный палец, спросила, - слышишь, как жужжит?
- Слышу, но не понимаю, - заглянула внутрь чаши Маша.
- Дай-ка, и садись напротив, - почмокав свекольными губами, уселась в позе лотоса старуха.
«Сейчас впадёт в транс, сделается оловянною, начнёт вещать дурным голосом» - почему-то неприязненно подумала Маша, осознав несовместимость своей длинной узкой юбки с лотосом.
Присела на колени.
Шаманка с хитрым прищуром посмотрела на неё, налила из кувшина в говорящую чашу «кудесный» чай, пододвинула: смотри, пока одним глазом. Взяла трубку, пыхнула, носом выпустила дым, задержала взгляд на двух сначала столкнувшихся, потом разлетевшихся в стороны колечка.
- Иногда душа приходит на землю, не полюбить, а разлюбить…
- Я пришла… разлюбить? – не сводя с шаманки глаз, спросила Маша.
- Разрубить опостылевший узел, - эхом неземному суфлёру повторила она, и уже от себя, своим голосом прибавила, - вижу дым костра…
- Костры мне с детства снятся.
- Пепел и слёзы, слёзы и пепел, - покачав головой, снова пыхнула трубкой старуха, - а теперь посмотри в чашу, внимательно посмотри…
Маша пристально уставилась на зеркальную гладь «кудесного» чая.
Ничего, никого!
И вдруг на самом дне точка. Не простая, быстро растущая, обретающая краски и черты, на секунду воплотившиеся в ясную картинку: мужчина на берегу реки разводит костёр...
- Но он не Саша, - расстроилась она.
- Опять костёр? – уточнила шаманка.
- Костёр.
- Тот, кого ты потеряла, однажды найдётся, если ты «носцэ тэ ипсум» - на чистой латыни закончила фразу бабка Докдониха.
- Познаю себя? – удивилась Маша.
- Разве ты не за этим приехала? – положив трубку на резную подставку, принялась разливать чай в почти кукольные чашки шаманка.
- Сама не знаю, зачем? Мечталось, за любовью…
- Любви все хотят, да боятся её, - щипцами расколола кусок сахара на мелкие части старуха. - Ищут, бывает, находят, а потом бодаются с ней…
- Я бы не бодалась…
- Дочку родишь, не отпускай от себя. Настрадалась она у татей…
- Не понимаю…
- Видела два колечка из дыма? Это два жениха твоих. У одного любовь на языке, у другого в сердце.
- А как понять, кто есть кто? – отхлебнула травяного чая Маша.
- Трудно будет, - метнула в неё острый взгляд шаманка. - Ложь опиум для ума, с первой дозы одурманит: правду от кривды, явь от нави не отличишь.
- Мне на днях рыцарь привиделся в белом плаще, - вспомнила свой сон у Захаровны Маша, – так он сказал: я разминулась со своей любовью.
- Белый человек! Пришёл, однако, – обрадовалась чему-то неведомому простым смертным бабка Докдониха. – Теперь слушай его. Это отец твой. Один из двенадцати волхвов, успевших покинуть северный рай, чтобы сохранить слова для общения с Богом.
- Тот, который… обманул…
- Он спасал тебе жизнь, - сахарными щипцами ударила по мистической миске шаманка.
Чаша тупо звякнула и умолкла.
- Ложь во спасение честнее правды! – почему-то захотелось ей встать на защиту неведомого отца.
- А он решил, Бог отверг его. Упал с лестницы, расторгнул душу. Сто веков собирал тех, перед кем виноват, и теперь вы можете исцелить его…   
- Как? - ошеломлённо каркнула Маша,
- Узнай всю правду и прости, - с материнской теплотой попросила шаманка.
- А если он больше никогда не приснится?
- Приснился, значит, время пришло… - проводив взглядом самовольно выпорхнувшее из трубки колечко дыма, встревожилась Докдониха, и уже не попросила, приказала, - однако, пора тебе, дева, домой…
«Попила чаю» - поставив недопитую чашку на стол, разочарованно подумала Маша.

Разве так гадают?!
Загадка на загадке…
И климат – не климат, метеорологические качели: туда – сюда!
Днём – тёплые лучи, вечером – ледяные иглы.
Поёжившись, Маша решила вернуться на Рудник по сопке. Благо, тропа лоснилась от ещё не стоптанных учениками подошв.
Столько информации свалилось, было о чём подумать…
Особенно, о том, что душа иногда приходит на землю, чтоб разлюбить.

Не доверять шаманке, которая при случае свой монолог могла украсить латинским изречением, и к которой, по словам Анны Петровны, со всего света съезжаются клиенты, у неё оснований не было.
Оставалось одно: решить, кого ей надо разлюбить?
Сашу?
Но где доказательства, что она полюбила его?
Сходство с итальянским комиссаром не в счёт.
Ёкнуло в животе? Игра гормонов.

«При встрече с Андреем у тебя ёкнуло сердце…» - напомнил кто-то, показалось даже знакомым голосом.
Маша оглянулась.
Никого.
Но воздух жужжал, и она подумала: с ней на расстоянии, телепатически продолжает беседовать говорящая чаша.
- Если знаешь, кого из них и зачем мне надо разлюбить, скажи, - чтобы лучше расслышать ответ, приостановила она шаг.
«Я приходил к тебе во сне…» - опроверг её версию голос.
- Здравствуйте! – огляделась в поисках рыцаря в белом плаще Маша, и, никого не обнаружив, чтобы спугнуть страх, почти не слыша себя, зачастила, - бабка Докдониха сказала: вы мой отец. Солгали ради моего спасения, и теперь ваша душа мается, и мне надо простить вас, чтобы вы исцелились, хотя я ничего не понимаю…
«Ведунья хочет мне помочь» - тепло заключил невидимый волхв.
- А ещё вы сказали, что я разминулась со своей любовью.
«Как всегда…»
- Что значит, как всегда?! – возмутилась Маша.
«Из жизни в жизнь. Привязывалась, но не влюблялась…»
- С теорией реинкарнации я, конечно, знакома, но…
«Вероятно, в жизни предыдущей я зарезал и отца и мать, если в этой – Боже присносущий! Так позорно осуждён страдать…» - в доказательство не только теории, но и практики переселения душ, привёл поэтические строчки Гумилёва поржавевший от времени и страданий голос.
- Я кого-то убила? – замерла от ужаса Маша.
- Не убила, отложила любовь на потом…
- Не смертельно, - заключила она, поинтересовалась, - а что ужасного совершили вы? Конкретно, без метафор!
«Посрамил Бога неправдой…»
Маше показалось: она услышала горький вздох.
Потребовала: ещё конкретнее!
«Ложь – вирус. По моей вине случилась пандемия лжи, лекарство от которой иммунитет…»
- Я тоже иногда вру, - неожиданно призналась она, - а потом краснею…
«А у меня раздвоилась душа: одна часть томится в небесном хосписе, другая на земле ищет лекарство, исцелиться…» - сгустился голос так, что стали видны и белый шёлковый плащ, и обгоревшая борода, и изуродованный, негнущийся большой палец на правой руке.
- Мне нужно время, чтобы во всё это поверить, – снова ощутив холод страха, ускорила шаг Маша.
«Конечно, дочка…» - остановился призрак.
- А до тех пор ни во сне, ни наяву не приходите ко мне! – пустилась она бегом по тропе.
«Воля твоя…»
 
«Всё! Больше никаких гаданий, привидений и вещих снов!» - дала она себе слово. А реальная жизнь подбросила столько дел, что исполнить обещание не составило большого труда.

В понедельник Подсолнушек не явился в школу.
«Говорят, от спирта сгорел» - буднично сообщил в учительской ПП.
«Как это, сгорел?!» - помчалась она в посёлок.
- Горе-то у нас, какое! Еле отходили сыночка моего, - увидев её, заголосила несчастная мать.
Услышав слова жены, пьяный в стельку глава семейства бухнулся на колени.
- Утоплюсь, кару приму!
- Топись, аспид! – исступленно замотала головой женщина.
- Не смогу, во льду должон быть Онон, - трезвея, перебрался к стене, на которой висела копия картины «Переход Суворова через Альпы». – Тебе поклонюсь, генерамус, генераллим, генералимуссис, - не справившись с произношением, покачнулся отец Подсолнушка.
- Сына чуть не спалил, спирту выпить заставил, - смешались в глазах жены слёзы ненависти и жалости.
- А мужиком кто его ещё воспитает? - повалился на бок, захрапел глава семейства.
Подсолнушек лежал на кровати бескровный, будто срезанный. Маша склонилась над ним, погладила по светловолосой голове.
- Вы не думайте, я больше пить не буду, - через силу улыбнулся он, спохватился, добавил, - учиться буду…
- Верю тебе. 

А дома её ждало письмо от матери.
«Доченька, надоело мне таскать на спине вдовий горб. Встретила я человека, тоже вдовца, совсем одинокого: жена давно умерла, а сын на деньги попал, с жизнью расквитался. Пришлось ему квартиру за долги отдать. Жил при части, одно училище с твоим отцом закончил. В общем, зарегистрировались мы. Наш дом под снос пойдёт, так я его прописала. Обещают весной расселить, хорошо бы и ты вернулась, получила отдельную квартиру…»
Квартира, конечно, хорошо, но возвращаться, никого не разлюбив?..

На следующий день пришло письмо от Александра.
«Маша, милая, здравствуй! Итак, я на месте. Пишу письмо с корабля. Доехал без приключений. Какое состояние? Не могу описать. Даже апетит потерял. Ребята удивляются. Спрашивают, что со мной? Ничего определённого ответить не могу, такого со мной ещё не было. Моя маленькая колдунья заколдовала меня…»

Она перечитала написанные стремительным почерком строчки, решила: не врёт. Грамматика не в счёт. Подумаешь, в слове «аппетит» написал одну букву «п». Наверно, был так голоден, что вторую «п», проглотил.
Снисхождения хватило и на «мою маленькую колдунью».
А вот приговор «заколдовала меня…» насторожил.
И она ответила ему, что не терпит никакого насилия, что для неё свята свободная воля, и что фальшь в словах ведёт к обману в чувствах.
Так началась история их отношений в письмах. Говорят: разлука мачеха любви; расстояния рождают фантомы; фантомы обретают плоть, становятся любимее любимых.
Она жила от письма до письма…

«…Выучил стихи Асадова: Биотоки не ерунда, их нельзя зачеркнуть, смеясь, разве ты не чувствуешь связь между мной и тобой всегда? Это о нас…»

«...Страшно по тебе соскучился. В свободную от вахты минуту выхожу на палубу, всматриваюсь в волны. Волна поднимается, и, кажется, вот-вот выплеснет тебя на палубу. Или чайки садятся, их ветром на волнах подносит к борту. Жду, что одна из них обернётся тобою. Но, не доплывая, чайки взлетают ввысь, к облакам. Когда увижу? Когда услышу твой голос?..»

«…Ясный. Люди. Юла. Буки. Люди. Юла. Твердый. Есть. Буки. Ясный. Расшифруй. Так радисты объясняются в любви…»

«…Последнее время почти всегда в море, в море. Обижаешься, что письма приходят редко. Исправлюсь. Твои послания перечитываю по сто раз, будто чернила заговорённые…»

«…Один молодой у нас свалился за борт. Бросал швартовые, улетел вместе с канатом. Смеху. Вода холодная. Пока спускали трап, он успел простыть. Увезли в госпиталь. Вот и приходится за двоих работать. К тому же, получили задание. Перед походом зайду к рыбакам. Они в нашей бухте по выходным собираются, ловят корюшку. Очень вкусная рыба. Возьму лодку, отплыву подальше, зачерпну кружку чистой морской воды. А потом на корме, где флаг корабля, выпью за нас, за твоё здоровье, чтобы не скучала…»
Письма открывали простор её воображению. Читая их между строк, она сочиняла романтико-героический образ старшины, с которым не будут страшны  житейские ураганы, девятибалльные штормы...
 
А в школе всё шло по расписанию. Артём, младший брат Александра, как обещал, хулиганов держал в узде. Старшеклассники на уроках труда пилили и кололи дрова. Печки топились, в классах было тепло. Маша посещала уроки: знакомилась с учителями и учениками.
Попросилась к Оле на лирику Пушкина.
- Цеденбаев! – злорадно выстрелила она в почти сползшего под парту кряжистого подростка, - к доске!
Тот нехотя упёрся руками в крышку парты, покачнулся, стал медленно расти вверх, а когда на голову перерос учительницу, снисходительно заявил: я не выучил!
- Как это, не выучил?! На том уроке отказался отвечать, на этом не выучил! Да я тебе сразу две двойки поставлю! – загорелась Оля.
- Ставьте! Сами же из моих двоек и выпутываться будете.
Оля вдохнула двойную порцию воздуха. Класс тревожно затих.
- А позвольте узнать, по какой причине вы не выучили Пушкина? – не сдержалась и Маша.
- По той, что лучше любить… безмолвно.
- Вы имеете в виду: Я вас любил безмолвно, безнадежно?
- Безнадежно! – крутнул головой Цеденбаев. – Сегодня – дурак, завтра – дурак. Надоело! Всё равно шофёром буду. Я по звуку слышу, отчего мотор барахлит…

«Прошу всех после уроков собраться в учительской» - написала Маша на видавшей виды доске объявлений и попросила Нюру к концу смены напечь блинов.
- Аль задумала что? – поинтересовалась техничка.
- Мини-педсовет хочу собрать.
- Совет – дело хорошее. А тебе каких блинов, чтоб слушали да молчали, или чтоб слов не жалели?
- Разве такие бывают?
- Блин блину рознь. Дрожжевой, толстый – тяжелит, в сон клонит. На сыворотке, кружевной – к беседе охотит…
- Таких, которые к беседе, - заказала Маша.
А когда учителя собрались за столом с блинами и чаем, предложила: давайте поговорим на тему «Опять двойка!»
- Можно? – по-ученически протянула руку Оля. – У меня, когда школу закончила, такое чувство было, будто дали мне ружьё, отвели в лес, а что с ним делать, не сказали. Из института тоже полуфабрикатами выпустили. И как быть с Цеденбаевым, убейте меня, не знаю.
- Он по натуре молчун, - посочувствовала ей Александра Васильевна, учительница начальных классов, муж которой одарил их мешком картошки. – И выучит стих, а не расскажет.
- Что же мне делать? Ставить липовые тройки? – вконец расстроилась Оля.
- А ты газеты почитай, - пришла ей на помощь Анна Петровна. – Там пишут: не ученикам учителя тройки ставят, а сами себе!
- Детям нынче на уроках фейерверки устраивать надо!
- А когда тройку ставим, два в уме, детей развращаем!
- Себя унижаем!
- Хоть говори, хоть не говори! – подал голос, притаившийся у двери ПП, - а в районо отчёт не примут, если успеваемость не дотянет до нормы.
- Так мы и обсуждаем, как учить без двоек, - жестом приглашая его к столу, пояснила Маша.
Тут, подкрепившись блинами, заговорили все.
Даже разморившаяся у печки Нюра, покосившись в сторону директора номер два, вставила слово.
- Раньше людям знаний с маленькую избёнку давали, а сейчас с дом десятиэтажный. Только десятый этаж на пятом не построишь, а физкультурник физике детей не обучит…
- Мелево много, а помолу нет, - отправив в рот последний блин, тут же рассчитался с ней ПП. – Завтра директор приезжает.
Месяц свободы пролетел незаметно…

- Здравствуйте всем! – вошла утром в учительскую посвежевшая, в новом, коричневого цвета трикотажном костюме Евдокия Петровна.
Окинула нетерпеливым взглядом узнавания учительскую, пробежала по лицам учителей.
- Рассказывайте, Мария Александровна, как жили?
- Нормально жили. Ничего страшного не случилось, - растеряно сообщила Маша.
Знала же, что придётся держать ответ. И вдруг растеряла слова. Нет, не боец она, не боец.
- Страшного и не могло случиться, на хозяйстве Пётр Палыч был, - благосклонно приняла ответ Евдокия Петровна, жестом указала на дверь, - подробнее в кабинете расскажете.
- У нас замечательный, работоспособный коллектив, - начала с заранее придуманной фразы Маша.
- Коллектив, что стадо, куда пастух укажет, туда и повернёт. А у вас, я вижу, головокружение от успехов началось, - начальственно начала директриса, и тут же перешла на доверительный тон, - ничего, и у меня по молодости в голове заворот мозгов был. А сейчас… лучше бы никуда не ездила. В санатории много учителей было, все чего-то хотят, говорят, а я будто уснула двадцать лет назад, и сказать нечего. Отстала. А до пенсии ещё год тянуть, так что прошу,  пожалей! Не так что, смолчи! А я тебя директором после себя оставлю…
- Пожалуйста, не надо…
- Не рушь гнезда нашего. Миром прошу.
- Да не собираюсь я ничего рушить. Меня мама домой зовёт, у нас дом под слом…
- Вот и хорошо. Вот и договорились…

Смалодушничала!
Расписалась в своей никчемности!
Хоть саму себя на дуэль вызывай!
Казнила себя Маша.
К старику Веснину, что ли, наведаться, поговорить…
Опоздала.

