Саша Чижов

Саша Чижов
(повествование о жизни)

Война, словно гигантский смерч,
затягивает в свою воронку, изменяя
окружающее до неузнаваемости

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ
Почти год я жил в напряжении, какого не испытывал со времён войны. К концу здорово сдал, и начальство позаботилось обо мне, без моего ведома затолкало в санаторий. Вот уже скоро месяц как попал я на этот горный склон, к высоким каштанам и кудрявым акациям.
Недалеко от санатория весело журчит ручеёк. Мы любим ходить к его чистой воде слушать звонкую и приятную для слуха песню жизни. Однажды пошёл я по его берегу вниз по течению и вскоре остановился поражённый. Песня оборвалась, захлебнувшись волной. Огромный валун встал поперёк ручья, перегородив его. Дальше уже не было ручья, вода тихо распласталась по камням и скользила вниз по его залысинам. Будто это вовсе не тот ручей, куда-то делась весёлость, стремительность и песня. Я долго стоял, стараясь понять, что же поразило меня в этом превращении. А поняв, не удивился. Да, я увидел отдалённое сходство судеб: ручья и Саши Чижова, моего однокурсника, много обещавшего в жизни и закончившего её одним тихим всплеском.
Теперь Саша и на миг не выходил из моей головы, я не мог оторваться от бумаги…
ВЕЧЕРИНКА
У нас была чудная группа. В институте многие завидовали нам, такой спаянности не было ни у кого. Мы сдружились как-то сразу с первого курса и до последнего шли одной семьёй, чувствуя дыхание друг друга. По успеваемости нас также ставили в пример. Учились мы ровно, у нас не было заядлых хвостистов, правда не было и круглых отличников. Просто отдельные сессии кто-то из нас сдавал лучше, кто-то хуже. В среднем же у нас всегда был высокий балл, и о нас всегда говорили. Нет, это не было самоцелью, мы не хотели выделиться, не стремились к этому любой ценой, просто жили дружно, вместе в одном общежитии и допоздна задерживались в просторной комнате, выполняя задания. Здесь же сообща решалось самое трудное, доска всегда была под руками, и тот, кто чувствовал себя сильнее, брал в руки мел. У нас всё постигалось без насилия, осознанно, даже вперемежку с шуткой. Поздно вечером мы выбирались на свежий воздух, дышать перед сном. Бывало, что «дышали» до самого утра! В праздники отдыхали тоже вместе. Кое-кто иногда отсутствовал. Позже к нам добавились новые люди, они стали жёнами или мужьями отсутствующих…
В группе нас было немного, всего семнадцать человек. На последней вечеринке не было одного, Миши Белова. Миша воевал. Освобождал Монголию от японских захватчиков. Мы тоже ходили в военкомат, но взяли только его, у Миши была военная специальность, до института он служил в Армии, командовал танковым взводом.
С Мишей меня связывало большее, чем дружба. Он был сиротой, и мы как-то особенно сдружились, стали вроде братьев.
Сегодня мы собрались на нашу последнюю вечеринку в ВУЗе. Позади все мучения и радости, завтра мы начнём разлетаться из родного гнезда. Как всегда в таких случаях никто не задумывался о расставании, всем было хорошо и весело. В комнате стоял гомон, смех, ребята расставляли стулья вокруг двух сдвинутых вместе столов, девушки хлопотали на кухне, кое-кто из ребят дымил в коридоре от нечего делать, ожидая приглашения к столу.
Здесь я хочу приостановить события, чтобы представить вам хоть нескольких моих однокашников. Вот подошла к столу Маша Рябинкина. В руках поднос с салатом. Маша всегда готовит салат сама и считается единственным авторитетом в группе по этой части. Сейчас она постоит в раздумье, сморщив лоб (она это делает всегда, когда что-то обдумывает), и поставит поднос в центр стола. Так и есть, я не ошибся! Далее она посмотрит вокруг и, найдя Костю, остановит на нём свой чистый, молчаливый взгляд. Она будет смотреть на него до тех пор, пока он, смущённый, не усмехнётся. Маша любит Костю Ершова, об этом знали все в группе, кроме, казалось, самого Кости. И замечали тоже все, кроме него! Вот в комнату вошли девушки. К ним поспешили ребята, девушки несли огромную, с ведро, кастрюлю с варевом, и в комнате поселился ещё один жилец – аромат.
Будет уместно рассказать о наших кулинарах. Ещё на первом курсе Вера и Люба придумали какой-то оригинальный рецепт жаркого «Жар-птица». Оно действительно всем понравилось, но в конце, когда ложка уже скребла дно кастрюли, Саша Чижов вдруг стал плеваться камнями, предварительно осведомившись, откуда к нам приплыла эта утка! Девушки смутились, вспомнив, что кое-что из внутренностей просто не знали как потрошить.
Историю эту забыли, а вот варево девушки по-прежнему варили замечательно и считали его своим кулинарным секретом.
Как бы то ни было, а запах «Жар-птицы» поднял всех на ноги и без приглашения собрал в комнату. Саша постучал ложкой по столу, приглашая поскорее рассаживаться. Саша знал, что стучать дурно, он сделал это однажды, не совсем осознав неприличность поступка, и ребята просили его повторять номер, без стука не садились за стол.
- Прошу, ребята, прошу! – Саша говорил с хрипотцой. Сегодня ему хотелось быть чуточку солиднее!
- А нас не приглашаешь! – сверкнула глазами Рябинкина, - одних ребят?
- И вас тоже! – поправился Саша.
Наконец все уселись, и Саша поздравил нас с днём человеческого совершеннолетия!
Сейчас трудно вспомнить, что говорил ещё Саша, мне врезалось в память одно, он поздравлял своих коллег, получивших право на созидание в жизни!
Первый тост подняли за самих себя! Сейчас даже смешно, пить за самих себя! Тогда на эту сторону никто не обратил внимания! Все находились под каким-то гипнозом – возвышенным и пьянящим!
После тоста все увлеклись жарким, и впервые за вечер в комнате стало тихо.
Интересно, о чём думали тогда ребята, ведь уже через несколько дней мы вспоминали ту вечеринку как событие из нашего прошлого!
Ребята улыбались, расхваливали жаркое. За хлопотами многие забыли про обед, проголодались.
Раньше всех опомнился Саша. Он усмехнулся и снова постучал по столу ложкой.
- Товарищи! Этак нам не хватит закуски!
Многие засмеялись, посмотрели на свои тарелки, они были пустыми!
Саша предложил тост за преподавателей. Тост понравился всем, за столом посыпались шутки в адрес людей, отдавших нам знания, опыт, даже часть своей жизни. Шутки были беззлобными. Смеялись даже не только над отдельными привычками своих учителей, но и над своими тоже!
Кто-то затянул песню, она лилась легко и привольно, словно все мы сейчас находились в челнах Стеньки Разина и без усилий, будто во сне, неслись на широкий речной простор.
Читатель может спросить меня, почему я так пишу о своих однокурсниках, беззаботно веселившихся за столом, ведь я тоже разделял их настроение?
Да, всё это так и не так. Я знал то, чего не знали они. Моё настроение угадал Серёжа Волков, шепнувший в самое ухо: - Что нынче с тобой? – И Маша Рябинкина, спрашивавшая взглядом, что со мной происходит? Серёжа спросил просто так, хотел напомнить ещё раз, что угадывает моё настроение. Ответ его не интересовал, я это знал и ничего не сказал в ответ. Маша забыла обо мне, как только увидела Костю. Костя был для неё магнитом. Она не только забывала обо всём, но и себя. Так и сидела, заворожённая, глядя на своего любимого.
