Встреча

          По заброшенной лесной дороге шел человек. Стояло раннее теплое лето, и была теплая ночь. Ничего не видно вокруг, и только далеко впереди и очень высоко чуть-чуть виднелось небо. Почти такое же темное, как и все вокруг, оно было совсем слабым ориентиром для человека, который шел по дороге. Когда-то давным-давно деревенские лошади здесь провозили телеги, груженные нехитрым крестьянским товаром, и многие десятилетия накатывали колесами колею. Сейчас там не ездят, многовековые труженики – помощники людей, сивки и бурки, вытеснены машинами, мчащимися по автострадам. Колея заросла, затянулась мхом и дерном, и все равно она была и чувствовалась ногами ходока. А ходок шел не спеша, но и не медленно, уверенно и легко. На спине его большой солдатский рюкзак, ремни точно подогнаны – он не болтался по спине, а был к ней как припечатан. Человек шел. Походка была твердой, размашистой, а ноги его несли легко и пружинисто. Могло казаться, что этой дорогой хожено-перехожено, но он шел по ней первый раз в жизни. И последний. Было тихо. Но эта ночная тишина нарушалась лесными звуками. Где-то далеко аукнула выпь, чуть поближе отсчитала чьи-то годы кукушка, близко впереди разорвала воздух мягкой шероховатостью крыльев какая-то птаха, выпорхнувшая из-под придорожного куста, прострекотали цикады, и снова тишина. Лесной путник бросил взгляд вверх и увидел небо, которое стало чуть светлее. Но появившаяся блеклость была такой слабой и еле заметной, что дорожная лесная темнота оставалась по-прежнему плотной, обволакивающей все вокруг: и деревья, и кустарник, и дорогу, и человека.
Он шел, пронзая собой, своей устремленностью плотную вязкую тьму, придавившую окрестность.
          Еврейскому мальчику Жене Грицевскому было два года, когда его мать с другими родственниками успела вырваться из горящего Кривого Рога и ускользнуть от победно входящих в город фашистских захватчиков.
Началась страшная Великая Отечественная война, затянувшаяся на долгие четыре кровопролитных года. Беженцы добрались до маленького таежного городка, раскинувшегося по обе стороны одноименной реки Тавда. Началась жизнь в эвакуации, тяжелая, полуголодная, со страданиями, похоронками и плачем обезумевших от горя вдов.
          Женя ничего этого не знал, не видел, не понимал, потому что ему было всего два года. Он не знал, как его мать, маленькая хрупкая еврейка, трудилась из последних сил, чтобы выжить самой вместе с младенцем. Он не знал, что вскоре умрет его бабушка от того, что поскользнется и ударится головой об пол. Он не знал, что рядом с ним живут такие же, как он сам, или чуть постарше его двоюродные братья и сестры. Он не знал, что его отец уже убит на фронте и мать со своими сестрой, братом и другими родственниками оплакала его погибель. Он ничего этого не знал, потому что ему было только два года.
          Жизнь продолжалась, эвакуированные по-прежнему жили в условиях тыловых бед и непривычного морозного Урала. Вот такая она жизнь – вечная, неистребимая, пока есть Земля, и пока она крутится. Мать вышла замуж. Ее избранником стал раненый солдат, вернувшийся с фронта. Видный, слегка заикающийся после контузии, курящий табачок-самосад, крепко пьющий, матерящийся, неграмотный, необразованный – обыкновенный, даже типичный русский мужик. И конечно же, трудолюбивый. Умел делать все. Мастерил примитивную, но добротную мебель, чинил обувь, ремонтировал часы, лудил посуду, делал коронки на зубы – блестели, как золотые, хоть и были сделаны из латуни или монеток. Он рисовал масляными красками, которые сам и готовил. Его картинные лебеди с влюбленными парочками на лодках и лунной дорожкой по уральскому озерку пользовались спросом у базарных завсегдатаев. Мужик дома в войну – это кормилец, хозяин и зависть во вспыхивающих глазах молодых вдов. Но главным его занятием, страстью и неосознанной любовью была суровая уральская природа. Он «не ждал милости от природы». Охотник и рыбак, грибник и заготовитель кедровых орехов – все тащил домой и на продажу.