- Видно, чувствовал, ещё летом вырыл себе могилу на старом погосте,  рядом с прадедом, - причитала Захаровна.
- Как же так: был, и нет? – безответно спрашивала себя Маша.
Будто родного деда хоронила.
На кладбище показалось, будто кто-то вытер ей слёзы.
Замерла. Съёжилась. Отступила на чью-то плиту. Нагнулась. Варежкой смела листья. Еле разобрала имя: Мария. Не было бы рядом людей, учеников, упала бы на эту плиту, запричитала в голос. Сняла пуховую варежку, погладила плиту ладонью. Гранит ответил теплом. Или показалось?
- У нас дома хранится кольцо этой графини, - подошёл Артём Дымов, - не с брюликами, с бирюзой.
- Бирюза приносит счастье, - вспомнила магические наклонности этого камня Маша.
- Вы уверены? – протянул руку, помочь ей подняться Артём.
- Мне дед в детстве персидскую сказку читал, там говорилось: в бирюзу превращаются кости людей, умерших от любви, - избавил её от ответа Илья Веснин.
- А мой дед говорил: беда Весниных в том, что они верят в сказки!
- Ребята, ссориться на кладбище… - укоризненно посмотрела на братьев с воюющими фамилиями Маша.
- А мы везде ссоримся, - беззлобно признался Артём.      

И, верно замечено, одна беда не приходит.
Вечером почтальонша принесла два письма: от мамы и от Саши.
«…Скоро меня не жди. Поход будет долгим. Если к лету не вернусь, пусть это тебя не удерживает, уезжай домой, а там посмотрим…»
- Поматросил, и бросил! – как само собой разумеющееся, заключила Оля.
Мама писала: они с мужем проштудировали историю торговли, теперь изучают вопрос о спросе, потому что есть товары, востребованные в любых ситуациях, например, продукты, а есть те, что покупают, имея сытые кошельки. Просила прислать копию паспорта, потому что есть шанс на отдельную для неё квартиру, из которой можно устроить небольшой магазинчик.
Маша решила: её мама попала в какую-то некрасивую, если не сказать, ужасную историю, и надо скорее вернуться, чтобы успеть её спасти.
Показалось: Забайкалье отторгало её. Возникло чувство, будто раньше она видела жизнь налицо, теперь предстояло узнать её с изнанки.
- Читай классику, там о превратностях судьбы много чего написано, - посоветовала Оля.
Ночью приснилось море, над которым каркало вороньё.
«Видеть море – напрасно ждать подарков от судьбы» - поведал сонник.
«Вороны каркают к обману…»
Перепроверить у бабушки Докдонихи не получилось, шаманка уехала в какой-то дальний Дацан.

И тут, будто чья-то невидимая рука потянула курсором строчки.
Стремительно побежали они, отмеряя день за днём, месяц за месяцем, четверть за четвертью.
Остановились так же неожиданно, как и начали бег.
«Закончился учебный год, прошли экзамены» - предположила Маша, удивляясь, что можно спать, видеть сон, думать в этом сне, и ещё читать его как роман…

…Цвела черёмуха. Остров посреди Онона был похож на белый корабль, на котором перевозили пряные запахи. Из какой волшебной страны плыл этот корабль, и куда? Пираты захватили его, чтобы нажиться, но их затея не удалась: роскошный аромат вырвался из трюма, напоил воздух, людей на берегу.
Утром после выпускного вечера Маша пошла на станцию, купить билет домой. Тянула до последнего, но…
 В руке зажала выловленный из реки голыш с белым «иксом» и дыркой.
«Куриный бог» - талисман пешеходов, мастер творить чудеса.
«Надо было продеть шнурок, повесить камень на шею» - подумала она.

- Маша, - на полпути чуть не сбил её с ног Александр. – Всё случилось так быстро. Наконец, я свободен. Гражданский человек. Вчера прилетел в Читу, и сразу к тебе. Выходи за меня замуж. На острове весной бьёт ключ, выпьем воды, обвенчаемся. Вот, - протянул колечко с двумя бирюзовыми камушками, - наша семейная реликвия, символ любви, согласна?
- Не знаю.
- Я знаю! – надел на её безымянный палец кольцо Александр.
Онон журчал по обточенной гальке, пузырьками лопался на лодыжках. Аромат черемухи щекотал ноздри.
От неожиданно свалившегося счастья кружилась голова.
- Согласна стать моей женой? – повторил вопрос Александр, ладонями зачерпывая воду из родника.
- Согласна.
- Тогда отпей глоток…
Она припала к его ладони, и чудо случилось: вода превратилась в вино, голова закружилась ещё больше.
Александр снял, бросил на густую траву рубашку, за ней тельняшку…
Так из брошенной невесты она стала женой.
Старший Дымов постарался: назавтра их зарегистрировали, а ещё через день они сели в поезд…

- Маш, ты спишь? – перебил «стук колёс» голос дочери.
Маше потребовалось время, чтобы понять, где она и что с ней?
- Ма-а-а-ш!
- Сейчас проснусь…
- А как ты себя чувствуешь? – тревожно спросила Лада. – Ничего не болит?
- Не болит, - к счастью, не пришлось врать ей.
- Тогда, можно, Андрей Андреевич придёт? С гитарой. Он мелодию знает, говорит, она с того света может вернуть.
- Если с того света, пусть приходит, - раскинув руки, потянулась Маша.
- Тогда мы после уроков, - неуклюже поцеловала её в нос дочка.
Она чихнула.
Обе рассмеялись.
- Я сырники пожарила, а они расползлись, - уже с порога повинилась Лада.
- Ну, и пусть, я их со сковородкой съем! – изобразила страшный голод Маша.
«Ещё я молилась за тебя…» - хотела признаться ей дочка, но обнаружив мать почти здоровой, оробела перед непостижимым таинством свершившегося.
«Без кровинки в лице – не считается, если влюбится, то поправится» - запечатав воскреснувшую надежду в рифмы, поспешила Лада в школу…

Сырники не только расползлись, но и подгорели. Маша соскребла их со сковороды и смыла в унитазе, чтобы не осталось следов.
Чаю! Чаю! Только чаю – кудесного напитка для прояснения ума.
Хотелось осмыслить, что увидела и узнала.
Nosce te ipsum…
Легко сказать: познай самого себя.
С первых шагов наткнёшься на сплошные чёрные дыры.
Теперь уже не сплошные…
Но что-то ещё не стыкуется.
Бабушка Докдониха почти открытым текстом сказала: я родилась, чтоб разлюбить…
Кого? Александра?
За что? За то, что говорил о любви, но не любил? Так он предупреждал, что с помощью слов обретёт всемогущество, станет востребованным адвокатом. Что жизнь для него – судебный процесс. Игра. Единственная реальность – дочь, которой он выбрал имя. Лада. Богиня любви и красоты у древних славян. Знал, против древних славян она возражать не будет.
Да, Бог с ним.
Дым у шаманки из трубки разделился и свернулся в два колечка – два жениха. А на дне говорящей чаши она видела не похожего на Сашу мужчину, разводящего костёр у реки…
Но, кто он?
Тот мальчишка с гитарой, которого она встретила на вокзале и которого Захаровна прочила ей в женихи?
И Магистр сказал: разминулись…
В памяти всплыли слова бурятской шаманки: слушай его, это отец твой.
И ещё… «он спасал тебе жизнь!»
Интересно, что она имела в виду?

Хорошо, электрический чайник отключается сам.
- Выпьем чаю за Францию, хотя она совсем уже не та! – вывел Машу из раздумий знакомый с ржавчиною в связках голос.
- Магистр, как хорошо, что вы!..
- Собор Парижской богоматери стал серым, как мышь, мой трон и моя темница – Тампль разрушен, на его месте раскинулся сквер, зато в магазинах продают засахаренные лепестки фиалок. Я позаимствовал горстку, - высыпав на тарелку гостинец, обрёл зримые очертания высокий мужчина в белом плаще с обгоревшей бородой, – я рад, что ты рада…
- А я вспомнила, что виновата… перед вами.
- Этого не может быть.
- А на Руднике? – прижала к груди коробку с пакетиками чая Маша, - бабка Докдониха сказала: я должна вам помочь, а я прогнала вас и вообще забыла…
- И правильно сделала! Хотя, если честно, этот эпизод я стёр из твоей памяти, как и встречу с Андреем…
- Зачем?
- Твоя дочь должна была появиться на свет у своих прежних родителей.
- Саша ваш сын?!
- Мой сын лет уже двести как возложил на себя епитимью аскезы от земных радостей, и служит медбратом в санатории для горюющих душ. А твой Александр – Шаас, реинкарнация шамана племени татей…
- Бабка Докдониха о них что-то говорила, - уронила коробку с чаем на стол Маша.
- А теперь пришло время тебе всё узнать, - распечатал пакетик Магистр. – Хватит сил выслушать?..
Она кивнула, разлила по чашкам кипяток, положила в рот фиалковый лепесток, с нарушенной дикцией произнесла: говорите всё как есть.
Магистр, выжимая эссенцию заварки, придушил свой пакетик ниткой, затем бросил в чашку щепотку сахарных лепестков, устроил ложкой водоворот, сахар растаял, от лепестков пахнуло весной.
Маша наблюдала за ним во время этих действ. Ей казалось, он был здесь и не здесь, уходил в иное пространство и время, и сам менялся. Исчезли морщины, борода. Длинные русые волосы перехватила косица из разноцветных нитей. Белый шёлковый плащ сменился льняной рубашкой-косовороткой под пояс. Но, главное, его большие как озёра глаза покинула горечь…
- Я расскажу тебе предысторию, - наконец, вернулся из путешествия в прошлое, сделал глоток чая Магистр. – Несколько слов о нашем племени, о тебе маленькой. А всю историю тебе расскажет четвёртый файл.
- Наверно, не сегодня, после уроков обещал зайти Андрей Андреевич, - нерешительно проинформировала его Маша.
- Советую тебе к его приходу узнать, почему вы расстались…
- Мы были знакомы?
- Любили друг друга… неосуществлённой любовью.
- Тогда я слушаю, - засмотрелась на гладкую поверхность чая Маша.
Зев чашки представился ей колодцем, уходящим не вглубь земли, а вглубь веков…

- Помнишь, я говорил, мир держится на трёх словах: Суть, Мера, Любовь? – с вопроса начал свою исповедь Магистр. - А мера любви – это суть человека, его иммунитет, способность жить на небе и на земле одновременно. Веды, как и их предки, жившие в Полярном царстве, любили возвышенно, безусловно, обладали крепким здоровьем, могли здравствовать, пока не надоест. Физический труд им был не знаком, всё, что они, то есть, мы задумывали, воплощалось с помощью мысли, индивидуальной и коллективной.
Соседнее племя татей считало нашу способность дружить с погодой, получать круглый год урожай, размягчать камни, чтобы строить недоступные ветру дома, магией, колдовством, и завидовало нам. Их сердцами управляли страсти.
Каждый из нас жил внутренним миром, проводил время в беседах с Творцом, в опытах по материализации желаний, путешествиях на волнах других измерений…
Татям же небо казалось с овчинку. Ради хлеба насущного трудились они в поте лица. Погода  была их врагом, и не только погода, весь окружающий мир! Чтобы выжить, они решили брать с нас пример, маскироваться под нас, для чего стали воровать наших детей, выпытывать у них слова, но уши их были настроены на другие частоты…
Именно в такое неспокойное время появилась на свете ты.
Стражи закона – волхвы до поры до времени вели аскетический образ жизни. Когда же небо приготовляло наследника, у него открывалось око души, и он узнавал подаренную ему свыше любовь.
Мою избранницу звали Аведой, но она родила не сына, а дочь, потому что в то утро именно ты сбежала из небесного инкубатора. Таким образом, твоя душа – отважный протуберанец жизненной энергии – продемонстрировала свою мятежную индивидуальность. Возможно, ты слышала о рае на земле, но… только на опыте можно убедиться, что правильно, что не правильно.
Двенадцать месяцев кормила тебя Аведа грудью, ибо молоко матери – это школа души. Потом она ушла на небо, чтобы сверху питать тебя силой духа, для связи оставила часть своей души в образе маленькой пёстрой птички, Поющей искорки…
- И вы больше не встречались с Аведой? – не удержалась от вопроса Маша.
- Почему же? Кто, кроме неё, мог пройти сквозь стены Тампля, чтобы сказать «прости» бедному узнику? Она и внучке, тёзке своей, Софии являлась в виде птички, хотела предупредить об опасности, но…
- Моя дочь наотрез отказывалась понимать язык природы…
- Открой четвёртый файл, узнаешь, почему, - залпом выпив чай, растаял в воздухе Магистр.