Наконец Саша Чижов предложил новый тост. – Один из нас сейчас воюет, - сказал он торжественно. – Освобождает братскую Монголию от японских захватчиков! Может сейчас наш Михаил ведёт в атаку свою роту или вспоминает нас, своих друзей, которые получают дипломы, благодаря таким как он, отважным защитникам нашей Родины! – Он долго и тепло говорил о Мише, не зная ещё того, что… - Хватит, Саша, - попросил я, и все посмотрели на меня расширенными глазами, в которых было всё: и неожиданность, и испуг, и недоумение. – Миши уже нет. Погиб он!
В тишине, установившейся вдруг, неприятно звякнули вилки. – Не может быть! – вскрикнул Саша, и все посмотрели на меня. Они ждали, что признаюсь в неправде, всем хотелось, чтобы Миша Белов был жив!
Я достал листок телеграммы. Командир части сообщал моей маме, единственному близкому для Миши человеку, что командир роты т. Белов М.Я. погиб геройской смертью, защищая бронёй и сердцем территорию братской Монголии.
Молчание длилось долго. Девушки, не стесняясь, плакали, роняя слёзы на стол и размазывая их по щекам. Ребята успокаивали своих соседок, на время забыв о себе.
- Хватит реветь! – сказала Маша, вставая. – Не оплакивать нужно сейчас Михаила, он не переносил слёз, и вы это знаете не хуже меня. Он больше всего на свете любил жизнь и действие. Именно потому он там, а мы сидим здесь. Я убеждена, что Миша всё равно был бы среди бойцов, даже не будь он военным! – Маша отошла к окну, повернулась к нам лицом, и всем нам было хорошо видно её волнение, руки её, лежавшие на подоконнике, вздрагивали.
- Давайте мы все поклянёмся здесь, что в своей жизни будем достойны его памяти! В случае же суровых испытаний для нашей Родины, каждый из нас поступит так же, как поступил Миша Белов! Я, Маша Рябинкина, клянусь!
Саша Чижов встал рядом и тоже произнёс слова клятвы. И тут началось. Все мы оказались у стены, образовав шеренгу.
Я тогда не знал, что многим из нас в скором времени придётся делом подтвердить верность той клятве! И Саше Чижову тоже.
Вечер продолжался, но теперь разговоры были другие. Ребята говорили о жизни сдержанно и по-мужски весомо. Миша Белов присутствовал среди нас и контролировал каждое наше слово. Мёртвый, он действовал на нас сильнее, чем когда-то живой.
В тот вечер мы долго ходили по уснувшему Ленинграду, смутно понимая, что вместе с этим вечером уходит в пропасть лет наша студенческая пора – пора исканий, надежд, стремлений и веселья. Мы стали полноправными гражданами страны и только сейчас, потеряв друга, сполна осознали это. На рассвете, когда солнце окрасило горизонт в трогательные розовые тона, попрощались. Трудное это было прощание. Мы больше молчали, словно чувствуя что-то неладное. Договорились встретиться через три года на квартире моей мамы, в Москве. Ребята записывали мой адрес и расходились.
В сорок первом, за год до встречи, начали списываться, уточняя дату. Война внесла свои коррективы. Встретились только через тридцать лет.
ПЕРЕКЛИЧКА
Жизнь таит в себе много неожиданностей. Трудно заметить изменение в человеке, если встречаешься с ним часто. Так невозможно в обычной обстановке наблюдать превращение розы в пышный цветок! Другое дело у нас, мы не виделись тридцать лет! Я с тревогой думал, узнаю ли ребят!
В назначенный срок почти беспрерывно звенел звонок нашей квартиры. Первым явился Максим Берест, и мы утонули во взаимных объятиях! Максим потучнел, раздался в плечах и подрос. Я узнал его сразу и как-то сразу успокоился. Максим даже засмеялся: - Меня все узнают!
За ним вошла Вера Клюева. Вошла как-то робко, словно стеснялась чего-то, и я спросил, не ошиблась ли гражданочка адресом? Вера усмехнулась какой-то усталой улыбкой. – Как всё-таки изменилась я, Серёжа, что даже ты не узнал меня! – Она стала раздеваться, и по её тихому, присмиревшему лицу я понял, что творилось сейчас в её сердце! Первой нарушила молчание Вера. – Я знала, что мы все изменились, но и подумать не могла, что так сильно! Боже, сколько потеряно! – Она тяжело вздохнула и посветлела лицом, увидев Максима, вышедшего из дальней комнаты. – Тебя, Максимушка, и время не берёт! – сказала она, протягивая навстречу руки.
- Успокойся, Верочка, ты стала ещё лучше, только вот спокойнее. – Максим не договорил, потому что Вера спросила его: - А это лучше или хуже?
- Конечно лучше! – соврал Максим и засмеялся. Он хотел бы сейчас увидеть ту Верочку, в которую тихо влюблялись студентами.
Вера всплакнула, стесняясь слёз, прошла в другую комнату, и мужчины оставили её в покое. Смахнув остатки слёз лёгким прикосновением пальцев, Вера сказала, успокоившись: - Это чудненько, мальчики, что мы всё-таки встретились! Жаль только, что так поздно!
Мы не успели ответить, снова зазвенел звонок, и мы все вышли в коридор.
К вечеру собрались все, за исключением тех, кто никогда уже не придёт! Было радостно и грустно. Жизнь всё-таки взяла своё, и вскоре разговор стал громче, а смех звонче. Мы то стояли, оживлённо жестикулируя, то двигались по гостиной в беспорядке, каждому хотелось узнать как можно больше о других. Тишина установилась только за столом. По праву хозяина я сказал несколько слов, но из-за сильного волнения не помню даже, о чём говорил тогда. Знаю только, что спотыкался и краснел как первоклассник, но мне простили все. Каждый испытывал подобное состояние. Оно ещё больше усилилось, когда поставили рюмки напротив стульев, где должны были сидеть Миша Белов, Саша Чижов, Костя Ершов, Маша Рябинкина, Серёжа Волков, Петя Литошко! Сердце сжалось от одной мысли, что их нет среди нас!
Максим наполнил рюмки, и мы выпили за светлую память павших. Второй тост не прозвучал, потому что я предложил каждому отчитаться о нашей юношеской клятве. Максим дополнил мою просьбу. – Пусть кто-либо скажет и за тех, кого среди нас нет.
Мы попросили начать с Максима. – Давай, Максим, ты по чину старше, тебе и дорогу.
Максим встал, тяжело опустил руки на стол, сказал медленно, подбирая каждое слово: - В войну работал на войну. К концу, в сорок пятом, принял оборонный завод. Жил как все, ночевал в цехах, там, где было труднее всего. Вот и всё.
Максиму долго аплодировали. Мы знали, какую продукцию давал фронту Максим Берест!
Вера Клюева покраснела: - Мне нечего сказать вам. Сейчас домохозяйка, воспитываю детей. Как никак, а пятеро их у меня! В войну работала на заводе. Вначале инженером, потом ушла из КБ токарем, точила головки снарядов. Вот и всё.
Вера села, и все как-то сразу засуетились. – Вот так домохозяйка! Значит, Гитлеру гостинцы варганила! Вот так Верочка!
Закусывая губы, тихо сказала Алла Пушкарёва: - Маша Рябинкина ушла на фронт в сорок третьем. Вы знаете, как она любила Костю! После его гибели Маша не могла жить, не отомстив врагу. В сорок четвёртом радистка Рябинкина погибла в Польше, выполняя задание штаба фронта. – Алла передохнула, собираясь с мыслями, и продолжала: - Их сын воспитывался у нас. Сейчас офицер-танкист, готовится поступать в академию.
