В Сёмочке вся моя жизнь

С Геничкой я познакомилась в первый год своего пребывания в Израиле. Тогда без знания языка хорошую работу найти было практически невозможно, и я бралась за любую, лишь бы платили деньги. Как Дамоклов меч, в сознании постоянно вертелось: «ищи работу, ищи работу, твои дети ждут от тебя помощи». Платили мне тогда мало, скопить нужную сумму, чтобы передать в Россию для детей, оставшихся на попечении бабушек, которым пенсию-то платили через пень-колоду, не было никакой возможности. И когда мне сказали, что в соседнем городе есть женщина, готовая взять помощницу по хозяйству, я с радостью согласилась.

В Израиле расстояния не такие, как у нас: один город от другого может отделяться магистралью или просто широкой улицей, так что сразу и не разберёшь, где тут один город, а где другой. Мы снимали квартиру в Кирьят-Моцкине. Впрочем, квартирой, в полном смысле этого слова, наше жилище назвать было трудно, скорее, комната, к которой прилагались мойка-туалет-душ как единый компонент и прихожая-кухня-столовая также как единое целое. И одна комната, в которой могли разместиться только кровать, стол, небольшой платяной шкаф и стул.

Освещалось всё это большим окном в полстены. Таких построек в этой стране было великое множество, их нашпиговали по всей территории, как у нас пятиэтажек, чтобы приезжающие, а их со всего света, когда страна стала официально всем миром признанной, набралось великое множество. Кто-то поселялся в кибуцах, да там до конца своей жизни и оставался, а кто-то не хотел жить в коммуне, и для таких строили вот такие двухэтажные дома с общей верандой, которая располагалась чаще всего с южной стороны, по принципу общежития. Но квартирки всё-таки были изолированными. Какое-то подобие свободы.

Люди становились на ноги, богатели, кто-то скупал такие квартирки и на их основе, переделывая, строил роскошные квартиры современного стиля с пристройками, земельным участком, парковками. Если скупали полностью такой дом, а квартиры тогда раздавали просто, без оплаты, можно сказать, скупали за чисто символические деньги, то на основе такого дома-общежития вырастал шикарный комфортабельный, со всеми удобствами дом-коттедж или дом-вилла, если скупалась только часть такого дома, то одна часть превращалась в шикарный особняк, к которому примыкали эти тесные, малопригодные для жизни квартирки.

Поэтому в архитектурном плане города Израиля представляли собой некое месиво из новых, старых, очень старых и необыкновенно красивых современных построек. А вот новые города и районы были абсолютно одинаковыми, лишёнными своего лица, своей индивидуальности: двух и трёхэтажные квартиры с небольшим земельным участком. С одной стороны обычно это был вход с обязательной парковкой для одной-двух машин, а с другой – небольшой уютный садик с экзотическими растениями, беседкой, столом для гостей, мангалом и всевозможными креслами-сиденьями, качелями, качалками как одноместными, так и многоместными. Всё зависело от того, насколько богат хозяин дома или квартиры.

Геничка проживала в Кирьят-Хаиме, городке, который от Кирьят-Моцкина отделяла широкая магистраль в несколько полос как с одной, так и с другой стороны с одним наземным переходом. Подземных переходов в этой стране я нигде не видела, видимо, их и нет, потому что строить подземный переход в песке – довольно сложное в архитектурном плане занятие.

Кстати, однажды я наблюдала, как пустырь превращали в аллею. Был пустырь, два года мы ездили по этому пустырю, вдоль пешей дорожки которого что только не росло: какие-то колючки, бурьян, крапива, низкорослые кустарники. Но однажды приехали рабочие, срезали всю эту дикую траву, тракторами всё перекопали, выровняли, застелили какую-то тёмную ткань, засыпали её землёй, проложили шланги, видимо, для полива, а затем другие работника высадили на приготовленные места красивые пальмы и цветы. Всё было сделано буквально за два дня. И с тех пор мы ездили уже не по пустырю, а по красивым дорожкам, вдоль которых красовались экзотические цветы разных окрасов.