Файл четвёртый

Пленница  шамана


Маша решила прочитать историю своего первого воплощения на земле быстро, не отвлекаясь на комментарии, чтобы до прихода Андрея и Лады успеть вымыться, высушить волосы, подкраситься, хоть на часок почувствовать себя прежней, здоровой.
Открыла ноутбук, четвёртый файл.
Экран разделился на две вертикальные части, на одной кадры хроники, на другой текст…
«…Наречем девочку Владой. Пусть владеет своей судьбой, - прижал дочку, ещё в крови и слизи, к себе высокий, русоволосый мужчина, «открытое око», как называли веды своих волхвов.
- Пусть весь мир услышит тебя, Словед, - улыбнулась ему жена Аведа, - и поможет нашей отважной Владе найти путь к счастью.
- Ей будет нелегко, соседство татей превысило меру зла в атмосфере, - передал дочь в руки повитухи Словед. – Надо что-то придумать…
- Чтобы они не воровали наших детей, - умоляюще посмотрела на него Аведа.
- Бегство не поможет избежать зла, - задумчиво произнёс волхв, - надо созвать совет.
- Сегодня как раз полнолуние…

Был последний месяц весны. Цвела черёмуха. Луна приблизилась к земле так близко, что было видно как днём. Гладколицые старейшины племени ещё владели искусством читать мысли друг друга, но на совет явились и те, кто хотел поздравить волхва с рождением дочери или высказать своё мнение по поводу защиты от татей.
- Они воруют наших детей, чтобы выведать у них наш язык.
- Но коверкают слова и искажают смысл, потому что их уши настроены на другие частоты.
- Ради своих желудков они убивают животных.
- Их шаманы насылают на людей морок.
- Их сознание расторгнуто.
- Они потеряли связь с Богом.
- А если сознание Творца так расширилось, что позволяет соседствовать добру и злу?
- Переселяться в глухие места не выход.
- Тати последуют за нами.
- Тогда сами приблизим их!
- Наши предки говорили: вселенная океан выборов…
- Не войну же им объявлять!
- В старину волхв выходил против волхва…
- Чьё Слово зажжёт больше сердец, того и победа!
- Но мы с татями говорим на разных языках…

- Правильно ли я понял, что вы рекомендуете не судить татей, а научить их жить в мире с нами? - с вопросом обратился к соплеменникам Словед.
- Лес горит! – звонким голосом перебил его, сидящий на плечах отца –  сказителя Баяна, трёхлетний сын Влад.
Совет собрался у синего камня-вещуна на вершине горы, с которой был виден огонь, скачущий по кронам деревьев на соседнем склоне.
- Нам следует прибегнуть к магии Слова, чтобы защитить свои земли, - поднял руку один из старейшин.
- Сначала попросим сестрицу Луну потушить их костёр, - протянул ему руку другой.
- Тогда все в круг! – зычно произнёс Словед.
Ему пришлось повысить голос, чтобы перекрыть похожий на вскрики о помощи треск горящих деревьев. И горечь дыма уже чувствовалась в воздухе.
Медлить было нельзя.
Веды встали в круг, взялись за руки…

*Молитву и ещё пару страниц, повествующих о быте, законах и обычаях племени ведов, Маша пробежала наискосок. На своём новом-старом имени притормозила…

В день, когда Влада сделала первый шаг, душа Аведы покинула тело, подгадала, когда дочь не сразу ощутит потерю матери: во-первых, потому что ей открылся вертикальный мир, в котором она чувствовала себя осью вращения. Во-вторых, обрела подружку – умеющую играть и щебетать на человеческом языке пёструю маленькую птичку, которая сообщила, что её зовут Поющая искорка.
А вскоре у неё появился и человеческий друг – трёхлетний Влад, который, как и его отец, песенный сказитель племени, наполнял слова музыкой, чтобы людям веселее жилось.
Под присмотром матери Влада дети стали неразлучными, ели, гуляли вместе.
- А Бог любит кашу? – зависнув над полной чашкой полбы, с надеждой на отрицательный ответ спросила как-то друга Влада.
- Его питают наши чувства, - со знанием дела ответил Влад, – хорошие чувства для Него, как мёд, плохие… как лук.
- От лука плачут, - пожалела она Бога, и тут же уточнила, - а какие чувства плохие?
- Я до Земли выбрал другую планету. Школу страстей. Там ужас! Люди не живут, а сражаются, меня сразу в жертву принесли, больше я туда ни ногой! 
- А Земля тоже школа? – не сводя глаз с многоопытного друга, спросила Влада.
- Земля – школа радости, а радость – радуга в груди, - подражая отцу, нараспев сообщил Влад и от себя прибавил, - жаль, тати этого не знают.
- Бедные тати, - с чувством ответственности запихнула она последнюю ложку каши в рот.
И они побежали смотреть, как медведи помогают людям подкатывать срубленные деревья для нового дома – подарок племени молодожёнам.
- Мы с тобой вырастем, тоже поженимся, - пообещал Влад.

Ей с ним никогда не было скучно.
То они играли с белками и научились у них летать, конечно, невысоко, потому что без хвоста.
То пасли Белянку – козу, в молоке которой хранилась азбука фауны и флоры. Они пили козье молоко, и понимали язык горной речушки, которая, перекатывая камушки, рассказывала им о том, что сначала была льдом, потом дождём. У листьев на деревьях были свои истории. Искусны на выдумки были ежи. Но больше всех им нравились волшебные сказки, рассказанные Поющей искоркой…
Когда ей исполнилось семь лет, Влад предложил построить лестницу на небо. Она с радостью согласилась. Они нашли лысую глинистую поляну, на которой из плоских камней выложили спиралевидный лабиринт.
- А теперь пройди по дорожке, сядь в центре, закрой глаза, скажи: ом, Боже, ом, хайэ! Стихия мысли услышит тебя, и ответит на любой вопрос, - с серьёзным видом скомандовал он.
- Папа рассказывал мне о двенадцати сутях, - шагая по кругу, вслух вспоминала она. – Сути земли и воды, травы и дерева, огня и дыма, камня и ветра, золота и глины, масла и пара. Они все живут на земле…
- А стихия мысли живёт выше неба! – тоном старшего сообщил Влад.
- Теперь понятно: она всё видит, поэтому всё знает…
Влада закрыла глаза, проникновенно произнесла волшебный заговор: ом, Боже, ом, хайэ! И увидела маму, которая с небес послала ей лучик любви. От радости её маленькое личное солнце чуть не выпрыгнуло из груди…

К десяти годам её щёки розовели, как утренняя заря.
Пчёлы играли с ней, принимая за медоносный цветок.
А ежи, как верные собаки, спешили за ней, боясь упустить из виду, по их мнению, дочь волхва нуждалась в их колючках, случись что…
Но, что может случиться, если рядом живут друзья.
А бедные тати, которые не знают, что Земля – школа радости, живут далеко: не увидишь, даже если залезешь на верхушку самого большого дерева.
Или увидишь?..
Чтобы узнать ответ на этот вопрос, Влада решила следующим утром  отправиться в лес, поговорить с озорным родником, который пускает смешные пузыри под раскидистым дубом, и спросить у него: не пора ли ей научить татей отличать ведовскую магию от шаманского морока?
Подскочила с первым солнечным лучом. Шла и думала: стану умной как Влад, он будет гордиться мной, и женится на мне…
- Будь осторожна, держи ушки на макушке! – перебежал ей дорогу заяц.
- Плохая примета: как бы чего не случилось, - подкатился под ноги ёж.
Маленькая птичка с золотой искоркой на груди забила крыльями: не выпади из гнезда, не выпади из гнезда!

…Словед знал: его дочь пошла в лес навстречу своей судьбе.
Света не увидишь, пока светло.
Настал черёд людей познать мрак?
Он, волхв, «открытое око» племени ведов чувствует: наступает время, когда человек по отношению к природе поведёт себя как вор, завоеватель. Природа за обиду отплатит добром. Душа людей вернётся к свету. Пройдут тысячелетья, прежде чем это произойдёт. А сейчас небеса раскололись, как вёдра на одном коромысле. Сколько правды – столько неправды. Сколько свободы – столько насилия. Сколько красоты – столько уродства.
Переступи грань, и осторожность превратится в трусость, почитание в назойливость, прямота в грубость, смелость в бунтарство.
Сегодня его дочь бросила жребий времени.
Так решила её душа.
Очищение тьмой – путь, тяжёлый даже для мужчины. Справится ли маленькая девочка? Не остановить ли её? Не спрятать ли за забором родового поместья? Ведь она так светла…
Нет, ни у кого нельзя отбирать право выбора!
«Ничего не бойся, дочка, упадешь – вставай! К горю не привыкай! А мечты доверь небу, Аведа поможет...»

И всё же… ещё есть время повернуть назад!
Ей кричали деревья: осторожно, чужой!
«Научусь у него новым играм…» – отвечала им Влада.
«Поворачивай! – кинулся ей в ноги прыткий заяц, – не то изжарят тати на костре!»
«Суть огня сбережёт меня» - нагнулась, погладить его она.
И вдруг… небо перевернулось!
Она очнулась в коробе из лыка.
Чья-то сгорбленная спина без головы потащила её дальше в лес.
Поющая искорка клюнула её в ухо, предложила: давай споём!
- О чём? – спросила Влада.
- О том, что тучи не вечны, а жажду счастья не утолить слезами…
- Об этом пел мне Влад, как же он без меня? – всхлипнула Влада.
- Он уже сочиняет твоё возвращение, - пропела искорка.
- Тогда, не страшно…

…Сын шамана племени татей Шаас, отпив из ковша парного молока, рассудил вслух: коровы бывают разных цветов, а молоко у всех белое, так и любовь, что у татей, что у ведов…
- Чем я не жена тебе? – с обидой спросила его черноглазая, с плоским, как лепешка лицом, его подруга Атана.
- Сама знаешь.
- Не знаю!
- По звёздам читать умеешь? – насмешливо спросил он.
- Что надо, прочитаю!
- О чём травы шепчут, услышишь?
- Мне моё сердце за все деревья и травы наговорит! – умоляюще пообещала она.
- И всё наврёт! Отец вот-вот умрёт, я стану шаманом, - жадно припал он к ковшу.
- И так станешь! – зло сверкнула глазами девушка.
- И так! – передразнил её Шаас, и его, похожее на глиняную маску лицо посуровело. - Как бы, не так! Я хочу и буду самым сильным и богатым из всех шаманов. Буду знать ответы на все вопросы, если женюсь на веде!
- Не обязательно жениться. Укради её, посади на привязь, пусть…
- Замолчи! – грубо перебил сын шамана Атану, – у ведок уши как речные ракушки, кожа белая и глаза голубые…
- Эка невидаль! Задери голову, небо голубое…
- А то рядом будет!
- Не дождёшься, не умрёт твой отец, я его травами отпаиваю…
- Ненавидишь меня, а замуж за меня хочешь?! – плеснул в подружку остатками молока Шаас. 
- Может, ненависть и есть любовь? – утираясь, засмеялась Атана. – А ты ненасытный до… молока!
- Иди, я Вора жду. Украдёт веду, сегодня же женюсь!
- Не женишься! – выхватила ковш из его рук девушка.
«Я Вору приказала украсть девчонку из люльки!» - довольная своим маневром, удалилась она 

…Влад прибежал к волхву, когда почувствовал, что Влады нет рядом.
- Ты говорил, у нас три путеводные звезды: добрая мысль, доброе слово и доброе дело, - начал он, - не будет ли добром, если я попрошу, чтобы из-под земли вырос пень, вор упал, короб откатится, наш друг олень подхватил Владу и принёс домой?
- Даже Бог не нарушает волю человека, - горько вздохнул Словед.
- Тогда я попрошу стихию мысли навеять Владе помысел вернуться.
- Пиши лучше свои стихи…
- В каждом слове любовь, она услышит их и вернётся, - принял решение в минуту повзрослевший Влад.
- Как же такое случилось? – узнав о пропаже общей любимицы, стали подходить люди.
- Разве мы не возвели неприступную стену страха?
- Соорудили на десять лет, а они прошли…
- И никто не вспомнил…
- Покой расслабляет.

…А Вор не верил своему счастью. Бессчётное количество раз пытался он украсть дитя ведов, но натыкался на невидимую стену, из которой вдруг появлялись стада бегущих навстречу невиданных чудовищ. Их пасти изрыгали огонь и проклятия. От ужаса он падал замертво…
На этот же раз девчонка сама явилась. Ему осталось только накинуть на неё сеть, и – в короб!
Атана расстроится, зато Шаас сможет исполнить мечту жениться…
Не сейчас, через год, через два…
 
- Из люльки девчонку вытащил!? – заглянув в короб и встретившись с испуганным детским взглядом, обрушил свой гнев на Вора Шаас. - Отец вот-вот простится с дыханием!
Влада не знала языка татей, но поняла смысл сказанного.
- Шаман ещё три года пробудет на земле,  - возразила она, - разрежьте  медвежью шкуру, в которую зашили его, отнесите к реке, я попрошу суть воды смыть с него хворь.
- Да это же дочь волхва! – услышав непререкаемые тоны, почувствовал поддержку Вор.
- И что она говорит? – насторожился Шаас.
- Что твой отец не умрёт, пока она не подрастёт, - присочинил Вор. – А сейчас его надо вынуть из шкуры, отнести к реке, где она наколдует ему три года здоровья.
Сын шамана снова оглядел добычу, увидел синие, как небо в дни удачи глаза, и его сердце хрястнулось о рёбра…
Он протянул девочке руку, почти выдернул её из короба, ткнул пальцем в теснящую боль в груди, назвал своё имя: Шаас.
- А меня зовут Влада, - представилась «добыча».
- Ладно, расти…
Вызволенный из иссушившей его тело шкуры и омытый в речной воде под песенный заговор маленькой колдуньи шаман глубоко задышал и уснул.
- Не своди с неё глаз, - приказал Вору Шаас, - что скажет, сразу мне!
 «Сбудутся её слова, на зависть всем женюсь на ней…»

«Трудно быть вором, - подумал Вор. – Тати из другого племени убили отца, взяли в плен брата только за то, что они хотели украсть лошадей. Как же  накажут того, что похитил дочь волхва, ведрусы? Они странные: большие и сильные, а! ни на кого не нападают, хотя! с их девчонкой я ещё намаюсь…»
И как в воду смотрел.
- А чей это дом? – пытаясь забраться на плоскую крышу каменного сооружения с круглым отверстием вместо двери, отвлекла его от размышлений Влада
- Это рот земли, - помрачнел Вор. – Он может съесть тебя, а может рассказать, что будет с нами, но услышать его могут только шаманы…
- Как интересно! С землёй я ещё не разговаривала…
- Стой! – не успел ухватить Вор, юркнувшую в чёрный зев дольмена девчонку. – Ладно, долго не усидишь, перепонки лопнут.
Но прошла минута, другая, он забеспокоился: выходи, уши надеру!
А Влада, ни жива, ни мертва, наблюдала за тем, как в сотканном из воздуха шаре люди в звериных шкурах готовились  напасть на поселение татей.
Надо спасать!
Вор не поверил ей, но видение Шаасу пересказал. Тот распорядился вооружённым мужчинам быть наготове, а женщинам с детьми уйти в пещеры…

На рассвете пришли на землю татей чужаки.
Напилась земля чужой крови.
Одержав победу, Шаас распорядился ни в чём не перечить Владе, и даже в пару к Вору, приставил к ней в наставницы Атану.
Недальновидный поступок…

Но Владе были ведомы желания людей.
Когда Атана протянула ей выструганную из дерева куклу, она прочла её потаённую мысль: я убью тебя, девочка, за день до того, как должна ты будешь стать женой Шааса!
«А я убегу за день до свадьбы…» - решила Влада.

Словед тосковал по дочери.
Стал молчаливым. В молчании ум не обманет…
Однажды пришла идея изобразить слова знаками, которые на глиняных табличках на века сохранят его мысли…
Разве Создатель не придумал звёзды, чтобы обозначить пути своего провидения?..
Когда-нибудь люди постигнут секрет плоти, которая умеет радоваться, наслаждаться, делиться и умирать. Любовь искра творения. Миллион лет может прождать сгусток энергии, прежде чем воплотиться в человеческом теле, чтобы как одежду менять плоть за плотью…
Влад как-то сказал: неосторожное слово застревает в горле судьбы.
Из него получится хороший поэт и муж моей дочери, если она вернётся.
Тысячи слов и мыслей не стоят одной её бесхитростной улыбки. Она по неведению взвалила на свои плечи ношу, которую даже зрелый мужчина сбросит после первого шага, как непосильную…
Пусть будут прокляты все воры!
Прости, Творец, я не имею права проклинать даже твоего врага. Только себя самого, за то, что не объяснил дочке: и свобода воли должна знать меру.
Подскажи, как помочь ей?
Я не ослышался, пройдут века, прежде чем она выберет иной путь?..