Все встали. Я видел, как вытирали слёзы, не стесняясь, присутствующие. И ещё долго никто не решался нарушить тишину. Наконец Люба Петрова заговорила о Пете Литошко. – С войны вернулся инвалидом. В пятьдесят пятом скончался на работе, за кульманом. Осколок остановил сердце!
После этих сообщений я боялся говорить о гибели ребят: Кости Ершова, Саши Чижова, Сергея Волкова. Не хотелось огорчать гостей, они и так наслышались вдоволь горького, но Степан вдруг спросил, глядя в мои глаза: - Ты что же молчишь? Давай уж всё сразу!
Слушали молча, только Максим резко махнул рукой. – Не совсем так! Сашу Чижова я видел здесь, в Москве, в пятидесятом году. Мы разминулись с ним в метро. Было это на Казанском вокзале. Я крикнул, чтобы обождал, но наверху его не было, мы разъехались.
- Не может быть! – вскрикнул я, не понимая ничего, ведь если жив Саша, то мне следовало радоваться! – Тот бой я видел своими глазами! Видел, как горел их танк! – Я приподнял руку, висевшую неподвижно. – Это память о том бое!
- Всё это так и не так, - без тени смущения на лице сказал Максим. Недоверие и замешательство присутствующих взорвало его. – Вы что же мне не верите? Мне, Максиму Бересту?
- Да успокойся ты, Максим, - попросил я. – Прошу поднять тост за здоровье Саши Чижова! – Максим опрокинул рюмку, не закусывая. – Вот это дело! – обрадовался Максим, - а то «не может быть»!
Вскоре эпизод этот забылся, потому что вечер продолжался, и другие события, другие темы отвлекли нас, впрочем, и понятно почему. Все мы теперь мечтали о встрече с Сашей! Мечтал и я, но стоило мне остаться наедине, как память воскресила мельчайшие детали боя, огромный шлейф дыма горящего танка, и всё завертелось само собой, помимо моей воли. Неужели Саша остался жив? Если да, что само по себе очень хорошо, то почему он не напомнил о себе, не признал Максима? Почему? Боялся встречи? Почему? И что сталось с нашим новым танком, ведь мы считали, что он сгорел и взорвался!
Воспоминания настолько сильно мучили меня, что я начал поиск.
САША ЧИЖОВ
О Саше Чижове трудно писать. В институте мимо него нельзя было пройти, не взглянув. В нём таилось нечто такое, что привораживало почти каждого. Он был нежен, лиричен и твёрд! Девушки любили его и стеснялись своих чувств, потому что нравился он всем, а вот ему… Он, кажется, не обращал внимания ни на кого. Позже мы работали в одном ведомстве, и я узнал, что Саша всё-таки влюбился. С его женой, Лизой, встретиться не пришлось, а фотографию видел. Саша показывал перед боем.
Приехав в Челябинск, я поспешил на завод, где раньше работал Саша. Теперь здесь выпускали трактора, и, направляясь в партком, я с тревогой думал о том, что, возможно, после войны Саша перешёл на другой завод, и здесь о нём никто не помнит. Я понимал и заранее переживал возможную неудачу с поиском, сколько могло за послевоенное время смениться людей! Разве в силах человеческая память удержать всех поименно!
Секретарь парткома внимательно выслушал меня: - Так вы интересуетесь Чижовым? – спросил он и сказал, не ожидая ответа: - Саша Чижов, Саша Чижов! – Секретарь встал из-за стола, прошёлся по кабинету. – Как же, хорошо помню. Очень хорошо. Сложный был человек. Впечатлительный. – Секретарь сделал паузу, тяжело выдохнул воздух, сказал: - Схоронили два года назад. Плен сказался. Болел он часто. – Секретарь посмотрел на меня и, ничего не сказав больше, закурил. Раскурив сигарету, добавил: - Добровольно ушёл! Так-то.
- Почему? – я задал вопрос почти машинально, столь сильно было во мне желание поскорее узнать всё о Саше.
- Трудно сказать почему. Наверно война сказалась. Нервы у него совсем расшатались, особенно в последние годы. Пытались помочь ему. На курорт направляли, у нас в заводской здравнице лечили, но вот выходит не помогли. – Секретарь ещё раз посмотрел на меня, как мне показалось, более внимательным взглядом, и попросил: - Вы не осуждайте его, постарайтесь понять. Человек слишком много вынес, может быть больше, чем мог. Горел в танке, прошёл плен с его ужасами! А нервная система одна! Вот и дала о себе знать война!
Он позвонил по телефону и подал мне листок с адресом.
- Лиза сейчас замужем за другим. Тоже не осуждайте. Жизнь берёт своё. К тому же неплохой человек. Сын Чижова, Михаил, учится. Заводской стипендиат.
Секретарь вышел из-за стола, на прощанье молча протянул мне руку.
Я поблагодарил его за память о Чижове. Он что-то сказал в ответ, но я уже находился в забытье, поглощённый массой вопросов. Почему всё-таки Саша не дал о себе знать? Как мог забыть нас, своих друзей? Что сдерживало его? Что? И почему, наконец, случилось это?
Даже самому себе не хотелось напоминать о его смерти, но она стала фактом, и я пошёл к Лизе, понимая, что доставлю ей несколько неприятных минут. Боль особенно сильна на старых, растревоженных ранах.
Дверь открыла миловидная женщина со следами усталости на бледном лице. Пропустив меня в коридор, она сказала тихим голосом с едва заметным раздражением: - Мне сказали о вашем приезде. – Сдерживая волнение, я замешкался с разговором, и она пригласила в комнату.
Усевшись на старый скрипучий стул, я попросил её, даже забыв представиться. – Если можно, расскажите всё о Саше.
- Его уже нет… - Она остановила на мне свой взгляд и смолкла. Сейчас ей не хотелось ни о чём говорить, я это видел по её глазам, рассеянно смотревшим куда-то в сторону. Молчание могло затянуться, и я нарушил его.
- Расскажите, что всё-таки случилось? – я подчинился нахлынувшему напору, на какое-то время забыв о себе и Лизе, столь сильно подпирало желание поскорее узнать хоть что-то о Саше!
- Умер… - Она смолкла и с мольбой посмотрела на меня, прося не мучить её расспросами.
- Понятно. – Я решил не задавать ей никаких вопросов, но она вдруг встрепенулась и тихо сказала: - Страшно и неприятно. Квартиру из-за него сменили. А тайну его я так и не знаю. С собой унёс её.
Из дальней комнаты вышел мужчина, спросил: - Кто это у нас, Лиза?
- Сашин друг.
- А-а. – Он ничего больше не сказал и, подойдя ко мне, назвал себя.
- Николай. – Помолчав, спросил, будто слышал наш разговор.
- Им интересуетесь?
- Да.
Снова молчание. Потом сказал: - Хватит о нём. Точка. Лиза и так с ним горя хватила. Живого человека поберегите!
Разговор прервался. Звонил звонок, и Николай вышел в коридор. Я так и не узнал, отчего Лиза хватила горя с Сашей, спрашивать её об этом было неудобно. Я не успел больше ни о чём подумать и чуть не вскрикнул от неожиданности – в комнату вошёл совсем юный Саша Чижов! Мне вдруг показалось, что время перелистало назад свой календарь, и я снова встретился со своей молодостью! Я невольно встал и шагнул навстречу Саше! Мне хотелось сказать ему только два слова: - Здравствуй, Саша! – но Лиза, понявшая моё состояние, решила подготовить вошедшего, сказав: - Сынок, у нас нынче гость, папин друг.
