Предисловие
Что-то подняло меня с постели посреди лондонской ночи — не тревога и не беспокойство. Я пробежался мысленно по закоулкам своего мира, всё шло своим чередом и никакого вмешательства с моей стороны не требовало. Окна домов перемигивались огнями с редкими машинами, пронеслась вдалеке полицейская сирена, ветерок поскрипывал старой деревянной фрамугой, наполняя комнату запахом дождя и прелой листвы.
Во внешнем мире всё было также спокойно. Тем не менее сна не было ни в одном глазу, и ощущение востребованности не уходило. Посетовав на ненормированный рабочий день, я отправился включать компьютер, как вдруг меня осенило. На далекой родине уже наступил день моего рождения, мои друзья и близкие давно проснулись и отправляли поздравления, которые и растормошили меня в столь неурочный час!
Ощущение было необычным. Впрочем, чему удивляться? Необычными были оба последних года. Всю сознательную жизнь я с упорством дачника-одиночки строил свой мир, приобретая навыки, собирая по крохам драгоценный опыт. Как у каждого из нас, на этом пути хватало и побед, и разочарований. Я родился в мире, выстроенном родителями — их правила, суждения и принципы были для меня истиной в последней инстанции. По мере взросления я принялся обустраивать окружавший меня родительский мир сначала по мелочам, а затем и на равных с ними; тем не менее от года к году он становился для меня всё более тесным. Всё большая часть моего собственного мира оставалась за порогом родительского дома, но уходить в него навсегда, оторвавшись от казавшихся незыблемыми реалий, было невероятно страшно.
В конце концов после нескольких неудачных попыток я выпал из родительского гнезда и начал обустраивать жизнь, следуя своему разумению и вкусу. Конечно же, мне хотелось, чтобы в моём мире было просторно и уютно всем, кто мне дорог. По примеру средневековых строителей я организовал его в виде общего холла, в котором все присутствовали одновременно и каждый мог видеть каждого. К моему большому сожалению, такая коммуна оказалась недолговечной: очень быстро выяснилось, что близкие мне люди вовсе не обязательно были близкими друг другу. Вспыхивающие то тут, то там мелкие споры, претензии и угрозы съехать заставили меня взяться за возведение перегородок и отсеков. Жить стало теснее, но спокойнее.
С каждым годом мой мир прирастал новыми друзьями, новыми открытиями и новым опытом. В нём оставалось всё меньше прописных истин и универсальных рецептов, им на смену пришли опыт и интуиция. На смену материальному обустройству пришло обустройство духовное. К счастью, к тому моменту в магазинах уже появилось что почитать, и ответы на многие вопросы я находил через книги. Невероятная информационная насыщенность нашего времени и поистине неограниченные возможности позволили мне за десять лет сделать три полноценных карьеры. Я был счастлив в семье и в работе, любил и был любим, и единственным неясным для меня моментом оставался вопрос, чем занять вторую половину жизни.
Как часто случается, ответ не заставил себя ждать. Он пришёл в конце февраля 2009 года в виде короткой встречи в кафе, после которой мой тщательно выстроенный мир в одночасье разлетелся на звенящие осколки, оставив меня без работы, без родины, без близких. Из прочной, обустроенной на годы вперёд жизни я провалился в безвременье, в клубящуюся пустоту, из которой постепенно стали вырисовываться силуэты старинных башен, мостов, шпили церквей, футуристические очертания небоскрёбов. Я стоял на верхнем этаже одного из офисных зданий, уткнувшись лбом в панорамное окно. Прямо подо мной, от носков моих туфель и до самого горизонта, куда хватало взгляда, простирался огромный город. Это был Лондон.
Первая встреча
"Если человек устал от Лондона – он устал от жизни,
поскольку в Лондоне есть всё, что жизнь может предложить"
Сэмюэль Джонсон
Эта крылатая фраза, сказанная автором первого английского словаря два с половиной столетия назад, от года к году становится всё более актуальной. Не важно, сколько городов вы повидали в жизни, первое впечатление от Лондона всегда будет обманчивым. Обилие обязательных для посещения мест и ограниченность времени не позволят вам увидеть собственно город. Стандартный трёхдневный тур расписан по минутам и включает в себя посещение Вестминстерского аббатства, фотографию на фоне Биг-Бена и Букингемского дворца, поход в Тауэр, Мадам Тюссо и шопинг на Оксфорд-стрит. Эта программа даст вам не большее представление о городе, чем просмотр фильма в режиме ускоренной перемотки. Хаотичное мелькание кадров и впечатлений, из которых единственным устойчивым является дороговизна товаров и услуг.
Более обстоятельные туристы, приезжающие на неделю-другую, добавляют к этой программе собор Св. Павла, прогулку в Гайд-парке, Британский музей и поход в театр. На этом знакомство с Лондоном считается официально законченным, и оставшееся время отдаётся пригородным турам или дополнительным покупкам. После такого визита можно до конца жизни рассказывать о том, как вы были в Лондоне, радостно подскакивать на диване при мелькании знакомых видов в программе новостей и авторитетно спорить с друзьями о достоинствах и недостатках британской столицы.
Столь поверхностное знакомство с городом является не только совершенно естественным, но, я бы даже сказал, неизбежным. Объём информации, который Лондон обрушивает на нас с первых шагов, попросту не усваивается нашими органами восприятия. Уже на второй день наплыв впечатлений, имён и дат приводит к переполнению ячеек памяти, после чего в голове срабатывает датчик аварийного отключения и в оставшееся до отъезда время ошалевшего туриста уже ничто не может удивить.
Именно таким набором туристических ловушек стал и мой первый приезд в Лондон за десять лет до описываемых событий. Он начался с обзорной экскурсии на открытом двухэтажном автобусе. Большая часть её проходила по запутанным непривычно узким улочкам под скупые комментарии заезженного аудиогида. Моросящий дождь и порывистый ветер, то и дело выворачивающий наизнанку сувенирный зонтик, хоть и соответствовали моим представлениям об английской погоде, удовольствия просмотру не добавляли. Лондон показался мне мрачным, неуютным и безнадёжно устаревшим городом.
Бесконечные ленты пятиэтажных георгианских домов-террас, сложенных из закопченного потемневшего от времени кирпича, обступали проезжую часть так тесно, что с высоты верхней площадки казалось, что автобус просто давит спешащих по тротуарам прохожих. Временами террасы расступались, чтобы дать место помпезным офисным зданиям из серого камня. С резных фасадов уныло глядели пустыми глазами лики полководцев и херувимов. По потрескавшимся бетонным плитам Трафальгарской площади, среди неубранного мусора и окурков, сновали стаи голубей, равнодушно поклёвывавших грязные блямбы старой жевачки.
Не прибавил мне настроения и опрометчивый поход в Лондонские катакомбы.На подходе к аттракциону из незаметной двери в кирпичной стене наперерез мне вышел озабоченный вампир в грубой монашеской рясе с капюшоном. Достав из болтающегося на поясе кисета пачку Мальборо, он с наслаждением закурил. Очевидно, лондонский запрет на курение в публичных помещениях распространялся на вампиров и прочую нечисть в той же мере, как и на простых смертных. Выражение моего лица заставило вампира справиться, всё ли у меня в порядке, после чего он любезно проводил меня к кассе и оставил там, порадовав на прощание обещанием скорой встречи.
Какой бы разочаровывающей ни была обзорная экскурсия, с первых шагов в катакомбах стало ясно, что в прежние времена жить в Лондоне было и того хуже. По весьма реалистичным макетам трупов сновали живые крысы, в узких проходах между домами неряшливые тетки в чепцах выплёскивали на головы прохожих вёдра помоев и нечистот, палачи в застенках вершили своё страшное ремесло, могильщики в капюшонах и масках с пугающими клювами звоном колокольчика приглашали горожан складывать на повозку тела умерших от чумы.
Пережив ужасы лондонского пожара, судилище и преисподнюю, познакомившись с парикмахером-садистом Свини Тоддом, я прошёл то ли свидетелем, то ли соучастником по каждому из пяти убийств Джека Потрошителя и совершенно истерзанный выплеснулся в тихий лондонский вечер. Улица, освещённая светом мерцающих сквозь завесу дождя фонарей, мало отличалась от тех лабиринтов, по которым мне только что довелось пройти в катакомбах, поэтому возвращение в гостиницу было нервным и лишь усугубило гнетущее впечатление.
Отметившись для потомков фотографиями на фоне невыразительного фасада Букингемского дворца, Тауэра и музея Шерлока Холмса, я решительно не знал, чем занять оставшееся время. Попытки прогуляться по центральным улицам живо напомнили первомайские демонстрации моего детства, с той разницей, что здесь мне приходилось продираться против движения, лавируя сквозь марширующие навстречу колонны таких же, как я, неприкаянных туристов. Поход в Вестминстерское аббатство с толчеёй среди отшлифованных плечами визитёров королевских надгробий не добавил мне ни веры в бога, ни уважения к короне. Посещение музея восковых фигур осталось в памяти представлением о том, насколько я выше или ниже того или иного исторического персонажа и как бы мы смотрелись с президентом США, доведись нам что-то подписывать.
В гостиничном путеводителе после музея Мадам Тюссо начинался раздел, посвящённый ресторанам, из чего я сделал вывод, что других достойных внимания достопримечательностей в городе не осталось. Облегчённо вздохнув, я отправился покупать подарки друзьям и знакомым. Сувенирные лавки с присущим британцам космополитизмом были укомплектованы исключительно индусами и предлагали набор безделушек исключительно китайского производства. Набрав комплект моделей кэбов, маек, кружек и презервативов с надписью "Хочешь, я покажу тебе Биг-Бен?", я мысленно вынес городу убийственный вердикт: "Видел Лондон. Ничего особенного!"
Только по возвращении домой, разбирая с друзьями сувениры и фотографии, я понял, что, несмотря на сумбурность и разочарования, оставленные первым визитом, город не отпустил меня без подарков. Главным и самым неожиданным стал Биг-Бен или башня Св. Стефана со знаменитыми часами. Знакомый с детства только по чёрно-белым иллюстрациям из учебников английского языка, он представлялся мне закопчённой мрачной глыбой, отождествляющей бескомпромиссность британской колониальной политики. На деле известные часы оказались фейерверком цвета: на медовом фоне башни – ослепительно белый циферблат в обрамлении золочёной вязи и ярко зелёных гербов. Ажурный рисунок циферблата гармонично сочетался с готической резьбой основания и золотыми украшениями крыши. Даже в пасмурный день башня словно поднималась ярким праздничным вызовом суете и серости остального города. Безупречные пропорции и незабываемый силуэт приковывали взгляд, размывали фон соседних зданий, выделяя её из окружающего пространства.
Уверен, что по количеству столкновений прохожих Вестминстерский мост занимает первое место не только в Лондоне, но и во всей Британии. Невозможно пройти мимо башни, не подняв к ней глаза, а подняв глаза, уже очень трудно их оторвать. Двигаясь по инерции, вы либо сносите пожилую японскую пару, целящуюся в циферблат полуметровым объективом, либо сталкиваетесь лоб в лоб с таким же очарованным странником, движущимся вам навстречу. С первого раза и по сегодняшний день сколько бы раз я ни проезжал мимо Биг-Бена, с каких бы углов я ни подходил к нему, чувство восторга остаётся неизменным атрибутом каждой нашей встречи.