Влада сидела у родника, струи которого играли на дне шариками пузырьков. Лишняя вода уходила под большие камни, а маленькие обтёсанные голыши забавлялись с лучами солнца, которые раскрашивали их, превращая в самоцветы. Поддавшись порыву, она опустила руку в воду: кожа покрылась пузырьками.
Знак того, что приняли в игру?
Прошлась ладошкой по дну, вытащила добычу: камешек с дыркой и двумя белыми, крест-накрест чертами, который от возмущения потемнел на её глазах.
Насилия не терпят даже камни!
- Не сердись, пожалуйста, - попросила его Влада. – С твоей помощью я начну строить лестницу на небо, как учил меня Влад…
- Кто такой, Влад? – поинтересовалась, поднаторевшая в языке ведов, Атана.
- Любовь моей души, - простодушно ответила Влада.
- Любовь твоей души? – удивлённо переспросила подружка Шааса. – По-твоему, у тела, глаз, ушей и даже носа своя любовь? – повалилась она на землю, хохоча.
- В одном всегда много всего, - философски заметила Влада.
- Дура ты! – продолжала хохотать Атана. – Чего много в твоих камнях? – спросила и сама же ответила, - камня! Одного камня!
- А вот и нет! – зажав «улов» в кулачке, возразила Влада. – В каждом голыше живёт мечта Бога!
- Замолчи! А то мой живот лопнет! Мечта Бога! Убогая! Я всё про тебя расскажу Шаасу. Пусть посмеётся! И выколю тебе глаза, чтоб не смотрела так, ведьма!
- Я не ведьма, я веда, - с достоинством уточнила пленница.
- Пошли домой! – схватила Атана её за руку. – Час доить корову. Шаас пьёт молоко только из моих рук!
- А ты научишь меня доить корову?
- Ещё чего!?
«На молоко я наговариваю любовь Шааса, чтобы он без меня ни дня не смог прожить, взял в жены, иначе… я буду не я!» – мысленно продолжала кипеть неукротимая Атана.
А Владе вспомнилась песенка, которую сочинил для неё Влад: раньше встанешь, в лес пойдешь, там свою судьбу найдешь…
Не он ли напророчил ей плен у татей?..

…Владе исполнилось тринадцать лет, когда кровь засвидетельствовала:    женщина созрела.
Атана не могла остановить течение событий, но научилась добавлять в них яду или мёду, выбор оставляла за собой.
Используя роль наставницы, она все силы приложила, чтобы разжечь у пленницы ненависть к Шаасу, а у шамана слепую ревность…
- Силой возьми, раз она отдала сердце какому-то Владу. Покажи: ты хозяин. От страха у неё кровь закипит, - говорила любовнику.
- Шаас настоящий зверь. Ни одна женщина не спаслась от его ядовитой стрелы. Теперь твоя очередь. Выпьет кровь, и забудет…
Влада верила и не верила.
Сын шамана часто был нежен с ней. Говорил интересно о повадках зверей и птиц. Они даже смеялись. Например, когда она учила его вызывать дождь, и первые тёплые капли упали на их лица. Или когда он долго не мог запомнить молитву о том, чтобы земля родила много репы. Спотыкался о слова, как конь о камни. И вдруг сказал без запинки: матушка-кормилица, возьми семя, дай ему обжиться, соков твоих напиться. Верни его мне корешком, чтобы накормил мой дом и всех, кто в нём. И захохотал радостно, будто удостоверился, что земля его поняла и ответила согласием.
Ей тогда показалось: одним добрым человеком на земле стало больше.
Три года она уже в плену, а счастливых дней? Пальцев на одной руке больше. Сколько раз хотела убежать. И убежала бы, да не пускает душа, видно, решила разом все несчастья испытать. Хорошо, золотая искорка рядом, да отец лучиками любви согревает, а Влад совсем загрустил: на днях долетела до неё его песенка: перестал я мечтать, в грёзах прячется тать…
Может, он был прав, и на Землю надо приходить за счастьем, а не за страданиями?..

Шаас не понимал себя. Он с детства считал себя шаманом, хотя только и умел, что бородавки сводить на уходящей луне. Хотел отца превзойти, желал смерти ему. А появилась Влада, и он стал досадовать, что ей дано больше чем ему. Досадовать. И желать её.
А на днях отец показал ему три сохранившихся зуба, что означало: он готов передать сыну знания, и  пообещал уйти в мир иной на третий день после того, как Влада станет его женой…

…Почему свадьба у татей совсем не такая, как у ведов?
Не водят девушки хороводов…
Не строят всем племенем новый дом для молодых…
Не ткут из нитей льна заветные рубашки…
Не закладывают сад, чтобы первенец познал вкус плодов…
Влада помнила, что пообещала себе убежать за день до свадьбы.
Но желание открыть для татей школу радости пересилило. Ведь они, хоть и не сразу, но приняли её. Даже Вор перестал кричать на неё, а однажды, она нечаянно подсмотрела, как он поймал рыбу, покрутил её в руках, даже в глаза заглянул, и снова в реку отпустил.
Одна Атана ненавидела её. Сшила на свадьбу неуклюжий наряд из плохо выделанных шкур, а её заветное льняное платье с цветным узором по краю юбки спрятала. И плакала, подливая Шаасу бражку из лесных яблок. И проклинала невесту, отнявшую у неё любимого, желая ей засохнуть от болячек и не понести от семени мужа.

Владу била дрожь, она не знала, как победить проклятия. В её племени все желали друг другу только хорошее.
Или ничего не желали, а дарили обереги-подарки.
Досталось храброй душе трусливое тело, выросла, да не повзрослела, - укоряла она себя. – Мужчина должен войти в дом женщины. Об этом люди сочиняют песни и сказки. А после свадьбы приходят в семью совет да любовь. Муж – совет. Жена – любовь. Может, и у нас с Шаасом все изменится?..
- Хватит, напьёшься, уснёшь, чурка чуркой! – по знаку жениха схватила её за руку Атана, потащила к каменному дому, протолкнула в рот земли, где на полу лежала подстилка из сена с чертополохом.
- Сними одежду! Лежи! Молчи! И радуйся!
Пришёл Шаас.
- Не бойся, мы будем жить в лучшем шалаше, - пообещал, раздевшись, - а здесь сделаем с тобой сына.
Колючки впились в спину.
Боль. Кровь. Мужской храп.
Так она стала женщиной…

Слёзы высохли ещё до того, как в «рот земли» впорхнула золотая искорка. Она была или слишком маленькой, чтобы не опоздать, или сверх меры мудрой, чтобы прилететь во время…
Её песня была похожа на колыбельную: спи, усни, моя родная, и в чужом краю ты своей, быть может, станешь, баюшки-баю. Или лучше помолчу я, баюшки-баю, ночью тоже звёзды светят, разгоняя тьму…
- Мама, мне больно и страшно, - засыпая, пробормотала Влада.
«Иногда и жизнь похожа на дурной сон. Но утро наступит, запомни, доченька, утро наступает всегда! – облилась невидимыми слёзами Аведа. – Наберись терпения, ночь только началась…»

- Ты обманула, что научила её любить, - замахнулся плетью на Атану шаман.
Воздух вскрикнул от боли.
Влада зажмурила глаза.
- Смотри, иначе и тебе достанется, - сверкнула рядом хищная петля и, совершив немыслимый полёт, стянула талию Атаны.
Она упала, целуя кнут.
Влада сжалась от предчувствия чего-то безобразного, что вползало в её жизнь неотвратимо: кожаный кнут показался приближающейся ядовитой змеёй.
- Учись любить! – сердито бросил жене Шаас и повалил Атану, которая прильнула к нему всем телом, целуя насильника.
Владе показалось: под ней разожгли костёр, языки пламени лижут ноги, забираясь под юбку. Она застонала.
- Нравится? – бросил Шаас, остановился, раздумывая, не поменять ли ему женщину.
Но, увидев страх на лице жены, принялся ещё больше истязать Атану, которой даже укусы его были слаще мёда.
«Небо, возьми меня! Наверно, я поторопилась выбрать свой путь. Из колыбели - в ад, боюсь, не хватит сил…» - взмолилась Влада.
- Ещё! Ещё! – страстно взмолилась Атана, выгнулась дугой, опала.
Шаас вскочил на ноги.
- Понесёшь, утоплю щенка! – предупредил любовницу, задел колючим взглядом жену.
Покинул обеих, торопясь на встречу с умирающим отцом.

Хмельная улыбка плавала по лицу Атаны.
- Хочешь, я помогу тебе убежать? Будешь любить своего Влада, а Шаас мой! Я тебе его никогда не отдам!
- Помоги, - сорвалось с побелевших губ Влады.
- Хорошо, только молчи, я выберу время, - лихорадочно стала заметать следы своей ненасытной любви Атана.
- А я за это научу тебя разговаривать с коровой, чтобы её молоко стало вкуснее и полезнее, - не знала, как отблагодарить ей любовницу мужа за доброе намерение Влада. – Шаас кашляет, надо его полечить…
- Что моя птичка щебечет? – вернулся от не вовремя уснувшего отца Шаас, подозрительно оглядел мирно беседующих соперниц. – Любишь меня? Сама и полечи! Груди твои нальются от моего взгляда, - телёнком, ожидающим ласки, стал приближаться к жене. – Живот округлится…
- Не сейчас…
- Сейчас! Атана, займись коровой! А я займусь своей женой. Проверю, выучила ли она мой урок…
- Нет, – заскрежетала зубами Атана, - она тебя не любит!
- Ты всё врёшь! Хочешь, посмотри…
- Нет! – теперь уже взмолилась Влада.
- Хорошо, сказал, вон!
Атана выскочила, что-то бормоча о подходящем моменте.
- Не бойся меня, - положил горячие руки на бедра жены Шаас.
Снова запылал костёр. И Влада отдала в руки мужа своё послушное, гибкое  тело.
«Если это любовь, то я в веках запрещаю себе любить!» - простонала её душа.

На третий день после свадьбы Шаас стал шаманом. Шкуру медведя, в которую его должны были облачить, заранее, по рецепту Влады, выделали, разрезали на три части, пробили отверстия для кожаных шнурков…
И всё же  с непривычки кожа его покрылась язвами.
- Мы болеем от плохих мыслей, - промывая ранки отваром из листьев сирени, заметила Влада.
Весна дарила ей надежду.
Когда язвы исчезли, Шаас сломал несколько веток сирени, бросил к ногам жены. Возможно, таким образом, он выразил ей свою благодарность, или… предложил излечиться от нелюбви к нему.
Влада оценила жест. Ей показалось, Шааса можно переделать.
Идея так увлекла её, что она запретила себе обмениваться мыслями с отцом, настраиваться на песни Влада.
«Моя жизнь – это моя жизнь!» – решила она.
Её ум нашёл, наконец, взрослое занятие. В иные ночи ликовало тело. А  сердце продолжало ёжиться. Я понимаю тебя, говорила ему Влада, но и ты меня пойми: раз я не умерла, значит, можно жить без любви…
«Скучно гонять кровь по рекам твоих вен и даже не надеяться, что когда-нибудь они сольются с морем» – грустно отвечало сердце.
«Моя душа впервые на земле. И выбрала не самый легкий путь…»
«Глупости! Не путь – хозяин твой, а ты его хозяйка! Вернись домой! Там осталась половинка твоего сердца…»
«Половинка?»
«Влад ждёт тебя!»
«Поздно…» - вздохнула Влада.
«Принять любовь не поздно никогда! – решительно возразило сердце. – Послушай его песни, и поймёшь!»
«Но я запретила себе…»
«Запретила слушать песни! Запретила любить! Тебя взяли в плен не только тати…»
«Кто же ещё?»
«Твои незрелые мысли!»
После перебранки с сердцем она снова услышала Влада.
«Пел ручей, что ты вернешься. Лес шептал, что очень скоро…»
«А, может, сердце право: глупо изменять себе, чтоб изменить кого-то? - подумала Влада и улыбнулась, - пора возвращаться из плена…»
Но тело изменило ей: приняло семя Шааса. Узнав об этом, шаман вознёс молитвы духу земли, и оставил жену в покое.
«Это знак, я всё делаю правильно, - не испугалась своей беременности Влада, - соединю кровь ведов и татей, рожу девочку, она вырастет, родит дочку и так до тех пор, пока наши дети не поймут, что в природе все равны и рождены для радости. И тогда каждый из них начнёт строить лестницу на небо и Всевышний обрадуется…»
«Ты забыла о Владе?» - грустно спросила Искорка.
- Не забыла. Влад моя любовь, а Шаас мой… ученик, - ответила она.
«Разве любовь не важнее?..»
- Мы с Владом разделим её. Он будет мечтать, а я пожертвую собой, чтобы его мечты сбылись, но когда-нибудь мы обязательно встретимся, и наша любовь осуществится.
«О том, как я люблю, тебе расскажет вечность…» - безропотно ответил Влад.
И она принялась строить планы. Прежде, надо взяться за ум. Он у татей похож на разбитую плошку. Однажды они играли с Владом, кто больше перетаскает орехов из глиняной посудины, каждый тянул её к себе за края, пока она не упала со стола и разбилась. Они склеили осколки яичным белком, но ни есть, ни пить из плошки стало нельзя. А тати сами расторгли свой ум: каждый дух у них живёт наособицу. Её задача: доказать им, что мир един, надо только проявить добрую волю…
   
Словед не спал уже много ночей. Задавал вопросы. Что душа его дочери знает такое, чего не ведает он? Путь в будущее – полюбить татей? Но в сердце Влады нет любви к Шаасу. Значит ли это, что на свет появится плод нелюбви, и победит начало звериное?
Влад поделился с ним своими мыслями...
«Бог сотворил светлый день, тёмную ночь, и разноцветные сутки. Не сосчитать, сколько оттенков у ночи, нет числа расцветкам дня. Так и человек – соТворец, художник своей души. Вопрос: вправе ли кто-то судить: красива ли она, чужая душа, тем более, насильно её перекрашивать?..»
- Мне надо было предупредить дочь, – чуть не взвыл от безысходности волхв, - что добрые намерения часто ведут в бесцветное царство теней.
- Это я виноват, - сокрушился вместе с ним Влад. – Сказал, что каждый человек должен построить лестницу в небо. А тати ползают по земле. Вот она и пожалела их. А теперь, я не знаю, что делать, вернее, знаю…
- Хочешь вызволить её из плена? – прочитал его мысли Словед.
- Её и её дочь.
- Не имею права тебя отговаривать.
- И не смогли бы! – почувствовал прилив сил Влад.

Атана же, узнав о беременности Влады, свернула шею поющей искорке, замуровала трупик в живот сотворённого ею глиняного идола, чтобы разбить его, когда начнутся роды. И тогда ребёнок родится мёртвым, или появится не мальчик, а девочка. А ещё лучше, соперница умрёт! И её, Атаны, страдания кончатся, и она станет женой шамана…

Влада не спала. Её ребёнок, её дочка затихла, будто испугалась чего-то, не толкалась пяткой, как обычно, не отвечала на вопросы. И поющая искорка исчезла, не у кого спросить, как ей вести себя во время родов. Она видела, как рожали женщины татей: громко кричали, чтобы все духи услышали и наделили малыша своей любовью. Ей кричать не хотелось, ребёнку итак страшно. Лучше спеть.
Если бы рядом был Влад, сочинил бы стихи…
Шаас за три с лишним года еле-еле овладел языком ведов, за каждое слово требует от неё награды: новых настроев, молитв, заговоров. Небо и землю покорить хочет. Одно хорошо, если во время родов с ней что-то случится, он сумеет кровь заговорить.
«Спрячь меня и себя в каменном доме» - неожиданно попросила дочь, выпячивая попу так высоко, что Владе трудно стало дышать.
- Тебе мой живот уже мал? – почесав похожие на кулачки ягодицы, спросила она.
«К земле летит жар-птица, уронит своё перо на татей» - замысловато ответила дочка.
«Откуда ты знаешь?» - хотела спросить её Влада, но только улыбнулась и поднялась с постели.