Миша смотрел на меня несколько удивлёнными, раскрытыми глазами, в них я заметил улыбку радости и услышал тихий, ещё мальчишеский голос: - Здравствуйте! Так вы папин друг? – Он не спросил ничего больше, но мне казалось, что за его восклицанием много невысказанных вопросов.
- Да, учились вместе, - сообщил я.
- Расскажите мне о папе!
Я не успел ещё подумать, о чём следует рассказать сыну Саши, как голос Лизы остановил мои мысли.
- Сынок, они не виделись целую вечность. Сергей Петрович учился вместе с папой в институте.
- И воевали вместе?
- В сорок третьем пришлось… Перед самым пленом.
Миша на секунду задумался и, повернувшись к Лизе, попросил:
- Я погуляю ещё, мам!
- Иди, сынок.
Миша поспешно вышел, и снова в комнате установилась тишина. Я не задавал больше вопросов Лизе, молчала и она. Ей, очевидно, тоже не хотелось говорить.
Нарушил молчание Николай, всё это время стоявший у окна. Раскуривая трубку, он говорил, попыхивая дымом, и я прекрасно понял прозвучавший в них намёк.
- Оставьте вы Сашу в покое. Человек он добрый и хороший, вот только нервишки война потрепала, потому и нет его среди нас.
И хотя я ничего не утверждал, мне показалось, что Николай не зря сказал хорошо о нём, что ещё можно сказать об умершем? Спрашивать что-либо ещё я не решился, это походило на допрос, я же не хотел именно этого. Мне осталось поблагодарить за беседу, что я и сделал с ощущением неловкости от бессмысленного вторжения. Лизе я сказал: - Мы с Сашей были когда-то неплохими друзьями, хотелось узнать хоть что-то о нём.
- Ничего, - ответил за Лизу Николай, и мы втроём вышли в коридор.
- До свиданья, - сказал Николай, и я в последний раз взглянул на Лизу, она находилась в каком-то оцепенении, казалось, ещё минута и она не сдержится, слёзы уже накатывались на глаза. Мне стало не по себе, и я пожалел об обещании, данном в горячах друзьям. Сашу уже не нужно было искать.
Настроение вконец покинуло меня и, выйдя из дома, я побрёл по улице без какой-либо цели. Мне было всё равно куда идти, я мог бы и не идти вовсе, а спокойно посидеть на скамейке, но поблизости ничего подходящего не оказалось, и я пошёл по аллее, увлекаемый потоком людей. Мне нужно было чем-то отвлечь себя от мысли Саше, и я не знал, как это сделать. Мог ли я когда-либо подумать, что вот такой будет наша последняя встреча с ним! Кто знал, что ещё два года назад я мог найти его и, возможно, сегодня он был бы среди нас! Я подал бы ему свою руку помощи, и возможно… Слепое отчаяние охватило меня, и я шёл, не замечая ничего и никого вокруг. Тихая красота вечернего Челябинска показалась мне чужой и холодной. Кроны деревьев, прикрывшие аллею своими густыми ветками, сжимали всё вокруг, и мне не хватало воздуха. Дышалось тяжело, и я уже подумал о том, как скорее вырваться отсюда на простор, чтобы вздохнуть полной грудью и позабыть всё на свете и себя тоже. Но подумав так, я поймал себя на мысли, которая заставила меня остановиться. А почему Саша не написал тебе ничего о себе, он то лучше других знал твой адрес. Допустим, забыл улицу, номер дома, но бывал же он у тебя дома и мог просто найти по приметам, как находят дома и квартиры друзей тысячи людей на свете, не запоминая адреса. Значит, его что-то сдерживало от встречи с тобой! Но что?
Я отчётливо представил себе, что на этот главный вопрос я никогда не найду ответа, да, наверное, его не следовало и искать! Нет Саши, и точка! Я как-то сразу успокоился и попробовал привести свои мысли в систему. Итак, Саша для всех нас погиб в сорок третьем. Берест просто ошибся. Такое бывает, когда кого-то очень хочешь увидеть!
Теперь я огляделся и, убедившись, что шёл в другую сторону от гостиницы, повернул обратно. И тут я снова увидел Мишу! Я вскрикнул от удивления, и Миша признался: - Простите, я шёл за вами. Хотелось поговорить о папе, но я не решался подойти к вам. Вы так тихо шли, и я подумал, что помешаю вам.
- Ничего, Миша. Это даже хорошо, что ты подошёл ко мне. Я действительно занят был мыслями о твоём отце.
- Скажите, Сергей Петрович, что было тогда в сорок третьем?
Я рассказал Мише о том бое, после которого я остался без друзей.
- Значит, вы считали их погибшими? – спросил Миша.
- Да.
- Папа как-то сказал мне, что Ершов и Волков погибли в сорок третьем. Один на немецком полигоне, другой в концлагере. В каком точно, не запомнил. О вас он почему-то ничего не говорил.
- Правильно. Он не знал обо мне ничего. Я тогда находился в расположении своих войск на связи. Видел, как их подбили, как запылал наш «Т». Дальше госпиталь, меня ранило в плечо. И всё.
Миша слушал, не перебивая, и я поймал его взгляд на своей руке.
- Да, с тех пор и висит. Вроде и есть она, и нет её.
Миша слушал меня, а думал о другом. Я понял это по его вопросу: - Значит папа тогда и попал в плен?
- Да, - подтвердил я.
- Что же было дальше с танком? – спросил Миша, и я не смог ничего ответить.
- Не знаю. Все мы думали, что он сгорел. Вскоре началось жестокое сражение на Курской дуге, оно и заслонило все события.
Мы шли молча. Я вспоминал тот бой, когда против двенадцати танков противника оказался один наш опытный «Т». Тогда туго пришлось бы дивизии, не подбей Саша три немецких! Бой захлебнулся, помогла и наша артиллерия. Сейчас я вдруг подумал, что не случайно же противник неожиданно для нас усилил свой участок, считавшийся слабым по всем данным разведки. Неужели они располагали информацией об эксперименте?!
Миша тоже о чём-то думал. Наконец он сказал: - Папа редко говорил о войне. Однажды выпил лишнего и заплакал. Я помню, он тогда обронил вот эту фразу: «Они из-за меня погибли!» - Миша посмотрел на меня чистым взглядом, в котором я прочёл и просьбу, и надежду. – Не верю я, чтобы из-за папы! Не верю! Может он ошибся, а? Ну скажите мне что-либо?
- Я ничего не знаю, Миша. – Я даже не знаю, кого имел в виду твой отец!
Мы шли какое-то время, и я терялся в догадке, кого имел в виду Саша. Кого? Как много отдал бы я сейчас за то, чтобы узнать хоть что-то об этом. Я знал, что Мишу этот вопрос интересовал ещё больше, ведь он верил в отца, и я чувствовал всю силу этой веры. Я ничего не знал, но теперь понял, что должен узнать всё, чего бы мне это ни стоило! И уже не ради Саши, а ради его сына! Для него, для уверенности в светлой памяти отца, уверенности в будущем!
Я остановился и поблагодарил Мишу за память об отце. Он слушал мои слова рассеянно. По всему чувствовалось, что он хочет услышать сейчас что-то другое, конкретное.
- Сергей Петрович, - попросил он тихо, опустив глаза, - сообщите мне всё, что узнаете о нём! Я буду ждать. Для меня это важно!
- Хорошо, Миша, сообщу, - пообещал я, и мы расстались.
Дальше я шёл, уже сознавая себя в долгу перед Мишей. К тому же я понимал и его состояние и испытывал неприятное ощущение от того, что не могу удовлетворить его просьбу сейчас.