Столь же яркое впечатление оставил и Тауэрский мост. Раскрашенный в синий, голубой и белый цвета, с опорами, словно скопированными со сказочного замка, он возвышается над Темзой, как главные городские ворота. Путешественник, прибывающий в город по реке, видит в створе его башен сразу все основные ландшафтные черты Лондона: Монумент, Огурчик, купол собора Св. Павла и телевышку. В основаниях башен вмурованы массивные стальные кольца – память о Второй мировой войне, когда к ним крепились противолодочные сети.
Расположенный сразу за мостом Тауэр нагромождением башенок, переходов и зубчатых стен песчаного цвета напоминает скорее замок с детской игровой площадки, чем любой из ассоциирующихся с этим названием мрачных стереотипов. За тысячу лет существования замка уровень города поднялся на несколько метров, и Тауэр оказался стоящим в низине; со второго этажа проезжающих мимо автобусов поверх крепостной стены можно увидеть лужайку с расхаживающими по ней воронами.
К моему немалому удивлению главным впечатлением от первой встречи с Лондоном стали не знакомые по книгам туристические достопримечательности, а выработанная веками традиционность британского жизненного уклада. Каждый уголок, в который мне довелось заглянуть, был настолько британским, что, как сказал Боб Хоуп: "Я бы не удивился, даже увидев мышь с моноклем". Это ощущение вне времени возникало при взгляде на швейцара в цилиндре, во время поездки в кэбе или при сервировке английского чая в сервизе из тончайшего фарфора. Именно это ощущение остаётся в памяти незакрытой страницей, звенит серебряным колокольчиком напоминаний и, в конечном итоге, неизбежно ведёт к новым встречам с городом.
В последующие годы мне часто доводилось бывать в Лондоне, но короткие поездки с плотно расписанными встречами не давали возможности продолжить наше знакомство. Каждый раз я искренне пытался запомнить хотя бы прилегающий к отелю район и каждый раз безнадёжно терялся в нём во время следующего визита. Я прошёл по всем пунктам расширенной туристической программы и уже уверенно ориентировался в метро, но сам город, как и прежде, оставался для меня загадкой.
Теперь волею судьбы этому городу на ближайшие несколько лет предстояло стать моим домом. Стоя в центре огромного мегаполиса, я чувствовал себя выброшенным на необитаемый остров Робинзоном. Город жил по законам, мне пока совершенно не ведомым, приобретённые в предыдущей жизни навыки здесь мало что значили. Огромный загадочный мир окружал меня со всех сторон, он одновременно пугал и притягивал своей неизведанностью.
Всё накопленное непосильным трудом
"Господи, сохрани меня от последствий моей молитвы!"
Дуглас Адамс
Прежде чем отправляться исследовать берега, к которым меня вынесло волной, я, подобно Робинзону после кораблекрушения, решил провести детальную инвентаризацию жизненного опыта и инструментов, остававшихся в моём распоряжении. К нашей драматичной встрече с Лондоном я пришел опытным путешественником с солидным багажом накопленных знаний. Я воспринимал жизнь, как сложный, но вполне управляемый процесс, и не верил в случайность происходящих событий. Поиск истинных причин той или иной ситуации пополнял копилку моего опыта, и к сорока годам я достаточно уверенно ориентировался в датчиках и тумблерах панели управления собственной жизнью. Это понимание сложилось далеко не сразу.
Как любой советский ребёнок, я воспитывался в духе отрицания бога и религии. Верующих в нашей семье не было, считалось, что человек может чего-то добиться в жизни только собственным трудом. Пару раз я из понятного любопытства тайком ходил в храм, но никакого трепета в нём не испытал. Идея старика с бородой, контролирующего каждый наш шаг, но при этом допускающего войны, преступления и стихийные бедствия, была слишком абсурдной для моего материалистического сознания. Тем не менее представления о каких-то неведомых науке высших силах сидели в моей голове. Наряду с официальной медициной в стране существовал параллельный мир знахарства и колдовства. В тяжёлых случаях к нему обращались даже партийные работники, а снимать испуг или сглаз у ребёнка сплошь и рядом направляли сами врачи.
По совету деда, являвшегося для меня бесспорным авторитетом, я сочинил короткую молитву, которую читал всякий раз, когда мне требовалась поддержка. Мой стремившийся к ясности разум считал такое попрошайничество без встречных обязательств нечестным и заставлял меня как-то оформлять эти нерегулярные обращения к богу. В итоге я пришёл к системе взаимных договорённостей, в которой в обмен на безопасность обещал быть "хорошим мальчиком" и неукоснительно следовать всем предупреждениям. К примеру, встретив на пути аварию, я до конца дня переходил дорогу только на зеленый свет.
С развалом Союза пошли прахом и коммунистическая идеология, и вера в государство. Оставшиеся без идеалов люди бросились искать спасения кто в религии, кто в экстрасенсах. Я по-прежнему скептически относился к любому посредничеству в общении с богом, но когда попал на лекцию последователей Порфирия Иванова, понял, что наконец-то обрёл то, к чему всю жизнь подсознательно стремился. Учение Иванова "Детка" было простым и понятным призывом к единению с природой. Выполнение заповедей, основными из которых были воздержание от табака и алкоголя, ежедневное обливание холодной водой и еженедельный суточный пост было разумным и оправданным шагом с любой точки зрения. Учитель Иванов хоть и был седым и бородатым, но при этом не претендовал на божественность и поклонение. Для того чтобы следовать его путём, не обязательно было собираться группой, а результаты здорового образа жизни давали себя знать уже с первой недели.
Я обливался четыре года и отошёл от регулярных процедур только когда понял, что есть и другие пути духовного развития. Обливание не отменяло договорённостей с так и не оформившимся в сознании богом, и следующим шагом на пути его познания для меня стал буддизм. Это знакомство состоялось благодаря книгам Лобсанга Рампы: прочитав их, я нашёл ответы на вопросы, которые до этого некому было задать. Я без тени сомнения принял идеи реинкарнации, астральных путешествий и условности всех религиозных обрядов. Одной из ключевых концепций, почерпнутых из этих книг, была предопределённость человеческой судьбы.
Я и раньше склонялся к тому, что основные вехи нашей жизни закладываются при рождении, теперь же принял это как аксиому. Душа в своём вечном поиске разнообразного чувственного опыта сама выбирает, в каком теле ей воплотиться, чтобы полнее его ощутить. Переходя из одной реинкарнации в другую, душа проходит те или иные уроки и на определённой стадии уходит в более высокие миры. Земля представлялась мне в виде школы, в которой души переходят из класса в класс до самого выпускного вечера. После знакомства с книгами Рампы в мою жизнь вошёл образ реки, несущей меня от одного испытания к другому через ущелья, перекаты и тихие заводи. Моей задачей на этом пути было не грести против течения, держаться на стремнине и по возможности огибать торчащие из-под воды камни. Другим очень важным аспектом буддизма была размытость бога до размеров всего окружающего нас мира и стремление воссоединиться с ним через гармонию с природой и с самим собой.
В моей жизни было много других открытий, как научного, так и эзотерического плана, но буддизм так и остался для меня основным и наиболее логичным учением. Я старался воспринимать объясняющие мир концепции непредвзято с открытой душой; брал из них то, что согласовывалось с моими представлениями и не оспаривал моменты, с которыми был не согласен. Очень быстро я понял, что по сути своей все эти учения были об одном: в их основе лежала изначально единая и цельная картина мира, по каким-то причинам утерянная, раздробившаяся на тысячи и тысячи разных представлений, которые мне теперь предстояло собрать.
Я научился чувствовать время, управлять событиями своей жизни, защищаться от негативных воздействий, ставить цели и достигать их. Я узнал силу обращений к богу и стал осторожен в желаниях, поскольку их реализация далеко не всегда совпадала с моими ожиданиями. В создаваемой мной картине мира оставалось всё меньше непонятных закономерностей, результаты каких-то событий я уже мог предсказывать, а какие-то события моделировать самостоятельно. В какой-то момент я понял, что могу создавать мир не только внутри, но и вокруг себя, и начал задумываться о том, что именно я хотел бы в него привнести.
Интуиция и внимание к происходящим вокруг событиям и знакам позволяли избегать лишних неприятностей, но это вовсе не означало отсутствия проблем. По какой-то неведомой причине путь духовного роста был ступенчатым. Если процесс познания можно было сравнить с подъёмом по ровному склону, когда каждый шаг в равной мере приближал к вершине, то духовный путь был подъёмом по каменным ступеням с отвесными стенами. Перейти с одного уровня на другой можно было, только выпрыгнув за границы привычных представлений. В жизни каждый такой "квантовый скачок" предварялся тупиковой ситуацией, нагромождением проблем, решить которые уже известными способами было невозможно. Подвешенное состояние могло тянуться месяцами, причём понимание этой закономерности ни в коей мере не облегчало терзаний, через которые приходилось проходить. Сколько бы раз я ни переживал этот опыт, каждый раз он сопровождался сомнениями, потерей смысла жизни, раздражением на себя за неспособность найти ответ.
Если события, забросившие меня в Лондон, и были таким испытанием, то язык не поворачивался назвать его очередным. Выстроенная за годы и сотни раз проверенная модель жизни неожиданно взорвалась, оставив меня гадать, что именно в ней было неправильным. Как следователь, выясняющий причину авиакатастрофы, я ковырялся в груде дымящихся с трудом опознаваемых обломков, пытаясь определить, какая именно деталь дала сбой. Тот факт, что я остался живым и здоровым, говорил о том, что ответ придётся искать в этой жизни, а катапультирование в Лондон наводило на мысль, что этот ответ будет каким-то образом связан именно с ним. И ещё, как бы тяжело ни было признать, беспрецедентные масштабы испытания могли означать только одно – поиски ответа будут непростыми. Откладывать их не имело смысла, и, вооружившись прихваченной в аэропорту картой, я отправился на свою первую рекогносцировку.
Топография лондонских улиц
"Что хорошего дали нам римляне, кроме бань, медицины,
правопорядка, водоснабжения, образования и дорог?!"
Джон Клис
Единственной возможностью поближе познакомиться с городом, не встретив по пути тысячи туристов, были ранние утренние часы. Я с наслаждением выбегал на пробежки по безлюдным улицам, пытаясь уложить в голове взаимное расположение различных районов. Очень быстро выяснилось, что любые маршруты, включавшие в себя больше двух поворотов, неизменно приводили меня в незнакомое место, и что, заблудившись, я безошибочно выбирал направление, ведущее в противоположную от места назначения сторону.
С детства воспитанный на прямолинейной планировке, в Лондоне я безнадёжно терялся, просто заворачивая за угол. Первыми и, насколько я понимаю, единственными планировщиками лондонских улиц были природа и древние римляне, высадившиеся на этом берегу две тысячи лет назад. Природа определила расположение рек и ручьёв, пересекавших город на своём пути к Темзе. С ростом городской застройки эти ручьи сначала превратились в сточные канавы, а затем были взяты в трубы, чтобы уступить свои русла новым улицам.
Римляне внесли свой вклад строительством дорог, соединивших Лондон с другими провинциями, что впоследствии определило ширину (две конных повозки) и радиальную направленность главных лондонских магистралей. Остальная часть города застраивалась горожанами по своему усмотрению.