Утро было ещё в трёх шагах, а в небе уже парили розовые облака.
«Красиво» - подумала Влада.
Но облака вдруг резко покраснели и загрохотали, будто камни в бурной реке, а по небу пронеслась огромная жар-птица.
- Прячьтесь, на небе пожар! – закричала она и бросилась к каменному дому, еле пролезла через «рот земли», присела у входа, чтобы увидеть: сбросит или не сбросит своё перо жар-птица.
И вдруг услышала до боли родной голос.
- Влада, где ты? Отзовись! Я пришёл за тобой…
- Влад! – забыв обо всё на свете, выползла она из каменного дома.
- Назад, - преградил ей путь неотступный Вор.
- Попался! – зло расхохоталась Атана, обхватывая шею незваного гостя рукой.
- Уходи, отец ждёт тебя у ручья, - прохрипел Влад.
Голова его странно дёрнулась и склонилась.
- Влад! Зачем?.. – согнулась от резкой боли Влада.
Земля содрогнулась, небо разорвала разъярённая молния, грозно грянул гром. Налетел огненный смерч. Тучи обратились в голодное пламя, огненными   языками слизывали верхушки деревьев.
Владе показалось, огненный вихрь проник внутрь её тела.
«Ом! Боже! Ом! Хайе!»
«Влад! Милый, дорогой, любимый, единственный…»
«Ом!..»
- Она рожает! – крикнула Вору Атана, – подожди, я сейчас!
Вор подхватил её, не зная, куда деться, а она не могла оторвать взгляда от бездыханного тела своего верного друга.
- Вла-а-а-ад!
Сжав кулаки, впервые с ненавистью посмотрела в небо Влада.
В ответ из огненных туч полились кроваво-красные струи.
- Простите меня, отец и Влад, я не знала, что сердце умнее всех мыслей.
- Что ты там бормочешь? – с трудом затолкал её в «рот земли» Вор.
- Отнеси меня, где взял, иначе все утонете в моей крови! – горячо и грозно попросила она его.
- А теперь, умри! – раздался рядом голос Атаны, яростно топчущей глиняную куклу, из живота которой выпала давно не поющая искорка.
- Так это ты, злодейка, наслала проклятье небес?! – разъярённым туром двинулся на неё Вор. – Хочешь утопить нас в её крови?!
- Что случилось? Кто рассердил дух огня? – стряхивая с себя красные капли, подскочил Шаас.
- Она! – пальцем указал на злодейку Вор. – Выпотрошила из идола дохлого птенца, не иначе, хотела умертвить твоего сына. А ещё убила веда.
- Не просто веда, а любовника твоей жены, - попятилась, упала на тело Влада, Атана.
- Не было у неё любовника! – занёс над ней руку с ножом Шаас, - а за сына!..
Кровь Атаны смешалась с красным ливнем.
- Твоя жена сказала, не вернём её отцу, утонем в её крови, - кивнул в сторону каменного дома Вор.
Шаас посмотрел в небо: оно набрякло от крови.
- Не поторопимся, она с сыном умрёт, и мы с ней! – помрачнел Вор.
Шаман просунул голову в «рот земли», увидел лежащую без сознания Владу, решился…

…Небесные вестники рассказали Словеду о приближении кометы, но о том, что это случится в день похищения дочери, и именно над землёй татей он не ведал. Огненная буря и кровавый дождь лишили его возможности видеть, что происходит, удалось ли Владу стать невидимым, и выполнить то, что задумал…
Он ждал дочь у ручья, вода которого исцеляла и придавала сил. Рядом паслась, увязавшаяся за ним коза Белянка.
«Думаешь, Влада по дороге родит, и твоё молоко пригодится ребёнку? Или просто соскучилась?» - спросил её Словед.
Белянка ответила долгим молчаливым взглядом.
«Прости, я и сам не знаю…»
Закончить фразу ему помешали странные звуки в низине, на границе с землёй татей. Всплески, хлюпанье, будто кто-то шёл по воде.
Дети! Словед хотел устремиться им навстречу, но Белянка взбрыкнула копытцами, он остановился. И вовремя. Тяжёлое дыхание. Хруст сухих веток. Меж белоствольных берёз показались два татя, у одного на руках была его дочь, у другого… новорождённый ребёнок, в крови и слизи.
- Родила, не утерпела, - протянул ему, не подающую признаков жизни Владу, похожий на старого бурого медведя тать.
- А ребёнок жив?!
- Плакала, - не скрывая досады, сообщил бритый по обычаю ведов с ореховой серьгой в ухе тать , тоже буро-красный от дождя.
- Девочка? – разволновался Словед. – Дайте, я обмою её…
«Доченька, потерпи» - попросил он Владу, занимаясь внучкой.
Зачерпывал из источника воду, согревал её ладонью, приговаривая: радуйся, крошка, ты дома, всё будет хорошо. Бережно смыв с неё следы дождя и рождения, закутал в простыню из тончайшего льна, будто знал, прихватил с собой.
Тати тоже умылись.
- Подержите, пока я помогу Владе, - протянул слабо причмокивающую губами внучку молодому татю Словед.
Белянка тут же оказалась около ног шамана.
- Она сказала: мы утонем в крови, если не вернём её тебе, - кивнул он в сторону жены.
- Вы наслали на нас дух огня, - подкрепил обвинение Вор.
- Это комета, - как можно дружелюбнее улыбнулся Словед.
- Она сказала… вы! – мстительно вытащил из-за пояса нож Шаас.
- Так и есть! – забывая обо всех заповедях, шёпотом прокричал Словед.
- Так и есть, вы? – недоверчиво переспросил шаман.
- Их боги не разрешают им врать! – напомнил Вор.
- Мы, - согласился волхв.
- Тогда прикажи своим богам высушить небо!
- И перекрасить, как было!
«Прости меня, Всевышний!» - бросил взгляд в небо татей Словед.
И увидел голубой шатёр.      
Красные облака уплыли, кометная пыль рассеялась…
- Ваши просьбы исполнены.
- Тогда, дочь тебе, дочь мне! – вернул нож на место Шаас.
- Зачем она нам? – нахмурился Вор.
- Так будет честно, - рассмеялся Шаас.
- Как ты назовёшь свою дочь, - еле сдерживаясь, спросил волхв.
- Без одной буквы, как её мать, - моментально решил шаман.
- Тогда и Белянку возьмите, её молоко передаст Ладе знания ведов…
- Возьмём! – подхватил на руки козу Вор.
- Передумаю, вернусь за женой! – пообещал на прощанье тать.
А Словед поднял с земли истерзанную родовой горячкой дочь и бегом пустился домой…

*Маше показалось: буквы на мониторе увеличились в размере, поплыли.  Слёзы спугнул телефонный звонок.
«Сестра из поликлиники, скажу: голова не болит, обойдусь без укола» - решила она, поднимая трубку.
- Привет, решил позвонить, узнать, как ты? Если что, не бойся, Лада со мной не пропадёт, - бодро выложил бывший муж.
«Какое счастье, что мы расстались» - неожиданно подумала она, а вслух сказала: я, кажется, разрубила узел…
- Что сделала?
- Разлюбила тебя.
- Ну, ты даё-ё-ёшь, - обиженно протянул Александр, - а я тебя любил, люблю и буду любить!
«Врали, врём и будем врать!» - без эмоций подумала Маша.
- Прости, мне некогда, я друга жду, - положила трубку и пожалела, что не поблагодарила бывшего мужа за дочь, с которой встретилась через века, чтоб не оставить, быть рядом…
Машинально, по привычке, включила магнитолу.
«Подскажи скорее мне, суфлёр, улыбку…» - пропел незнакомый голос.
«Это знак!» - также машинально нажала на кнопку Operate она.
Взглянула на экран ноутбука. Не поверила глазам. На чистом листе, будто от руки крупными буквами было написано: Небо – духовный скайп, по которому можно поговорить даже с Богом…

«Нет, с Богом я ещё не готова. С Магистром не отказалась бы. А если всё рассказать Андрею?..»
С мысли снова сбил телефонный звонок.
«Теперь, точно, поликлиника» - приободрилась Маша.
- Алло!
- Известие о твоём друге вышибло меня из седла! - напористо сообщил Саша, - даже забыл, о чём хотел попросить тебя…
- Меня… попросить… о чём?
- О прощении. У меня клиент, известный экстрасенс, на полном серьёзе говорит: не прощёные обиды достают с того света. Я вполне сознаю, что не был ангелом, и ты…
- Боишься, буду доставать тебя с того света? – не могла удержаться от улыбки Маша.
- Не веришь, - обиделся Саша, – а я на своём опыте познал силу слова!
- Тогда, мне не за что тебя прощать: ты такой, какой есть, даже лучше, и я ни о чём не жалею…
- Мы, действительно, разные…
- За Ладу отдельное спасибо.

«Знал бы Шаас, как много он приобретёт, как далеко продвинется, а я всё также буду страдать…» - положила трубку телефона Маша, подумала: надо что-то менять в голове, а ещё как-то распорядиться нежданно свалившимися знаниями.
Так просто тихо скончаться? Нечестно.
Написать роман?
Говорят, в детективе, чтобы его читали, должно быть не меньше литра крови. В любовной истории – килограмм спермы.
Чего и сколько должно быть в кармическом романе, ещё не озвучено.
Но Гумилёв прав: Воздух трепещет от гнева проклятий…
- Когда ты очнулась от горячки, спросила: папа, зачем Бог придумал татей? Я не знал, что ответить, - раздался в воздухе знакомый баритон.
- А теперь знаете? – оглядываясь, спросила она.
- Полагаю, они… эволюционные вирусы.
- То есть, татем надо привиться, чтобы не заболеть?
- Человек не выживет, если не выработает иммунитет против насилия, жадности, лжи, зла. Я был слаб и соврал, - вздохнул Магистр.
- В окопе надо пригнуться, - вспомнила отцовскую присказку она.
- Своего рода иммунитет…
- Лучше скажите, отчего я вас не вижу?
- Не время, скоро явится тот, кого ты потеряла, - потеплел голос.
- Тогда, простите, мне надо собраться, - засуетилась она.

Горячие струи, как пустую породу вымывали из головы канцерогенные мысли.
«Хотела открыть для татей школу счастья, научилась горю…»
«Не любила, бодалась с любовью…»
«Подгоняла людей под свои идеалы…»
«Северное царство давно ушло под воду, а ты всё барахтаешься…»
И вдруг мысль, как тёплая крупинка золота: сказки возвращаются к тому, кто не забыл их… 
    
Из ванной вышла, будто заново родилась.
Покрутилась перед зеркалом, не обнаружила и намёка на смерть.
«Ом, Боже! Ом, хайэ!» - мысленно воскликнула, как учил когда-то в детстве Влад, и будто зарядилась живительной энергией.
Интересная всё-таки штука – жизнь!
Не штука, конечно, сериал историй, каждая из которых – ступенька вверх или вниз на лестнице, ведущей к Богу, Творцу, воплощённой сказке.
Ступеньки с лестницей – тоже Влад.
Они не могли жить друг без друга.
Если бы знала, что её желание сделать счастливыми татей, так надолго разлучит их, то…
То, что?!
Придумать ответ помешал повернувшийся в дверном замке ключ.
- Маша, мы пришли, - крикнула с порога дочь, и тут же стала объяснять Андрею Андреевичу, что «Маша» было её первым словом, с тех пор и пошло…

Ей показалось, её сердце, как не оперившийся птенец, робко расправило крылья.
- Проходите, - пропустила гостя Лада.
- Здравствуй, - появился в двери с бумажным кулём в руках Андрей Андреевич. – Как ты?
- Лучше, чем вчера…
- Это видно…
- Маш, посмотри, на меня с неба упал птенец, биологичка сказала: мутант-воробей, но больше на Андрея Андреевича смотрела. А у птички на груди золотая метка. Это знак, только не пойму, какой? А пока предлагаю назвать её золотой искоркой, как ты думаешь? – взяв на себя ответственность за инициацию встречи, протянула матери птенчика Лада.    
- Чиу-чью-чья, - смело спрыгнула с ладони на ладонь посланница небес.
- Поющая искорка, - как старой знакомой обрадовалась Маша.
- В переводе с птичьего: есть очень хочется, - мимикой приказала гостю отдать ей вкусно пахнущий куль Лада.
Андрей Андреевич механически подчинился.
- Вы тут пока почирикайте, а я стол накрою, - довольная его реакцией, упорхнула на кухню Лада.
- Когда-то в самом первом детстве у меня была такая же, - поднесла к губам поющую искорку Маша.
«Неужели, правда, сказки возвращаются?..»
«Жаль, Влад, то есть, Андрей не помнит…»
- Она не похожа на птенца, - любуясь картиной, достойной кисти Рафаэля, заметил Андрей Андреевич. - Просто маленькая взрослая птичка, прилетевшая из другого измерения…
- Из другой жизни, - уточнила Маша и, посмотрев ему в глаза, тихо сказала, - спасибо, что пришёл…
- Сегодня ночью мы с тобой, ещё дети, заблудились в лабиринте, но появился человек в белом плаще и вывел нас. Мама сказала: хороший сон. Она мечтает познакомиться с тобой.
- А я мечтаю выздороветь, и… мне так много надо рассказать тебе…
- И мне…
- Чай-чао-чай, - напомнила о себе поющая искорка.
- Прошу к столу, - подала голос Лада, и когда они появились на кухне, огласила меню, - куриные люля-кебабы с картофельным пюре, салат не резала, каждому овощу личное почтение, и горсть пшена для поющей искорки.
- Кажется, я проголодалась, - ссадила пернатую гостью на блюдечко с зерном Маша.
- Чьи вы? Чьи вы? Чьи вы? - мелодично вывела птаха.
- Мы тебя тоже любим, - с полным ртом заверила её Лада и, спешно прожевав кусок котлеты, обратилась к гостю, - Андрей Андреевич, а что такое, по-вашему, любовь?
- Дай человеку поесть, - с укором посмотрела на неё мать.
- Я не раз задавал себе этот вопрос, - отложив вилку, признался он.
- Меня интересует ответ, – почувствовав его поддержку, осмелела Лада.
- Ответа не нашёл, вернее, нашёл… у Жуковского: Я могу лишь любить, сказать же, как ты любима, может лишь вечность одна…
- Мне кажется, Гумилёв лучше придумал: И вспыхнет радуга созвучий над царством вечной пустоты!  - мечтательно продекламировала Маша.
- И что бы мы без поэтов делали, – разочарованно протянула Лада.
- Пять минут жуём молча, разговоры за чаем, - предложила Маша.
- Согласен, - кивнул Андрей Андреевич.
- Маша поправится, поедем с ней к бабушке в Турцию, - через минуту нарушила соглашение Лада.
- В Турцию? – удивился Андрей Андреевич.
- У неё там свой бизнес, возит руссо-туристо по историческим местам.
- Четверть века преподавала историю в школе, а после распада Союза, решила историю делать сама, - пояснила Маша, – сначала стала челноком, потом завела магазин…
- В маминой квартире на первом этаже, - уточнила Лада, - сейчас у нас её арендует аптека, а мы живём в бабушкиной…
- А моя мамуля, книжный человек, только и заметила, что в писатели женщины пошли, и что читальный зал, где она всю жизнь проработала, опустел. На пенсию вышла, тоже книгу решила написать. Семейную хронику. Ей отец дневники оставил, записки, письма позапрошлого века, шкатулку то ли альбигойцев, то ли тамплиеров, и много ещё чего, - подумав, не слишком ли он злоупотребляет чужим вниманием, перебил себя Андрей Андреевич. – Кстати, она просила… познакомиться с вами.
- Обожаю новые знакомства, - протянула палец вместо жёрдочки для заскучавшей птахи Лада.
- Милая моя! Посмотрю в небо – там ты. Расцвела вишня – снова ты. Пчёлы жужжат – ты, ты, ты! –  неожиданно для себя прочитала запомнившиеся  строчки из второго файла Маша.
- Эти слова мой предок в седьмом колене написал одной французской графине, - с изумлением посмотрел на неё Андрей Андреевич.
- А ты откуда знаешь? – с пристрастием спросила Лада.
- Не знаю…
- Ты стала экстрасенсом, - гипнотическим голосом заявила дочь. – Ой, Искорка меня клюнула! Так нечестно, мне же нечем в ответ тебя клюнуть.
- Вот и имя родилось, просто Искорка, - перевёл стрелку разговора Андрей Андреевич.
- А если Искорка не научится летать, потому что мы не летаем, и всю  жизнь будет бегать за нами как хвостик на тоненьких ножках, - продолжила фантазировать Лада.
- Не программируй ей такую участь, - попросила дочь Маша.
- А как тебе такой сюжет: я завариваю чай, Андрей Андреевич играет на гитаре, Искорка поёт, ты выздоравливаешь? – пружиной выскочила из-за стола Лада.
- Что-то я гитары не вижу…
- Я оставил её в прихожей, - привстал Андрей Андреевич.
- Всё в том же затёрто-зелёном бархатном чехле? – сорвался с языка Маши разоблачающий её вопрос.
- Так это всё-таки ты! – чтобы вновь не потерять, протянул он ей руку. – Я чувствовал, но! Писал Весниным, ответа не было. Через год приехал, узнал: дед Андрей умер, Захаровна к дочке в Ангарск уехала, а ты вышла замуж, зря, не спросил за кого…
- Кажется, вам есть, о чём поговорить, а мы с Искоркой пойдём, у кого-нибудь спишем алгебру… - почувствовав себя лишней, решила заняться своими делами Лада.
- Спишем? – ухватилась за слово с подмоченной репутацией Маша.
- Для гуманитария тройка по алгебре высший балл, у Пушкина вообще  по математике «ноль» был! – с прискоком ретировалась дочь.