Сон долго не приходил ко мне. События дня растревожили память, и я задавал себе теперь уже второй вопрос: «Кого имел в виду Саша? Кого?»
Я представил себе экипаж танка: Сашу Чижова, командира, Костю Ершова, Серёжу Волкова. Они стояли перед новеньким танком, слушая боевую задачу: в боевых условиях испытать работу всех систем и вооружения! Я видел их лица, озарённые внутренним вдохновением и уверенностью и в себе, и в машине. И вдруг! Это «вдруг» заставило меня встать с постели! Я ясно увидел лицо ещё одного члена экипажа, механика-водителя. Странно, что до сих пор я не думал о нём! А он был! И это точно, как то, что всё это было в самом деле! Его лицо тоже светилось улыбкой, и я вспомнил все мельчайшие подробности: голубые глаза, розовые юношеские щёки, чуть вздёрнутый нос. Совсем почти мальчишка, а уже с орденом! Я пытался вспомнить его имя, но оно уплывало в памяти. Проснувшись задолго до рассвета, пытался восстановить его портрет, характер, зная, что имя обязательно вспомнится, если передо мной будет стоять реальный человек со своими особенностями, шутками, интонацией голоса, улыбкой! И он действительно улыбался простодушной улыбкой крестьянского парня, понюхавшего пороху и ощутившего сладость победы! Он улыбался, молчал и не называл себя. Я понял, что имя его я забыл окончательно.
ПОЛКОВНИК ПЕТРОВ
Он так и не назвал себя, и я подумал, как мало знал о механике! Ну разве что прибыл он к нам из действующей армии. И всё! Стоило ли винить меня в этом? И это не желание оправдаться перед читателями. Экипаж Саши Чижова все дни проводил на танкодроме, и виделись мы редко. К тому же тогда у меня была другая задача, и я работал над её воплощением. Но я всё-таки благодарен памяти. Она выхватила из своих глубин и фамилию руководителя нашей миссии, полковника Петрова. Иван Харитонович отвечал за весь комплекс испытаний в условиях, приближенных к боевым. Тогда, в сорок третьем, выйдя из госпиталя, я пытался связаться с ним, но полковник уже командовал полком наших новеньких «Т» на фронте. Я знал, что ему сейчас не до меня, и оставил в покое. Но полковник должен был составить отчёт о боевом эксперименте, и он лежит где-то в архиве управления. Конечно там есть и фамилии всех членов экипажа!
Эта мысль не давала мне покоя все эти несколько дней, пока я искал полковника. Трудно сказать, нашёл бы я Петрова, если бы не знал инициалов. Оказалось, что в архивах управления кадров полковников с такой фамилией около полсотни! И среди них нет Ивана Харитоновича! Помог случай. Один из сотрудников, шутя, попросил повысить полковника в звании! В конце концов, мог же способный офицер стать генералом? Нам даже неудобно стало от того, что мы сразу не додумались до этой простой мысли. Вскоре судьба отблагодарила нас – генерал-лейтенант в отставке Иван Харитонович Петров жив и живёт в Подмосковье! Можно представить мою радость и нетерпение, с каким я подъезжал к уютному домику на тихой улочке дачного посёлка!
Петров встретил меня дружелюбно, но не узнал. Всё-таки прошло столько лет! К тому же для него тот эксперимент – лишь эпизод в боевой жизни.
Я попросил его вспомнить подробности того эксперимента, и Иван Харитонович оживился.
- Как же, тот бой помню хорошо. Позже пережил много сражений, а тот бой помнится. Один против двенадцати! К тому же за тот единственный танк я отвечал своей головой!
Петров помолчал, как бы собираясь с мыслями, и продолжал:
- Тогда мы не выполнили свою задачу до конца. Экипаж танка и его командир Чижов имели твёрдые инструкции на случай чрезвычайных обстоятельств, танк не должен был попасть в руки врага! Вы знаете, на нём было специальное устройство для взрыва, но им не воспользовались.
- Я видел, как остановился, потом и вспыхнул наш «Т», - сказал я, но генерал, чуть споткнувшись на слове и нахмурясь, продолжил, будто не слышал сказанного. – Возможно, из-за прямого попадания снарядов экипаж был не в состоянии выполнить приказ до конца. Всё возможно. – Иван Харитонович задумался, не решаясь, говорить ли дальше. – Немцы уже брали на буксир наш танк, и я дал приказ артиллеристам сделать то, что не смог Чижов! Мы подожгли наш «Т». Так-то.
- И всё-таки Чижов тогда остался жив! – сообщил я.
- Не может быть! – воскликнул Иван Харитонович и переспросил: - Ты серьёзно?
- Вполне.
- Тогда объясни, как фашистам удалось сохранить танк? – Он смотрел на меня растерянно, всё ещё не веря услышанному, но я ничего не мог добавить. Это и для меня было загадкой.
- Не может быть! – ещё раз сказал Иван Харитонович, - я видел, как коптил небо наш танк, тогда удалось даже заснять этот момент, а потом услышали и взрыв. Правда взрыв мог относиться и не к нему, но мы думали… Они потащили за собой факел! Косогор скрыл всё, а проверить не удалось, они там сильнее нас оказались!
- Что было дальше? – спросил я, - меня ранили, я потерял сознание…
- Особенно ничего, - сказал генерал, - они усилили огонь, пытались выбить наших с позиций, но это им не удалось. Устояли.
- На войне, как на войне, - сказал я, чтобы снять напряжение, - приходится не верить даже своим глазам.
Иван Харитонович успокоился и спросил: - Так говоришь, Чижов жив?
- Да.
- Где же он сейчас?
Я рассказал о судьбе Саши.
Генерал внимательно выслушал, спросил: - Другие члены экипажа тоже живы?
- Ершов и Волков погибли, о судьбе их механика неизвестно.
- Небось пропал без вести? Скулы на лице генерала побелели, и весь он оказался в каком-то оцепенении, вызванном глубокими раздумьями, скорее всего о том, что в той истории с танком кто-то оказался хитрее его, и это сейчас было самым страшным. Оплошность, допущенную когда-то, теперь уже невозможно исправить, и уже одно это могло причинить боль.
- Да, - признался он, - тогда я тоже, выходит, не довёл до конца дело…
- О механике у меня нет никаких сведений, - решил напомнить я.
- Хорошо, наведу справки. Позвони через пару дней.
Прощались мы сухо. Я чувствовал неловкость, хотя сам не совсем чётко понимал отчего. Я старался понять состояние Ивана Харитоновича и ощущал неприятное чувство, что тогда он, Петров, тоже не до конца выполнил свой долг. И хотя время многое заволокло своим неповторимым туманом, Петрову пришлось вспомнить уже забытое. Нужно было по-новому осмыслить события и пережить их!


ВЗРЫВ
На следующий день мне вручили небольшой листок. Генерал сообщал, что гвардии старшина запаса Старостин Николай Федотович работает механиком в Курской области. Как и где удалось ему узнать такие подробности, он не сообщал. Видно ему не хотелось распространяться на эту неприятную тему воспоминаний. То, что он передал адрес официально и сдержанно, настораживало меня. Генерал знал, что мы с Чижовым однокашники…
Село, в котором жил Старостин, оказалось районным центром, и добраться туда не составило труда. Найти дом Старостиных оказалось сущим пустяком, в селе знают всех односельчан наперечёт. Так что вскоре я стоял перед немудрёной калиткой и дёргал ручку звонка. Во дворе захлёбывалась в лае собака, но на звонок никто не выходил. Наверное я звонил бы долго, но вскоре из-за угла соседнего дома выглянула женщина и крикнула, не спрашивая меня ни о чём: - К Старостиным лучше вечером, все на работе!