В результате их коллективного творчества карта городских улиц напоминает клубок подписанных мелким шрифтом дождевых червей. Одной из причин этого хаоса является британская скрупулёзность в оформлении прав землевладения, которая ведёт отсчёт от Вильгельма Завоевателя. Для точного исчисления налогов в казну новый король повелел провести перепись всех земельных наделов с указанием имени владельца, площади, голов скота и полагающихся платежей. Итогом переписи стала Книга Судного Дня. Благодаря этой книге районы Лондона до сих пор носят имена людей, проживавших здесь около тысячи лет назад. На протяжении всех этих лет закон строго охраняет права землевладельцев, да так, что ни парламент, ни король не могут не то что отобрать, а даже выкупить землю в принудительном порядке.
Из века в век благие начинания короны и городских властей по перепланировке города упирались либо в нехватку средств, либо в упрямство собственников. После страшного лондонского пожара 1666 года, спалившего дотла большую часть Сити, воспрявшие духом архитекторы попытались использовать эту самим провидением посланную возможность начать город с чистого листа и дружно взялись за разработку проектов перепланировки столицы. Но к моменту завершения конкурса и выделения необходимых на строительство денег погорельцы уже успели отстроиться на старых фундаментах, и единственным изменением на карте восставшего из пепла города стала улица, проложенная вдоль реки.
Главным фактором, определившим планировку лондонских улиц, можно смело назвать Темзу. На протяжении веков она была основной городской магистралью, по которой осуществлялись как грузовые, так и пассажирские перевозки. Кроме того Темза связывала Лондон с внешним миром. Река давала работу всему городу: торговцам, грузчикам, таможенникам, морякам, отчего в Сити до сегодняшнего дня на три улицы, ведущих к реке, приходится только одна параллельная. Профсоюз лондонских лодочников был настолько силён, что на протяжении пятнадцати столетий после римского владычества успешно блокировал строительство второго моста через Темзу. Колёсный транспорт начал отвоёвывать позиции у весла только в XVIII веке, когда основная городская застройка была завершена и что-то в ней менять было уже поздно.
Словно в насмешку над планировщиками, Темза делает в черте города поворот под прямым углом, лишая горожан единственного оставшегося природного ориентира. Спросите у любого прохожего возле галереи Тэйт, в какой стороне находится Тауэр, и он уверенно махнёт рукой вдоль реки под прямым углом к правильному направлению. По той же причине кратчайший путь от Парламента до находящегося на том же берегу Сити предполагает пересечение реки по двум мостам.
Совершенно бесполезным предметом в городском ориентировании является компас. В пределах центрального Лондона только одна улица, идущая от моста Блэкфрайарс, на протяжении полумили сохраняет направление с севера на юг. Затем, словно не выдержав такого напряжения, она, подобно фейерверку, рассыпается сразу на шесть небольших улочек, которые наотрез отказываются следовать прежнему курсу. Направлению с запада на восток повезло ещё меньше, оно представлено только небольшим отрезком аллеи, отведённой для конных прогулок по Гайд-парку.
Совокупность перечисленных факторов объясняет обилие приходящихся на долю англичан географических открытий – ориентирование на местности входит в их кровь с молоком матери. Однако, это объяснение ни в коей мере не облегчает положения туриста, выдаваемые в отелях карты годятся только в качестве пособия для ковровых бомбардировок, а инвестировать семь фунтов в подробный трёхсотстраничный талмуд могут себе позволить лишь те, кто приехал в Лондон надолго. Кстати, идея самого популярного среди туристов комплекта карт «Лондон от А до Я» пришла его автору, Фелиции Пирсал, только после того, как она сама потерялась в городе. Отшагав более четырёх тысяч километров, отважная женщина нанесла на карту все двадцать три тысячи лондонских улицы. Подобно Ариадне она подарила миллионам «заблудших душ» надежду на выход из лабиринта.
Для людей, только начинающих осваивать премудрости лондонского ориентирования, спасением является метро. Карта метро – единственная карта Лондона, восприятие которой не требует спецназовской подготовки. Всё в ней по-пехотному понятно и прямолинейно. Поскольку все достопримечательности находятся в пределах кольцевой линии, для миллионов приезжих именно она и является узаконенной границей города. Как дети, только научившиеся плавать, стараются держаться поближе к бортику бассейна, начинающие туристы выстраивают свои маршруты таким образом, чтобы не терять из виду спасительного красного круга с синим прямоугольником. По понятным причинам это удаётся далеко не всегда, и вопрос «Где метро?» остаётся самым популярным вопросом лондонских улиц.
Хорошая карта является необходимой, но недостаточной частью спасательного комплекта «Выход из города». Убедиться в этом мне пришлось на собственном опыте. Решив, что наше знакомство произойдёт тем быстрее, чем быстрее я буду передвигаться, я приобрёл велосипед и «Путеводитель по Лондону», включавший 14 карт общей площадью около десяти квадратных метров. Застелив картами всё пространство гостиной, я понял, какая колоссальная задача передо мной стоит. Ограниченная кольцевой линией центральная часть, которую я по своей наивности и считал городом, занимала на полу площадь не больше листа писчей бумаги.
В первую же поездку выяснилось, что карта сама по себе не является гарантом надёжного ориентирования. До тех пор, пока вы не знаете, в какой именно точке вы находитесь, она вообще бесполезна. Другим ключевым навыком в использовании карты является умение правильно её повернуть. Особую актуальность этот вопрос приобретает для людей, вышедших из метро. Таблички с названиями центральных улиц располагаются на уровне второго этажа и зачастую в глаза не бросаются, в результате приходится пройти пару кварталов, чтобы понять, по какой улице вы идёте. Не стоит и говорить, что в трех случаях из четырех она оказывается не той, которая вам была нужна.
Подводя итоги своих картографических экспедиций, я пришёл к неутешительному выводу: для того чтобы ориентироваться в Лондоне, его надо знать. Знать – это значит помнить визуально и каждый квартал, и те, которые идут следом за ним, мысленно проходить их противоположных направлениях. На долгом и тернистом пути познания Лондона сначала запоминаются главные достопримечательности, затем улицы, связывающие их друг с другом. Город постепенно выстраивается в голове как модель кристаллической решётки, обрастая новыми подробностями. На знакомых маршрутах справляться с картой приходится всё реже и реже, и в какой-то момент концентрация знакомых мест достигает такой плотности, при которой заблудиться уже не страшно, поскольку можно быть уверенным, что через два-три поворота впереди обязательно мелькнёт что-то знакомое.
Для обретения такого знания требуются годы упорного труда – роскошь, которую могут себе позволить только профессионалы. Для того чтобы сдать экзамен на таксиста, в Лондоне нужно прожить, как минимум, три года, а для того, чтобы стать настоящим «кэбмэном» ещё столько же проработать после экзамена. Этому процессу нет конца, потому что Лондон слишком велик для одной человеческой жизни, но в том-то и заключается его непреходящая прелесть, чтобы в каждую встречу продолжать раскрываться с новых сторон. Кроме того по мере освоения карты Лондона выяснилось, что его улочки существуют не только в пространственном, но и в других более тонких измерениях, о существовании которых мне ещё только предстояло узнать.
Знаки судьбы
"В первой половине жизни вам говорят, что
делать, во второй – что надо было делать"
Ричард Нидэм
Возвращаясь в гостиницу в один из первых дней своего пребывания в Лондоне, я заглянул в газетную лавку, чтобы взять что-то почитать на вечер. На глаза мне попался обзор мотоциклов 2008 года. Я никогда не был поклонником этого вида транспорта. Мой опыт «вождения» сводился к упоённому фырчанью на стоящем во дворе дедовском «Урале» и падению с мопеда в шестом классе. Более того, как у всякого велосипедиста, у меня выработалась стойкая неприязнь к проносящимся мимо рычащим болидам. Тем не менее, повинуясь какому-то непонятному импульсу, я в последний момент добавил журнал к лежащим у кассы сладостям и бутылке минеральной воды.
Раскрыв журнал, я с удивлением отметил, что незнакомая доселе тема вызвала в душе неожиданно горячий отклик. Я прочитал журнал от корки до корки, любуясь стремительными силуэтами железных коней на фоне живописных уголков природы, сравнивая достоинства и недостатки того или иного класса. Вопреки устойчивым возрастным стереотипам больше всего меня заворожили не Харлеи и не чопперы, а спортивные мотоциклы. Казалось, их наездники не управляют, а летят в обнимку с ними, как всадники на неосёдланных конях.
Поскольку жизнь на новом месте предстояло начинать с чистого листа, я решил, что мотоцикл на её первой странице будет смотреться вполне уместно. Я стал как бы невзначай приглядываться к моделям на парковках и на улицах, и продолжение темы не заставило себя ждать. В мой первый же визит в книжный магазин я углядел в спортивном разделе книгу Майка Картера «Непростой ездок: путешествие через кризис середины жизни». С обложки улыбался мой ровесник, стоящий рядом с мотоциклом на фоне высоких гор. Автор, журналист «Обозревателя», описывал своё спонтанное путешествие через двадцать семь европейских стран к священной горе Арарат в поисках нового смысла жизни.
Открывалась книга обстоятельным анализом кризиса, через который проходят мужчины в сорок два года. Почему-то именно этот возраст представлялся автору пороговым. Зачастую к этому времени уже заработан капитал, сделана карьера, дети уходят в самостоятельную жизнь, переставая служить скрепляющим началом семьи. Следом за детьми уходят жёны, и мужчина остаётся один на один с оставшейся половиной жизни. В этой второй половине уже не работают те закономерности и правила, по которым мы прожили первую. Количество разочарований, пережитых в любви, дружбе, карьере, поисках себя и прочем, не оставляет особых надежд на будущее, а главное – лишает всякого смысла повторение пройденные уроки снова. Основными симптомами кризиса, по мнению автора, являются попытки вызывать интерес у молодых представительниц противоположного пола, фанатичные занятия спортом, обращение к косметическим и омолаживающим средствам, пьянство, суицид и, в самых безнадёжных случаях, приобретение мотоцикла.
Озадаченный столь неожиданным посылом, я решил отложить покупку железного коня по крайней мере до того момента, пока не дочитаю книгу. Проблемы, отправившие Майка Картера за тридевять земель, были мне близки и созвучны. Как и он, оставшись посреди океана жизни «без руля и ветрил», я ждал мистического знака судьбы, который подсказал бы мне, в каком направлении грести дальше. Автор книги увидел этот знак в том, что, будучи в изрядном подпитии, пообещал отправиться в путешествие, о котором мечтал ещё в детстве. Для меня недвусмысленным знаком был факт нахождения в Лондоне.
Как и автор, я был внезапно выдернут из повседневной рабочей и семейной суеты и оставлен наедине с самим собой в состоянии, пугающем своей неопределённостью. Если наши стартовые позиции были настолько близки, то, вполне вероятно, ответы, найденные автором, смогут помочь и мне. Желание узнать, чем завершилась поездка, было так велико, что я проглотил книгу за одну ночь.
К сожалению, намотанные на спидометр километры не помогли прояснить смысла жизни ни Майку Картеру, ни мне. Оставив за плечами двадцать тысяч миль, сотни встреч и впечатлений, автор вернулся к тому, от чего уехал. Вопреки надеждам, любовь не ждала его в придорожных гостиницах, а божественные откровения не хотели приходить в голову на пустынных трассах. Подводя итоги, автор вынужден был признать, что единственным бесспорным результатом поездки стало обретённое мастерство вождения.
Я не стал расстраиваться. С момента, когда я начал осознавать значение и роль разного рода знаков в своей жизни, мне больше всего на свете хотелось получать указания свыше в виде чётких инструкций, отпечатанных четырнадцатым шрифтом. Но, увы! Небесная канцелярия не жаловала оргтехнику, и отправляемые посылы приходилось каждый раз толковать и расшифровывать. Я говорю не о распространённых суевериях, а о личных мелких приметах и пари, которые мы заключаем сами с собой.
