Во имя и вопреки

Во имя и вопреки (кое-что из петербургской летописи)

                И невозможное возможно...
                А. Блок

* * *

Я стоял на углу Казанского собора, в лучах масонского треугольника, так что, если бы светило солнце, луч из его левой вершины полностью бы пронизывал и очерчивал меня; но солнца не было, а была полутьма - мягкая и манящая, я пил ее, как жаждущий влаги больной, - тот случай, когда изрядно надоевший свет теряет всё своё обаяние. Я смотрел на тёмную воду, отражавшую в себе окровавленно-барочные башни храма-жертвенника, поглощал, вбирал в себя несущийся на всех курьерских - лошадях или поездах, всадниках или машинистах - какая чёрту разница? - безумный, вечно живущий город, переживший революцию, блокаду и живущий ныне  в о  и м я  и  в о п р е к и.

Город жил и дышал, совсем не так, как живёт и дышит мой родной город - эта адская кузница с туберкулёзными проржавевшими лёгкими - он жил и дышал легко, а вместе с ним начинал оживать и оттаивать я. Случайная ассоциация - лёгкий, как дыхание Оли Мещерской, с ее розовыми девичьими коленями, - отброшена за ненадобностью и утоплена в чёрной Неве, раскинувшейся в своей беспокойной постели.

Уже десять минут я стоял в страшном равнодушии, думая, что совершенно неважно, буду ли я жить дальше или умру сейчас, пойду ли своей дорогой или паду, вытащат ли мой кошелек и оставят меня нищим или внезапно коронуют и вознесут на какой-нибудь паперти, назвав председателем земного шара и королем юродивых, не нами созданной вселенной. Причина была в музыке, в той ночной и вечной музыке, что, вбирая в себя город, людей, время и вечность, выстраивается в мировую гармонию, где каждый ее слушающий исполняет свою партию, и только так становится возможным невозможное, и только тогда - мимо проходят последний расстрелянный император Павел, его предшественники - гениальный царь-освободитель Николай и его ближайший друг, но самодур - деспот и тиран, повесивший живущих высшими, и от того не понятными ему целями - Александр, проходит задавленный верными подданными, что красил страну на прусский манер Николай II. А вместе с ними - вечно нахмуренный поэт Надсон, - кто не бывал на станции метро, носящей его имя, - неоднократно отрицаемый и редуцируемый до нуля - известный разве специалистам -  Маяковский (Владимир или Василий?), и сотни иных, теряющих свои земные очертания - тысячи и десятки тысяч мёртвых душ, увиденных некогда в солнечной Италии, - возможно, в Риме, - возможно, в лёгком дыхании Аннунциаты, - и вот он, быть может, впервые так смотревший на женщину, приехал со своей рукописью сначала в Москву, затем в Петербург, и все затаились и ждали. - Господина Загоскина сочинение!, - вовсе нет, - давно уже книгопродавцы шепнули, что повести покойного написаны были Пушкиным. А далее - вихрь блокады, тяжело-позорный парад немецко-фашистских войск на Марсовом поле и гениальный узник концлагеря Иосиф Бродский, что умер так рано, но сделал при жизни невозможное.

Это равнодушие и обездвиженность длились уже очень долго и были событием, - в сущности, это было единственное событие за день, это было единственное событие за много дней. Я слушал и понимал музыку, не зная ее, не умея играть, я чувствовал и играл, - разве могло быть что-нибудь важнее? Разве мог я в этот момент, принадлежа вечности и всему, ценить своё, личное, обезличившись и стушевавшись в странном городе, живущем в о  и м я  и  в о п р е к и.
 

* * *

                Сегодня я гений...
                А. Блок

Я назову его Свиридов, и скажу, что таковы были впечатления Свиридова. Я закончу на этом рассказ о нем, так как мне важно сохранить это вечное и абсолютное чувство вечного и абсолютного счастья.

Как жаль, думалось мне, что я не могу думать, как Свиридов. Играя свою заунывную козлиную песнь, я постоянно теряю возможность слышать и чувствовать, как слышат те дивные люди, что не знают музыки, не знают нот, но чем больше они не знают, тем больше они ее чувствуют, тем более они становятся сопричастными мировой гармониии.

Для меня, стоявшего рядом со Свиридовым, - на том месте, где его еще не было, - он появился, когда я пошел в общежитие, силясь уяснить произошедшее со мной, - чувство вечности было утеряно довольно быстро. Грубые гортанные голоса обитателей бельэтажей, возмущенные возгласы разукрашенных проституток, - этих прямых наследниц Монмартра, - выдуманных не Гюго, а Золя, - стук усталых шагов по разъехавшимся половицам да странный, ничем не описываемый треск комнаты и коптящей лампочки, - быстро разрушили обаяние вечера. Но Свиридов стоял рядом, - на том самом месте, и для него мгновение стало вечным, абсолютным, истинным.

Пусть здравствует мой герой, - для его автора сегодня чуть ближе стала пропасть небытия. В сущности, литература - это бессмысленно-жестокая вещь, что заставляет нас жить не своей жизнью, добровольно расставаясь - не слышали, ведь мосты сойдутся вновь ближе к утру, к рассвету, - с ней, вечно отдаляя нас от жизни данной и взамен давая мечту, пустой образ, что блестя и радуя глаз, в следующую минуту теряет связь с мировой гармонией, и предстает тусклым отражением, следом - эстампом навсегда догоревшей и отсиявшей жизни.