Выходной

Да простит меня Довлатов за этот рассказ

«С утра я почитаю газету
И, может быть, сгоняю в кино,
И, в общем, все равно,
Все равно какое».

Я проснулся около девяти, закрыл за Соней дверь, погладил собаку и ушел в душ. Когда вторник выходной – это всегда хорошо. Выходной вторник – это всегда приятно. Я не торопясь наслаждался ласками водных струй, думы о трагизме человеческой жизни давались легко и имели воздушный оттенок. Затем я опять же не спеша позавтракал овсянкой с изюмом и курагой под монолог Бродского о тяжкой доле изящного словиста.

Снегопад за окном манил обратно на перины, дабы предать забвению горькие мысли о тщетности рационального познания. Через какое-то время я все-таки встал, закусил парой «гусиных лапок», покормил собаку, оделся и вышел.
 
В подъезде пахло мокрым бетоном, за снегом все больше хотелось наблюдать находясь исключительно по ту сторону стекла. Облик встреченных на одном из пролетов уборщиц вихрем унес в тепло экзотических стран, где улыбаются даже попрошайки, где гиды и чайки весело кричат, где греет резвящееся солнце, а доносить может только ветер, да и то всего-навсего лишь мимолетные отзвуки глухого эхо отечественных бомбардировок, далеких, а значит – выдуманных…

Дверь оповещает о своем открытии, ресницы слипаются от снега, свет слепит, правый глаз на время окутывает белая пелена, из-за этого передвижение становится слишком рискованным, неуверенным и потому – захватывающим.
 
Я проскользил к замерзшему бульвару, перебежал дорогу и направил поводья в сторону кассы управляющей компании. Дверь оказалась запертой, время обеда – наступившим, а я после всего этого – матерящимся. Посмотрел на часы и был вынужден развернуться обратно в сторону остановки. Снег уговаривал вздремнуть в канаве. За павильонами люди гадили голубями. Вдоль дорог люди гадили голубями. Во дворах, в скверах – только так можно объяснить это космическое количество мусора, чуть спрятавшегося в нутре сугробов, как сор, сметенный детьми под ковер, или ими же накрытый одеялом неубранный стол.
 
Позвонил папа, удостовериться, что я не забыл. Я не забыл. Папа повесил трубку. Старый ПАЗик, управляемый двумя джигитами мчал меня в больницу. Роскошная хохлома ледяной росписи стекол утоляла жажду прекрасного, но лишала возможности определить твое местонахождение. Маленькая девочка на соседнем сиденье никак не хотела верить, что в замерзшем озере не водятся акулы. И я в это верить отказывался. «Скажите, сколько осталось…» – весьма двусмысленно поинтересовалась у кондуктора стоявшая передо мной вековая женщина с протянутым в руке проездным.

Постучавшись, вхожу. Папа сидит за документами, мама пьет кофе с секретарем. Сказав «салам», сажусь на диван, не снимая уставшей куртки; закидываю ногу на ногу.

– Ты посмотри на его обувь! – сокрушилась мама.

– А что с ней? – испуганно спросила секретарь и перегнулась через стол, ожидая увидеть там что угодно.

– Они все в дырах и едва не разваливаются! Разве что пальцы не торчат! Хотя, он, наверное, их поджимает – занимается лечебной физкультурой!.. Он к нам приходит как-то раз, а я ему говорю: «Давай протру, они же ужасно грязные!» А он мне: «Это не грязь, они просто старые…»

– Ну, кроссовки, это у них пунктик… – многозначительно ответила секретарь.
 
«Главное – величие замысла». – подумал я.
 
– У тебя есть деньги? – активировался папа.

– Да.

– Двести рублей?

– Чуть больше.

– На сколько?

– Не знаю, они дома…

– Ну, смотри.

Зашел хирург, поговорили о неврологических болях, после чего я запасся конфетами, и мы с мамой пошли в машину. У крыльца беседовали загорелый златозубый газелист и водитель Казанцев.

– Здравствуйте. – сказала мама газелисту. – Вы знаете куда ехать? Новосибирская 39а…

– Я уже объяснил... – засуетился Казанцев.

– Это где соцзащита? – невозмутимо и важно спросил газелист. – Знаю-знаю, я же коренной красноярец…
 
– Да, только вам за дом не надо заезжать, это с другой стороны…

– Во двор не надо?

– Надо. За дом – не надо.
 
– Понял.

Поскрипывая крылами, пролетел тихий ангел. «Тут, по ходу дела, без вэдэхи не обойтись…»

Затем газелист поинтересовался:

– Двухкамерный?

– Ага. – ответил я. Он удовлетворенно кивнул, продолжая щелкать семечки.
 
Мы сели в волгу, коренной красноярец остался стоять на улице. Вскоре к нему присоединились два грузчика: состав был укомплектован, мы выдвинулись.

– Езжай первый, мне за тобой закрыть! – махал им Казанцев. Позже мы вырвались вперед и быстро попали куда надо.

– Вот так вставай! – командовал газелистом водитель.
 
Мы с мамой тем временем поднялись в квартиру, и я стал вытаскивать из остатков гарнитура ящики и снимать дверцы.
 
Пришли грузчики: Андрюха – старый, низкий, сутулый, еле живой, и Серега – молодой, повыше, туманный, еле живой.

– Хде камод? – вопрошал сиплый Андрюха, вразвалочку входя на кухню.

– Вот этот. – ответил я, другого «камода» там не было.

– С раковиной?

– С раковиной.

– ПонЯу. А холодильник – этот? – он задрал голову в попытке оглядеть его, после чего расстроено добавил – Здоровый какой-то…

Мама показала Сереге пакет с «Ноем»:

– Вот вам будет русский презент за работу.