Начиная со школьных лет, я загадывал на светофоры возле дома. По причинам, которые я не мог объяснить даже себе, один из них предсказывал будущее, другой давал оценку прошлому. Для первого позитивным сигналом был красный свет, для второго – зелёный. Поскольку перекрёсток зачастую надо было переходить в двух направлениях, в особо ответственных случаях я позволял себе немного «хлюздить», выбирая улицу, которую надо было пересечь первой. Более продвинутой системой было гадание на автобусных билетах. Считая разницу между левыми и правыми цифрами номера, можно было предсказать «счастье», «письмо», «встречу» и массу других вещей. Школьные приметы закончились вместе со школой, но привычка наблюдать окружающий мир и соотносить наблюдения с последующими событиями осталась.
Долгое время я считал, что знаки могут только предупреждать нас о грозящих неприятностях, но, прочитав «Алхимика» Коэльо, понял, что их диапазон гораздо шире. Они могут открывать новые пути и возможности. Всё, что от нас требуется, это держать открытыми глаза и уши и не идти наперекор нарушающим планы событиям, предварительно их не проанализировав. Главной особенностью знаков является то, что они строго индивидуальны. Можно спорить о том, являются ли те или иные события следствием знаков или наших подсознательных ожиданий, но если система работает, то какая разница, есть ли у неё подходящее теоретическое обоснование.
Перелистнув последнюю страницу «Непростого наездника», я понял, что ответы на свои вопросы придётся искать самому, и в качестве первого шага отложил до лучших времён приобретение мотоцикла. Отослав в пространство запрос о том, что делать дальше, я настроился на долгое и терпеливое ожидание, но ответ пришёл на удивление быстро. Отправившись на Кэнэри Уорф посмотреть варианты аренды квартиры, я едва не уткнулся носом в сооружение, подобное которому мне не доводилось видеть ни до, ни после. В центре большого транспортного кольца стояло железное дерево, по веткам которого были развешаны 30-40 светофоров. Все они переключались вразнобой, создавая невозможную какофонию сигналов.
Такого подвоха я никак не ожидал. Город, с присущим ему тонким юмором, иронизировал по поводу самых верных сигналов моего детства. Просидев полчаса на набережной, я решил, что единственным толкованием этого чуда дизайнерской мысли могло быть только подтверждение и без того очевидного факта – жизнь придётся начинать с чистого листа. В новой жизни не было места старым знакам и старым привычкам. Лондон говорил, что все его дороги для меня открыты, и только от меня будет зависеть, какую из них выбрать.
Судьба, в которую я свято верил с детства, и указаниям которой неотступно следовал, отдавала штурвал жизни в мои руки, отныне мне самому предстояло прокладывать курс. Я с благодарностью принял и полную свободу, и полную ответственность. Для начала, воспользовавшись своим капитанским правом, я выставил стрелки барометра на «солнечно», компаса – на «добро», хронометра – на «всему своё время». Я отменил магнитные бури и неблагоприятные дни, выбросил за борт гороскопы и сделал выпадающее на пятницу тринадцатое число праздничным днём. Поскольку все предшествующие события и мысли о покупке мотоцикла носили явные признаки «кризиса середины жизни», я умножил на два свой текущий возраст, чтобы получить примерную дату составления завещания, после чего объявил кризис оконченным.
Моё знакомство с книгой Майка Картера имело неожиданное продолжение. Возвращаясь на велосипеде домой по малознакомому маршруту, я не разобрался в тройной развилке и, не подозревая того, выехал на дорогу со встречным движением. Машин не было, и я спокойно катил по левой стороне улицы, когда на меня из-за угла в лоб вылетел мотоциклист. В результате экстренного торможения я слетел с велосипеда, чиркнув рулём по его бензобаку, а он едва не потерял равновесие, но сумел удержать мотоцикл от падения, что в значительной мере упростило нашу дальнейшую беседу.
Первым я узнал мотоцикл, серебристый BMW с угловатым прямым крылом и двумя багажниками. С водителем дело обстояло сложнее. По комплекции он соответствовал парню, улыбавшемуся мне с обложки, а лицо и причёску я никак не мог разглядеть под шлемом. Я был виновен по всем статьям и безропотно понёс свою покаянную голову навстречу его праведному гневу. Потёртость на бензобаке, а в большей степени пережитый им страх взывали о возмездии, и я, покорно кивая, выслушал всё, что мой новый знакомый имел сообщить по этому поводу. Ответ на вопрос, откуда я взялся, не добавил ни ему настроения, ни моей родине репутации. Выпустив пар, он огласил вердикт, который составил двадцать фунтов. Я с облегчением отдал ему деньги и, не переставая извиняться взглядом и прикладывать руку к груди, побрёл по тротуару к ближайшему перекрёстку. Я так и не осмелился у него спросить, как его зовут, но мне хочется думать, что это был Майк, и что обретённые им в скитаниях навыки вождения, если и не решили наших старых проблем, то, по крайней мере, позволили предотвратить появление новых.
Параллельные миры
"История – это не то, что вы думали.
Это то, что вы смогли запомнить"
У.С. Сэллар
Уверенное ориентирование по карте метро и несколько велосипедных маршрутов значительно расширили мои представления о Лондоне, но ничего не добавили в смысле знакомства. Я по-прежнему ощущал себя постояльцем, которого хозяева вежливо принимают, но обрывают разговор на полуслове, как только тот заходит в комнату. Улицы равнодушно предлагали стандартно оформленные столики и витрины, однако за вуалью их ненавязчивого сервиса мне так и не удавалось разглядеть хоть какие-то характерные черты.
Я оставил на время велосипед и отправился в радиальные вылазки, стараясь уложить в голове названия улиц и расположение многочисленных магазинов, кафе и лавочек. Первое время всё шло успешно, возможно, потому, что большую часть моих новых владений составлял парк, а прилегающие к нему улицы застраивались относительно недавно, в XIX веке. Редкая для Лондона возможность планировать улицы с чистого листа позволила максимально приблизить их к квадратной схеме.
Воодушевлённый первыми успехами, я решил применить приобретённый опыт в Сити. Вопреки ожиданиям и здравому смыслу, я, как и в свои первые приезды, потерялся после первых двух поворотов. Дело было даже не в причудливых изгибах тесных средневековых улочек, что-то другое отвлекало меня и сбивало с толку. С упорством, достойным лучшего применения, я раз за разом проходил один и тот же десятиминутный маршрут и каждый раз, закончив его, не мог восстановить в памяти пройденные улицы. Вместо последовательного видеоряда в голове теснились отрывочные образы разных архитектурных стилей и исторических эпох. Я готов был заподозрить у себя первые признаки болезни Альцгеймера, но сам факт того, что я помнил её название, свидетельствовал против подобного диагноза.
Разгадка моей временной географической слепоты таилась всё в той же исторической насыщенности города. Дело в том, что лондонские пешеходы, передвигаясь по улицам, одновременно перемещаются ещё и в историческом пространстве. Если расположение улиц можно каким-то образом отследить по карте, то исторические ассоциации следуют в произвольном хронологическом порядке и по большому счёту непредсказуемы. Прогуливаясь по улице, можно сначала очутиться в XVII веке, через квартал – провалиться во времена древних римлян, а ещё через квартал – перенестись в викторианскую эпоху. Историческая глубина моего родного города исчерпывающе определялась понятиями «до» и «после» революции, неудивительно, что амплитуды лондонской истории вызывали головокружение и сумятицу.
Характерной чертой этой исторической чересполосицы является полное равноправие всех представленных в ней периодов. В хронологии города нет важных и не важных моментов. Каждый век что-то добавлял в его копилку, и это наследие любовно и бережно сохраняется и поныне. Гуляя по улице, я словно проходил мимо длинного ряда людей – каждый в костюме своей эпохи – рассказывающих истории, из которых я успевал уловить только несколько фраз. Неудивительно, что при каждом повторном проходе отрывки этих историй складывались в неповторимую бессмыслицу, которую просто невозможно было ни запомнить, ни воспроизвести. Путаница усугублялась ещё и тем, что я при всём желании не смог бы расставить эту толпу в хронологической последовательности.
На тот момент моё знание городской истории заканчивалось на том, что люди в шляпах с перьями должны стоять между джентльменами в котелках и ребятами в латах. Для того чтобы рассортировать эту промежуточную категорию, охватывающую полторы тысячи лет, мне пришлось сесть за книги.
Так же осторожно, как при изучении города по карте метро, я начал протягивать хрупкие ассоциативные нити от ключевых монархов к событиям и эпохам, а от эпох – к архитектуре. Процесс оказался сложным и полным разочарований. Я твёрдо знал, что наш мозг легко запоминает список до семи пунктов, но при этом никак не мог запомнить судьбы шести жён Генриха VIII. Мучение продолжалось до тех пор, пока в одной из книг я не встретил алгоритм: разведена – казнена – умерла – разведена – казнена – пережила. При желании во всём можно найти систему.
Когда историческая модель Лондона приобрела очертания, я начал столь же аккуратно совмещать историю с географией, составляя маршруты конкретных эпох. Знакомство сразу же пошло веселее. Отправляясь на свидание с древними римлянами, я начинал от северо-западного угла городской стены – форта легионеров императора Адриана, – проходил через расположенную по соседству арену гладиаторских боёв, пересекал Сити на восток в направлении городского форума, а от него спускался к реке в районе Тауэра, к остаткам каменной кладки, возведённым за 1700 лет до моего рождения. Встречающиеся на маршруте строительные котлованы открывали на срезе слои, по которым ступали ноги в кожаных сандалиях. Где-то там, на глубине шести метров от поверхности, шёл тонкий чёрный слой – память о королеве Будике, спалившей город дотла в шестидесятом году от рождества Христова.
Знакомство с Вильгельмом Завоевателем можно было начать в Тауэре, но для того, чтобы в полной мере прочувствовать времена рыцарей и замков, приходилось отправляться за пределы Лондона. За свидетельствами раннего средневековья надо было идти в Вестминстерское аббатство и Вестминстер-холл. Шекспировский Лондон можно было найти на южном берегу Темзы недалеко от причаленного в сухом доке каравеллы Френсиса Дрейка. Наследием эпохи Генриха VIII являлись все королевские парки и дворец в Хэмптон-корте. Напоминанием о драматичном XVII веке служили собор Св.Павла и Монумент великому пожару, а викторианская эра расцвета метрополии раскрывалась во всей красе на Уайтхолле.
Понятно, что светофоры, машины и прочие прелести современного города на время таких прогулок никто не отменял, но настрой на определённую эпоху позволял не просто поглазеть на место, на котором что-то происходило, а ощутить то, что, возможно, чувствовали участники этих событий. Возвращаясь к аналогии пёстрой толпы исторических персонажей, я словно прошу обитателей других времён отступить на время прогулки во второй ряд, чтобы лучше разглядеть и услышать тех, с кем я пришёл повстречаться. Их не надо просить дважды, они всегда здесь, на улицах и в переулках, готовые рассказывать свои истории любому терпеливому слушателю.
