Толик все мог

 
Семен Львович - сосед с двадцать третьего этажа - пришел ко мне с бутылкой «Napoleon’а»: многообещающее начало!
Фамилия соседа – Бамбарин. Хорошая фамилия, правда? Русская, исконно русская, привольная! Я бы сказал – сверхрусская! Есть в ней что-то могучее, барское, широкий простор слышится: Бам-барин! А он – чистокровный еврей. Да еще какой: из Одессы! Высшей пробы еврей, супер!
Жаль только, больше бутылки уже не принимает... Старый он, но все же, меня моложе. А я, скажу честно, не часто, но могу. С ним принимать – одно наслаждение. Он, видите ли, когда пьет, закусывает мало. Он вместо закуски – рассказывает. И рассказывает так здорово так, интересно, что процедура принятия проходит как-то незаметно, приятно, часто даже не хватает, приходится на вокзал быстренько бежать, благо он напротив нашего дома. Только после перерыва он становится скучным таким, больным будто. Все забывает или, наоборот, завирается, говорит нескладно, а то и заикаться начнет. Поэтому лучше заранее иметь в достатке. В Одессе он был каким-то важным «строителем коммунизма», а начинал рабочим, рядовым советским строительным рабочим. Так что у него за плечами - высшая питейная школа, сокращенно - ВПШ. Опыт, - что надо!
Сидим, пьем. Хороший старик, веселый такой. Левый глаз косит, но так, слегка. Когда трезвый, почти незаметно. Фамилия у него, я уже говорил, – русская. Душевный такой, откровенный очень. Рассказывает:
- Я работал главным инженером строительного управления. А мой друг Толик - заведующим отделом спортивно-массовой работы одесского горкома комсомола. Сделал он мне путевку туристическую в Болгарию. Дело в то время не простое, я же аид, это же сразу видно, только фамилия у меня такая, русская совсем. Но Толик помог. Мы с ним с пятого класса рядом за партами сидели. Он – слева, а Яшка – справа. Помнишь?
Я кивнул головой:
- Конечно! Давай выпьем!
Пока пили, он молчал. Я тоже. Я заел, он запил минералкой и уже открыл рот, чтобы продолжить, но тут я спохватился:
- Не помню!
- Что ты не помнишь?
- Не помню, где Яшка сидел.
Семен вопросительно уставился на меня.
- Почему не помнишь?
- Потому, что я не жил в Одессе. Я же с тобой не учился!
- Да... Ты же из Киева.…
В голосе Семена звучало нескрываемое снисхождение к моей неполноценности, почти презрение.
- А откуда ты знаешь Яшку?
- Ты сам о нем только что рассказывал!
- Я рассказывал тебе про Толика, а про Яшку я тебе еще не рассказывал.
- Ладно, не рассказывал. Давай про Толика.
- Тебе не интересно? Я тебя отвлекаю от дела?
- Нет, нет, какие дела! Мне очень интересно.
Семен мучительно что-то вспоминает. Его челюсти двигаются, будто жуют. Он жует сосредоточенно, словно старается выловить языком какую-то маленькую косточку или крошку, но во рту у него ничего нет, я знаю, он ведь одной минералкой запил. Догадываюсь: таким способом он пытается вытянуть из памяти хвостик повествования. Подсказываю:
- Ты рассказывал, как Толик помог сделать путевку в Болгарию.
- Да! Он же работал у меня прорабом, приносил мне на подпись документы. Я ему всегда подписывал! Другим – нет, а ему всегда подписывал. Потом он пошел по партийной линии. Он все мог. Он сделал себе путевку в Болгарию, тогда это было - о-го-го! Я ему говорю: «Ты что, с ума сошел? Как это ты поедешь один? Я тоже хочу с тобой поехать!». А что, - Семен задает вопрос мне, ничуть не сомневаясь в моей поддержке, - я что, отпуск должен на Лонжероне проводить? Затем выжидательно смотрит мне в глаза, пытаясь прочитать мои мысли: а вдруг я предательски думаю иначе? Его челюсти снова жуют что-то несуществующее. Кажется, он не совсем доволен содержанием моих извилин, но все же продолжает:
- Ты ведь меня знаешь, я тебе что, чужой? Сделай мне тоже путевку, поедем вместе!». Он говорит: «Ладно! Только ты пойми, это – не просто, ведь ты же - аид. Я же не могу тебя так просто взять и вписать в список. Но я впишу тебя в резерв. Ты будешь в резерве первым. Знаешь, всегда так бывает, кто-то в последнюю минуту отказывается».
Ну, вот, проходит время, и я получаю по почте из «Интуриста» бумагу: такого-то числа явиться на общее собрание группы советских туристов, отъезжающих в Болгарию. Ну, ты знаешь, на инструктаж. Прихожу. Оказывается, едут несколько групп. Все – преподаватели одесских ВУЗ’ов. В той группе, где я примазался, все пришли, а в соседней одна доктор наук сломала ногу. Кальченко - ее фамилия, я до сих пор помню. Протолкался я к руководителю той группы, говорю так, мол, и так, я первый в резерве, я поеду вместо неё. У него глаза стали, как у селедки на этой тарелке, - Семен ткнул вилкой в то место, где раньше стояла селедочница, но селедку мы съели, и вилка уперлась в пятно на скатерти. Семен удивленно посмотрел на вилку, но умолк всего лишь на пару секунд.
- Он, значит, смотрит на меня таким вот селедочным взглядом и говорит мне задумчиво: «Ну, такие дела так быстро не решаются. Поездка целевая, для профессорско-преподавательского состава... Мы по телефону свяжемся с Кальченко, она уже оплатила путевку, может быть, она еще выздоровеет до того времени и поедет… Говорит вроде мне, а смотрит куда-то мимо меня. Я сразу понял, что мне с ним беседовать не о чем. Поднялся этажом выше, нашел приемную, попросил у секретарши разрешения, звоню Толику, рассказываю ему все. «Помоги» - говорю. Он спрашивает:
- Ты откуда звонишь?
- Из приемной «Интуриста».
- Номер группы знаешь?
- Знаю!
- Деньги при тебе?
- При мне.
- Иди, - говорит, - в кассу, заплати за путевку, возьми квитанцию и с ней немедленно ко мне. Скажи в кассе, что руководитель группы велел оплатить!