- Если бы ты знала, как часто я укорял себя: зачем уехал? – накрыл своей ладонью её пальцы Андрей Андреевич. – Сердце кричало: останься, это она! Победил ум, искатель семейных реликвий. Как же: за спиной гитара предка-каторжника, в рюкзаке кулёк земли с его могилы, фотоаппарат с кадрами, подтверждающими реальность изустной легенды о неземной любви русского помещика и французской графини, которых повенчал Руссо…
- О Руссо ничего не могу сказать, а кольцо, которое юный Веснин подарил своей французской избраннице, теперь у меня, - осторожно освободила руку Маша, - и я хочу передать его вашему родовому музею…
- Кольцо бабушки, в смысле, пра-пра, которым Глафира откупилась от Дымова?
- Чтобы его потомок откупился от меня, - поднялась Маша, - пойдём, я хочу, чтобы ты сегодня же отдал его своей маме.

В спальне, увидев на прикроватной тумбочке ветку цветущей черёмухи, Андрей Андреевич спросил: а это что за чудо?
- Потом расскажу, - достав из верхнего ящика бархатный коробок, положила ему на ладонь кольцо Маша.
- Бирюза приносит счастье только тем, кто умеет любить, - с интересом рассмотрел он сложное переплетение потемневших от времени камней.
- Я не умею, одна шаманка даже сказала, я бодаюсь с любовью...
- А я не умею за неё бороться…
- Однажды ради меня ты жизнь свою отдал, - не в силах больше таить, что ей открылось благодаря Магистру, сказала Маша, – одним словом, сегодня ночью я была там, и эта ветка черёмухи оттуда!
- Ты… испытала клиническую смерть? – ужаснулся он.
- Мне устроил экскурсию на тот свет бывший Магистр, - посмотрела она ему прямо в глаза.
- Мама почему-то думает: когда-то её любил рыцарь-тамплиер.
- Он уже много веков собирает души тех, перед кем виноват. А эта черёмуха, мне сказали, обладает целебной силой.
- Надо привить её к тому кусту, что я посадил, - попытался вернуться в реальность Андрей Андреевич, - нужен нож, бинт или скотч.
- У меня есть флэшка, где наши жизни расписаны с начала времён и до пятого тысячелетия, - поняла его желание занять себя земным делом Маша.
- Уверена?
- Ты же не думаешь, что человек родится, поест, поспит, продолжит род и навсегда умрёт!
- Нет, но… привьём черёмуху, чтоб не завяла.
- А подарок?
- Потом отдашь…
«Какое счастье, не торопиться! – подумала Маша, возвращая кольцо на место, - даже если я завтра умру…»

- Ау! Люди! Нам с птичкой надоело петь в стиле: а капелла, - деликатно подала голос Лада.
«Чи-чи-чи-чичи…» - в подтверждение вывела руладу Искорка.
- Устами детей и птенцов глаголет… - недосказано улыбнулась Маша. – Душа просит музыки…
- В начале были Грёзы, – согласился Андрей Андреевич.

Он вынул гитару из ветхого бархатного чехла, бережно провёл ладонью по заплешине на полированном изгибе, сказал: на этой старушке больше ста лет назад играл мой ссыльный прадед. Перебрал пальцами струны, прислушался, в сомнении заметил: жильные струны истлели, пришлось заменить их. И вдруг ударил по тугим металлическим нитям так, что из них искрами посыпались звуки, перебор которых был похож то на злую метель, то на гортанную песню шамана, то на огненную пляску костра. Но неожиданно всё замерло, стихло, в небе открылось окно, и ангел запел…
«Как прекрасна жизнь» - раскинула крылья Искорка.
- Да-а-а, - заворожено вымолвила Лада.
- Нет слов, - еле сдержала слёзы Маша.
- Как будто пальцы вспомнили, – ошеломлённый взрывом неведомых чувств, смутился Андрей Андреевич.
Потом по всем агротехническим правилам привил к земной черёмухе неземной черенок. Признался Маше, что при этом молил гостью-целительницу дать ей здоровье. Попросил Ладу позаботиться о матери и, если что, звонить ему в любое время дня и ночи. Пообещал прийти завтра и, забыв гитару, ушёл…

«Завтра» наступило в три часа ночи.
Телефон издал колокольный звон.
- Что-то с мамой, я бужу её, бужу, а она не… - дрожащим голосом сообщила Лада.
- Вызывай «скорую», я сейчас! – крикнул в трубку Андрей.
- Что случилось? – крикнула из своей комнаты Мария Андреевна.
- С Машей плохо.

Лада открыла окно, высунулась, посмотреть на небо: ещё вечером оно приблизилось к земле на опасное расстояние, что предвещало раннюю грозу, но до сих пор не выпало ни капли, только серебристые змейки, беснуясь, сновали в густом душном воздухе. И что-то шелестело и рокотало вдали…
В уме крутилось одно: скорее, скорей!
Она перевела взгляд на дорогу, и вовремя, к подъезду подъехало такси, из которого вышел отец.
Она бросилась в прихожую.
- Дочка, ты сказала «мама», я всё понял, - с порога заготовленную фразу произнёс благоухающий дорогим алкоголем Александр.
- Сделай так, чтобы Маша, чтобы моя мама не умерла, - с надеждой посмотрела на него дочь.
«Я не Бог» - хотел ответить он, но под трель домофона тихо вымолвил: обещаю!
- Скорую вызывали?
- Заходите. Лифт работает, - распахнула дверь Лада.
Для ускорения пересчитала этажи: первый, второй, третий, четвёртый, пятый, шестой!
Первым из кабины лифта вышел похожий на недоучившегося студента врач. За ним сухонькая, с копной требующих стрижки седых волос медсестра лет под семьдесят.
«Господи, помоги им спасти мою маму!» - не давая воли возникшему недоверию, попросила Лада.
- Что случилось? – спросил врач.
- Мама не отзывается, - всхлипнула Лада.
- Сделайте всё возможное, я заплачу, - помог снять куртку медсестре Александр.
- Смерть взяток не берёт, - прокуренным голосом отрезала та, - где больная?
- Пап, проводи, это Андрей Андреевич! – сняла трубку вновь ожившего домофона Лада.
- Нет, уж, давай, ты, а я тут, встречу…

- Здравствуйте, что с Машей? – намерился пройти мимо открывшего ему дверь мужчины Андрей Андреевич.
- Не торопитесь, у неё врачи, - придирчиво осмотрел его Александр, - и, собственно, кто вы, представьтесь.
- Андрей Веснин.
- Веснин?! – не смог скрыть раздражённого удивления Александр. – Родня забайкальская, или так, однофамилец?
- А вы Дымов, - с вызовом посмотрел на него Андрей Андреевич.
- Нетрудно догадаться. Я муж Маши, Марии Дымовой.
- Бывший муж.
- А вы, выходит, настоящий…
- Я люблю Машу, - напружинился Андрей Андреевич.
- И я люблю, - выгнул грудь Александр.
- Тогда, почему вы…
- Потому что Машина суть – быть агнцем, который сам себя приносит в жертву! – включил адвокатское красноречие Александр.
- Пустите! – обошёл его Андрей Андреевич.

- Давление низкое, но не смертельное. Пульс слабый, но ровный. Твоя мама, девочка, спит, и может проспать и день, и два, чтобы восстановить силы, не буди её, - оставив врача-студента писать отчёт, попыталась успокоить Ладу медсестра.
- Что значит, не буди? У неё рак, она доживает последние дни, сделайте хотя бы обезболивающий укол, - возмутился Александр.
- Но Маша явно не испытывает боли, - заметил Андрей Андреевич.
- Вы правы, - поддержал его покончивший с отчётом врач, и обратился к Александру, - а вам не помешает успокоительное.
- Могу уколоть, за отдельную плату, - скользнула невинным взглядом по нему медсестра.
- Я провожу вас, - на старте осадила словесную перепалку Лада.
- Позволь мне, - жестом остановил её Андрей Андреевич, - хочу кое-что уточнить.

- Не знаешь, где мама с этим провожатым познакомилась? – небрежно кивнул в сторону прихожей Александр. – В школе?
- Я тоже думала, в школе, - сочувственно посмотрела на отца Лада, - но Маша сказала, они встретились в Забайкалье.
- О, женщины! Коварство имя вам!
- В роли обвинителя ты, папочка, выглядишь... - замолчала, подыскивая подходящее слово Лада, - неубедительно!
- Не хотелось бы мне выглядеть неубедительным сегодня на процессе, - дёрнул себя за ухо Александр. – Не успел отрепетировать речь. Надеюсь, ты не обидишься, если я…
- Иди, папочка, Андрей Андреевич не оставит меня одну.
- И я на связи. Если бы не процесс, но знай: род Дымовых всегда был предан Отечеству, а Веснины предатели и каторжане. Так что не доверяй этому типу…
- Ты о чём?
- Придёт время, расскажу.
«Чушь, чушь, чушь!» - ультразвуковым фальцетом вывела сидящая на кромке подоконника Искорка.
- Потом, папуль, потом! – чмокнув отца в щёку, кинулась к открытому окну Лада.   
- Обидишь Машу, будешь иметь дело со мной, - столкнувшись на лестничной клетке с заклятым врагом рода Дымовых, заявил Александр.
- Всего хорошего, - закрыл за ним дверь Веснин.

- Андрей Андреевич, Искорка улетела, и дождь пошёл, - будто не веря случившемуся, уставилась на мокрую ладонь Лада.
- Полетает и вернётся, - пообещал он. - Серафима Сергеевна, медсестра, сказала: сейчас, главное, быть рядом с Машей, дыхание её ловить…
- Тогда, вы посидите с мамой, а я тут Искорку подожду.
- Подсыпь пшена на подоконник.   

«Отчего мне всё так мило в ней?» - взглядом следуя за контурами лба, виска, щеки, подумал Андрей Андреевич, и тут же одёрнул себя: разглядывать спящую всё равно, что раздевать её.
Увидел на прикроватной тумбочке томик стихов Гумилёва.
Вспомнил когда-то прочитанную и показавшуюся нереальной мысль: стихи умиротворяют стихии и лечат людей…
«Проверим» - взял книгу, открыл наугад, на стихе «Утешение».
Названию обрадовался, прочитал залпом: Да, ты умираешь, руки холодны, и сама не знаешь неземной весны. Но идёшь ты к раю по моей мольбе, это так, я знаю, я клянусь тебе…
- Прости, - захлопнул он книгу.
- Хочу ещё поспать, - повернувшись набок и сложив ладони под щёку, будто ребёнок, приготовившийся увидеть счастливый сон, далёким голосом уведомила Маша.

- Медсестра права, Маша спит, и только что, сквозь сон попросила ещё дать ей поспать, - поспешил обрадовать Андрей Андреевич Ладу. – А Искорка, что…
- Если это была мамина смерть, то и пусть улетает! – испугавшись разряда похожей на Горгону молнии, разметавшей по небу огненных змей, слетела с подоконника Лада.
- Иди, поспи, я подежурю, - предложил он, - у меня завтра уроков нет.
- Уснёшь тут, - вздрогнув от громогласного раската грома, защёлкнула окно она.

А Маша видела во сне красный лес, похожую на пепел землю, Шааса с новорожденной дочерью на руках и Вора с козой Белянкой через плечо.
Они возвращались домой, но на месте селения татей увидели глубокую яму с наискось поваленными деревьями по краям. На дне ямы еле видна была крыша каменного дома, рта земли, а нет разговора, нет и шамана…
- Влада говорила: мир большой, язык укажет путь, - поднял дочь на вытянутых руках Шаас. – Я не слушал её, и она умирает.
- Может, ещё не умрёт, - ссадил с плеча Белянку Вор.
- Сказала: умрёт, значит, умрёт! – взглядом пресёк непослушание Шаас, - теперь, смотри, чтобы с головы моей дочери волосок не упал, хворостинка под её ногами не хрустнула.
- Она лысая ещё, и ходить не умеет, - оглядываясь, не валяется ли где подходящая посудина для козьего молока, под нос пробормотал Вор.
- И запомни: я овладею языком ведов, и свою дочь обучу, а ты нам поможешь.
- Скорее с голоду сдохнем, - осмотрев поляну и не увидев ничего, кроме дымящихся коряг, обречённо вздохнул и тут же аргументировал своё умозаключение Вор, - козу изжарим, молоко пропадёт, не изжарим, без травы коза околеет.
- На заговор о дожде любую землю выменяем, – убеждённо произнёс шаман, – а ты козу держи, вишь, соски торчат, молоко, того и гляди, само польётся. И, запомни, первым едоком будет Лада. Всегда!
- Как бы нас не… враги кругом, - нахмурился Вор.
- А орех на что? – дёрнул за мочку правого уха Шаас.
- Променять на него когти медведя, которых боялись…
- Знаю, все думали: поддался женщине. А Влада спросила меня: чего ты больше хочешь, чтобы враги тебя боялись, или не видели тебя?
- Как это, не видели?
- А так: как в орехе зерна никто не видел, так и Шааса и тех, кто с ним, враг не увидит. И заговор Влады не раз сбылся, - как драгоценный трофей прижал к груди заворочавшуюся в льняных пелёнках дочь Шаас.
- Я думал, слово ухо ранит, и всё! - сдавая позиции, проворчал Вор.
- А я думаю, волхв ведов заговорил, чтобы у козы вымя не иссохло, - встал на колени перед Белянкой шаман.
- Если у него такая сила, почему он дочку свою из плена не вызволил?
- И дочку вызволил, и племя наше уничтожил.
- А мы?
- Нас не тронет, ради внучки своей, - любуясь, как жадно припала Лада к козьему соску, заверил Шаас. – Но, отныне: кто не похож на нас – тот наш враг! И в невидимой схватке мы должны победить его!
- Стрелой и словом! – сглотнув слюну, клятвенно заверил Вор. 
И в ту же ночь убил Шааса и его новорождённую дочь, вырвал из уха шамана заговорённый орех, подхватил Белянку на плечи и пошёл искать новую, зажиточную жизнь…

«Я вторглась в жизнь Шааса, принесла ему и нашей дочери смерть, а теперь умираю сама…» - от безысходности перевернулась на другой бок Маша. И вдруг ясно, будто наяву услышала знакомый, поржавевший от времени голос: зато на опыте убедилась, что неправильное – неправильно!
«Разве стоило стольких жертв понимание того, что в чужой монастырь со своим уставом не надо ходить?..» - мысленно спросила она Магистра.
«В нашем племени на синем камне-вещуне было написано: территория каждого неприкосновенна. Ты захотела проверить: истинна ли эта истина?..»
«Но вы, мой отец, должны были меня остановить!»
«Знала бы ты, сколько раз этот же упрёк я адресовал Богу…»
«А Он, что?..»
«Ручается: жрец мозга – гипоталамус знает начертанный Им путь, но люди имеют право выбрать свой…»
«Свободу выбора – слепым котятам!» - язвительно прокомментировала услышанную тезу Маша.
«Мой трудный опыт доказал: свобода – священна, - вздохнул Магистр, - и врагов своих я давно отпустил, а тех, кого люблю, держу на крючке…»
«Как это, на крючке?!»
«В подвешенном состоянии, ни шагу без моего ведома, всё под моим контролем. Из века в век сам таскал груз прошлого, и вас заставлял. А теперь понял: пора его похоронить. Прах к праху! И сегодня, в Субботу из Суббот, соберитесь вчетвером: Мария, Лада, Андрей и ты, освободите меня…»
«Мария – мама Андрея?» - уточнила Маша.
«Когда-то незабвенная Аведа и тебе дала жизнь…»
«Но, как освободить?..»
«Обряд Лада увидит в дольмене у реки, где Андрей разводит костёр…»
«Тогда сегодня мне нельзя умирать» - сделала вывод Маша.
   