          В семье появился еще один ребенок, Володя, получились два сводных брата от одной матери. Воспитанием детей никто не занимался. Росли, учились в школе ни шатко, ни валко, взрослели, впитывали в себя отцовское умение. Каждый обучался тому мастерству, которое больше нравилось. Младший тоже стал мастером на все руки, научился всему, кроме умения рисовать хотя бы по-отцовски. Старший впитал в себя все прелести тайги с ее разнообразным промыслом и огородничество. Он чаще цеплялся за отчима и всегда сопровождал его – старого многоопытного таежного добытчика.
          О родном отце в доме не говорили. Да и он сам его никогда не вспоминал. Нет отца, и никогда не было. Погиб на войне. Без вести пропавший. Был отчим, который относился к нему как к родному. Так жизнь понемногу и катилась.  
          Встречались мы очень редко: он – в Свердловской области, я – в Москве, друг к другу в гости не побегаешь. Да и разные мы были и по воспитанию, и по образованности. Но, как говорят, кровь людская не водица. Мы двоюродные братья, а наши теплые дружеские и братские отношения сохранились на всю оставшуюся жизнь и с Володей, и с Женей.
          Однажды в моей московской квартире неожиданно появился Женя. Сухой, поджарый, сильный, мускулистый. Мы обнялись, поздоровались, и я почувствовал его крепкие руки. Ладошек нет, есть одна сплошная твердая и толстенная желтоватая мозоль. Он рассказал, что работает на сталелитейном заводе, что клещами захватывает раскаленное листовое железо, двигающееся по рольгангу, и сбрасывает этот лист рядом с конвейером на платформочку, точно выкладывая пачку листового железа. Другие рабочие увозят этот металл, а он «упаковывает» следующий. И так всю смену по нескольку тонн. Вот такими стали его трудовые руки.    
          Он казался мне немного странным. Меня удивил его большой солдатский рюкзак. Как-то необычно было видеть в Москве, в наше время совсем еще не пожилого мужчину без дорожного чемодана, но с рюкзаком на плечах. Мы выпили, расслабились, потом ушли в большую комнату и долго говорили. Ему пришло из военкомата известие о том, что недалеко от Москвы, в Тверской области, найдена братская могила, в которой похоронен его родной отец. И все в нем всколыхнулось, в момент отлетели назад пятьдесят с лишним лет, первый раз в жизни забилось сердце от сознания того, что есть, есть (!), хоть и неживой, его родной отец.
          И он поехал искать могилу.
          Женя развязал рюкзак. Как таежный человек, не спешащий, размеренным движением раскрыл его… Мои глаза, наверное, расширились от удивления, потому что там аккуратнейшим образом было сложено все необходимое в походе, а также и то, что нужно иметь при себе для посещения братской могилы. Между двух вырезанных по размеру рюкзака фанерок лежали темный костюм и белая сорочка: к отцу надо подойти при параде. Сбоку установлены две бутылки водки – надо же поминать. Много конфет, если у братской могилы будут дети и их надо угостить. Все обдумано, все предусмотрено по науке русского отчима для правильного поминания еврейского биологического отца. Я переводил взгляд с рюкзака на него и думал о том, какие мы разные и какой он правильный, этот русский крепыш, в жилах которого течет еврейская кровь.
          Евгений продолжал свой ночной поход по лесной дороге. Он посмотрел высоко вдаль. Там, где еще недавно на темном небе появилось еле заметное просветление, теперь – едва уловимое розовое свечение. Он понимал, что темнота тронулась с места и ее теперь не остановить. Она плавно, не спеша, почти незаметно будет наезжать на солнечное необъятное пространство, постепенно растворяясь в нем и уступая ему место.
          На дороге все еще темно, но обочины стали едва заметны. Появились новые лесные звуки. Изредка слышались прерывистые, как автоматные очереди, трели незнакомой птицы; кукушка, видимо, улетела далеко-далеко, подавая оттуда свои глухие сигналы. Запахло росой, значит, солнце еще чуть-чуть приподнялось, посылая первое тепло на поверхность планеты.