Ну, я бегом в кассу. Там окошко, как амбразура, маленькое и, знаешь, низко так. Чтобы заглянуть в него, наклониться хорошенько надо. А я не наклоняюсь, я же не хочу, чтобы она увидела, что я – аид, фамилия-то у меня русская. Только руки с деньгами перед окошком держу, думаю, если паспорт потребует, скажу, что сдал на обмен в милицию. Но ей все равно, она деньги взяла, мне квитанцию из окошка высунула. Я фамилию проверил: «Бамбарин». Моя фамилия! И к Толику бегом. Он квитанцию взял, стал звонить кому надо, а потом велел мне идти домой и не волноваться. Я и так не волновался, уже был уверен. Толик и без квитанции все мог, а с квитанцией…
Короче, через день звонит он мне на работу и говорит: «Бери коньяк и ко мне! Путевка у меня на столе, но без коньяка ты ее не получишь». Какие дела? Замочили мы удачу, я на следующий день заявление на отпуск у начальника управления подписал, заму моему какие надо бумаги в отдельную папку сложил... Дело сделано, порядок! Ехать через месяц, а у меня уже отпускное настроение. На работу еще прихожу, но уже не работаю, стрелки на зама перевел. Молодой, пусть трудится.
И вдруг недели за полторы до отъезда нахожу в почтовом ящике повестку: офицеру запаса такому-то – мне, значит - явиться в Приморский райвоенкомат, для прохождения сборов, при себе иметь, ну, сам знаешь... Но я спокоен, не первый раз... В назначенный день иду в военкомат. Но не во второй отдел, а прямо к военкому: я всегда только с военкомом дело имел, чтобы два раза не давать. А там, ты представляешь себе, новый какой-то сидит. Выбритый, наглаженный, харя такая старательная - старательная, сразу видно - антисемит. Я ему повестку дал и честно все карты на стол выложил: отпуск, путевка, Болгария, отъезд через три дня – специально соврал, сократил маленько, чтобы напряг создать, - и сразу: «Чего надо? Кирпич, цемент, как офицер офицеру…» Лучше бы я ему этого не говорил. Он, наверно, тоже заявление на путевку в Болгарию писал, да ему отказали, вот его злость и зависть заели. Жилы у него вздулись, морда синяя стала, она у него и до этого была какая-то голубая. Я насторожился: вдруг у него с сердцем что-нибудь, хоть бы при мне, думаю, концы не отдал. А что? Окочурится от зависти, запросто!
Сесть он мне не предлагает, а строго так, официально военный билет и паспорт требует. А я же главный инженер, меня же пол Одессы знает. Ладно, постою. Дал ему военный билет, а паспорт – соврал - в милиции, в ОВИРе. Взял он мой билет и внимательно его так рассматривает, молчит, перелистывает, даже обложку со всех сторон, как милиционер, изучает, не подделан ли. И то на меня посмотрит, то в билет. Я-то понимаю, ему при моей пятой графе моя фамилия никак не подходит. Не выдержал я и выпалил ему: «Что вы проверяете, я уже проверен!». А он: «Вот и хорошо, а мы еще раз проверим». Нажимает кнопку селектора и кому-то приказывает: «Бамбарин Семен Львович, сколько раз сборы проходил? Проверить и доложить, сейчас! Оставайтесь на связи!». Он голову ухом к динамику наклонил, - там что-то шипит и посвистывает – а сам взглядом мне в живот уставился и смотрит так, будто у меня рубашка из ширинки вылезла. Пальцами по столу барабанит и в такт, в полголоса приговаривает: «Проверен – доверен, Бамбарин – Каверин. Проверен – доверен…», будто колдует. А я же на сборах ни разу не был, мне уже два раза очередное звание без всяких сборов присваивали. Меня каждый год вызывали, так я им всякий раз труб метров двадцать дам, или кирпича тысяч пять. У них же ничего нет, пулеметы одни ржавые и противогазы вонючие. Они потому и вызывают меня на сборы, что им что-нибудь надо. А этот - какой-то бешеный! Морда вся джинсовая, ему, ты понимаешь, ничего не надо, у него, видишь ли, все есть.
- Как это - джинсовая?
- Да вот, как твои штаны, синяя какая-то, страшная, с белыми пятнами. Короче, поколдовал он, и наколдовал: билет у меня забрали, вместо него дали предписание - розовую такую бумажку. А в ней: номер войсковой части, город Белгород-Днестровский, опять «при себе иметь», и… на два месяца! Я снова к Толику: «Спасай!». Он мое предписание взял, чего-то там выписал себе в блокнот, трубку бодро так поднимает, звонит кому-то, выясняет. И – фиг... Не вышло. Толик лицо озаботил, деловым таким стал, брови - к переносице свел, переносица – вот тут – Семен поднес вилку, но не ко лбу, а к глазу - гулей вздулась. Заторопился, засуетился, на меня не смотрит, смотрит в ящик стола, вроде что-то там ищет. «Времени, - жалуется, - мало, придется тебе, Семен, ехать. Ты едь, не волнуйся, я тебя оттуда вытащу». Но я еще раньше по тому, как он забегал руками в ящиках стола, понял, что придется ехать, и Болгария моя – тю-тю.

Живость речи Семена куда-то улетучивается, рассказ его тускнеет, как выгорающая свеча. Кажется, он снова с грустью переживает ту свою давнюю неудачу. Но я-то знаю, в чем дело: Семен трезвеет. Присмотрелся к нему: ну да, явно трезвеет. Нет, брат, так быстро нам трезветь нельзя, «Наполеона» всего-то чуть больше половины ушло. Вот, когда водолазы всплывают с большой глубины, они ведь не сразу выскакивают на поверхность, сразу всплывать опасно для жизни. Они всплывут немного и стоят на месте, в себя приходят. Потом выше всплывают и опять стоят. Это у них «площадкой» называется. Хоть и давно читал, а помню. Вот и нам нельзя быстро трезветь, это тоже для жизни опасно. Трезветь надо не спеша, надо «площадки» делать. Как водолазы. А мы что-то заговорились, бдительность потеряли. Надо на «площадке» постоять, а то Семен вовсе отрезвеет и все забудет. Он, если память свою алкоголем не протрет, ничего не расскажет, не помнит. Но я знаю безотказный способ оживить его память, проверенный способ.
- Давай, - говорю, - за наших детей выпьем.