Открыв для себя второе измерение лондонских прогулок, я стал гораздо лучше ориентироваться в хитросплетениях его улиц. Моими проводниками, помимо достопримечательностей и станций метро, стали ещё и многочисленные персонажи, в разное время населявшие город. Я подбираю их столь же тщательно, как и сам маршрут прогулки. От любимой таверны доктора Джонсона на Стрэнде я иду к зданиям газетных редакций на Флит-стрит – главному информационному центру викторианской эпохи. Затем в сопровождении королевы Анны поднимаюсь на холм Ладгейт к собору Св. Павла, от которого сэр Кристофер Рен провожает меня через парящий над рекой мост Миллениум к своему домику на южном берегу. К домику мастера примыкает шекспировский театр, актёры которого доводят меня до мрачных подвалов долговой тюрьмы Клинк. Угрюмый стражник машет рукой в сторону пиратского галеона, а шумная команда капитана Дрейка показывает мне место упокоения брата Шекспира. Вместе с настоятелем Сазаркского собора я возвращаюсь на левый берег по Лондонскому мосту, пробираясь мимо запряжённых быками римских повозок, и иду засвидетельствовать своё почтение Лорду-мэру Сити.
Как в любой пёстрой компании, у лондонских персонажей есть свои симпатии и антипатии. Карл I, очень болезненно воспринимает прогулку по Уайт-Холлу от своего памятника на Трафальгарской площади мимо места казни к Парламенту, возле которого стоит статуя его заклятого врага – Кромвеля. Римляне не жалуют Вестминстерский мост с памятником Будике, а королева Виктория терпеть не может Кенсингтонский дворец. Я с уважением отношусь к их капризам и стараюсь лишний раз не ворошить старых обид, благо в плотной паутине улиц всегда найдется спасительный обход.
Я уже узнавал большинство из встречавшихся на моём пути исторических персонажей, тем не менее две тысячи лет лондонской истории невозможно было держать в голове: имена и нумерация монархов, порядок событий и дат начинали путаться, как только я закрывал справочник. Устав от постоянного штудирования учебников, я написал собственный Краткий курс британской истории. По моему глубокому убеждению, подобный курс должен печататься на обороте любой лондонской карты, но, по-видимому, городские власти опасаются протестов со стороны лондонских гидов, таксистов и прочих тружеников, зарабатывающих на невежестве туристов.
Мои путешествия через пространство и время зачастую заканчиваются в турецком ресторане Хаз неподалёку от Ливерпуль-стрит. В современном зале ресторана нет ни одного исторического персонажа, столики заняты вполне реальными и современными людьми, которые, как и я, убеждены, что лучшего, чем в Хазе, шашлыка в Лондоне не найти.
Краткий курс британской истории
"История учит нас, что отдельные личности и целые
нации начинают действовать мудро только после
того, как исчерпают все остальные возможности"
Абба Эбан
И это, пожалуй, единственная вещь, которой нас учит история. Причинами тому и короткая на плохое человеческая память, и твёрдая вера вождей и народов в свою исключительность. Да и сама история настолько аморфна и подвержена конъюнктурным толкованиям, что за постоянным перекрашиванием тиранов в спасителей и обратно блекнут даже документальные свидетельства современников. В результате империи продолжают возрождаться на руинах своих предшественниц, а поборники демократии раз от разу попадают в капкан тоталитаризма.
Я не склонен идеализировать ни одну из моделей социального устройства, но, каждый раз приезжая в Британию, я задавался вопросом: как у них всё это получилось? Как не самый большой и густонаселённый остров, не прибегая к помощи «огня и меча», превратился в империю, раскинувшуюся на четверть земного шара? Как при одной из самых древних действующих монархий британцам удалось выстроить несокрушимую демократическую систему? Каким образом малоизвестный за пределами Англии язык за неполных три века превратился в основной язык международного общения? Почему, наконец, культы потребления и бездуховности, как кислота разъедающие все национальные культуры, подключенные к интернету, остаются бессильными перед британскими традициями и ценностями?
В попытке найти ответы на эти вопросы я сел за учебники, расставляя на хронологической ленте длиною в 2000 лет знакомых и незнакомых королей и королев, вымышленных и реальных персонажей, связывая в единый узор людей и события. Результатом этих трудов стала, вероятно, самая краткая из всех когда-либо написанных история острова и населяющих его народов. Среди сменяющих друг друга династий и эпох какие-то из моих вопросов нашли ответ, какие-то так и остались загадкой.
Испокон веков остров обладал необъяснимой привлекательностью для переселенцев всех мастей. Первые жители пришли сюда ещё во времена последнего оледенения, когда остров составлял единое целое с материком. После урегулирования территориальных споров они разбились на племена, известные под общим именем кельты.
Первыми завоевателями острова стали легионы Гая Юлия Цезаря, высадившиеся здесь за 50 лет до нашей эры. Первая экспедиция была скорее разведкой, её результаты оказались востребованными почти на сотню лет позже. Завоевание северных земель, выраженное в солдатах на квадратный километр прироста, было гораздо рентабельнее, чем на густонаселённом юге, и с 40-го года римляне основали Лондон (Лондиниум) как один из центров новой провинции. Это была заря новой эры. Среди разбивших свои шатры на берегах Темзы легионеров вполне могли быть ветераны, присутствовавшие при распятии Христа на Голгофе.
Разрозненным кельтским племенам было не по силам тягаться с одной из самых боеспособных армий того времени, и территория современной Англии без особого кровопролития перешла под контроль Рима. После нескольких безуспешных попыток завоевать пиктов, контролировавших территорию современной Шотландии, римляне решили, что овчинка выделки не стоит, и перегородили остров 120-километровой стеной, которая надёжно защищала территорию империи от нежелательных вторжений. Неподвластной римлянам оставалась и большая часть Уэльса. Впоследствии один из англосакских властителей, Оффа, последовав примеру римлян, отгородился от Уэльса огромным земляным валом, который с тех самых пор носит его имя.
Вцелом римское правление было мирным. Империя принесла с собой блага цивилизации, которые по достоинству были оценены лишь сотни лет спустя. Римляне закладывали города, строили мосты, маяки и дороги, многие из которых служат и по сей день. Они положили начало международной торговле, впоследствии сделавшей Британию владычицей морей. За четыреста лет легионеры практически не ассимилировали и в 410 году, когда атакованная германцами империя отозвала Британский гарнизон, они в одночасье покинули остров, как будто их тут и не было. Оставленные ими в целости и сохранности городские здания, термы и укрепления были не впрок местному населению. Несколько сотен лет они простояли заброшенными, дожидаясь новых поколений строителей.
Весть об уходе римлян была с энтузиазмом воспринята менее цивилизованными европейскими племенами, и ещё до того, как поросли травой оставленные римлянами города, Британия, волна за волной, стала подвергаться набегам датско-германских племён англов, саксов и джутов. Воинственные пришельцы, вошедшие в историю под именем англосаксов, воевали и с местным населением, и между собой. Одновременно с этим приплывшие из Ирландии галлы оттеснили к скалистым восточным берегам заселявших север острова пиктов, о чём столетия спустя красочно рассказал Роберт Луис Стивенсон в поэме «Вересковый мёд».
К концу восьмого века в Англии оформилось семь основных королевств, относительное главенство которых медленно смещалось от севера к югу.
В тот самый момент, когда, казалось, после долгих перипетий всё наконец-то, утряслось, на остров со своей концепцией зарубежного туризма пожаловали викинги. Суровые сыны севера не утруждали себя вопросами границ, вероисповедания или этнической принадлежности и без разбора грабили, насиловали и разрушали всё, встретившееся на пути. После нескольких лет урожайных набегов, рыжебородые смекнули, что перевоз награбленного на родину неоправданно увеличивает транспортные расходы, и решили не покидать остров. Даже перейдя к осёдлому образу жизни на севере Англии, викинги не отказывали себе в удовольствии тряхнуть стариной и время от времени основательно «трясли» южных соседей.
Переломным в истории острова стал IX век. В это время в качестве независимого королевства окончательно оформился Уэльс; на севере Кеннет Мак-Алпин объединил под своим началом галлов и пиктов, положив начало шотландской нации; в Англии король Уэссекса Альфред, собрав огромную армию, дал достойный отпор наседавшим викингам. Несмотря на то что окончательной победы добиться не удалось, Альфред заключил пограничное соглашение, в результате которого территория викингов на севере Англии оформилась в отдельное государство, получившее название Датская юрисдикция. Главным же достижением Уэссекского короля стала идея единой нации: с конца девятого века разрозненные англосакские племена провозгласили себя англичанами, а Альфреда (теперь уже Великого) – первым английским королём.
Со смертью Альфреда территориальные споры с викингами возобновились, удача сопутствовала то одной, то другой стороне, в результате чего на английском престоле успели отметиться люди с экзотичными для Англии именами: Свейн Вилкобородый, Кнут и Хартакнут. Со смертью последнего царствующего викинга в 1035 году королём Англии стал вернувшийся из Нормандии Эдвард, впоследствии получивший прозвище Проповедник. Именно ему мы обязаны Вестминстерским аббатством. По-видимому, прозвище налагало на короля обет воздержания, поскольку умер он холостым и бездетным в январе 1066. Ему на смену без особых разногласий пришёл Харольд, тоже из Уэссекса – своеобразной кузницы кадров для престола.
Впрочем, своя точка зрения на порядок престолонаследования была и у кузена покойного Эдварда – Герцога Нормандии Вильгельма. Французский герцог, приютивший Эдварда в годы изгнания, не видел причин, препятствующих присоединению к своим владениям земель за проливом. Осенью того же 1066-го года он высадился с войском в Англии, чтобы поделиться своими соображениями с Харольдом. Встреча состоялась 14 октября и вошла в историю как битва при Гастингсе. Харольд пал, сражённый стрелой, его армия была разбита, а Британия получила, наконец, короля, после которого уже никто и никогда не пытался завоевать остров. На английском престоле прочно утвердилась нормандская династия.
По своим подходам Вильгельм был королём, на века обогнавшим своё время. До начала похода он согласовал захват английского трона со Святым престолом, а после победы первым делом тщательно задокументировал для грядущих поколений свой приход к власти. Не имея возможности запечатлеть его на видеокамеру, он распорядился вышить все ключевые события года в хронологическом порядке на 70-метровом льняном полотнище, известном как Байокский гобелен. Новый король пришёл, как сейчас сказали бы, «со своей командой», он в одночасье поменял всех английских лордов, передав их земельные наделы нормандским баронам. Новые ставленники обязаны были обеспечить соответствующий наделу воинский контингент и выстроить каменный замок, способный выдержать длительную осаду. Подкрепив вертикаль власти на местах, Вильгельм использовал собственную армию только для подавления редких волнений.
Следующим шагом новый король провёл беспрецедентную перепись населения, земель и имущества. Результаты переписи были собраны в Книгу Судного Дня, которая на протяжении веков была последней инстанцией в решении земельных и налоговых вопросов. Французский язык на три столетия стал единственным языком власти, церкви, аристократии и вторым, после латинского, языком официальной переписки. Английский остался языком простолюдинов и до XV века существовал только в устной форме, свободно развиваясь в виде сотен различных наречий.
По сравнению с первым тысячелетием, в XI – XIII веках геополитическое положение Британии оставалось относительно спокойным. На смену нормандцам пришла династия Плантагенетов, берущая начало от брака последней нормандской королевы с герцогом Анжуйским. Английские короли ревностно поддерживали установленные Вильгельмом границы как в Англии, так и во Франции. В конце XIII века Эдвард Долговязый присоединил к Англии Шотландию и Уэльс. Пообещав местным пэрам, что будущий принц Уэльский не будет знать ни одного английского слова, он вероломно назначил на эту должность своего новорожденного сына, который на тот момент даже на родном английском и «мама» ещё не мог сказать. С тех самых пор все наследники английского престола по мужской линии традиционно носят этот титул.