          Евгений вспомнил, как он приехал на автовокзал города Тверь. Занял очередь в билетную кассу, а когда преломился в поясе, чтобы просунуть деньги в окошечко, расположенное на высоте половины его роста, выяснилось, что нужный ему автобус пойдет только утром. Коротать двенадцать часов – это долго. Он бродил по привокзальной площади, спрашивал у людей дорогу до интересующей его деревни. Какой-то небритый обитатель вокзала уверенно указал на лес, сказал, что прямиком по лесной дороге будет километров двадцать. Евгений не мог болтаться по вокзалу до утра среди уставших, дремлющих пассажиров и почерневших от первого весеннего солнца бомжей. Он вскинул рюкзак, поправил его на плечах, взглянул на чужой вокзал и решительно двинулся в сторону леса. Он был уверен, что утром будет в деревне, когда автобус еще только приготовится в путь.
          Прокрутив в мыслях этот эпизод своего паломничества, он отметил, что 9 мая, в день капитуляции фашистской Германии, то есть в день Победы, у братской могилы состоится митинг, и он обязательно успеет дойти. Оставалась ночь и полдня.  
          Женя не заметил, как рассвело, хотя солнце было все еще низко. Лес активно оживал. Птичьи голоса уже беспрерывно оглушали его и одинокого путника. Они состязались, перебивая друг друга и соединяясь в беспрерывный птичий хор, звучащий и оглушающий множеством мелодий пернатых. А по обеим сторонам лесной дороги рос кустарник, который сопровождал дорогу и шедшего по ней сына солдата. Стройные деревья разных видов вперемежку стояли на всем его пути вдоль дороги. Их кроны близко подходили друг к другу, почти соединяясь и образовывая природный тоннель, ведущий на встречу с поднимающимся солнцем. А оно уже так высоко, что надо хорошо приподнять подбородок, чтобы увидеть его. Природный тоннель впереди расширялся, и это означало окончание леса. Евгений прошел лесную опушку и вышел на полевые просторы. Пройдя еще километр, он увидел колхозный коровник и зашагал к нему.
          Было раннее утро. Доярки закончили первую дойку и щебетали деревенские байки. Они настороженно встретили незнакомого мужчину: чужака издалека видно. Евгений рассказал о том, что он идет с далекого Урала к братской могиле поклониться своему отцу, который в ней похоронен. Девчата растаяли, были растроганы, напоили молоком и шумно проводили в сторону своей деревни, расположенной в двух километрах от этой фермы. Отдохнувший и взбодренный парным молочком, он ускорил шаг. Около крайней деревенской избы его уже встречал, опираясь на палку, старик.
          Непонятно, как он узнал о том, что к ним в деревню идет сын солдата, похороненного в братской могиле, и русское крестьянское гостеприимство вывело старика к околице. Издалека можно было видеть, как они пожали руки, о чем-то поговорили и вошли в избу.  
          Старик встретил нежданного гостя радушно, приветливо, без лишних слов. У него вообще в обиходе было мало слов. А зачем они ему? Лишние. Человек, давно живущий на земле и переживший страшную войну, и без слов понятен. Он был мальчишкой, когда в сорок первом случилась битва за его деревню. Столкнулись насмерть русский с немцем, винтовка Мосина и шмайсер фюрера, краснозвездные танки и «тигры» с черными крестами, саперные лопатки и штыки до зубов вооруженного врага. Бой длился долгий день. Артиллерийская канонада, автоматные очереди с двух сторон, поочередные атаки двух бьющихся насмерть пехот, скрежет танковой стали и рукопашный бой – все смешалось, слилось в один ужасающий хаос, от которого темнело в глазах, и лопались ушные перепонки.
          Зачем они сюда пришли, за тысячи километров, принесли смерть и страдания миллионам людей? Чтобы найти здесь свою погибель. Бой закончился. Воздух пропитан дымом, гарью, человеческим потом и кровью. Взбудораженная природа успокоилась, улеглась, и наступила мертвая тишина.