Поблагодарив, я убедился, что идти мне некуда и, повернувшись, оглядел улицу. Дальний её конец уходил в парк, и я направился туда, надеясь спрятаться от духоты в прохладе вековых деревьев. У входа в парк стоял барский дом с колоннами и просторными балконами. На меня повеяло чем-то старинным, будто и впрямь на его балконах вот-вот появятся слуги в незатейливых кружевных чепчиках, а за стеклом изогнутого окна мелькнёт изнеженное лицо молоденькой барской дочери. Я обошёл дом, любуясь плавной строгостью форм. Не удержался, спросил проходившую мимо женщину, кто в доме жил раньше.
- Кто их знает, какой-то помещик. Теперь тут власть района. – Она пошла дальше, не останавливаясь, прошлое этого дома не интересовало её.
В центре парка, в тени, под укрытием лип дремало озеро. В его зеркальной тиши отражались тёмные кроны деревьев с гнёздами аистов на сломанном колесе от деревянной телеги, поднятом кем-то на самую макушку. Аисты тоже дремали, уткнув длинные клювы в сухие ветки гнезда.
Здесь, в прохладной тени, за раздумьями, и нашел меня Николай Федотович. Он подошёл, поздоровался и заговорил так, будто до этого мы с ним успели отобедать за одним столом. Простота деревенских жителей всегда трогает и обезоруживает своей искренностью и дружелюбием, поэтому я почувствовал себя сразу легко и хорошо.
- Пришёл с работы, а тут соседка и сообщает новость, говорит, приходил пожилой военный. Ну, думаю, ежели ко мне, то ждёт в парке. У нас больше негде.
Узнав кто я, и зачем здесь, Николай Федотович заволновался. – Не думал, что увижу в живых кого-либо! – Он говорил быстро, и я дал ему выговориться. У самого крыльца своего дома признался: - Сердце предчувствовало, что жив он, а вот не довелось встретиться. Хороший человек был! – Он цыкнул на собаку, захлебнувшуюся от злости и повисшую на цепи, и мы прошли в комнату. Как бы извиняясь за злость своей собаки, Николай Федотович сказал: - Без собаки нельзя, днями дома не бываем. И жена, и я на работе, а ребятишки то в лагере, то в школе. Нынче ребятишкам приволье, государство всё для них делает!
В дом вошла моложавая женщина с мягкими, чуть заплывшими чертами лица, и он представил её: - А вот и моя хозяйка, Маша.
Маша поздоровалась как-то смущённо и, сразу извинившись, засуетилась у печи. По комнате поплыл приятный аромат старой деревенской печи, сложенной из самодельного кирпича. Печь имела лежак для ребятишек и стариков, самое любимое место отдыха в долгие зимние вечера и ночи, когда особенно необходимо тепло после лютой стужи.
Маша уже хлопотала у стола, а Николай Федотович любовно показывал семейные реликвии. Меня заинтересовали фотографии. Их в доме было много и, как принято в деревнях, большинство из них висело на стенах в самодельных деревянных рамах. Разгадав мои мысли, Николай Федотович сказал: - Не успели сфотографироваться.
Маша пригласила к столу, и нам ничего не оставалось, как выполнить её просьбу. Николай Федотович удобно уселся на широкую деревянную лавку, пренебрёг удобным стулом, поставленным Машей по случаю встречи со мной, налил водки в гранёные стаканы и предложил тост: - Давайте, Сергей Петрович, выпьем за то, чтобы никогда не было войн!
Мы выпили и долго закусывали молча. Каждый из нас думал о своём, но мне казалось, что оба мы думали об одном и том же. Молчание затянулось, и Николай Федотович, поняв это, поспешил оправдаться:  - За целый день не удалось пожевать. Всё дела.
Он пододвинул угощения поближе ко мне, сказав при этом: - Вы ведь тоже небось проголодались, с дороги ведь. – Выждав немного, он посмотрел на меня пристально. А вы что же сомневаетесь в нём? – В его голосе одновременно прозвучала и тревога, и скрытая гордость за своего командира.
- Да не то что сомневаюсь, - ответил я, стараясь точнее выразить мысль, чтобы не ожесточить хозяина, - просто хочу кое в чём разобраться.
- В чём же? – глаза Николая Федотовича насторожились и сузились.
- Ну хотя бы в том, как и почему «Т» попал в руки врага?
- Понятно, - рука Николая Федотовича потянулась к бутылке. – Скажи я сейчас, как дело было, не поверите!
- Почему?
Он отхлебнул от стакана, понюхал корку хлеба. Сказал не сразу: - Как-то даже самому не верится, что так может быть. Когда они нас подбили, и танк потерял ход, мы пробовали починить его. Из-за огня не удалось, думали дождаться темноты и тогда… А они возьми да и зацепи нас на буксир! Отбиться тоже нельзя, и башня, и пушка заклинены. Тогда-то командир и приказал покинуть машину через нижний люк.
- Почему же вы не ушли?
- Решили вместе с командиром погибать! Он-то шёл на гибель сознательно! – Николай Федотович смотрел на меня. – Старший лейтенант дважды повторил приказ, а когда мы не выполнили его, крикнул: - Взрываю!
Николай Федотович смотрел на меня с болью. – Дальше никто не верит! Думают, смалодушничал командир, себя и нас пожалел! Попробуй докажи.
- Всё-таки танк не взорвался?
- Не успел наверно. Потому что нас так тряхнуло, что я потерял сознание и очнулся уже в воде.
- В какой ещё воде? – спросил я. Для меня начиналось что-то новое. – В настоящей. Немцы танк в речку затащили, иначе он бы и сам взорвался, горючее, боеприпасы, сами знаете. А для маскировки на берегу шашки жгли. Боялись наших, думали, догадаются. Потом и мину противотанковую взорвали. Так-то! – Николай Федотович горько усмехнулся. – Вот и вы не верите.
- Верю.
- Тогда слушайте дальше. Вытряхнули они нас изнутри, как сусликов из норы. Старшему лейтенанту помощь оказали, ранен он был, ватку с нашатырём под нос совали, чтоб очухался, и сразу увезли на своём транспортёре.
Маша молча слушала его рассказ, хотя знала давно все подробности, однако не мешала, только изредка, тихо приговаривала: - Да вы угощайтесь, угощайтесь! Тоди и про войну проклятую легче балакать будэ.
- Дней через десять, - продолжал рассказ Николай Федотович, - мы очутились в самой Германии. Через дырку в стене вагона насмотрелись, чего они наделали на земле нашей. Командир молчал. Однажды, правда, спросил: - «Куда нас везут?» - Костя тогда отшутился: «На блины к тёще!» - Вслух командир сказал: «Мы вам ещё покажем и блины!» - Николай Федотович усмехнулся. – Может, кто и вправду о тёщиных блинах вспомнил, только не на блины, а на полигон они нас привезли. Кругом ухало, вздрагивала земля, и нас никто не тревожил. Принесут еду, поставят, справятся о здоровье, и снова одни. Чего они замышляли? Дня через два нас стали тревожить допросами. Нет, не скажу, чтоб били. Говорили ласково. Про жизнь на свободе намекали, где-то на берегу тёплого моря, а о главном молчали. Однажды всё же повезли в поле. Там-то мы и увидели свой танк. Здорово они над ним потрудились! Стоя он как новенький. Краска на солнце играла, даже пахла приятно как-то! Здесь же нам объяснили задачу. Каждый из нас должен провести машину по полигону. Если останется невредим, сразу отпускается на все четыре стороны. Переводчик улыбался, а командир сказал тихонько: - Расстреляют они нас! Надо им показать эти стороны!