До нужной мне квартиры я добралась на велосипеде, самом удобном, с моей точки зрения, транспорте. Велосипед у меня был классный: маленький, лёгкий, с удобными корзинками впереди и сзади, с толстыми, непробиваемыми колёсами, которые, за четыре года эксплуатации ни разу меня не подвели, до сих пор о нём помню. Да и сам велосипед я ни разу не ремонтировала, только немного подкрашивать стала, когда стали появляться пятна ржавчины. Больше таких велосипедов нигде не видела. Жаль, но он проржавел от солёной воды, когда мы стали жить возле моря, и пришлось в последний год его бросить на свалке.

Встретила меня сухонькая старушка в больших ортопедических ботинках, кстати, в них она ходила и летом, и зимой. Раз в два года делала заказ на новые у своего мастера, а затем вновь, практически не снимая, носила новую пару, истирая ботинки до дыр. Рядом со старушкой в инвалидном кресле сидел и безучастно жевал сложенные на тарелочке фрукты высокий седовласый мужчина. На меня он не обратил никакого внимания. А я для себя пометку сделала, что в молодости он был, вероятно, очень красив, и что вовсе они не ровня друг другу: красавец и дурнушка.

- Шалом, - мягко произнесла она, - я - Генечка, а это мой муж Сёма. Так мы познакомились.
Квартира Генички была типичной, такой же, как и у многих, где я побывала в последнее время: прихожей не было, фактически прихожая была частью гостиной. Гостиная просторная, с огромными, во всю стену, двумя соединёнными в одно целое, окнами, задрапированными очень красивыми тяжёлыми шторами старинной и, видимо, очень редкой работы. Лёгкий, практически воздушный тюль украшал  их, придавая лёгкость, невесомость этим окнам.

Трисы, то есть жалюзи, были раздвинуты, и солнце потоком освещало старенький, потрёпанный, но довольно широкий диван, шкафы тёмного дерева во всю стену, главным украшением которых были небесного цвета камни, разложенные то тут, то там в свободных проёмах шкафа: где-то между книг, где-то между частями старинного сервиза. Воспринимать эти камни надо было как украшение. Перед диваном лежал огромных размеров ковёр под цвет мебели, то есть с оттенками бордового и коричневого.

Прямо напротив двери стоял большой обеденный стол, за которым, я думаю, вмещалась не одна, а несколько семей, если они собирались вместе. Стол обрамляли старинной работы стулья с изогнутыми спинками на манер небольшого трона. На столе – изящная салфетка и огромный букет изумительных, совершенно мне не знакомых цветов. А справа – кухня, которая отделялась от столовой раздвижной дверью.

 В левую сторону уходил коридор, он заканчивался комнатой, а по правую и левую сторонам располагались ещё три комнаты: спальня и комнаты дочерей, которые уже давно жили самостоятельно и к родителям приезжали очень редко, главным образом, на праздники. Всё, конечно, шикарное, говорящее о достатке, но уже старенькое, изрядно потрёпанное, с признаками былого величия.
На своих ботинках Генечка летала, как на крыльях. Её дом был – великим королевством, а кухня – тронным залом. Вся жизнь этой милой женщины крутилась вокруг Сёмочки, любимого, ненаглядного мужа: его желаний, капризов, болезней, питания.

В магазин Генечка ходила каждый день, приносила огромные сумки с продуктами. Её два холодильника были битком набиты всевозможными продуктами. Однажды я её спросила, как, живя вдвоём, они съедают это огромное количество приготовленной ею еды. Она ответила просто:
- Мы никогда ничего не выбрасываем, я всё готовлю по чуть-чуть. А основную еду готовлю в шабат и в праздники, тогда приезжают все родные и опустошают оба холодильника. Всё просто. Ничего не выбрасывается.

А семья у Генечки действительно очень большая. У старшей дочери четверо детей, из которых двое старших сыновей – женаты, у них уже есть дети. У младшей дочки двое детей. И когда собирается вся семья, а это Генечка, Сёма, их две дочки с мужьями, шестеро внуков и трое правнуков. Нехило для одной еврейки. А сколько ещё родни со стороны мужей их дочерей – этого уж я и не знаю.

Я проработала у Генечки два года, и за это время хорошо узнала и её саму, и всю её большую и шумную семью. О себе и о своей жизни Генечка рассказывала с удовольствием, иногда плакала, иногда голос её дрожал от восторга, а иногда смеялась таким колокольчатым смехом, что даже её обычно ни на что не реагирующий Сёмочка удивлённо поднимал брови, и в глазах его мелькала даже какая-то мысль. За два года я не услышала от него ни одного слова.