Своих сыновей Семен любит беззаветно и ни за что не пропустит тост за детей. У него и у меня по два сына. У меня, правда, еще дочери есть. А у него нет. И дети у него все от одной жены, а у меня от трех. О моих дочерях и женах Семен не знает, я ему не рассказываю, чтобы ему обидно не было. Но когда-нибудь обязательно расскажу. Чтобы поводов для тостов было больше.
Выпили. Пожевали хилую немецкую шпротину с лимончиком. Семен в туалет отпросился, пришел, попросил извинения, жену свою слегка ругнул. «У меня из-за неё, - говорит, - простатит». А я ведь знаю, что жена его в Штутгарт поехала внука забрать. И сразу ему тост: «За твою жену и внука!». За жену он, может, и не стал бы пить, а с внуком вместе – безропотно! К его внуку хоть трамвай прицепи – все равно выпьет, без вопросов. Смотрю на него: все, есть! В глазах снова накал появился, взгляд опять умный такой стал, орлиный, хоть на Доску Почета фотографируй. Заряда минут на двадцать хватит, с гарантией.
- Ну, так чем же кончилось? Пришлось служить, или нет?
- Сейчас! Ты слушай! Приезжаю в Белгород–Днестровский, знаешь, городок такой, восемьдесят пять километров от Одессы. Нахожу тот отдельный дорожно-строительный батальон, куда мне предписано прибыть. На КПП даю свое предписание сержанту-дежурному, он в него только глаз скосил, даже в руки не взял. Велел солдатику провести меня к месту сбора. Тот водил-водил меня между каких-то то ли ангаров, то ли хранилищ, стрельнул у меня пару сигарет и привел прямо на стадиончик. А там – конец света! На деревянных скамьях – все одесское строительное начальство, я же их всех как родных братьев знаю. Каждый - с чемоданчиком. Бутылок не видно, но я же по ним вижу: уже засосали и закусили, некоторые дожевать не успели, сидят, дожевывают. Как только я эту картину увидел, мне дурно стало. Я сразу понял, почему мой военком потерял интерес к стройматериалам. И почему другим райвоенкомам, судя по количеству и составу публики, они тоже стали не нужны. Ты же понимаешь, эти, что на скамейках, они, как и я, никогда не были ни на каких сборах! Они же, как и я, откупались кирпичом и плитами перекрытия. Да! А ты думаешь, где военкомы брали стройматериалы для своих дач? Ты бы видел дачи этих защитников Родины. Им было что защищать, не беспокойся! За те фазенды, оформленные на тещ и двоюродных племянников, они бы не только атомной бомбой, они бы врукопашную воевали. А что? Каждую такую дачу пришлось бы осаждать, как Сталинград. Это потом разрешили строить по три-четыре этажа. А тогда двухэтажные дачи разрешалось строить только в зонах подтопления. А если подтопления нет - строй одноэтажную! Ну и что? Так они стали по два-три этажа в землю зарывать. Понимаешь, дворец наоборот. Над землей – один этаж: две-три комнаты и гараж. Первый подземный этаж – банкетный зал, зимний сад, спортзал с бильярдом. Бильярд - обязательно, как же, стандарт! Престиж! Без бильярда нельзя! Еще ниже – сауна, кладовые, всякие насосные-подсосные. Я был однажды на такой даче - не тогда, правда, а лет десять спустя, сути это не меняет - там даже лифт был, только не наверх, а вниз. Так вот, если владельцы этих укрепрайонов перестали нуждаться в стройматериалах, значит, где-то кто-то из них засветился, и кто-нибудь из очень большого начальства, у кого, наверно, дача оказалась меньше, чем у других, накрутил им хвосты. Какой из этого вывод? Вывод простой: плакала моя Болгария. Не зря Толик так заскучал после того телефонного разговора, когда убеждал армейское начальство, что для Советской армии я совершенно бесполезен, а народное хозяйство без меня засохнет, как бахча без полива.
«Наполеон» работал отлично. Соединяясь в крови моего гостя с гемоглобином, он превращался в высокомарочное вдохновение. На всякий случай я намекнул, что не плохо бы закрепить успех, но Семен, увлекшись патетикой разоблачений, по-своему воспринял прозрачную романтику моего предложения: просто налил себе одному и залпом выпил. «Ну-ну, - подумал я, - апофеоз приближается».
- Я почти сломался. Надежда на Толика и вся моя Болгария стали маленькими, как птичий вирус.
- Как вирус птичьего гриппа?
- Да, как вирус гриппа!
«Прямо-таки художник слова», - отметил я про себя, и спросил вскользь: «Семен, скажи честно, ты, когда-нибудь в Коктебеле в Доме творчества отдыхал, а? Вместе с писателями? Небось, когда-то в октябре левую путёвочку туда оторвал, правда? Чтобы опыта у них набраться». Безобидно так спросил, без нажима, потому что меня куда больше паритет заботил. Паритет соблюдать всегда надо. Без Равенства не может быть ни Свободы, ни Братства. Поэтому я решительно налил себе рюмку и так же, как он, залпом выпил.
Семен умолк. Я посмотрел на него и удивился внезапной перемене. Похоже, мой вопрос задел Семена за живое. Куда делось его добродушие? Он так же двигал челюстями, жуя что-то нематериальное, но глаза! Веко правого глаза «набрендилось» явно раньше остального Семенова тела и вяло повисло в алкогольной дрёме. Зато левый глаз смотрел на меня, неумолимо, холодно, неподвижно и опасно, как дуло пистолета, Казалось, в следующее мгновение Семен вскочит и схватит меня за горло. Он стал похож на белогвардейского офицера из какого-то старого, не помню названия, советского фильма. Таким серо-стальным взглядом тот смотрел на допрашиваемого большевика. Я непроизвольно напрягся, но искусно изобразил беспечность.
- И долго ты будешь так сидеть?
Казалось, Семен меня не слышал. Он молчал еще секунд пять, и вдруг спросил:
- Тебе надо куда-то уйти? Если ты спешишь, так я ведь не заставлял тебя со мной сидеть. Я пришел к тебе, как к человеку. Ты сам разрешил мне прийти.
- Постой, постой, что произошло, чего ты заводишься?
- Мне неудобно перед тобой, я тебя, по-моему, отвлекаю. Наверно, ты куда-то спешишь.