Претендуя на французский трон, Эдвард III Плантагенет в 1337 году объявил Франции войну, которая закончилась только в следующем веке потерей всех французских территорий. Столетняя война оставила устойчивый осадок: и по сей день англичане испытывают к французам подсознательную неприязнь, что, впрочем, не мешает им беззастенчиво копировать все парижские нововведения. Закончилась династия на Ричарде III Плантагенете, который стал последним английским королём, павшим на поле боя. В конце XV века на престол взошла династия Тюдоров, подарившая Англии и самого яркого короля, и первую королеву.
Для Генриха VIII Тюдора не существовало слова «нельзя». Не знавший предела в еде, роскоши и развлечениях, этот монарх вошёл в историю как многожёнец, могильщик католической и основоположник англиканской церквей, разрушитель монастырей и строитель дворцов. С его царствования к территориальным и этническим проблемам Британии добавилась проблема религиозная. Остров разделился на католиков и протестантов, противостояние которых впоследствии унесло больше жизней, чем все внешние войны. Всю свою жизнь Генрих VIII истово ждал наследника. После рождения двух дочерей и нескольких выкидышей в первых двух браках он, наконец, получил долгожданного мальчика от третьей жены, которая не вынесла родов и умерла две недели спустя. К сожалению, и мальчику не суждено было стать полноправным наследником трона – в пятнадцатилетнем возрасте он умер от туберкулёза.
После смерти наследника первой английской королевой была провозглашена старшая дочь Генриха Мэри. С тем же энтузиазмом, с которым её отец искоренял католицизм, Мэри, истовая католичка, принялась искоренять протестантство. За пять лет правления она сожгла на кострах около трёхсот человек, заработав прозвище Кровавой Мэри. Прах сожжённых ею мучеников и сейчас лежит серым слоем на глубине двух метров в небольшом парке перед больницей Св. Варфоломея. К счастью для протестантов, католический бог быстро прибрал к себе свою поборницу, и корона перешла к единственной оставшейся дочке великого монарха – рыжеволосой Елизавете.
Мать Елизаветы, Энн Болейн, была казнена по приказу Генриха, когда девочке было всего три года. Выросшая, по сути, сиротой, она на всю жизнь сохранила отвращение к браку и вошла в историю Девственной королевой. На долю этой девочки выпало одно из самых долгих и триумфальных царствований в истории английских королевских династий. Искусный политик и талантливый администратор, Елизавета взяла под жёсткий контроль государственные финансы, способствовала развитию международной торговли и отправляла экспедиции в ещё не исследованные края. При Елизавете Англия сделала свою первую заявку на звание «Владычицы морей». В Карибском море английские корабли беззастенчиво грабили гружёные золотом инков испанские галеоны, а главный английский пират Фрэнсис Дрейк указом королевы был произведён в пэры. Столь откровенная политика государственного разбоя переполнила чашу терпения испанского короля Филиппа II, и в 1588 году он направил к берегам Британии невиданную по численности флотилию проучить пиратов.
Хорошо знакомый с тактикой испанцев Дрейк не пошёл на прямое столкновение, а направил в гущу армады семь специально подожжённых кораблей. После того как испанский строй в суматохе распался, небольшие и манёвренные английские корабли стали отбивать от группы отдельные галеоны, как волки отбивают от стада оленей. Разгром армады довершил подоспевший шторм – из 133 кораблей в Испанию вернулась только половина.
Другим испытанием для Елизаветы было скрытое соперничество с кузиной Мэри Стюарт, королевой Шотландии. Выросшая при французском дворе католичка Мэри не пользовалась популярностью у своих большей частью протестантских подданных. Решив проблемы первого неудачного брака путём удушения супруга, она уже через четыре месяца вышла замуж за герцога Босвеллского – главного подозреваемого убийцу. Вызванные этим народные волнения вынудили Мэри бежать из страны и искать убежища в Англии.
Елизавета была не прочь приютить кузину, но угроза заговора со стороны теперь уже английских католиков заставила её продержать Мэри девятнадцать лет под домашним арестом и в конце концов отрубить таки ей голову. По горькой иронии судьбы после смерти бездетной Елизаветы английский трон перешёл к сыну Мэри – шотландскому королю Джеймсу VI Стюарту. Впервые в истории острова эти две страны объединились под одним королём.
Если в родной Шотландии Джеймсу приходилось довольствоваться шестым порядковым номером, то при занятии английского престола он был коронован Джеймсом I. Эта путаница с нумерацией продолжалась еще долго и была разрешена только при Черчиле. Единый король ещё не означал единого государства. Самым значительным шагом к объединению двух стран, который Джеймсу удалось продавить через парламенты, было утверждение единого флага. Не утруждая себя дизайнерскими изысками, парламентарии выбрали вариант простого наложения английского прямого креста на белом фоне на шотландский косой на синем.
После почти векового привыкания флаг получил название Юнион Джек, а сто лет спустя, после присоединения к королевству Ирландии, в белый шотландский крест умудрились вписать ещё и красный ирландский крест Св. Патрика. Ширина полос каждого из крестов отражает значимость страны в образованном союзе. Самый широкий прямой крест, обрамлённый белой полосой, символизирует центральную и основополагающую роль Англии. Более тонкие белые полосы шотландского косого креста на синем фоне, безошибочно указывают, кто в доме второй главный, а вписанный в него тонкими ниточками ирландский крест обозначает «младшего брата». Рискуя затронуть патриотические чувства, можно сказать, что флаги этих трёх стран были изначально созданы друг для друга. Впрочем, мы уже достаточно отвлеклись от темы.
Протестантские убеждения Джеймса I не устраивали английских католиков, и пятого ноября 1605 года прототип современных шахидов, Гай Фокс, решил обезвредить страну и себя, взорвав во время королевского выступления в парламенте заранее завезённые в подвал бочки с порохом. Королевская служба безопасности оказалась на высоте: Фокса схватили едва ли не с зажжённым факелом, судили, казнили и, в назидание будущим террористам, объявили 5 ноября национальным праздником фейерверков. Впрочем, пристрастие короля к роскошной одежде и пышным церемониям вызывало недовольство не только у католиков. В знак протеста в 1620 году группа протестантов-пуритан из ста человек отправилась на корабле «Мэйфэйр» в Америку, где они намеревались жить, трудиться и молиться в полном соответствии со своими ценностными установками. Эта группа вошла в историю будущих Соединённых Штатов под именем Отцов-основателей, хотя, доведись им воочию увидеть, во что вылились их благие пуританские намерения, думаю, они без колебаний затопили бы себя вместе с кораблём.
Следующему из Стюартов, Карлу I, была уготована незавидная судьба. Уверенный в своём божественном праве на власть, он объявлял войны направо и налево, а когда парламент отказался выделять деньги на военные расходы, не колеблясь, распустил его. Восемь лет спустя своей попыткой внедрить католические церковные службы он вызвал массовые волнения в Шотландии и вынужден был снова созвать парламент для получения средств на их подавление. Ещё через пять лет он рассорился с новыми парламентариями и, уехав из Лондона, объявил им войну.
Шесть лет кровопролитных боёв не принесли ему победы, и в январе 1649 года он был осуждён за измену Родине и обезглавлен на эшафоте, возведённом перед Домом приёмов на Уайтхолле. Толпа, уже повидавшая казни нескольких королев, до последнего момента верила, что убийство короля будет сопровождаться карой небесной. Зарегистрированные в государственном реестре палачи отказались от выполнения работы, и топор на венценосную шею опустил так и оставшийся неизвестным человек в капюшоне.
Как и в наше время, к власти в стране после переворота пришёл командующий парламентскими войсками, генерал – Оливер Кромвель. Проживший большую часть жизни скромным фермером, Кромвель был полной противоположностью казнённому королю. Он провозгласил Британию Республиканским Содружеством, а себя – Лордом-протектором. Театры и увеселительные заведения были закрыты, за игры на публике полагался штраф, церкви лишились пышных украшений, а женщинам было запрещено выходить на улицу в нарядных платьях и с непокрытой головой.
После двух успешных военных кампаний против ирландских католиков и пытавшихся восстановить монархию шотландцев Кромвель разочаровался в демократии, разогнал парламент и до самой своей смерти в 1658 году правил страной единолично. Сын Кромвеля, хоть и унаследовал от отца власть и должность, прекрасно понимал, что ни парламент, ни армия ему подчиняться не будут, и через год сложил с себя полномочия. Во избежание второй гражданской войны парламент пригласил вернуться в страну сына Карла I, коронованного как Карл II.
После одиннадцати лет пуританства народ приветствовал вновь обретённого короля как спасителя. Несмотря на то что его царствование было омрачено и страшной чумой, и Лондонским пожаром, он остался в народной памяти Весёлым монархом. Вернувшись в Лондон, весёлый король первым делом велел откопать труп Кромвеля и отрубить ему голову – полторы тысячи лет христианства оказались бессильными перед глубинными варварскими инстинктами. Поскольку все четырнадцать детей Карла II были внебрачными, после смерти короля трон достался его брату Джеймсу.
Неудачное имя преемника привело к тому, что он, как и его прадедушка, был коронован под двумя порядковыми номерами: Джеймс II в Англии и Ирландии и Джеймс VII в Шотландии. Главным и принципиальным недостатком нового короля была католическая вера. Несмотря на то, что Джеймс Второй и Седьмой обещал оставить страну протестантской, большинство парламентариев относились к нему с недоверием. Это недоверие привело к разделению парламента на фракции Вигов (противники) и Тори (сторонники короля). Виги жили надеждой на то, что, в отсутствие других детей, следующей королевой станет дочь Джеймса от первого брака – протестантка принцесса Мэри. Вопреки их надеждам в 1688 году королевская семья объявила о рождении наследника. Правда, при дворе ходили слухи, что роды были инсценировкой, и выдаваемого за наследника младенца пронесли в спальню королевы в пустой грелке, тем не менее унести его обратно было уже нельзя.
Угроза возврата в католичество из гипотетической превратилась в реальную, и Виги в срочном порядке обратились к мужу Мэри, голландцу Вильгельму Оранжскому, с предложением завоевать страну и занять престол. Для Вильгельма предложение пришлось как нельзя кстати: он уже несколько лет вёл войну с Францией, и английская армия и флот могли бы обеспечить ему решающее преимущество. Высадившись в Девоне с 15 000 солдат, он двинулся на Лондон, не встречая на пути никакого сопротивления. Памятуя об участи казненного папы, Джеймс не стал мешкать с отъездом, и уже через две недели был во Франции. Последующие попытки вернуть трон, опираясь на своих шотландских сторонников, получивших прозвище якобитов, ни к чему не привели, и он умер в изгнании за год до смерти своего гонителя.
В отличие от прежних Стюартов, Вильгельм и Мэри активно сотрудничали с парламентом, что позволило принять Билль о правах и главный документ, защищающий протестантство в Британии – Акт об урегулировании. Билль о правах значительно ограничивал власть монархии: король терял право увеличивать налоги или собирать армию без согласия парламента, который отныне должен был созываться каждые три года. Акт об урегулировании исключал из претендентов на престол католиков либо протестантов, состоящих с ними в браке. С этого момента британская монархия начала играть скорее церемониальную, чем управляющую роль в стране. Акт и сегодня определяет порядок престолонаследия. Единственное, внесённое в него в 2011 году, изменение отменило запрет на брак монарха с иноверцами и уравняло девочек в правах с мальчиками. Боже, храни королеву и пошли нам следующую!