От Генички я узнала, что, когда началась война, имеется в виду Великая Отечественная, Сёмочке было девятнадцать и его призвали в армию, самой Генечке - шестнадцать. Жили они тогда на Украине, как все дети, учились в школе, а поскольку Сёма был старше, он на такую малюху, как Генечка, и внимания не обращал, ясное дело, впрочем, его тогда, в ту пору, девушки вообще как-то не интересовали, он мечтал стать лётчиком.

Так вот, собрали батальон таких же, как Сёма, необученных, в глаза не видавших никакого оружия еврейских, русских, украинских пареньков и отправили на передовую. Мальчишки, как только услышали грохот канонады, вой снарядов, увидели взрывы, месиво и крошево войны, струсили и, безоружные (им даже оружия не выдали, сказали, мол, в бою добыть надо) побежали врассыпную, кто куда мог. Кто-то погиб, кого-то сразу расстреляли, а Сёму и его закадычного дружка Петьку загрузили с такими же, как он, изменниками Родины и отправили в Сибирь на лесоповал.

Геничка Сёму своего любила всегда, с самого рождения. Они и жили практически рядом, и классы их были рядышком расположены, так что на переменках она имела возможность наблюдать за ним: что он делал, чем интересовался, что ему нравилось. Но только он на неё никогда внимания не обращал.
- Да на меня никто из парней и не заглядывался. Я маленькая, чёрненькая, а парни любят крупных, ядрёных, - улыбалась с хитринкой Генечка. - Я, глядя на Сёмочку, только облизывалась, да слёзки проливала, что не мне он достанется…

Геничка долго не знала о Сёме ничего. А когда от него пришла весточка родным, тут же засобиралась, да только сразу уехать у неё не получилось, потому что пришли фашисты, а она, поскольку у неё на лице было написано, что она еврейка, грозила ей расправа. Генечка ушла в партизанский отряд. Маленькую юркую девочку посылали на разведку, и однажды она, чтобы не попасться к фашистам, спряталась под мостом, по которому те ехали, и простояла так в ледяной воде, а был ноябрь месяц, весь вечер, ожидая, пока стемнеет и она сможет в темноте пробраться к своим.

То стояние в ледяной воде обернулось страшными фурункулами, которые пошли по всему телу, а позднее – скрюченными на всю оставшуюся жизнь ногами. От фурункулов она долго не могла избавиться, потому что никаких лекарств не было, в отряде они голодали, поэтому было решено переправить её на большую землю. Тогда Геничка впервые летела на самолёте вместе с многочисленными ранеными, которые в самолёте лежали вповалку. В больнице выяснилось, что пальцы ног у Генечки были отморожены, к этому присоединился артрит, и это было уже заболевание, с которым никак нельзя возвращаться в партизанский отряд. И тогда она решила найти Сёмочку, любовь всей своей жизни.
 
И покатила она через всю страну к своему ненаглядному аж в саму Сибирь. Сёму к тому времени отправили из лагеря на поселение фактически умирать.
- Нет, ты понимаешь? У них и врачей-то нормальных не было, одна фельдшерица, а ей-то что, помрёт – так помрёт, выживет – так ему же хуже.
- Почему хуже?
- Как почему, мучиться будет, а конец у всех один.
- Ну и времена…
- Да нет, это ещё ничего. А тогда я Сёмочку моего спасла.

Сёме должны были делать операцию, вроде как аппендицит удалять. Операцию сделали и оставили его на столе, а сами врачи и медсёстры чай пить пошли.
- Вообще-то в таком состоянии ему операцию делать не должны были, он же доходяга, умирал уже совсем, но раз аппендицит, то делать нечего – сделали, не надеясь, что выживет.
- И никого там рядом с ним не оставили?
- Конечно нет, надежды-то ведь не было никакой, да к зэкам ко всем так относились.
- Да уж…

- Ну и, что ты думаешь, я тихохонько пробралась в операционную и залезла под стол, сижу, жду. Только вылезть хотела, чтобы посмотреть, как там мой Сёмочка, а тут они идут. Посмотрели – всё, говорят, концы отдал. Надо переносить его в морг. А я сижу и ничего не понимаю, что значит, концы отдал. Приходят двое, положили Сёмочку моего на простыню и понесли, он лёгонький такой был, кости да кожа остались. Там и один бы справился. Когда все ушли, я вылезла из-под стола и пошла по коридору узнать, Сёма-то где.