          Деревня всегда была маленькой, а когда началась война, в ней остались одни бабы, дети да двое стариков. Остальные ушли на фронт. А сейчас она совсем как вымерла: все попрятались, кто куда, зарылись в огородах, укрылись в подвалах. Ребятишки – народ отчаянный. Они первые повысовывали свои носы, выбрались из укрытий на волю, понеслись по единственной, но теперь полусгоревшей, полуразрушенной улице «поднимать» соседей, оставшихся живыми в этой жуткой круговерти, утихшей всего лишь несколько минут назад. Собрались все ходячие жители деревни. Они робко вышли за околицу и… онемели: огромное, до самого горизонта поле было покрыто трупами. Меж них валялись винтовки, автоматы, перевернутые пушки, стояли танки с башнями набекрень и везде кровь. Горстка исхудавших, обессиленных крестьян медленно обошла и обозрела поле. Предстояла тяжелая доля: трупы надо хоронить. Людей мало, сил мало, убитых много... до ночной темноты советских солдат сносили к деревне. Уставшие, сделали передых до рассвета и с зорькой снова за скорбное дело. Кого на тележках, кого волоком, кого на плечах… К вечеру следующего дня похоронили у деревни в общей яме-могиле. Немцев не таскали. Урыли прямо в поле. Старик тогда был мальчонкой, он собирал мелкие солдатские вещи и воинские удостоверения. Он не помнит числа похороненных, но знает, что удостоверений было несколько мешков. Вот такую страшную правду рассказал старик Евгению. Он помолчал, затем поставил на стол бутылку мутного самогона, ноздреватый черный хлеб, половину крупной луковицы, пару картофелин в мундире – что под руку подвернулось. Молча выпили.
          Евгений крепко уснул, проспал долгие семь часов. Старик негромко шумнул, его гость резво вскочил, усталости как не бывало. Он вышел на улицу, быстро взбодрился прохладной водой из рукомойника, приколоченного гвоздем к старой узловатой яблоне. Надел тот самый костюм из рюкзака, сорочку, и они вдвоем пошли к братской могиле. Она была совсем недалеко от деревни, полкилометра, не больше. Чем ближе подходили, тем сильнее билось сердце. Он увидел очень большой холм, покрытый молодой весенней травкой и свежевысаженными цветами, еще не успевшими как следует расцвести. Вокруг холма металлическая низкая ограда, простенькая, даже неказистая, но накануне покрашенная и еще пахнущая краской. За ней, на холме, обелиск.
          В списке захороненных Евгений увидел свою фамилию, но это же была фамилия его отца! Он надолго умолк, погрузился в себя и не заметил, как стекался к могиле народ. Люди шли из соседних деревень, кто-то приехал на велосипеде, кто-то на машине. Заиграл духовой оркестр. Много было сказано слов, соответствующих славной дате 9 Мая – дню Победы. Вспоминали тот страшный бой, в котором полегли те, перед кем сегодня, сейчас, собравшиеся склонили головы…
          А жизнь, как кинолента, пробегает в голове Евгения. Он просматривал ее кадр за кадром. Вот она бежит медленно и плавно, и он видит себя в небольшом районном центре, улицу Сталина, барак, в котором жил. Лента чуть ускорила свой бег, и вот он уже на своей речке, где с такими, как сам, ребятишками купается до посинения и пупырышек на теле от холодной воды. Рыбачит с отцом-отчимом. Лента бежит быстрее вместе с ним прямо в его армейскую службу. Это запомнилось, потому что армию помнят все, кто служил. Без дедовщины, без унижения, без издевательства, а только для блага народного, защиты его и для собственного физического, да и морального становления. Дальше лента успокаивает свой бег до умеренного, затяжного и долгого. Урал, Дальний Восток, опять Урал... и все годы – тяжелый изнурительный труд. Одно приятное разнообразие в течение жизни: рыбалка, лес, огород-дача. Лента резко замедлила свой бег, и вот уже стоп-кадр. Последний. Он плохо слышит духовой оркестр, речь военкома, партийного чиновника, выступления жителя деревни, пионеров…
          Евгений встретился с отцом. На кадре его лицо. Плохо видно, кадр помутнел от времени, черты лица расплывчаты. То ли это он, то ли это единственная, старая, с довоенных времен, пожелтевшая фотография. Но это точно был человек, дважды давший ему жизнь. Первый раз – когда сам ввел сына в земную жизнь, и второй – когда погиб, спасая его от фашистской чумы.
          Было грустно от воспоминаний, было радостно от знакомства и встречи со своим родным отцом.