Тут к ним подъехал какой-то высокий чин, и они повскакивали как петухи на заборе. Тот чин что-то говорил им, и командир переводил нам его слова. Он спрашивал их о готовности танка и похвалил, когда узнал, что в баках горючего на два километра хода. – Боятся они нас! – сказал командир и заскрипел зубами.
Потом они подошли к нам, и тот чин повторил условие. Мы слушали молча. Он спросил желающего начать первым. Наш командир поднял руку.
- Нет, - сказал чин и ткнул пальцем в Волкова. Серёжа обронил на ходу: - Простите…
Танк вздрогнул и стал разворачиваться на месте. Все сначала оторопели от неожиданности, а потом они побежали в укрытие. Серёжа по машине проехался, и на полном газу рванул в сторону, на зенитную батарею. Один расчёт проутюжил. До другого не доехал, горючее кончилось…
Николай Федотович встал из-за стола, быстро прошёл в сени и долго гремел рукомойником. Маша покачала головой: - Каждый раз слёзы бачу. Серёжу того жалие…
Николай Федотович вернулся на своё место, сказал: - Мы поклялись отомстить за Серёжу! Да только не скоро это получилось. Спрятали они нас крепко. Из того лагеря одна дорога была, в преисподнюю!
Он отхлебнул какого-то домашнего напитка, поставленного Машей на стол, и попросил меня: - Выпейте, а то об этом лагере на трезвую голову и говорить страшно!
Я последовал его совету и, закусив, поблагодарил хозяйку за угощение. Маша смутилась. – Хиба цэ угощение? Приезжайте осенью, тоди мы вас угостим!
- Постараюсь, - обещал я, не зная ещё, приеду ли я вообще, но обижать хозяйку не хотелось.
ЛАГЕРЬ № 33
Николай Федотович продолжил рассказ на улице. Солнце уже склонилось к горизонту, зарево освещало верхушки парка багряными тонами. – Тихо-то как, - сказал Николай Федотович, - там тоже было тихо. Лес кругом, и тишина! Вроде и не лагерь вовсе, а курорт! Да и пленных, в основном русских и евреев, было тоже мало, человек триста, не более. А номера у нас были крупные. У меня был 1054, за мной командир с Костей Ершовым. По номерам этим выходило, что до нас нашего брата здесь много перебывало! Боюсь, что из них никто не расскажет о тридцать третьем!
Он оборвал рассказ, и я старался не нарушать ход его мыслей. Пусть вспомнит и скажет сам, что сохранила память. В таких случаях лучше не торопить, ибо память порой так запихивает события в свои лабиринты, что на поиск их уходит не один день. Да и разобраться тоже бывает сразу трудно, что же там к чему относится, события и время иногда смешиваются в пространстве.
- Так вот тихо было, как сейчас у нас, даже лягушки не квакали. Начальник устраивал для нас музыкальные часы. Говорят, он был большим любителем музыки. - Николай Федотович чуть заметно усмехнулся. – Я и сейчас по радио изредка слышу те мелодии. И, представляете, дрожь по телу проходит. Бывало, уведут несколько человек в другой блок и включают музыку. Крутили, чтоб крика не слышно было. А потом опять тишина, и тех людей словно ветром сдуло!
Он достал пачку папирос, постучал мундштуком по коробке и чиркнул спичкой. – Там всего два блока было, в одном мы жили, в другом они опыты свои проводили. Тот блок стоял за забором с колючей проволокой наверху. Городить они мастера были и обязательно ток по проводам пускали. Сильны они были в электричестве! Иль любовь у них к электричеству? Но только и мы им однажды устроили номер!
Я слушал, затаив дыхание, чувствуя, что где-то здесь должен быть конец моим поискам.
- Завезли к нам трактор, на ремонт конечно. Зачем он им понадобился, не знаю. Они думали, мы с утра начнём, а мы ночью наладили, завели и пустили на стену! Лагерь после этого в темноту погрузился, а мы в тот пролом хлынули! Да только зря. Почти всех они переловили поутру. Местные жители помогли, в сорок третьем немцы ещё верили своему фюреру.
Тогда и началось. Нас всех выстроили и устроили проверку. Зачинщиков искали. Если не отвечал на вопрос, кто руководитель побега, тут же получал пулю в затылок. Уже пять человек лежали в пыли, когда Костя Ершов признался: «Восстанием руководил я!» Не знаю, поверили они ему или нет, но эсэсовец ткнул пистолетом в затылок. Тут командир не выдержал, крикнул: «Нет!» и закрыл лицо руками. Костя воспользовался моментом, опередил выстрел и вцепился руками в горло палача. Мы не слышали даже выстрелов, такое там началось! Больше нас не строили. Не стало нашего Кости, не стало и того фашиста. Костя так и не расцепил объятий, наверно помогли судороги.
Николай Федотович смолк, и я увидел в его глазах слёзы. Откровенно мне тоже было не по себе. Теперь я знал всё о Косте, но мне не стало легче от этого. Разум отказывался принять его смерть. Костя по-прежнему виделся смущённым чем-то и живым. Вдруг я вспомнил Машу Рябинкину и пожалел, что она не знала последних минут жизни своего друга!
Костя заслонил собой друга, высветил его лицо, и пламя, вспыхнув на секунду, погасло. Меня охватило беспокойство, и я спросил, что же дальше стало с Сашей?
- Они схватили его вместе с другими заключёнными. Но командир их почему-то интересовал больше других. Тех после пыток вернули в наш блок, его не вернули. Не знаю, что сталось с ним дальше. Дня через два увезли туда пятерых и тоже с концом. Сказывали, будто те пятеро и были настоящими руководителями подполья. Ещё сказывали, будто их выдал Чижов. Но я не верю в предательство. Не мог он предать! Не мог!
- Я тоже в это не верю! – фраза вырвалась у меня нечаянно, и я опустил голову. Подумалось, что я не прав, и всё это было! Сразу стало не по себе, стыд и боль за Сашу захлестнула меня своей петлёй, сдавила горло, и я расстегнул воротник рубашки. Малодушие хоронило хорошую память о нём. К счастью такое состояние продолжалось недолго, и вскоре я вздохнул, почувствовав, как кто-то снял с моих плеч непосильную ношу. Стало светлее и радостнее на душе. Дышалось легко и свободно, словно мы свернули с жаркой пыльной улицы в осенний сосновый бор, омытый тихими грибными дождями.
- Понимаете, - нарушил молчание Николай Федотович, - больше не удалось узнать ничего. Ещё через день в том злополучном блоке раздался взрыв такой силы, что крыша с него улетела за зону! Дым оттуда повалил едкий и жёлтый. Эсэсовцы и про нас забыли – разбежались кто куда! Знали наверно, что там в том дыме! Тогда-то и мне удалось убежать. Бежал от того ада подальше, бежал пока сил хватило. Так в Польше и своих встретил. А что с командиром стало, не знаю. Думал, они его тоже уничтожили. Знал бы, что жив он, разыскал бы! Всё бросил бы и разыскал! Пережить «тридцать третий» - всё равно, что родиться заново!
Мы ходили по селу, вспоминая былое, и поздно, в сумерках, Николай Федотович проводил меня с последним автобусом на станцию. Следовало возвращаться в Москву. Меня ждали дела в Министерстве.
Я так и не сказал Николаю Федотовичу, как умер его командир, Саша Чижов…

ВАЛЬТЕР ХЕЙНЦ РАССКАЗЫВАЕТ
Генерал Петров выслушал меня более чем внимательно и, к моему удивлению, совершенно спокойно.
- Так говоришь в блок не вернули. Почему?