После смерти Мэри и Вильгельма страной 12 лет правила младшая сестра Мэри – королева Анна, последняя из Стюартов. Во время её царствования парламенты Англии и Шотландии утвердили Союзный договор, завершивший процесс объединения двух стран. С её кончиной корона, согласно принятому Акту перешла ближайшему протестантскому родственнику. Им оказался праправнук Джеймса I, немецкий принц Георг. Из Германии в Британию пришла Ганноверская династия.
Новый Британский король, при безупречно чистой религиозной графе, во всех других смыслах был фигурой, для престола малоподходящей. Во-первых, в свои 54 года он не знал ни слова по-английски; во-вторых, он скучал по родной Саксонии; в-третьих, он не знал и знать не хотел ничего о проблемах страны, которой волею судьбы ему довелось править. Единственным преимуществом нового статуса для Георга I было законное право никогда больше не видеть оставленной в Германии сварливой жены. В условиях фактического отсутствия во главе страны конкретной властной фигуры парламент вынужден был учредить пост Премьер-министра. С тех самых пор глава исполнительной власти является фактическим руководителем Британии.
С присущим немцам практицизмом последующие три монарха этой династии тоже носили имя Георг, меняя только порядковые номера. За сто двадцать лет их правления Британия потеряла Американскую колонию и приросла Канадой, Австралией и Индией, запретила работорговлю и вместе с союзниками разбила Наполеона.
Укреплению репутации монархии в глазах народа не способствовали ни сумасшествие Георга III, ни расточительность Георга IV. В начале XIX века рейтинг королевской семьи упал до критической отметки. Его спасение, как это часто бывает, легло на хрупкие плечи девушки, которой на момент коронации едва исполнилось 18 лет, но которая, в конечном итоге, стала символом не только Британии, но и всей эпохи – королевы Виктории.
Растиражировав образы мрачной старухи в чепце, англичане оказали своей любимой королеве медвежью услугу. Спохватившись сто лет спустя, они активно начали продвигать портреты времён её встречи с Альбертом, которые дают о ней более полное представление. Единственный ребёнок в семье, Виктория осталась без отца, когда ей было всего восемь месяцев. Она росла под строгим присмотром авторитарной и амбициозной матери, которая запрещала ей играть с другими детьми и прилагала все усилия, чтобы вырастить дочь в полном подчинении своей воле.
Эти попытки не помешали будущей королеве вырасти милой и жизнерадостной девушкой. Необходимость постоянно отстаивать свои позиции закалила её характер до твёрдости булатного клинка – до конца своей долгой жизни она сама будет выбирать себе советников и даже под угрозой правительственного кризиса не позволит навязывать себе чужого мнения. В 1839 году 20-летняя королева, в соответствии с законом, сделала предложение принцу Альберту из немецкой династии Сакс-Кобург-Гота. Вынужденная до этого терпеть присутствие своей матери в только что отстроенном Букингемском дворце, после свадьбы Виктория тут же отселила её в отдельную резиденцию. Отношения между ними слегка потеплели только в более поздние годы благодаря миротворческим усилиям её мужа.
Брак Виктории и принца Альберта можно без преувеличений назвать одним из самых счастливых монархических браков всех времён. Молодые люди, пылко полюбившие друг друга с первого взгляда, пронесли это чувство через все годы совместной жизни. Не любившая беременность Виктория, тем не менее, родила Альберту девятерых детей, которые чередой последующих браков завоевали ей прозвище Бабушки всей Европы. Не будучи обременёнными политическими вопросами, королева и принц жили жизнью обычной любящей семьи, проводя большую часть времени в своих частных резиденциях.
За 64 года царствования Виктории Британия превратилась в самую могущественную империю, которую когда-либо знало человечество. Фраза «Солнце никогда не заходит над Британской империей!» при всём её пафосе была ещё и точным астрономическим описанием. Главным и поучительным фактором британского мирового господства является то, что в подавляющем большинстве случаев оно достигалось мирными, а не силовыми методами. Все основные колонии образовались в результате географических открытий.
В чём-то повторяя путь, пройденный римлянами, англичане щедро делились и знаниями, и новыми технологиями, и очень часто традициями. Торговые отношения были обоюдно-выгодными и служили мощным стимулом для развития колониальных экономик. Носитель новых знаний - английский язык - сделал первую и самую серьёзную заявку на звание международного.
По количеству новых открытий и изобретений промышленную революцию викторианской эпохи можно сравнить только с информационной революцией конца XX века. Появление паровых двигателей, железных дорог, электричества, телеграфа и фотографии воспринималось с тем же энтузиазмом, с каким наше поколение встречало компьютеры, сотовые телефоны и интернет.
Просветительская деятельность королевской четы подарила Британии первую международную выставку «достижений народного хозяйства», концертные залы, музеи мирового значения и обычай украшать ёлочку на рождество.
После безвременной кончины супруга в 1861 году безутешная королева надела траур, который не снимала все последующие 40 лет. Оставаясь верной своему любимому мужу, она трогательно завещала похоронить себя в белом платье, с венчальной фатой и одним из его любимых халатов, чтобы не идти на долгожданную встречу с пустыми руками.
Двадцатый век с его научно-техническим прогрессом и усиливающейся экономической интеграцией стёр различия между странами. Народы разных материков, на протяжении столетий жившие своей относительно обособленной жизнью, теперь стали вместе ходить на войну, свергать царей, обретать независимость, бороться с депрессией и глобальным потеплением. Глобализация экономики, дешёвые перелёты и интернет сделали границы номинальным понятием и превратили нас в полном смысле слова в граждан планеты Земля. Не избежала этой участи и Британия. К счастью, параметрами, по которым нас пока ещё можно отличить друг от друга, остаются язык, история, культура и национальные традиции.
В Британии, как ни в какой другой стране, эти понятия с одинаковым энтузиазмом сохраняются и государством, и простыми гражданами. Председатель Палаты лордов, как и сотни лет назад, проводит заседания, сидя на мешке с шерстью, чтобы не забывать о некогда главной статье британского экспорта. Каждый год во время закрытой церемонии в здании Верховного Суда Главный юрист Сити передаёт представителю королевы установленную плату, состоящую из 6 подков и 61 гвоздя, за аренду соседнего участка городской земли. Современная история страны продолжается, постоянно сверяясь с традициями прошлых поколений, а значит, и в XXI веке английской самобытности ничего не грозит.
Кризис идентификации
"Глядя в зеркало, я вдруг понял, что совершенно
не изменился с тех пор, когда мне было 20.
Я просто стал гораздо старше выглядеть"
Джордж Карлин
В русском языке нет точного эквивалента выражению "identity crisis". Этот термин был введён в оборот американским психологом Эриксоном в 60-х годах ХХ века для обозначения периода становления личности у подростков – поиска ответов на вопросы «Кто я? Где моё место в жизни? В чём моё предназначение?». В переводе на русский язык выражение «кризис идентификации» теряло всякий смысл. Во-первых, слово «кризис» применялось только в отношении капиталистических стран, во-вторых, для меня, как и для любого советского подростка, исчерпывающие ответы на вопросы идентификации давало само государство.
Моё детство пришлось на эпоху расцвета социализма и научной фантастики. Как любой ребёнок в нашей стране, я свято верил в идеалы всеобщего равенства и превосходство научно-технического прогресса перед богом. Картина жизни была до деталей ясна и понятна: школа – институт – работа – семья – квартира – пенсия. Каждому из этапов соответствовала своя галерея положительных и отрицательных героев: первые служили примером для подражания, последние – предупреждением тому, кто подражать не собирался. Как любой ребёнок, я не ставил под сомнение тот мир, в котором родился; для меня не существовало альтернативы социалистическому строю или тем отношениям, которые сложились в нашей семье. Я принимал как единственно возможный и образ жизни моих родителей, и образ жизни моей страны.
В отрочестве ясная картина то тут, то там пошла мелкими трещинками. Выяснилось, что кроме врагов-капиталистов в мире есть ещё неприсоединившиеся страны. Их нерешительность перед принятием столь очевидных для меня социалистических идей была непонятной. Кроме того, и в нашей жизни стали обнаруживаться шероховатости и признаки двойной морали. Люди, изображённые на плакатах, всё меньше стали походить на реальных людей, а конспекты съездов всё меньше стали согласовываться с рациональными правилами повседневной жизни. Пришедшие на смену эпохе застоя гласность и перестройка ещё больше обнажили уродливые черты социалистического строя. Несмотря на это, впитавшийся в меня с детства патриотизм долгое время не позволял развеяться иллюзиям, и приверженность его идеалам окончательно выветрилась только в зрелом возрасте, когда моя единая социалистическая родина разделилась на несколько суверенных, и стало совершенно непонятно, на чьей стороне воевать в случае конфликта.
При социализме главным и едва ли не единственным, определителем личности была профессия. Если у родителей жизнь складывалась благополучно (своя квартира, дачный участок и предел дерзновенных мечтаний – машина), то дети зачастую шли по их стопам. Индивидуальность искоренялась как на бытовом, так и на государственном уровне. Устойчивым стереотипом личных устремлений было «жить не хуже других». Имея перед глазами пример отца, я без особых колебаний решил стать учёным. Однако к тому времени, как я окончил институт и начал работать, в стране уже набирали силу рыночные процессы. Зарплата младшего научного сотрудника не позволяла прокормить семью, и мне пришлось в срочном порядке искать новое место в жизни.
Несмотря на то, что вопросы самоидентификации на тот момент меня волновали гораздо меньше, чем проблема заработка, по всем признакам это был самый настоящий кризис. Созданный мной образ учёного в белом халате, всю жизнь упорно торящего путь от кандидатской диссертации к докторской, рассыпался в одночасье вместе со всеми полагающимися ему социальными гарантиями. Мне предстояло с нуля определять, к чему я приспособлен, а к чему нет.
Как и большинство моих сограждан, ставших заложниками рыночных реформ, я двигался на ощупь путём проб и ошибок до тех пор, пока не нашёл свою нишу. Этой нишей стал английский язык. Его изучением я обязан маме, которая не оставляла надежд сделать из меня дипломата. К моменту появления в стране первых иностранцев я оказался одним из немногих, способных их хоть как-то понимать. Все мои последующие карьеры в той или иной степени были связаны с языком, причём переводить из одной системы в другую приходилось не столько грамматические конструкции, сколько особенности менталитета.
Вопросом идентификации я задался гораздо позднее, выполнив и перевыполнив перечень своих юношеских мечтаний и оправдав большую часть возлагавшихся на меня родительских надежд. Теперь, в значительной мере освободившись от груза ответственности, я мог позволить роскошь покопаться в себе. На одном из психологических тренингов нас попросили дать исчерпывающее определение себя как личности. При кажущейся простоте задание поставило меня в глухой тупик.
Я привык определять себя по отношению к конкретной системе координат, и мог долго и обстоятельно рассказывать, кем являюсь на работе, дома или в компании друзей. Проблема в том, что в каждой из этих систем я играл определённую роль, но насколько эти роли определяли меня как личность? И какая из них была главнее? Я мог быть разным, оставаясь самим собой, а та информация, которой я при знакомстве обменивался с людьми, относилась не к личности, а к роли, которую я на тот момент играл. Так кто же я на самом деле?! И где в моём теле находится обладатель этого внутреннего голоса, который из года в год ведёт со мной не прекращающийся диалог?
