Господибожемой

Что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?..
Заболоцкий

     Не пришла!
     Он лихорадочно вертел головой, теряя надежды. Все, ждать бессмысленно. И в этот момент она все же появилась. Нет, не так. Сначала он почувствовал ее приближение (шестое чувство?), и лишь потом, спустя несколько времени, увидел.
     Женщина, не глянула в его сторону, и, поднявшись по мраморным ступенькам храма, вошла в его распахнутые двери. Последовал за ней. Купив свечу, она направилась вглубь собора. Колеблющийся ее стан залили потоки света, льющиеся с высоких сводов, казалось, что она светится изнутри. Накинутый на голову платок безуспешно боролся с непослушными локонами. Свободно спадающие одежды не скрадывали стройность ее фигуры, скорее подчеркивали.
     Опустилась на колени. Она молилась, а он, спрятавшись за колонну, обыскивал ее голодным взглядом, исполненный мыслей и желаний, не подобающих месту.
     Господибожемой!
     Уйми плоть, дай покой и умиротворение. Но нет! Господь безмолвствовал.
     Отдав дань Богу, женщина поднялась и направилась к выходу. Лик печален, в глазах слезы, под ними темные круги бессонницы. Поспешил вслед.
     Обозначившись изящным протуберанцем в дверях храма, она растаяла в лучах солнца. Пока он дошкандыбал до выхода, ее и след простыл…

     Последние несколько месяцев каждое воскресенье он повторял описанный ритуал, конечно же, Господу неугодный, да ему плевать.
     Он не верил в Бога. Если бы тот существовал, разве ж освятил бы пребывание на этом свете его (уродца), не допуская не только в рай, но и в ад. Ведь жизнь его горше ада!..
    
     Когда это началось?
     В Вербное воскресение. Он сидел на паперти со смеженными дремой веками, привычно протянув руку. Вдруг в ладонь легла хрустящая купюра. Приоткрыл глаз. Его рука сжимала неизвестную банкноту. Разобрал лишь число десять на ней. Удивленно поднял глаза, и…
     Господибожемой!
     Расплескавшие синь неба глаза с глубоким сочувствием и состраданием (и любовью?) глядели на него, убогого. Горячая капля обожгла руку.  Дождь? Нет, это была слеза – ее слеза! Отдернул руку, выронив деньги, прянул назад. Он не привык к такому. Ведь кроме омерзения и ужаса его внешность иного не вызвала. А тут! Ему хотелось исчезнуть, сгинуть, да не сдвинуться с места.
     Сквозь пелену непрошеных слез удалось рассмотреть дарительницу.
     Это была молодая женщина небесной красоты. Подняла оброненные им деньги и вновь протянула. Взять их уже не получилось. Точно паралич сразил его. Обездвиженный ее красотой, глядел исподлобья, чтобы запечатлеть: кроткое смиренное лицо, склоненный стан, неосторожно приблизивший к его глазам  полнившую одежды тяжесть грудей.
     – Возьмите, не отказывайтесь. Перед Богом все равны: и дающие, и принимающие, и святые, и грешники.
     Протолкнула в его ладонь купюру, развернулась и пошла прочь. Проводил ее покачивающиеся бедра долгим взглядом. Женщина скрылась в дверях храма.
     Чувства переполняли его, душа рвалась наружу, не находя выхода, хотелось выть и стенать, плакать и смеяться! Его заметили и кто! Богиня! Царица! Дева Мария!
     Она ушла, а ее взгляд, исполненный любви, доброты и смирения, еще долго стоял перед его глазами…
     Он не знал материнской любви, да и не мог знать. Его – безобразную маленькую каракатицу – оставили в роддоме. Принимавший роды акушер, едва не выронил новорожденного, ужаснувшись тем, что низвергло напуганное лоно роженицы. Самое разнузданное воображение не могло представить себе зрелище отвратительней…
     Жизнь мальчика прошла в спец. учреждениях, исключавших нормальное отношение. Он не знал ни добрых слов, ни ласкового взгляда, ни простого человеческого участия, отвечал, соответственно, тем же.  Порой ему казалось, что физическое его уродство, проникло и в душу.
     Зато безобразная внешность позволяла ему собирать мзду гораздо большую, нежели другие просители. Завидев его, благодетели швыряли деньги без счету, поскорее отворачиваясь, отмахиваясь, неистово крестясь. Львиную долю, разумеется, отбирали “крышующие”, определившие для него самое доходное место у церкви, но и припрятанное позволяло вполне сносно жить, платить за ночлег и даже откладывать на черный день. Смешно сказать, ведь у него каждый день – черный!
     Последний год он жил при монастыре, снимая за мизерную плату крохотную келью. Там прятался от чужих глаз, являя себя на свет божий лишь в дни, когда собирались прихожане. что было для него великим испытанием. Не потому, что ему непросто было добраться до церкви, особенно в непогоду, а оттого, что не мог не видеть, не чувствовать омерзения, вызываемого им у окружающих.
     Несмотря на безобразную внешность, ему посчастливилось найти себе подружку среди нищего люда. Кривую и хромую, правда, да для него и такая – принцесса. Увы, счастье длилось недолго! До любви дело не дошло. Хромоножку, орудуя костылем, отбил одноногий калека. Довелось уступить.
     А однажды двое колченогих (он и его подельник) набрались храбрости и понесли свое непотребство и заработанные гроши в дом терпимости, где рассчитывали развенчать свою невинность. Их приняли. Дружок успешно отбыл, а ему не посчастливилось. Девица, доставшаяся ему, не смогла превозмочь себя, деньги, впрочем, взяла, полагая, что натерпелась и без того. Да бог с ними – деньгами!
     Теперь у него появилась отдушина – воскресное счастье. Всего полчаса, правда, да неделя ожидания. Но ведь счастье и состоит в его ожидании.
     Он не знал, что такое любовь, но, если его состояние и можно было бы назвать любовью, то уж никак не чистой, светлой. Он возжелал тяжело, по-черному, терзаясь невозможностью обладания…
 