- С чего ты взял, что я должен уйти? Никуда я не спешу. Я тебя внимательно слушаю.
- Тогда почему ты пьешь один? Мне что, не надо налить? Ну, да, мне налить - у тебя нет времени.
Последнюю фразу Семен произнес с подчеркнутой горечью.
Так вот в чем дело!
Как объяснить Семену важность паритета? Он же обидеться может, вон какой злой сидит. А обижать его нельзя, потому что я его люблю, это уж точно. Симпатичен он мне. Подн;чить его, правда, могу, но ведь это так, по-дружески. А обидеть - Боже упаси - ни за что не обижу! Он, если обидится, может замолчать, а то и вовсе уйти. Тогда - пропал вечер, и никогда мне не узнать, чем закончилась его болгарская история. Мне ее обязательно надо знать до конца, иначе, выйдет, бутылку «Наполеона» мы зазря погубили, без толку и без удовольствия.
Семен хорошо рассказывает, увлекает. Слушать его – одно наслаждение! Слушаешь и потихоньку подливаешь, слушаешь и подливаешь, - и каждая граммулька с интересом идет, легко, в радость. Пьется как-то незаметно, приятно, часто даже не хватает, приходится … ну, про это я уже говорил, чего повторять-то. Да.… Не люблю плохих рассказчиков. Вот, к примеру, другой Львович, только Леонид. Он если что рассказывает, так мне кажется, будто мы вдвоем немой фильм в телевизоре смотрим. Только я - слепой, а Леня – зрячий. И вот он старается, пересказывает со всеми подробностями, чего он там видит, и при этом ему все время кажется, что я ему не верю. С тоски умрешь. Я с ним на пару никогда не пью.
Семен не такой! Он на собеседника, как на добычу смотрит. Интригует, заманивает, уводит. Как паук-крестовик, незаметной паутинкой обматывает, укутывает. А потом … раз! Смертным поцелуем взасос припадет, в объятиях подержит и отвалится. Ты ошеломлен, а он, довольный собой, на тебя смотрит, работой своей любуется: «Ну, как? Что, не ожидал?»
Я так рассказывать не умею. Потому больше молча закусываю. Вот и сегодня, сидим, пьем, Семен рассказывает. У него рассказ - вместо закуски, я уж об этом говорил. Все что рассказывает – будто из души своей вынимает, нервничает, переживает. С ним все время надо быть начеку: чуть ослабил внимание, – он тебя сразу поймает. Семен хоть и старый, но помнит все подробности. Просто так их, однако, не выдает. Он их в кружево сплетает, хитрым узором выкладывает. И уж если что-то преподнесет, то к месту и вовремя, как маринованный грибок к рюмке холодной водки. Но при одном непременном условии: рюмка должна быть, и обязательно не одна-единственная! Когда Семен трезв, он скуп на слова и заикаться начинает раньше, чем говорить.
На чем я остановился? Ах, да, на паритете. Да бог с ним, с паритетом, дело наживное: Семена нельзя обижать.
- Ты прав, - говорю ему, - извини. Сейчас все исправим.
Пошел в другую комнату, принес чуть начатую бутылку немецкого бренди Weinbrand: все, что было. В первой почти ничего не осталось. Налили, сняли пробу: годится. Слегка зажевали.
- Ну, хорошо, рассказывай дальше. Что было потом?
- А что рассказывать, я уже все рассказал.
- Как все? Так все и закончилось на стадионе?
- На каком стадионе? Я тебе про стадион не говорил. Ты меня не слушал, а теперь выдумываешь.
- Ну как же! Солдат привел тебя на стадион…
Правый глаз моего гостя проснулся и блеснул хитринкой. «Пожалуй, он меня разыгрывает», - догадался я. Ладно, поиграем. Я хоть и чувствую, что невесомость вот-вот наступит, но еще недогружен, немного еще можно прикупить. «Weinbrand, правда, - не «Napoleon», но вполне подходящее топливо для твоего, Семен Львович, вдохновения», - и не ошибся: в левом глазу Семена тоже вспыхнула искорка. «Похоже, он снова приобретает нужную форму».
- Солдат, говоришь? Да, был солдат. Ладно, я тебя прощаю. Только ты меня больше не перебивай.
Вилка с кусочком помидора резко замерла перед моим уже открывшимся ртом. Вместо помидора пришлось проглотить возмущение: «Это же надо, я его, видите ли, перебил!» Но галантно поблагодарил: «Спасибо! Полагаю, милосердие должно быть вознаграждено очередной рюмкой, правда?» - и потянулся к бутылке. Семен перехватил мою руку в воздухе: «Больше не могу. Давай отдохнем». «Ну, давай», - согласился я нехотя, и тут же подумал, что, зря. Погружаясь, водолазы «площадок» не делают.
- Значит, стадион.… Ну, так слушай, - Семен глотнул минералки. Переодели нас в форму. Форма солдатская, хлопчатобумажная, только погоны офицерские зеленые. Ты знаешь, ты же сам служил. В казарме старшина развел нас по койкам, – солдат на лето перевели в палатки. Я думал, перед сном полежу, покумекаю, как выкрутиться, но не вышло. У меня ведь в чемоданчике бутылка была, да и у товарищей тоже, так мы перед сном в темноте вдули, не пропадать же добру. Я и уснул сразу. Ничего не придумал. А утром нас построили, привели на площадь, огороженную, как забором, портретами всех бюрочленов…
- На плац, - говорю, - не на площадь.
- Пусть будет плац, если тебе это так важно. Слушай лучше. Я же просил тебя не перебивать. Так вот на этом твоем плацу какой-то майор проверил всех нас по списку. А я где? Я, как всегда, – первый! Моя фамилия почти в каждом списке первой была. Да! Всю жизнь любая перекличка с меня - аида начиналась! Майор рявкнул: «Равняйсь! Смирно!» - руку под козырек, повернулся и стал докладывать стоявшему чуть в стороне от группы одетых в полевую форму офицеров – я еще подумал, с какой стати все они не в повседневной, а в полевой форме? - малорослому, усатому, пучеглазому подполковнику. - «Комбат», - решил я, и, как оказалось, не ошибся. Тот поздоровался с нами, мы ответили. Никаких речей толкать он нам не стал, а сразу: «Вольно! Вопросы есть?» И тут во мне что-то вспыхнуло, идея родилась! Гениальная! Даже как-то легко стало … «А, - думаю, - была, не была! «Есть, - выкрикнул я. - Разрешите обратиться по неотложному важному государственному делу?». Все головы враз повернулись в мою сторону, все глаза на меня уставились. Думали, я что-нибудь сейчас отмочу. А мне, знаешь, почему-то весело стало. Уверенность во мне такая появилась, предчувствие хорошее, будто туза козырного прикупил. Стою, смотрю на этого кавказца и улыбаюсь, не могу улыбку с лица согнать.