- Не знаю, - признался я.
- Вот это теперь и нужно узнать. Кстати, что ещё знает о тех пятерых Старостин?
- Пожалуй ничего больше, он бы сказал.
- Значит там конспирация была на высоте. – Генерал повернулся ко мне, заглянул в глаза. – Ну и что ты думаешь делать дальше?
 - Ничего. Я убедился в том, что Александр Иванович Чижов не изменил Родине, до конца выполнил задание командования, и очень доволен этим. Более того, горжусь! – сказал я запальчиво.
- Ну это ты брось! – сказал генерал, смеясь. – Забудь, что вы с ним в институте из одного котла щи хлебали! Ты же не знаешь как он погиб, почему, кто были те пятеро, которых он якобы предал. Да, кстати, и сын его что-то говорил о предательстве! А ты, горжусь!
- Причин гибели не знаю, а вот что те из-за него погибли, сомневаюсь.
- Сомнения ты носи при себе, это своеобразный медальон, а знать нужно.
- Ну раз нужно, то что же делать дальше. Я упёрся в стену. Дальше для меня мрак. Бесцельная езда в незнаемое.
- Вот именно, езда. – Подхватил генерал, - и ты поедешь в Берлин. Я попрошу друзей разыскать архивы лагеря, и если там хоть что-то осталось, ты поедешь. Истина важна в любом деле. Я позвоню тебе.
Он сдержал слово, и через неделю меня пригласили в кабинет шефа. Вопрос о командировке Петров согласовал с ним, и я отправился в Берлин не только по своим личным, но и по служебным делам. Там меня ждала встреча с доктором Вальтером Хейнцем, ответственным сотрудником одного из Министерств.
Вальтер дружески встретил меня у порога своего кабинета, и мы присели у раскрытого окна. Отсюда хорошо просматривался район новостроек, и я залюбовался единым архитектурным ансамблем, раскинувшихся вокруг зданий. Перехватив мой взгляд, Вальтер спросил по-русски: - Любуетесь домами?
- Приятно смотреть.
- Нам тоже приятно, - улыбнулся Вальтер. – Социализм люди узнают по новостройкам!
Мы заговорили как старые знакомые, и этому способствовало хорошее знание русского языка. Я похвалил произношение, и Вальтер засмеялся. – В войну были разные немцы. Долгое время я находился в ваших войсках, воюя против Гитлера. Ещё в тридцать третьем я верил в крах этой затеи с нацизмом во главе. Я знал, чем это кончится. За всё придётся расплачиваться германскому народу: за злодеяния нацизма, за историческую авантюру, приведшую страну к катастрофе и всемирному презрению! Кстати тот лагерь был назван годом триумфа Гитлера. Известно, что геббельсовская пропаганда всё время твердила о чудо оружии, способном спасти нацию! На газ они тоже возлагали определённые надежды. Одним словом, победа любой ценой. И им многое удалось, серьёзные успехи в разработке оружия мощной разрушительной силы, попытки создать атомную бомбу, эксперименты с бактериологическим. Тот лагерь и был экспериментальным центром, где людей травили газом, обрабатывали бактериями. Создавали обстановку, приближённую к боевой. Это был чудовищный лагерь, нация не смогла смириться с существованием подобного на своём теле. Мы, антифашисты, взорвали его!
Вальтер рассказывал об ужасах этого лагеря, а мне сейчас, в демократическом Берлине с трудом верилось, что всё это происходило именно здесь, в Германии! В Германии, давшей миру столько мыслителей, в Германии, родине Маркса и Энгельса!
- Опыты проводились настолько успешно, что нам пришлось поторопиться. Мы конечно рисковали, но другого выхода не было. Они как раз завезли новую партию баллонов с газом, и нам удалось под один из них подложить мину…
Зазвонил телефон, и Вальтер что-то сказал в трубку. Переговорив, он посмотрел на меня извиняющимся взглядом и сказал с горькой усмешкой. – Жизнь торопит, нам не дадут как следует переговорить о деле. – Он пододвинул бумаги. – Я уже успел изучить, здесь всё о лагере. Хочу предупредить, здесь нет фамилий, только номера заключённых. Вспомните, какой был у Чижова?
- Что-то за 1054.
- Такой не упоминается. Есть 1053-й.
- Возможно. – Я подумал, что Старостин мог и ошибиться, считая, что у командира был номер больше его номера.
- Перевожу, - сказал Вальтер. «В эксцессе, организованном после побега подопытных объектов, № 1052 задушил гауптштурмфюрера СС Шнитке. 1052 уничтожен на месте. Подозреваемый в связи с заговорщиками объект № 1053 не назвал имена руководителей даже после обработки его препаратом «Кобра». Их установил наш агент Отто Мюллер, введённый в среду в качестве одного из подопытных, выдававшим себя за полковника русских ВВС. Объект № 1053, офицер-испытатель нового танка, пользовался доверием подопытных, подвергнут нами психологической обработке и компрометирован в среде объектов, как предатель. Отто Мюллер – полковник ВВС был «арестован» нами и выведен из игры».
Дальше я не слышал ничего. Может быть Вальтер и не читал ничего. Мысли мои были там, в лагере, и я снова пережил и сцену гибели Кости Ершова, и мученическое геройство Саши, подвергшегося бесчеловечным пыткам и шантажу.
- Они достигли своего, узники поверили в ложь, да и сам Чижов был окончательно сломлен.
- Вы знали об этом предательстве?
- Знали.
- Почему же вы тогда не задержали Чижова?
- Он был в плохом состоянии, и мы отправили его в госпиталь. Позже не стали разыскивать, было не до него, тем более, что те пытки не каждый мог выдержать, и преследовать человека ещё раз не входило в наши цели. Я очень сожалею, что эти документы мы обнаружили слишком поздно. Всё было бы иначе, и мы сейчас смогли бы пожать мужественную руку бывшего узника Чижова! – Вальтер встал, и я задал ему последний вопрос: - Из тех пяти вам удалось спасти кого-нибудь?
- Двоих. Один стал видным государственным деятелем нашей республики, другой отдыхает на пенсии, работал на заводе мастером.
Мы подошли к окну. Вальтер повернул створки, и в кабинет вместе со свежим воздухом ворвался шум берлинских улиц. Внизу у фонтана стайка ребятишек в нарядных одеждах кормила голубей. Я признался Вальтеру: - Не верится, что всё это происходило в Германии! – Голос мой показался мне чужим, что-то сдавило горло.
- К сожалению, факт. Это происходило в фашистской Германии.
Мы попрощались с Вальтером, надеясь встретиться в нашей гостеприимной Москве. Я поблагодарил Вальтера за мужество, и он смутился: - Тогда мы об этом не думали. Просто выполняли свой интернациональный долг.
Мы крепко пожали руки, и Вальтер сказал со вздохом: - Мне жаль Чижова.
- Мне тоже, - согласился я.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Мише Чижову я написал тёплое письмо и объяснил смысл той фразы, что заставила поколесить по Союзу, побывать в ГДР. Миша должен гордиться отцом. Конструктор и командир Александр Иванович Чижов выполнил свой долг до конца. Как человек Саша Чижов оказался в плену собственной впечатлительности и вражеского шантажа. Совесть его боролась с обманутым разумом и одержала верх. Мы, его однокашники, будем помнить таким, каким он был: честным, прямым, человечным и мужественным!
Рассказав о судьбе Саши, я ничего не сказал о себе. Да мне и нечего сказать. Жизнь идёт как у многих советских людей. Работаю по мере сил и способностей на пользу Родине. Недавно получил звание «полковник». По-прежнему совершенствую новую технику, руковожу одним из отделов Управления.