Гляжу – в палатах его нет, прошла все комнаты – нет. Где же, думаю, ты затерялся, не иголка, чай. И дошла так до конца коридора, а там в комнате мёртвые свалены. А сверху – мой Сёмочка. Как я заголосила, как закричала: «Что же вы, изверги, делаете, живого человека с мёртвыми кладёте!» На крик мой фельдшерица прибежала. Пульс поглядели, а Сёма-то – жив.

Вот с тех пор мы и не расстаёмся.  Я забрала его из больницы, минуты там оставлять не хотела. Привезла в комнатку, где я угол снимала, уговорила хозяйку, что буду ей по дому помогать, только чтобы она нас не выгоняла, ну, та согласилась. Я и дом её весь промывала, и детей её выхаживала, и еду готовила, и печку топила, только бы с моим Сёмочкой рядом быть, чтобы он у меня всегда был на виду. А когда ему стало полегче, когда он встал, оправился, поняла, что уезжать нам отсюда надо, что ему витамины нужны. Ну, поехали мы на юг.

Война вроде как кончилась, но там после войны тоже голодно, так мы случайно узнали, что для евреев новое государство организовали. И решили мы с ним ехать туда, на землю нашу обетованную, чего уж по всей земле мыкаться, со своими-то оно как-то надёжнее. И поехали через Польшу. А поляки.. ух и злой народ, нас-то как ненавидели… Совсем это мне не понятно. Что мы им плохого-то сделали? Таких, как мы, было семей десять, ну, молодые в основном, те, кто смог спастись. На машинах нас привезли через Латвию к Кракову, никто не захотел нас на постой к себе брать…

Поместили нас в хлеву, где свиньи были, знают ведь, как мы к свиньям относимся, так нарочно, и мы неделю там жили в том месте, где туши свиней обжигали. Вонь стояла великая, ничего, мы всё перетерпели. Потом через Францию пытались прорваться, так ведь ещё и не пускали нас, два раза назад возвращали, с парохода снимали. Ох и натерпелись мы всего… Ну, добрались мы до новой страны. А тут новая напасть.

Оказывается, и тут мы были никому не нужны. Спросили Сёму, где бы он хотел работать, а он и не знает, он же молодой, нигде, кроме школы, не учился, ну, таких, кто без профессии, отправили на юг страны, в самое, как мы потом поняли, пекло. Но мы-то тогда всего этого не знали и радовались, как дети, что бедам нашим пришёл конец. Но не тут-то было. Привезли нас, бедолаг, таких, как мы, нищих да голодных, человек, я думаю двести, в пустыню. Выгрузили из машин и оставили.

У меня тогда старшая дочка уже родилась. Крохотулечка. Вот сидим мы на солнцепёке, а жарит оно, солнце это, будь оно не ладно, не приведи господь как… Воду где брать – не знаем, да и не было там воды. Ну, поняли, что привезли нас сюда умирать. Молоко у меня пропало, воды-то нет, дочка кричала, кричала, а что кричать? Без толку. Потом совсем затихла, мы уж думали, что помрёт наш первенец, и так горько стало, так обидно. И только к вечеру стали подъезжать машины с людьми, которые набирали себе работников.

Ну, мой Сёмочка пошёл работать в шахту, где добывали эйлатский камень, такое название ему дали по месту, где его добывали – Эйлат. Камень своеобразный, он состоит из нескольких минералов меди, в том числе малахита, азурита, бирюзы и хризоколлы, а также кварца и полевого шпата. Надо сказать, что медь в долине Тимна начали добывать ещё несколько тысячелетий назад, и этот процесс возобновился в 50-х годах после создания Государства Израиль. Вот так фактически Сёма оказался у истоков добычи этого редкого камня. А когда уже заболел и решено было на север страны переехать, в награду за труд ему подарили вот эти куски эйлатского камня.

Вот так вот Сёмочка и прикипел душой к этой некрасивой, но такой счастливой женщине, которая своими стараниями и Сёмочку своего от смерти спасла, и двоих детей на ноги поставила, и надо сказать, что Сёма никогда, ни секунды своей жизни не пожалел, что судьба его свела с таким чудесным человеком, как Генечка. Всегда, кому бы она ни рассказывала истории из своей жизни, она с гордостью говорила: «В Сёмочке вся моя жизнь».