Я представил, как Семен заикался: «Раз… раз… ра-а… ра-а-а-азрешите…» и тоже улыбнулся.
- И чего ты улыбаешься?
- Да так, представил себе ту картину на плацу. Ты с вечера, никак, все еще поддатый был?
- Да нет, нас ведь уже после завтрака построили, давно протрезвел!
«Значит, точно, заикался», - подумал я. Но вслух произнес:
- Смотри-ка, какой решительный!
- А что было делать? Вот так просто отдать им мою Болгарию?
Я протянул руку к бутылке и вопросительно посмотрел на Семена. Лихой огонек в его глазах мигом сжег мои сомнения. Налил, выпили. За Семенову решительность. Помолчали.
- И что, он разрешил?
- Комбат? Ну, да. Он мне с таким, знаешь, сталинским акцентом приказывает: «Гавары!». Я еще загадал, как бы он армянином не оказался. Как армяне аидов любят, рассказывать тебе не надо. «Здесь не имею права, - отвечаю ему, - только при личной встрече».
- После обеда приходы в штаб!
Но обедать мне не пришлось. Сидим мы в учебном классе, тот самый майор, нас политикой накачивает, как вдруг заходит солдатик и докладывает преподавателю: «Майора Бабармяна вызывает комбат!». Я сразу сообразил, встал и говорю, это, мол, меня. «Солдат мне очередное звание досрочно присвоил, а фамилию путает. Бамбарин – моя фамилия». Майор отпустил, и я с этим же посыльным пошел в штаб. По дороге еще спросил у него, какой национальности комбат. «Он осетин, - и фамилию назвал: Дзусов, я ее все еще помню. – Бухает много, но солдат не обижает, он не злой». «Ну-ну, думаю, вот не повезло. Осетины – они же пятую графу еще больше армян не выносят».
Да-а, захожу, значит, в кабинет, честь отдал, доложил. Стою, еле смех сдерживаю. Он, знаешь, маленький, а письменный стол – большой, музейный такой, зеленым сукном затянут. И пустой, только телефон и календарь на столе. Мне это сразу в глаза бросилось. У меня на столе всегда горы папок и бумаг всяких. А у него – пусто, и от этой пустоты стол еще больше казался. Там, на плацу подполковник в фуражке был, так еще ничего, а за столом он совсем, как гном. Еще и голову наклонил, лица не видно. Только голова над столом, ежиком стриженная, два погона да две руки. Ручки коротенькие и как-то прямо из-под погон, будто они не на плечи, а на рукава нашиты. И обеими этими ручками вот так листок бумаги держит.
Семен изобразил: голову втянул, плечи поднял почти до ушей, вытянул перед собой руки с зажатой в них салфеткой и глаза выкатил, отчего его лицо превратилось в тупую и жутковатую маску.
- И что тебя так рассмешило?
- Я подумал, что командир, наверно, ногами до пола не достает, болтает ими под столом, как ребенок. Вроде мужик не в кресле сидит, а перед столом на коленях на полу стоит, цирк! Тут он голову от той бумажки поднял, а глаза - красные, кровью налитые, страшные, как у палача.
- А-а, это ты… Какое государственное дэло у тебя?
Теперь упрись руками в стол, а то упадешь со стула: сейчас услышишь, что я изобрел!
Выпрямив спину, Семен откинулся на спинку и застыл в позе Стеньки Разина на известной картине, уперев руку в бок. Чуть прищуренные глаза весело блестели. «Ага, все-таки я тебя завел, - отметил я про себя».
- Смотри сам не опрокинься на спину, изобретатор! И что ты придумал!»
Мой гость хитро прищурился, растянув рот в уверенной широкой улыбке.
- Поставь еще грибов, у тебя есть, я знаю. Если хочешь, чтоб я рассказал, давай грибы. Без грибов не расскажу.
Семен любит мои маринованные грибы, особенно опята. Они всем нравятся. Но опята я не всем подаю. Есть у меня и маслята, и грузди, но Семену – только опята! Вот и сейчас, немного поупиравшись, так, для виду, открыл еще одну банку опят, заправил маслом и луком – объедение! Как не выпить под маринованного опенка? Налил так аккуратненько, по неполной, чтобы еще на один заход осталось. Бренди больше не было, на полке остались пару бутылок вина, но кто ж вино в такое время пить станет? А когда топливо на исходе, надо его расходовать рационально, с умом. Рационально - значит не позволять Семену отвлекаться и не дать ему сойти с рельсов прежде, чем он закончит рассказ.
- Давай за веселых и находчивых, - предложил Семен.
- Веселый и находчивый, надо думать, это ты? За тебя, Семен Львович,– охотно! Только ты не тяни резину, время позднее, - подстегнул я его слегка, - пора бы в люлю,
Выпили. Семен загрузился самым большим грибом и спросил:
- Вот что бы ты на моем месте придумал?
- На твоем месте я бы дожевал гриб и толково рассказал бы все до конца.
- Да? – Семен помолчал, жуя. - Тогда слушай. Я его спрашиваю: «Товарищ подполковник, вы коммунист?». Ты же понимаешь, я ведь не дурак, чтобы сомневатья, это я специально спросил, чтобы позицию у него выиграть, знаешь, как в шахматах. Он откинулся на спинку кресла и удивленно так на меня смотрит, молчит. И я смотрю ему в глаза, в упор, и тоже молчу. Помолчали, а потом он каким-то испуганным голосом отвечает: «Да, коммунист». Тогда я так же молча достаю из кармана гимнастерки партийный билет, открываю его на фотографии и прошу его показать свой билет. Он на меня смотрит, но, вижу, ничего не понимает. Закладывает руку за борт кителя, достает бумажник и выкладывает на стол свой партбилет. Без единого слова, понимаешь, безропотно!». Я кивнул и говорю ему: «Товарищ подполковник, считаю своим партийным долгом… в общем, мой партийный долг поставить вас в известность, что я включен в состав партийно-правительственной делегации, направленной по важному заданию в Болгарию. Послезавтра я должен выезжать. Военкома должны были оповестить, но по непонятной причине документы задержались и меня все-таки привлекли. Вы должны отчислить меня со сборов до 2 сентября. В противном случае вся ответственность ложится на вас».