Гроза утихла. Облака в предрассветном небе стали похожими на клочья чернильного кружева. Приоткрыв окно на случай возвращения Искорки, Лада ушла в свою комнату подремать. Андрей Андреевич отправился караулить сон Маши, и, чтобы самому не заснуть, взял с тумбочки сборник стихов, но открыть его не успел, зазвонил мобильный телефон.
- Что с Машей? – взволнованно спросила мама.
- Спит.
- Может, мне приехать?
- Зачем?
- Тебе завтра в школу…
- Сегодня, суббота, у меня нет уроков, - напомнил Андрей.
- Не простая суббота, сон в руку, - будто сама с собой заговорила мать.
- Что за сон?
- Мой рыцарь приходил проститься, сказал: в субботу Бог сотворил и наделил душой мужчину и женщину, которые в Субботу из Суббот осознают своё родство с Творцом, а, значит, с вечной жизнью…
- Поэтическая метафора, не больше, - неуклюже попытался успокоить мать Андрей Андреевич.
- Нет, я чувствую, что-то важное должно случиться сегодня, в день весеннего равноденствия, уже и тесто для жаворонков поставила…
- А что-нибудь солиднее?
- Твой любимый рыбный пирог испеку, если привезёшь Машу с дочкой.
- Договорились!

«Не так-то просто осознать своё родство с Творцом» - снова потянулся он к сборнику стихов.
С мысли сбили странные звуки.
«Птица бьётся в окно» - решил он.
В зале встретился с закутанной в плед Ладой.
- Искорка так и не прилетела, поговорить не с кем, - пожаловалась она.
- Поговори со мной, - предложил он.
- На кухне, заодно и чаю попьём.
- Там и форточку откроем, - высунув голову и не обнаружив поблизости золотогрудой посланницы небес, закрыл он окно. - Твоей маме необходимо тепло…
- Думаете, она вернётся? – об Искорке спросила Лада.
- Надеюсь… - о Маше ответил Андрей Андреевич.

- Вы, правда, маму любите? – когда забурлила в электрическом чайнике вода, не совладала с собой, спросила о том, что не давало ей покоя, Лада.
- Правда, - ответил он.
- За что? Только без всякой поэтической радуги, пять минут посияет, и нет её!
- Кажется, я Машу тысячу лет искал…
- Хорошо, что папа раньше нашёл, ведь мама не раз говорила мне, что я по большой любви родилась. А если бы вы папу опередили, я бы вообще не родилась…
- Моя мама тоже любила отца, но не скрывала от нас, что тоскует по  средневековому рыцарю, который иногда приходит к ней во сне. Я ужасно ревновал, даже фехтованием занялся, чтобы вызвать его на дуэль.
- Но вы же не рыцарь.
- Для твоей мамы я всего лишь коллега.
- А у моего папы коллега морская сирена…
- Сирена? – удивился Андрей Андреевич.
- Да, Маша не знает, он только мне рассказал, что познакомился с ней, когда служил на флоте. Шторм начался. А он на палубе, в поручни вцепился, еле держится. И вдруг слышит, кто-то поёт. Поднял голову, а на волне птица сидит с женской головой, и спрашивает: хочешь жить? Он кивнул. А знаешь, как надо жить? Нет! А если я тебя научу словом владеть, людей завораживать и побеждать, будешь за это одну меня любить? Да! Кто бы, не согласился перед смертью?! Теперь перед каждым судом он молится ей, она помогает, папа слово  скажет, все заслушаются, виновного оправдают…
- Хорошо ли это? – усомнился Андрей Андреевич.
- Не знаю, но… - с пристрастием посмотрела на него Лада, - мама не была с папой счастлива, сама мне призналась…
 «Я бы хотел иметь такую дочь, как ты…» - хотел сказать он ей, но тут в форточку влетела Искорка.
- Она вернулась! – выскочила из пледа Лада.
- У неё что-то в клюве, - подставил птице ладонь Андрей Андреевич.
Но Искорка, совершив под потолком магический круг, направилась в Машину комнату и там, опустившись у изголовья кровати, наклонила голову так, что из клюва, вернее, из желобка крохотного, только что проклюнувшегося сквозь черёмуховую почку листка, вылила на лоб Маши несколько капель воды, которая по векам слезами стекла под ресницы.
- Мама, мамочка, просыпайся! – отчаянно позвала её Лада.
- Ты назвала меня мамой? – будто и не спала, открыла глаза Маша, – я не умерла?
- Теперь не умрёшь, - заверил Андрей Андреевич.
- Тебя Искорка окропила живой водой, - объяснила Лада.
- Тогда надо вставать, у нас много дел, - рванулась подняться Маша.
- Ещё рано. Пять утра, - посмотрел он на часы.
- Если всё хорошо, тогда я бы поспала, - не совладала с зевотой Лада.
- Как никогда всё хорошо, - кивнула ей Маша, - такое чувство, будто я проспала тысячу лет и, кажется, выспалась…
- А мне приснился ужастик: кровь с неба, огонь, земля осыпается, люди корчатся. Я испугалась, проснулась, трясла тебя, трясла, ты как мёртвая. И Искорка пропала. Я чуть с ума не сошла, позвонила в «скорую», папе, Андрею Андреевичу, - перечислив пережитый кошмар, умолкла Лада.
- Врач сказал: давление и пульс у тебя, как у космонавта, - сделал честные-пречестные глаза Андрей Андреевич.
- Тогда, Лада – спать, я – под душ, а ты… - вопросительно посмотрела на него Маша.
- Если у вас есть кефир и мука, я испеку оладий, - предложил Андрей Андреевич, - что скажешь, Ладушек-оладушек?
- И кефир, и мука, и сахар и сода, - поняв, что избавиться от неё в планы взрослых не входит, почувствовала себя свободной Лада, - а если я оладушек, то буду худеть во сне.
- Не хотел тебя обидеть, - виновато посмотрел он на неё.
- Я и не обиделась. Наоборот. Меня ещё никто так вкусно не называл…
- Я редко, когда раздобрюсь, лапушкой, - подтвердила Маша.
- Тогда, по местам! – скомандовал Андрей Андреевич.

Маша стояла под горячими струями, ощущала: вода живая, сбегает по телу, смывая ошмётки налипших страхов, горестей, обид. Тёрла кожу пенистой мочалкой, снова смывала, пока не почувствовала лад с собой и миром.
Когда-то такое с ней уже было: в подарок на первый юбилей пятилетия купил ей отец пианино. Предвкушая счастье, она пробежала пальцами по клавишам, крутнулась на круглом новеньком табурете, он приподнял её на один, другой виток резьбы, которую она потом обнаружила под сидением.
- Объединение тонов в созвучия и их последовательность в условиях лада – есть музыкальная гармония, - объяснила учительница музыки.
У неё оказалось ладовое мышление: она пыталась сочинять музыку, неустойчивые звуки в композициях тянулись к устойчивым. Импровизировала по поводу любого факта жизни: погоды, настроения. Делила на инструменты людей: кто был орган, кто скрипка, кто балалайка. Кто арфа с лопнувшей струной. А кто – тромбон с засоренным мундштуком. Дурные звуки нарушали песнь небесных сфер. Кто-то хотел научить её жить в условиях какофонии. А её тянуло к гармонии. До двенадцати лет. Когда умер отец, налетела, раскаркалась стая ворон. Мир показался до обидного, несовершенным.
Она бросила музыкальную школу.
Увлеклась потусторонней поэзией Гумилёва.
Какой-то маятник злобный владеет нашей судьбою, он ходит, мечу подобный, меж радостью и тоскою…
«Всё, хватит! Прошлое в прошлом!» - закрутила краны Маша.
Зеркало открыло рот от изумления: лучистые глаза, медовые волосы, всё, как встарь…

На кухне пахло ванилью с корицей.
Увидев её, Андрей застыл со сковородой в руке.
- Что? – довольная произведённым эффектом, спросила она.
- Мой прадед когда-то написал графине Марии де Себастьен: у коровы Майки родились два телёнка, чёрные, с белыми звёздами на лбу: у одного над правым глазом, у другого над левым. Я вспомнил: у тебя родинка на лбу справа, и полюбил того телёнка больше, у кого звёздочка справа…
- Посмотрю на небо, там ты. Расцвела вишня, снова ты. Пчёлы жужжат – ты, ты, ты!
- Не понимаю, откуда?.. - отставил сковороду Андрей.
- Я читала эти письма, потому что ты мне их написал, - потянула руку, погладить его волосы Маша.
Халат распахнулся.
- Я с начала веков полюбил тебя, - поцеловал тёмное пятнышко над её бровью Андрей.
- А моя кожа пела, когда ты…
Его губы робко прошлись по её шее, груди.
Каждая клеточка её тела откликнулась…
- Я тороплюсь? – спросил он.
- Любовь нельзя откладывать ни на минуту, - теснее приникла к нему она.
Он подхватил её на руки, отнёс в спальню.
- Как аппетитно, - щипнул губами живот, - а что это тут распускается? - лизнул пупок.
- Я умираю от блаженства…
- А эти холмы с вишнёвыми вершинами, - накрыл ладонями её груди, спрятал лицо в ложбинке Андрей.
Маша выгнулась под ним. Тело её горело.
Сейчас, сейчас сверкнёт молния, грянет гром, прольётся солёный дождь всех выплаканных ею слёз. И сверкнёт в небе радуга. И придёт время любить…
«Мария. Мария. Мария» - билось сердце Андрея.

- Говорят, страшна не смерть, а умирание, - благодарно поцеловала его Маша, - если так, моё умирание самое счастливое…
- А сколько раз я умирал от страха, - подкорректировал курс разговора Андрей, – лет до двенадцати был наивным щенком, уверенным в своей привлекательности. Играл с миром, с людьми. Все девчонки в классе были моими: я таскал им портфели, решал задачки, сочинял смешные истории. А потом вдруг мои одноклассницы стали секс бомбами, а я остался увальнем, который на уроке физкультуры и десяти раз не мог подтянуть своё тело на кольцах…
- Даже не верится, - пощупала его бицепс Маша.
- Захотелось умереть. Родители ушли в театр, а я слонялся по комнате, сочинял предсмертную записку, пока не наткнулся на журнальный столик, где лежал поэтический сборник с закладкой. Открыл, прочитал: С сотворенья мира стократы, умирая, менялся прах. Этот камень рычал когда-то, этот плющ парил в облаках. Убивая и воскрешая, набухать вселенской душой – в этом воля земли святая, непонятная ей самой…
Андрей замолчал, заново переживая состояние набухшего семени под асфальтом: страх перед неизвестностью и желание пробиться, дать своему «я» возможность прорасти.
- И ты решил не торопиться с прахом? – прижалась Маша к его плечу.
- Вознамерился убить себя словом.
- Это как?
- Лёг спать с заданием: не проснуться. А во сне попал в лабиринт с серпантинами коридоров, нишами для саркофагов, в которых жили мои страхи. Они приподнимали крышки и строили мне рожи, - вздрогнул, вспоминая Андрей. – один из них был похож на жирную медузу, затрясся от смеха: мир твоей лени! Если бы он объявил войну мускулам, я бы, возможно, сдался и умер. Но… мир лени? Я обязан был скорчить ему рожу в ответ. Страх испугался, исчез под крышкой своего саркофага…
- Саркофаг с греческого – пожиратель плоти, - поцеловала его бицепс Маша.
- Греческий и русский – эзотерические языки, - кивнул он.
- А что было потом?
- Почувствовал себя победителем, взобрался на саркофаг, исполнил танец воинственного дикаря, в общем, объявил своим страхам войну. И тут увидел тебя. Ты промелькнула как луч. Солнечные глаза, родинка над правой бровью. Я бросился вслед. Страхи выползали, ставили подножки. Я спотыкался, падал, но каждый раз появлялась ты, и я вставал и бежал. Когда проснулся, похудел килограммов на пять, и решил: первое – стать атлетом, второе – отыскать тебя…
- Мы не раз в прошлых жизнях встречались, но счастье обходило нас стороной, - вздохнула Маша.
- Заблудилось в лабиринте страхов?
- Заблудилось…
- Люблю тебя, - прижал её к себе Андрей, - выходи за меня замуж.
- Я уже… вышла, - ответила лаской Маша.
Нет большего счастья, чем говорить на одном языке.
Возможно, и душа на землю, чтобы отвести душу, спускается…
   
- Если бы мне два дня назад сказали, что я побываю в своих прошлых жизнях, ни за что не поверила бы, - закончила рассказ о своих приключениях Маша.
- Когда-нибудь археологи не в земле будут копаться, а в памяти, - с лёгким налётом зависти посмотрел на неё Андрей.
- Магистр скачал истории моих воплощений до пятого тысячелетия…
- Не жалеешь, что сегодня расстанешься с ним?
- Ужас, скоро Лада проснётся, - посмотрела на часы она.
- Позвоню маме, пусть собирается, - поднялся он, - кстати, по тропе в гору, где мы разведём костёр, недавно нашли довольно хорошо сохранившийся дольмен.
- Тати называли каменные дома ртами земли, - вспомнила Маша.
- А мой старший брат думает, что они – ретрансляторы, установленные для увеличения дальности космической связи, - озвучил иную версию Андрей.
- Если с помощью слов волхвы могли менять траектории метеоритов…

- Маш, ты не спишь? – поскреблась в закрытую дверь дочка.
- Только что проснулась, - отмечая, что врёт во спасение неизвестно чего, ответила Маша.
- Тогда я войду?
- Входи, - натянув рубашку, чинно уселся на стуле у кровати Андрей.
- А вы что, так и не спали? – сочувственно посмотрела на него Лада.
- Не спал, - не соврал он.
- А мне приснилось продолжение сна…
- Какой-нибудь языческий обряд? – спросила Маша.
- Не обряд, а старик Хоттабыч!
- В честь дня весеннего равноденствия предлагаю позавтракать у нас, - взял в руки мобильник Андрей. – Мама всегда в этот день булочки-жаворонки печёт, и ватрушки, и пироги…
- На Земле наступил Новый год, - отстранённо, будто улетев куда-то, сказала Маша.
- Искорку возьмём с собой? Кстати, где она? – поинтересовалась Лада.
«Чьё-чао-чьё…» - слетев с платяного шкафа, гордо прошествовала на тоненьких ножках по одеялу золотогрудая птица.
- В переводе: требую пирогов и путешествий! – подставил ей вместо жёрдочки палец Андрей.
- Клювом птенца глаголет истина! – переиначил присказку Лада..