     Так бы все и продолжалось, если бы на Яблочный Спас он не решился подойти к ней ближе. Стал неподалеку. Отсюда ему хорошо были слышны ее молитвенные призывы:
     – Господи, прости меня, мою вину, невольный мой грех. Не отвергай того, чей безвременный уход нарушил покой, превратив мою жизнь в ад. Научи, как жить с этим? Будь милостив, прими душу его грешную!..
     Вдруг вскочила, почувствовав, что тайное единение ее с Господом стало явным. Столкнулась глазами с не успевшим убраться взглядом.
     Шарахнулась как от черта, выронила сумку. Буря эмоций корежила ее лицо – от ужаса и отвращения до сострадания. Подхватила сумку и спешно покинула храм божий. На полу остался лежать выпавший из сумки сложенный лист бумаги. Он поднял, хотел догнать ее, да где там!
     Воротился домой. До позднего вечера боролся с собой. Не выдержал! Развернул лист и не в силах был уже оторваться.
     “Миленькая! Так называл я тебя во времена нашей недолгой любви.
Теперь уж в последний раз. Если ты читаешь это послание, меня уже нет. Жить отвергнутым пуще смерти. Я бы и не отважился, если бы в этом мире существовал хоть кто-нибудь, кому мой уход навредил бы, кто проронил бы по мне слезу. После недавней смерти матери, единственного дорогого мне человека, я волен в своем выборе.
     Не бойся, я не оставлю никаких следов своей смерти, а значит и жизни – считай, что меня как бы и не было.
     К тому же, не уверен еще, что решусь, но из твоей жизни исчезну. Не могу, не имею права упрекать тебя в том,  что разлюбила, а может, и не любила вовсе. Среди твоего окружения я был единственным, кто сопротивлялся твоим чарам, по крайней мере, долго и небезуспешно скрывал истинные свои чувства. Это тебя заело, ты не могла такое позволить, и проявила все свое умение, чтобы добиться своего! Пошла даже на крайнюю меру – допустила к своему совершенному телу.
     Любовь прорвалась. И как взбесившийся поток снесла долго выстраиваемые преграды.
     Увы, испытания любовью я не выдержал. Не смог боготворить женщину и оставаться самим собою. Видимо, слишком любил! Пусть ненадолго, но я был самым счастливым существом на земле. Казалось, счастлива была и ты.
     Как и предполагалось, длилось это до тех пор, пока ты не удостоверилась, что я никуда уже не денусь. И потеряла ко мне интерес.
     Я же, обратившись в раба, готов был целовать следы твоих ног, дабы вернуть расположение. И натыкался на обман, и обманываться был рад, и чем беззаветней любил, тем скорей пожинал нелюбовь.
     Но ты не знала, не могла предвидеть, что уготованная тобою незавидная роль, для меня горше смерти. Не кори себя, не твоя в том вина.
Когда-нибудь и к тебе придет настоящее чувство, и ты познаешь все радости его и издержки, и... адскую муку быть отвергнутым.
     Прощай!
     P. S.
     Помолись за меня, за мой сладостный грех, за упоение уйти, любя. За мою заблудшую душу – отныне вечную скиталицу…”
 
     Пришла она на следующий (будний) день сама не своя. Ходила по храму, заглядывая во все уголки. 
     Он ждал ее, подошел, молча протянул сложенный лист.
     – Прочитали?
     Кивнул головой. Взяла письмо и, ни слова не говоря, направилась к выходу. Неожиданно остановилась, воротилась, протянула деньги, молвила скорбно:
     – Я жила лишь своими чувствами без оглядки на тех, кого приручила, за кого в ответе. Все до поры. Нет мне прощения! Да что уж теперь! Помолитесь за него… за меня… за нас. Пообещайте.
     – Обещаю! – денег не взял.
     Ушла, опустив плечи, ссутулившись, как старушка.
     Смотрел ей в след, понимая, что видит в последний раз...
     Теперь по выходным дням и церковным праздникам его можно увидеть стоящим на коленях в том месте, где преклоняла колени она:
     – Господибожемой!
     Будь милостив к грешникам. Ты всегда призывал к любви. Любовь и грех ходят в одной упряжке. Не суди любящих, поставивших любовь выше жизни, выше смерти, выше тебя, Господи. Прими душу их грешную…