Семен сделал паузу, мол, ну, как? Он самодовольно смотрел на меня, оценивая произведенный эффект, а вилкой в левой руке нащупывал плошку с грибами. Я нарочито равнодушно зевнул и подвинул к нему плошку.
- Ну и что? Сейчас скажешь, он вскочил и взял под козырек?
- Нет! Наоборот! – вскрикнул Семен. Я ему эту заготовку выдал, а он молчит! Потом спрятал бумажник, взял со стола тот самый листок и уставился в него. Читает, а голову низко так опустил. Я подумал, он –близорукий, стою молча, жду. Смотрю, голова у него еще ниже, чуть ли не под стол опускается. И тут я понял: он спит, бухой, видно. Я еще, когда в кабинет зашел, почувствовал запах перегара, но ты же знаешь, у нас в каждом кабинете такие ароматы. Я кашлянул. Он голову поднял, глаза разлепил и спрашивает: «Ты куда-то едешь?». «В Болгарию, - говорю, - в Варну!». Почему я сказал «в Варну», - не могу объяснить. Просто так, я же кроме Софии и Варны ни одного болгарского города не знал. Может быть, потому Варну вспомнил, что паром ходил Ильичевск - Варна.
Подполковник снова поднес листок, который держал, к глазам, долго так смотрел в него, потом на меня и опять спрашивает: «Значит, в Ереван? Па-ачему? Гулять хочешь, да? Служить не хочешь?» Я думаю: «Хрен с тобой, пусть будет Ереван», - вижу, ему что Ереван, что Варна, что Рио-де-Жанейро – все до лампочки. А вслух говорю: «Программа работы делегации разглашению не подлежит. Могу только напомнить: там, как вы знаете, строится (я же строитель!) база для советских атомных подводных лодок». Он опять уставился в бумагу вот такими же сонными глазами, как у тебя сейчас, потом снова на меня и спрашивает: «В Ереване?». Я ответил: «Так точно, в Ереване». «Коньяк привезешь?»
У меня чуть не вырвалось: «Ура!». Я все понял: Болгария - моя! «Какие вопросы, - отвечаю, - обязательно, привезу». Он: « Две бутылки!». Снял трубку и говорит кому-то: «В приказ: с завтрашнего дня снять Бабармяна с довольствия. До второго». И мне: «Две бутылки. Запомнил? Можешь идти». «Бабармян, так Бабармян, потом разберемся, - подумал я, - главное – Болгария спасена». Повернулся, как положено, через левое плечо, кругом, и когда поворачивался, глянул на тот листок на столе. А на нем большими красными буквами: ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ, а что помельче, не прочитать. «Ни фиг; себе, - мелькнуло у меня, - интересно, чем занимается этот захолустный батальон, если имеет прямую связь с правительством?».
Короче, обедать я не стал, взял свой чемоданчик и, не снимая формы, бегом на вокзал, чтобы успеть на поезд Львов – Одесса. Приехал поздно, а утром звоню Толику на работу. Надо же похвастаться, такую аферу провернул! Он не смог, а я вот сумел, сам отмазался от этих сборов. Звоню, а секретарша мне: «Он в Киеве, в командировке». Ладно, попросил ее передать шефу, когда вернется, что у меня с Болгарией все в порядке, спасибо ему. Так и уехал, не повидавшись с ним.
Семен замолчал, снова сосредоточенно разжевывая что-то несуществующее во рту.
- И все? – спросил я.
- Еще нет, потерпи. - Семен взял бутылку, посмотрел на свет, сколько осталось, и налил. – Давай по последней, а то ты спишь уже, и я тоже спать хочу.
- Давай за Болгарию…
- Нет, - Семен протестующе вытянул руку. Болгария ст;ит, чтобы за нее выпить, честно говорю, она того стоит… Но, пока я при памяти, последнюю – за Одессу. Выпей со мной за Одессу, я тебя прошу! Я в Монголии четыре года работал. Знаешь, как я в Монголии жил? Как генерал в Сочи! Лучшие годы в моей жизни! Предлагали еще на год остаться, так я отказался, не смог. Мне Одесса каждую ночь снилась. И теперь снится. Давай за нее, пусть она будет здорова.
Выпили. Семен медленно запил минералкой. Задумался, ушел в себя, видно вспоминал Одессу. Я его не торопил.
- Ты помнишь, чем в те годы была для нас Болгария? Европа! Это потом, лет через 15 поговорка появилась: «Курица не птица, Болгария – не заграница». Теперь - Турция, Греция, Испания… А тогда кто о них мечтал? Все они были на другой планете, на Марсе. Болгария была пределом наших фантазий! Край света! Позже стало проще, а в шестьдесят восьмом туда попадали считанные единицы. Там была совсем другая жизнь, другой мир. Свобода! Странное дело, мы хоть и знали, что руководитель группы – стукач, но все равно, люди будто из клетки на волю вырвались. Не то, что душа, даже тело каким-то свободным стало. Компания подобралась, что надо, и мужики, и дамы: все умные, одни кандидаты и доктора наук, веселые, заводные такие, все свои в доску. Время золотое – конец августа, бархатный сезон начинается! Днем – море, спорт, я же молодой был, сильный. Ночами – дансинги, клубы, забегаловки. Кругом иностранцы, немцы, чехи, австрийцы. Подходи, знакомься, беседуй, влюбляйся… Свобода! Мы всё забыли, все заботы - побоку.
- Хорошо гудели?
- Не то слово. Я черным стал, загорел и похудел так, думал, жена в дом не пустит. Златы пяски, Слянчев брег – знаешь, они его пишут без гласных: «Слнчев брег», не выговоришь. Полтора дня в Софии и та же Варна…
- Ереван, - поправил я.