– Армянский. – уточнил я.

– Ну, мы теперь это… обескуражены… – забегал глазами предвкушающий Андрюха и побежал двигать холодильник.
 
– Тихо-тихо, линолеум аккуратно! Не порвите! – предостерегала мама.
 
– Погоди-погоди! – орал напарнику Серега, суетясь. – А есть типа тряпки какие-нибудь? – сказал он маме.
 
– Да-да.

Мама принесла тряпки, и мы подложили их под днище. Влекомый обещавшим наступить в кратчайшие сроки счастливым будущим Андрюха ловко перенес холодильник к дверному проему. На этом силы начали уверенно ему изменять, будто этот холодильник являлся женщиной, да из тех, при одном взгляде на которых хотелось сходить налево. Он был, как говорится, словно русская девица, которая красивая вроде: смотришь на нее, на золотистый лен ее волос  – душа поет, глаза слезятся, и только о желании думаешь, но нету в ней вдохновения… Потом присматриваешься, а здесь совсем другой случай: толстая, как клоун на сцене, и кроме как шапку разноцветную на нее надеть – больше ничего не хочется...

Андрюха снял куртку и невозмутимо повесил ее на ручку соседской двери, не отрывая взгляда от цели. Главное – величие замысла. Холодильник ерзал, разбивая дверной проем, выходить из комнаты отказывался.

– На меня его! – все орал Серега. – Левее! Не дергай! Андрюха, не шустри! – а сам все давил, напирая на него грузом.

Последовал глухой удар еще более сильный, чем обычно.

– Что это?! – испугалась мама.

– Не переживайте, это линолеум… – обнадежил Серега.

Серебристый гроб системы вертикального взлета попал в коридор и теперь пытался принять лежачее положение. Лелик и Болик силились поднять его и понести.

– О-о-ой, бля-я-ядь! – расстроился Серега, но, осекшись, добавил, очаровательно улыбаясь, – Прошу прощения, но тяжелый уж очень…

Груз двигался к лестнице навстречу мечте. Открылась соседская дверь, оттуда же вынырнула женщина лет шестидесяти:

– Мужчина, это ваша куртка?..

– Ну, примерно… – задумчиво ответил Андрюха.

На помощь подоспели Казанцев и газелист и стали принимать груз ответственности снизу. Серега неведомым образом оказался под холодильником, все сильнее сгибаясь под тяжестью его двухкамерного бытия, и жалобно, робко, словно стесняясь, лепетал: «Вы на меня давите!..»

Я тем временем вернулся с мамой в квартиру доразобраться с гарнитуром. С улицы доносились грохот ноши и ругань атлантов с их напряженными спинами, сведенными коленями и высокими стремлениями к манящему идеалу. Зеинзухт! Вундабар!
Серега и Андрюха вернулись за «камодом» и, собрав все углы, погрузили его в лифт. Я забрал ящики и дверцы и спустился вниз по лестнице. Стремящиеся шли впереди меня, поначалу не зная об этом.

– … да нахера ты его за ножку, придурок?!

– Осади ходули! Было восемь – на семи станцует!..

Серега мигнул товарищу в мою сторону. Андрюха чуть обернулся и обронил: «Ой, бля…»

Гарнитур залетел в газель.

– Тут болт был погнут, я поправил. – обрадовал нас довольный газелист, поглаживая холодильник.

– Вы знаете куда ехать? – поинтересовалась замученная мама. – Сопочная…

– Да я объяснил, не переживайте. – перебил Казанцев.

– Я же коренной красноярец. – пояснил газелист.

Мы рассредоточились по машинам и поехали. На перекрестке Казанцев совершил роковую ошибку, свернув направо там, где от него требовалось ровно противоположное.

– А вы как решили поехать? – заподозрила неладное мама.

– Ну, по Высотной и того!

– Так нам не туда надо, а на Сопочную!

– А-а-ай!!! – схватился за голову Казанцев и, не меняя своей позы, побежал до газелиста. Красный горел восемьдесят пять секунд. Зеленый – пятнадцать. Двигались мы медленно. Юля Савичева пела о любви. Наконец – вырвались, и сейчас я только периодически наклонялся посмотреть в зеркало заднего вида, там ли фиолетовое пятно газели.

– Тут направо?

– Направо. – ответил я.

Приехали.
 
Теперь все повторилось снова, только в обратном порядке и с грузовым лифтом. Лелик и Болик забрали счастливое будущее и исчезли, я прикрутил дверцы и вставил ящики.

Скрипя снегом, пошли домой, где брат указал на недостатки нашей стратегии:

– Надо было им сказать: царапина на холодильнике равно минус полбутылки коньяку, они бы тогда по-другому себя вели…

– Тогда бы Андрюха выпрыгнул в окно, не разбив стекла, и руками поймал холодос…

– Для них коньяк, это, поди, вообще!
 
– Все, что не тормозуха, то – вообще. – корчил я элиту.

Вечером сходил на лекцию о поэзии ГУЛАГа. Возвращаясь домой, думал о вечном и наблюдал как по темноте плывут, вздрагивая, шары свечений – гОловы, озаряемые подсветками телефонов.

Когда я проходил соседний двор, из кармана заорал мобильный, разнося по всей округе благостный звон.

– Алло, ты где?

– Уже подхожу, ты где?

– А, это ты возле мусорки?

– Ага, я вас вижу.

Соня выгуливала Чапу: собака, улыбаясь, тянула хозяйку в мою сторону, бороздя белые волны. Фонари отбрасывали густой оранжевый свет.

– Где еще я могу быть, кроме как возле мусорки?.. – крикнул я издалека, смеясь.