Андрей Андреевич с матерью жили в центре города, в охраняемом памятнике-особняке. На чугунном крыльце ещё можно было различить клеймо с датой «1897 годъ». Высоченная облупившаяся дверь вела в холл с широкой мраморной лестницей на второй этаж, разделенный на послереволюционные квартиры-клети.
На верхней ступеньке их ожидала женщина без возраста в джинсах и майке. Короткая стрижка голубовато-чёрных волос. Чуть грустные, осенние глаза.
«Магистр говорил: у Софи глаза весенние» - пронеслось в Машиной голове.
Познакомились.
- Проходите, мои дорогие, - повела гостей в дальний угол коридора Мария Андреевна, - кажется, пироги удались…
- Пахнет вкусно, да, Искорка? – постучала по коробке с продавленными дыроколом отверстиями Лада.
«Чьи-чьи, чао-чао, чьи-чьи…» - в знак согласия вывела руладу Искорка.
- Что это за певунья? – поинтересовалась Мария Андреевна.
- Птица неизвестной породы, вчера с неба упала…
- Неспроста!
«Диалог между старой и малой налаживается» - подумала Маша.
- Мам, – открыл, было, рот Андрей.
- Стол накрыт, - предупредительно подняла она руку, - с африканским вином и французским сыром от старшего сына; жаворонками, ватрушками, сырниками с лимонной цедрой и рыбным пирогом от меня, для таких чудесных гостий от тебя! - дотронулась Мария Андреевна до Машиного плеча, будто не веря, что избранница сына – не сон.
- А у меня сырники расползаются и подгорают, - отвлекла на себя её внимание Лада.
- У меня раньше тоже, а потом узнала секрет, могу поделиться с тобой.
- Здорово.
Маша нащупала в кармане куртки камешек с дыркой и иксом, когда-то найденный на дне Онона, который бурятская шаманка назвала «куриным богом», исполняющим желания того, кому он явился. Она всегда носила его с собой и теперь, сжав в кулаке, так о многом хотела его попросить…

Бутылку с африканским вином вернули в бар. Чай с имбирём, молоко с кардамоном и шафраном, больше соответствовали намеченной поездке к реке и дольмену. С аппетитом умяли рыбный пирог и сырники с лимонной цедрой.
Искорка, обскакав вокруг румяного с изюмными глазами жаворонка, жадно склёвывала с его хвоста зёрнышки кунжута.
Пиршество сопровождалось доверительной, не для всякого уха беседой.
- Мой старший сын Александр решил восстановить усадьбу Весниных в виде музейно-туристического комплекса, с домашним театром, каруселями…
- Избами с евроремонтом, - критически добавил Андрей.
- Можно и с лампадами, у туристов разные вкусы, - подключилась Лада.
- Умница, - бросила Мария Андреевна в сторону возможной внучки благодарный взгляд. – И это не бизнес любви, как считает мой младший сын.
- А на чём? – со скепсисом поинтересовался Андрей.
- Вообще не бизнес, а реставрация традиций, дыма малого отечества, если угодно. Как вы, Машенька, думаете?
- Там, на кладбище, похоронены два человека, которых я любила когда-то, Андрей Веснин и Андреа Беренс, - сорвалось с её языка.
Нечаянное признание потребовало разъяснений, и Маша рассказала о визите Магистра и бывшего волхва племени ведрусов, который сотни лет собирал души тех, кого вольно или невольно обманул, чтобы испросить прощения; о своём путешествии в небесный архив, где хранятся истории судеб прошлых и будущих; о флэшке с файлами. О говорящей черёмуховой аллее по понятным причинам умолчала. О перипетиях кольца с бирюзовыми камушками поведала, более того, предложила его в экспонаты будущего музея Весниных.
- Выходит, все мы из одного гнезда, - воскликнула Мария Андреевна и рассказала о своих встречах во сне с рыцарем-тамплиером и о шкатулке с альбигойским заветом, из-за которой старик Веснин был зверски убит. – Сын знает эту историю, а я не могу…
- Тогда громили многие усадьбы, - подключился Андрей Андреевич, -  кто-то из крестьян сболтнул о шкатулке, решили: в ней клад, потребовали выдать; прапрадед вынес заветный сундучок на крыльцо, вскрыли его топором, а там бумага. Велели прочитать. Боготворите слово, и будете богаты, перевёл с французского сын каторжанина и крепостной. Решили, глумится над народом. Тут же, на крыльце тем же топором и зарубили его на глазах у внука, которого кухарка, родственница Глафиры спасла, выдав за своего сына, а усадьбу, как в революцию и положено разграбили, одни кандалы оставили, да связку писем с «ерами» и «ятями»…
 «Чьё-чао-чьё…» - грустно пропела Искорка.
- Кровиночку барина я вернула в усадьбу, а сердце моё осталось на каторге, рядом с Андреем. Но Роза Сергеевна утешила, сказала, дерево их рода теперь не иссохнет, - наизусть прочитала мать Андрея, как догадалась Маша, строчки из письма Глафиры.
- Тогда и я расскажу, - заявила Лада, – мне  ночью приснился дедушка, похожий на вашего рыцаря, попросил спасти его душу, сказал, именно сегодня, в тринадцать двадцать у реки, где вы разводите костёр, обряд получится…
- Это серьёзно, - посмотрел Андрей Андреевич на часы, – время в обрез.
- И дольмен там есть? – перестала удивляться происходящему Лада.
- Есть, - кивнул он.
- Искорку возьмём? – спросила Маша.
«Чего-что-чао?» - возмутившись, взлетела на голову Марии Андреевны посланница небес.
- Надеюсь, с моей растительностью всё в порядке, и во время пути ты не станешь её удобрять, - оптимистично поправила она причёску.

Казалось, старенький джип сам знал дорогу.
- Я тут место застолбил, - признался Андрей Андреевич, - заводь, в которую рыба почти не заходит, но вид прекрасный, а поднимешься в горы, дольмен, рядом каменное кресло, посидишь, интересные мысли приходят…
- Мне надо в дольмен залезть, – подчеркнула Лада.
- А нам с Искоркой нужен простор, - нащупала притихшую на голове птицу Мария Андреевна.
- Река похожа на Онон, даже остров посредине, - залюбовалась игрой серебристых чешуек стремительного мелководья Маша.

Машина остановилась на поляне с огороженным речными голышами кострищем.
- Кто рыбу ловить, кто за хворостом в лес? – спросил Андрей.
- Я за хворостом, – подняла руку Маша.
- Имея рыбный пирог, ловить рыбу грех, - походкой горянки, несущей на голове кувшин с водой, изрекла Мария Андреевна.
«Чью-чего-что-чао» - согласилась, зарываясь в её волосах, Искорка. 
- Я к дольмену, - напомнила Лада, - только скажите, куда идти?
- Вверх по тропинке, она тебя приведёт…
- Если что, мы рядом, - вспомнив, чем в прошлой жизни закончилось её детское бесстрашие, еле слышно прошептала Маша.
- Ждите, - на ходу храбро бросила дочка.
Маша взглядом спросила Андрея: не опасно?
Так же взглядом он ответил: всё под контролем!
И всё же она машинально вынула из кармана ононский камешек-оберег, распрямила ладонь, показалось: по белым желобкам «икса» пробежало пламя…
Мелькнула мысль: пришла твоя очередь бросить хворост в костёр.
«Гипоталамус заговорил» - подколола она себя.
«Поручи что-нибудь ангелам, они от безделья квалификацию теряют» - тряхнуло бородой проплывшее чуть ли не перед её глазами облако.
«Магистр!?» – обрадовалась Маша.
- Искорка полетела за Ладой, пойду и я, посижу в каменном кресле, - направилась к горной тропинке Мария Андреевна.
«Это Магистр её позвал, - подумала Маша. – Быть может, последнее в их жизни свидание…»
- Что-то ты погрустнела, - подошёл к ней Андрей, - за дочку боишься?
- Не знаю, я была моложе её, когда отправилась перевоспитывать татей.
- Храбрая моя…
- Глупая.
- Давай договоримся: прошлое в прошлом, - взял её за руку Андрей.
«Договориться» помешал мобильник.
- Кто? Люся? Бабушка Докдониха велела позвонить?
- Дай мне трубку, - попросила Маша. – Люся, с тобой говорит Мария Александровна, я работала в вашей школе, часто приходила к твоей бабушке, что с ней?
- Она ослепла, но видит, велела позвонить Андрею, мне номер муж дал, а ему Илья Веснин…
- Что бабушка хочет сказать?
- Говорит, огонь проклятия потух, пришло время разжечь костёр любви.
- Спасибо. Передай ей от меня привет, и Подсолнушку, где он, что с ним? 
- Подсолнушек, только вы его так называли, теперь мой муж, - не без гордости сообщила Люся, - фермером стал, картошку растит, овец разводит, дом для одиноких стариков построил, я там фельдшером…
- Какие же вы молодцы, - еле сдержала слёзы Маша.
- Петька часто вас вспоминает, какие есть книги по истории, покупает, читает, а мне некогда, трое детей, да бабушка, да хозяйство. Его-то отец давно умер, и мать за ним, сестра в Чите замуж вышла.
- Спасибо, что позвонила, Люся.
- Будет здоровье, приезжайте…
«Будет ли?..» - чтобы не расплакаться, передала Андрею трубку Маша.

Лада поднималась по тропинке. Сердце её стучало как часы: тик-так, нет, скорее, как метроном: тук-тук, настраиваясь на незнакомый темп. Дольмен показался неожиданно. Прижатый каменной кепкой-аэродромом, он почти врос в землю с открытым от ужаса ртом. Рядом с ним стояло кресло, составленное из толстых каменных плит, видимо, для отдыха древних путников.
«Как в сказке: ночью дольмен приснился, днём явился…» - заглянула она внутрь. Пустота отозвалась густым, низким звуком, который позвал её, и не вполне осознавая, что делает, она буквально вползла в каменное сооружение, умостилась в центре его, поджала ноги, закрыла глаза.
Через какое-то время сон вернулся к ней…
Она увидела обгоревших, присыпанных пеплом людей. Некоторые из них шевелились, посылая громы и молнии на головы её отца и матери.
«За что вы проклинаете моих родителей?» - хотела спросить она, но поняла, что не умеет говорить. Что в первый день своего рождения ещё ничего не умеет. Лежит в пелёнках под боком у спящего отца, рассматривает висящий рядом круглый предмет. И вдруг, не та, новорождённая, а нынешняя, понимает: этот орех – серьга, которую кто-то вырывает из уха отца. Отец хрипит, изо рта его течёт кровь. За ним убивают и её. Но как такое может быть?..
«Теперь поняла, почему твой папа не любит орехов, а тебе всегда жалко его?» - будто вырос из пепла высокий, красивый, гладко выбритый старик.
«Ещё я поняла: вы не Магистр» - мысленно ответила видению она.
«Я твой дед, волхв ведов, которому когда-то не удалось спасти тебя, теперь должен тебя предупредить: пришло время, когда религией стал бизнес с его лукавой молитвой: ничего личного! Но так не бывает. Человек отвечает за каждый свой шаг. Упадёшь, поднимись, во благо даже соври, нынче правда ненавистнее лжи. Главное: не рви свою душу ни за какие коврижки. Не с чужих слов говорю. Сам расторгнул её, теперь пришло время собрать, если ты, твоя мама, Мария Андреевна и её сын, поэт племени ведов, искренне простите меня и, глядя на пламя костра, скажете: прах к праху уйди…»
«И мы больше никогда не увидимся?» - чувствуя, что уже скучает о нём, спросила Лада.
«Могу вернуться твоим внуком, если захочешь, конечно» - улыбнулся старик.
- Разве такое возможно?
- Чем теснее духовные связи, больше у души ипостасей…
- Тогда, почему людям пудрят мозги, что смерть – конец? – не очень разобравшись с «ипостасями», в порыве новоиспечённых чувств возмутилась Лада.
- Этот вопрос сам Творец поставил ребром перед святыми мужами, - кивнул в знак её правоты волхв.
- А они?
- Тянут, боятся, власть потерять...
- А Бог – Бог или не Бог?
- Он – Автор, его воля закон.
- Папа говорит, закон, что дышло, - разочарованно протянула Лада, - это оглобля такая, которая повозкой управляет…
- Поэтому и… - хотел объяснить ситуацию волхв, но перебил себя, - у нас впереди уйма времени, поговорить, а сейчас приближается час «икс», мне пора на костёр…
- Не переживайте, мы простим вас! – чмокнула растаявшего в воздухе деда Лада.

- Бабушка, я всё поняла! – выбравшись наружу и увидев дремлющую в кресле Марию Андреевну с Искоркой на голове, подчёркнуто важно заявила она, но, не выдержав имиджа, пустилась вприпрыжку, – побежали скорей!
- Я буду через пять минут, - не открывая глаз, крикнула ей вслед Мария Андреевна, ни на секунду не желая прервать общение с Магистром.

- Мы с дочкой не всегда понимаем друг друга, но я люблю её, и не хочу оставлять… - наблюдая за появившейся в центре костра огненной саламандрой, призналась Маша.
Она решила прожить этот день жадно, свободно, не упуская малейшей возможности открыться этому миру, чтобы впитать в себя и прихватить с собой в мир иной, как можно больше впечатлений…
- Летом вместе с Ладой съездим в Забайкалье, - обнял её Андрей, - покажем рудник, посетим могилы предков, родство с отважной французской графиней ей, точно, придётся по нраву…
- Поедим забайкальской картошки…
- Попьём гуранского чаю…
- А если… ничего этого не случится? – спросила она.
- Почему?
- Сказка кончилась, в понедельник к врачу…
- Даже не думай! – сильнее прижал её к себе Андрей. – На этот раз счастье не обойдёт нас стороной…

- Маша! Я говорила с дедом! Знаю, как его отпустить! – показалась на горной тропинке Лада.
- А мама где? – забеспокоился Андрей.
- Придёт через пять минут…
- Как раз пять минут и осталось, - посмотрел на часы Андрей.
- А что мы должны… – не успела сформулировать вопрос Маша.
- Простить и сказать: прах к праху уйди! – от порыва холодного ветра поднырнула под руку Андрея Андреевича Лада.

Вмиг погода ухудшилась. Наплыли тяжёлые от дождевой воды животы туч. В воздухе зазвенели алмазные льдинки.
А костёр, всем непогодам назло, запылал с новой силой. И уже не одна, а видимо-невидимо огненных саламандр заметались по жертвенно сгорающим в огне сухим жердям.
Потянуло дымом. Из дыма же соткался образ Магистра: опалённая борода, развивающиеся волосы, наполненные печалью глаза.
- Я люблю тебя, Жак, - издалека крикнула Мария Андреевна.
- Простите и отпустите меня, - поржавевшим баритоном проронил он.
- Прах к праху уйди! – многоголосьем пронёсся заветный заговор.
«Чьё-чао-чьё» - вспорхнула и высоко в небе исчезла Искорка.
Огненный вихрь исполнил несколько головокружительных фуэте, и будто слизал ледяные иголки, и тучи, и дым.
В прозрачной чистоте над потухшим костром зажглась радуга…