- Да, Ереван, - Семен улыбнулся во все лицо. - Я и не вспоминал о том осетине. Смотрю, всего день остался, а денег – нет. Там их собственный коньяк - помнишь, у нас в таких пузатых бутылках с золотой шхуной на этикетке продавали, тоже «Слнчев брег» назывался? Так он у них стоил в пять раз дороже, чем у нас наш армянский. Сто левов, что нам в Союзе дали, разве деньги? Слезы! Потом стали по триста и даже по пятьсот рублей менять, а тогда нам в Интуристе выдали по сотне левов, и гуляйте, ребята! Мы, конечно, были в курсе дела, все оказались кофеманами, каждый по два – три килограмма кофе в зернах привез, реализация была там четко налажена. Но все равно, все деньги ушли. А что? За удовольствия надо платить. Все же на одну бутылку этого «Слянчева брега» я наскреб, а на вторую не хватило. Купил бутылку сливовицы, отличная водка. И тоже - не дешевая. Решил, сойдет моему гному.
Вернулся в Одессу, и следующим утром автобусом - в Белгород-Днестровский. Сержант на КПП честь мне отдал – я же хоть и в хабэ, но на погонах – четыре звездочки. В штабе дежурному по части доложил, мол, из командировки прибыл, мне, говорю, нужно к комбату, он у себя? «Иди, - говорит, - только сразу не входи, он этого не любит, сначала стучать надо».
- Смотри-ка, какая изысканность, прямо таки придворный этикет! - не устоял я перед соблазном проверить бдительность рассказчика. - Это ж надо: обязательно стучать».
Семен сходу заглотнул наживку, не заметив иронии:
- А что, я не знал, что стучать надо? Приходилось и не в такие кабинеты входить.
- И как, всегда стучал?
- Не волнуйся, я знал, когда и где стучать надо.
- Кому и на кого, - добавил я. – Но, насколько я помню нашу страну, отечественный этикет позволял с бутылкой сливовицы в кармане входить без стука.
Видимо, Семен перепил: старик не воспринимал ни иронии, ни сарказма. Все же в моих словах он, видимо, услышал нечто угрожающее, потому что напрягся и взглянул на меня недружелюбно.
- Она у меня не в кармане была, а в чемоданчике. И вообще, кто кому рассказывает, я тебе или ты мне? Если тебе есть что рассказать, так пожалуйста. Но сначала дай мне закончить.
- Семен, просто я тебе напомнил, что в то время стучать было признаком политической лояльности и хорошо усвоенного официального этикета. Согласись, в стране, где мы сейчас живем, наши манеры из-за отсутствия практики несколько огрубели. Извини, я тебя внимательно слушаю. Стучи дальше.
- Так слушай. Зашел я, доложил по форме. Открываю чемоданчик и ставлю на зеленое сукно две бутылки. Одна темная, другая прозрачная. Этот гном даже не шелохнулся, смотрит - глаза на выкате - то на меня снизу вверх, то на бутылки, то на меня, то на бутылки, будто и меня, и бутылки в первый раз видит. А потом спрашивает: «Что это?».
- Как что? То, что вы заказывали. Две бутылки!
- Я такое не заказывал. Я такое не пью. Вот, смотри, у меня все записано! - он перевернул несколько листочков в календаре, - вот: «болгарин… два коня». Болгарин – это ты? Ты по национальности – болгарин, да?
Ну, думаю, все. Если дошло до национальности, моя Болгария мне боком выйдет, он мне эти сборы в каторгу превратит.
- Товарищ подполковник, я по национальности, сами видите, еврей.
- Как еврей? Почему ты еврей? Ты не можешь быть еврей. Вот, у меня здесь все записано: «болгарин Бабрамян – Ереван, до 2 сентября – 2 коня». Две бутылки коньяка, значит, армянского, ереванского разлива! Зачем врешь, а? Какой ты еврей? Ты болгарин, у тебя и фамилия болгарская! Вот, видишь?
Он снова вопросительно уставился на меня, пальцем в календарь свой тычет. А я онемел. Хочешь, верь, хочешь, нет, мне как-то не по себе стало. Первый раз в моей жизни кто-то усомнился, что я – еврей! Потом, уже дома, в Одессе, я понял: надо было его опять на бога брать, что-нибудь опять про партийную делегацию наплести. Но это - потом. А в тот момент я растерялся, как никогда, не знал что сказать. Что ты улыбаешься, ты посмотри на меня, кто я! Если глазам не веришь, можешь пощупать! У меня же все, видишь, все: глаза, уши, рот, нос, даже сопли, все – аидское. Чего ты смеешься? Думаешь, мне смешно было? Мне плохо стало! Он мне доказывает, что я – болгарин! Я ему сказать хочу, и не могу, волнуюсь. Я же заикаюсь, ты же знаешь. Стою, молчу. Наконец, чувствую, у меня голос появился:
- Товарищ подполковник, я не Бабрамян, моя фамилия – Бамбарин, я был не в Ереване, а в Болгарии.
- Где?
- В Болгарии
- В какой Болгарии? – заорал он и вскочил со стула, как подпружиненный - в какой Болгарии, что ты мелешь? Это же заграница!
- Так точно, - говорю, - заграница! Ну, и что?
Если бы ты знал, как он стал орать! Голос у него стал какой-то нехороший, визгливый:
- Я не отпускал тебя в Болгарию! Я не имел права отпускать тебя заграницу! Я тебя к армянам отпустил, а ты в Болгарию поехал! Да еще еврей! Как можно еврея отпустить заграницу, я что, сумасшедший? Ты меня обманул, под трибунал меня подвести хочешь! Сам пойдешь под трибунал! Он, па-анимаешь, еврей! Я т-тебе покажу – еврей! В приказе ясно написано: в Ереван! Значит, едь в Ереван! В Болгарию ему захотелось!
Ну, ты понимаешь, он не так вежливо говорил, как я тебе рассказываю. Ругался он и по-русски, и по-осетински. Но пока он разряжался, я постепенно пришел в норму, взял себя в руки. «Свою Болгарию я отстоял, что он мне сделает?» – думаю, - и так спокойно ему говорю, рисковал, конечно! А что?
- Товарищ подполковник, поезд ушел, все позади. Считайте, что я был в Ереване, ведь кроме вас и меня никто про Болгарию не знает. Спрячьте бутылки в стол, пригодятся. Разрешите идти?
Он опять молча уставился на меня, потом повернулся ко мне спиной и отошел к окну. Стоял, глядел в него, наверно, минуты две, снова повернулся ко мне и уже спокойным голосом:
- Вот что, капитан, наверно, ты, все-таки еврей. Жаль, я думал – болгарин. Ладно, забери бутылки… и иди к е… м…, чтоб я тебя не видел.
Я попытался возразить:
- Товарищ подполковник…
Он как заорет:
- Забери это говно, и пошел вон! На гауптвахту отправлю!
Пришлось спрятать бутылки обратно в чемоданчик. Пошел в казарму, надо же на довольствие стать, продолжать службу. Время к обеду подходит. Иду по территории части, никого из наших не вижу. Тихо, никого нет, как-то странно. В казарме нашел старшину: «Вот, - говорю, - прибыл, ставь на довольствие». А он мне:
- На какое довольствие, товарищ капитан? Сборы давно распустили. Пойдем в каптерку, вам переодеться надо, форму сдать, она за мной числится. Там и мелочевка всякая из вашей тумбочки, и гражданская одежда.
- Ты мне объясни, как это: сборы распустили? Когда?
- А чего тут объяснять, я же не командующий округом. Как наши ввели войска в Чехословакию, так и приказ пришел: распустить. Не понадобились, значит, вы там, дорожники-строители. У них и без вас дороги – что надо. Что вам там делать? Только под ногами путаться.
Мама родная! Ну, да, нам же там, в Болгарии, говорили, что союзники вошли в Чехословакию. Но мы в райских облаках парили, в саунах с бабами парились, нам все было по-фигу. Болгарских газет мы не читали, телевидение болгарское не смотрели. Да и так было ясно, чем их «пражская весна» кончится. Так вот почему офицеры были в полевой форме! Вот почему военкомы отказывались от стройматериалов! Они, значит, все знали, сволочи!
- А солдаты куда делись? – спрашиваю. Почему никого не видно?
- Ну, мы-то понадобиться можем, вдруг позовут? Отсюда до чехов недалеко, рядом. Ждем. Комбат приказал технику расконсервировать. Готовность номер один. Все солдаты в парке, возле техники суетятся, готовятся.

Вот и все. Почти все.
- Пришлось, выходит, тебе самому мучиться, сливовицу пить?
- Нет, бутылки я старшине подарил, он с радостью взял. «Вы, - говорит, - товарищ капитан, хоть и не совсем наш, но человек правильный. Из тех, из ваших товарищей, никто и спасибо не сказал.
- Что значит: «Не совсем наш?», - спросил я.
- Ну, не скажет же он «еврей» или «жид». Нельзя. Дружба народов!
- Я так и подумал. Да, за бутылкой – братаны, по оружию – братья, а по крови... Но, скажу тебе, авантюру ты провернул дерзкую! Тебя хоть под лупой разглядывай, особой лихости не заметишь. А ты вон какой аферист, прямо Котовский! Хотя, если задуматься, можно было бы предположить. Ну что, давай по последней, тут еще есть?
- Не-е, я же не алкаш, последнюю мы уже выпили, больше нельзя, домой идти надо. Что-то я устал. Но ты до конца послушай, я же не закончил, еще минуту, и все.
- ???  Видимо мое лицо выразило изумление.
- Потерпи одну минуту, сейчас уйду. Так вот, вернулся я домой, а, примерно, через неделю, Толик возвращается, он ведь тоже в Болгарии был. Я его сразу в ресторан пригласил. Надо же отблагодарить человека, удачу отметить, поделиться впечатлениями. Сидим мы с ним у моря, в «Жемчужине», я ему свои приключения, вот как сейчас тебе, рассказываю. Закончил, а он меня спрашивает:
- Тебе, как я понял, твой осетин ту правительственную телеграмму не прочитал?
- С какой стати он должен был меня посвящать в свои военные тайны?
- Твое счастье, что, во-первых, твой комбат был прилично пьян. Во-вторых, что он и трезвый, видимо, в географии не очень силен был. В-третьих, потому что… потому что ты вообще - везунчик. Если бы не твое еврейское счастье, поехал бы ты, аферист, не в Болгарию, а в Одессу на гарнизонную гауптвахту, минимум суток на десять. В той телеграмме была очень важная военная информация.
- А ты откуда знаешь?
- Знаю, потому что я ее составлял. В Киеве, в ЦК комсомола зашел в нужный кабинет, поговорил, и через двадцать минут секретарь отбарабанила на узел связи телеграмму: «Город Белгород-Днестровский. Командиру войсковой части номер такой-то. Главный инженер такого-то строительного управления майор запаса Бамбарин, включен в состав делегации ЦК КСМ Украины для поездки в Ереван на фестиваль, посвященный 3000-летию виноделия в Армении тчк прошу на время работы делегации с такого-то по такое-то освободить майора Бамбарина от сборов для выполнения задания ЦК КСМУ тчк. И подпись: зав. отделом ЦК и т.д.». Секретарь, видимо, твою фамилию на армянскую переделала. Я-то отпечатанный текст не читал, бланк ведь не я подписывал. Или же твой осетин сам тебя армянизировал. Кстати, у тебя какое звание?
- Капитан.
- Ну, да, ты же говорил. Я думал - майор. Майор - как-то солиднее. Впрочем, теперь - не важно.

- Ну, как тебе это нравится? У меня, когда я это услышал, челюсть до стола отвалилась. Ты понял, какая накладка вышла? Если бы комбат был трезвым, он бы сразу раскусил, что вся моя история – чистейшей воды афера. Но, повезло. Удача! Мне в молодости часто везло. Все, я пошел.
Мы встали. Семен глядел на меня свысока, покровительственно улыбаясь. Определенно он был доволен произведенным эффектом. Наполненный дружелюбием и сознанием собственного превосходства, Семен хотел хлопнуть меня рукой по плечу, но промахнулся и всем телом мягко припал к моей груди. Я помог ему сохранить равновесие.
- Устал я. А что? Проводи меня до лифта, - кротко попросил он.
Дверь лифта находилась в пяти шагах от двери моей квартиры. Однако путь до нее показался мне непривычно долгим. Семен перехватил мою руку, протянутую к кнопке вызова: «Не надо! У нас самообслуживание!», - и вызвал кабину сам. Входя в нее, он спиной задержал уже начавшие смыкаться створки, повернулся ко мне и, назидательно подняв палец, произнес:
- Я же тебе сказал: Т-толик все мог.


                Leipzig, den 15. Januar 2006