Ответы на эти вопросы я начал искать, опираясь на известную мне из буддизма концепцию триединой сущности человека, другими словами существование тела, разума и души. Я знал, что существование личности возможно только при наличии всех трёх составляющих, а из трёх только душа может существовать самостоятельно. У каждой из этих составляющих были свои интересы и своя зависимость от двух других, и каждая по-своему пыталась утвердить своё главенство.
Первым претендентом в этом списке выступает наше физическое тело. Смыслом его существования является удовлетворение физиологических потребностей в еде, питье, сне, сексе и пр. Тело не знает границ в потреблении и без должного контроля со стороны разума оно способно в погоне за удовольствием довести себя до саморазрушения. Без того же контроля разума тело не сделает лишнего шага в направлении развития, поскольку любая тренировка воспринимается им как дискомфорт. Как физическое вместилище разума и души тело является их важнейшим инструментом в обретении знаний и опыта. Возможности тела гораздо шире тех границ, которыми мы довольствуемся в повседневной жизни, но тело не вечно и никакой уход не способен предотвратить его смерть.
Другим, претендующим на главенство компонентом личности, является разум. Его правильнее было бы назвать узурпатором, поскольку для самого разума никакой альтернативы его власти попросту не может быть, что было подмечено ещё Декартом, сказавшим: «Я мыслю, значит, я существую!». Разум контролирует тело и отрицает существование души на том основании, что с ней невозможно общаться в понятных разуму терминах. Он неустанно пытается понять и объяснить окружающий мир, его задачей является накопление знаний.
В упрощённом виде он представляет собой вычислительный центр с мощным аналитическим блоком и неограниченным объёмом памяти. Пока тело бодрствует, работа центра не прекращается ни на секунду, он анализирует каждый бит увиденной или услышанной телом информации, сравнивает его с уже имеющейся в хранилище и либо отбрасывает, либо отправляет в соответствующую ячейку памяти.
Выстраивая модель окружающего мира на основании знаний и опыта, разум выдаёт телу указания, как действовать в той или иной ситуации. Разум – ужасный перестраховщик, он пугает нас всеми мыслимыми опасностями и из всех вариантов предпочитает тот, который по накопленной статистике является самым безопасным. В этом вопросе он постоянно входит в противоречие с душой, которая всегда чувствует правильное решение, но не может в понятной форме его обосновать. Каких бы безопасных вариантов ни придерживался разум, как и тело, он обречён на умирание. С его смертью безвозвратно теряется и вся накопленная им информация.
По-настоящему главным и в то же время самым неуловимым компонентом личности является душа. Её невозможно пощупать телом или понять разумом, её можно только почувствовать, поскольку именно чувства являются языком души. Душа бессмертна, наше тело является для неё только временным пристанищем. Ей не интересна информация о мире, поскольку душа обладает абсолютным знанием. Её единственной потребностью является подтверждение этого знания чувственным опытом. Я могу считать себя добрым, но, пока я не сделаю доброе дело для какого-то конкретного человека, я не почувствую, что такое доброта.
Мы очень мало знаем о душе, тем не менее под влиянием религиозных догм всю жизнь пытаемся сознательно заниматься её спасением. Таковы вкратце были мои познания о личности, и искать ответ на вопрос «кто я?» мне предстояло, исходя из этих представлений. С телом и разумом всё было более или менее понятно. Умеренно нагружая тело, я стал прислушиваться к его запросам, не пытаясь подгонять его под какие-то методики и рецепты. Разум был занят поглощением и классификацией необъятного исторического материала о Лондоне. Оставалось позаботиться только об удовлетворении потребности души.
Поскольку никаких вразумительных рекомендаций в этом вопросе не существовало, я начал с того, что приносило мне радость: открытие новых мест, прогулки, катания на велосипеде. В определённой степени мои попытки осознать себя перекликались с моим желанием узнать город. Его физическим телом были дома и улицы, его разумом была его бесконечная история, а с его душой, впрочем, как и со своей, мне ещё только предстояло познакомиться.
Лабиринты лондонских историй
«К тому времени, как я обнаружил отсутствие
у себя писательского таланта, я был уже
слишком знаменит, чтобы бросить писать»
Роберт Бенчли
Открытие исторического измерения городских улиц в значительной мере ускорило процесс моего знакомства с городом, но отнюдь не исчерпало копилку приготовленных для меня сюрпризов. Встречаясь во время своих прогулок с различными историческими персонажами, я очень скоро обнаружил третье измерение проложенных через пространство и эпохи улиц Лондона. Этим третьим измерением был безграничный мир литературных героев и городских образов, созданных поэтами, писателями и просто наблюдательными людьми, жившими здесь в разное время.
Лондон, как никакой другой город, вызывает желание писать о нём. Этому стремлению в равной степени подвержены и родившиеся здесь старожилы, и приехавшие на пару дней туристы. Необъяснимый феномен устойчиво прослеживается на протяжении всей тысячелетней истории этого удивительного города. Время, необходимое для ознакомления с посвящённой Лондону литературой, давно уже перешагнуло порог среднестатистической жизни отдельного читателя и продолжает увеличиваться нарастающими год от года темпами. Несмотря на это, неубывающий энтузиазм лондонских авторов по-прежнему сопровождается неослабевающим читательским спросом.
Вероятно, секрет этого явления кроется в том, что у каждого из нас своё неповторимое восприятие событий и мест. Если показать Лондон с высоты птичьего полёта архитектору, историку и генералу, они увидят под собой один и тот же город, но насколько по-разному! Как падающий на стакан воды солнечный луч, преломляясь, рассыпается радугой спектра, так и наши впечатления от увиденного воплощаются в истории, окрашенные неповторимыми цветами нашей личности. Вплетая их в плотную канву реальных событий, мы, сами того не подозревая, создаём новый узор, который даёт возможность читателю взглянуть на события нашими глазами.
В Лондоне миллионы историй, созданные неустанным трудом поколений очарованных рассказчиков, вплелись в тело города, как опутавшие ствол лианы, вросли в него и в какой-то момент стали самим городом. Произнесите вслух «Лондон», и даже если вам никогда не доводилось здесь бывать, у вас перед глазами вспыхнет образ, связанный с когда-то услышанной или прочитанной историей. Как Помпеи, под слоем вулканического пепла, улицы Лондона погребены под несметным количеством историй. Густая вуаль художественных образов настолько плотно опутывает город, что его уже невозможно воспринимать как набор зданий, магазинов и общественного транспорта.
Вымышленные персонажи этих историй хоть и не толкаются локтями в уличной толпе, но продолжают жить в нашем времени настолько ярко, что их невозможно отделить от окружающей реальности. Большинство из них не только пережили своих создателей, но и превзошли их в известности и славе. Для меня, как для любого из моих современников, Шерлок Холмс гораздо реальнее сэра Артура Конана Дойла. Его образ продолжает воплощаться на экране, его приключения обрастают новыми вполне современными подробностями, ему посвящены памятники и всемирно известный музей, в то время как память его создателя увековечена лишь небольшой табличкой на стене дома, в котором он творил.
В полной мере это относится и к Чарльзу Диккенсу, благодаря его таланту мы знаем о жизни лондонских трущоб XIX века гораздо больше, чем о жизни самого великого писателя. Но, наверное, самой большой загадкой для исследователей остаётся личность Шекспира, одного из величайших столпов мировой литературы. Насколько монументальным и до буквы изученным является его творчество, настолько закрытой и загадочной остаётся его частная жизнь.
Созданные воображением авторов образы продолжают жить своей жизнью, с неослабевающей силой волнуя и вдохновляя сердца всё новых и новых поколений читателей. В некоторых случаях они находят воплощение в реальности. Через двенадцать лет после публикации "Человека с рассечёной губой" один из констеблей выследил и арестовал известного на Бишопсгейте парализованного нищего, который на поверку оказался ведущим здоровую и вполне обеспеченную жизнь жителем фешенебельного пригорода.
Тем не менее самый влиятельный из созданных лондонскими авторами образов, оказавший поистине революционное воздействие на всю мировую историю, строго говоря, к литературе не относится. В феврале 1848 года два немецких социалиста опубликовали книгу, начинаюшуюся словами "Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма". Горячо подхваченные последователями идеи Манифеста коммунистической партии о главенстве пролетариата принесли в мир больше горя и страданий, чем любые ранее публиковавшиеся философские трактаты.
В отличие от исторических персонажей у вымышленных героев очень мало конкретных адресов. Искать их следы по Лондону приходится при помощи специального путеводителя или тематических экскурсионных прогулок. Одним из таких адресов, затерявшихся в улочках Спиталфилдса, является дом английского художника Дэниса Сиверса на Фолгейт стрит. Волей своего хозяина эта ничем не примечательная терраса превратилась в жилище придуманной им семьи гугенотов, одной из тысяч бежавших в Англию от преследований инквизиции в XVI веке.
Переступив порог дома, я шагнул во времена королевы Елизаветы. Хозяев не было. Судя по всему, что-то выгнало их из гостиной за мгновенье до моего прихода – на столе ещё парила недопитая чашка ароматного чая, смятые покровы дивана ещё хранили очертания тела, а на кресле лежало брошенное впопыхах вязание.
В отсутствие владельцев дом продолжал жить своей жизнью: на доске у входа остались приколотые для похода на рынок списки продуктов, написанные гусиным пером, рядом с ними висели сюртук и шляпа хозяина. Из-под лавки выглядывали башмаки, оставленные слуге для чистки. В смежной с гостиной комнате тускло горел газовый рожок, на туалетном столике лежала заложенная очками книга. Из-за опущенных штор в комнату долетал перезвон колоколов ближайшей церкви, перекличка уличных торговцев и цокот копыт по брусчатой мостовой. В кухне, расположенной в полуподвале, пахло свежеиспеченным хлебом, овощами из неразобранной корзины, под высоким детским стульчиком сиротливо лежал свалившийся с ноги крошечный башмачок.
На выходе из кухни из полуприкрытой двери кладовой мне под ноги метнулась какая-то тень. Я отпрянул, больно ударившись затылком о низкий косяк, и уставился на пушистого хозяйского кота, который не меньше меня был удивлён нашей встречей. Не дождавшись объяснений по поводу моего непрошенного вторжения, он шмыгнул обратно в кладовую. Ощущение того, что я на считанные минуты разминулся с хозяевами, ни на миг не покидало меня во время блужданий по закоулкам этого удивительного дома.
Ни один из встретившихся мне предметов язык не поворачивался назвать экспонатом. Все они вместе и по-отдельности были живыми! От сметённых вместе с золой осколков разбитой рюмочки у камина до расправленной кровати под внушительным балдахином. То тут, то там мне встречались листочки из дневника хозяйки, описывающие события, удостоившиеся её внимания, но и без этих описаний история семьи раскрывалась передо мной как на ладони в пересказе её неодушевлённых участников.
Переполненный впечатлениями, я на мгновенье задержался перед выходом из дома. Информация, воспринятая на уровне чувств и ощущений, оказалась настолько сильной, что перекрыла уверенность разума в том, что на дворе по-прежнему третье тысячелетие. Я боялся открыть дверь и оказаться героем сюжета «Янки при дворе короля Артура». Я не знал ни одной подходящей даты солнечного затмения, говорил на английском с акцентом и по меркам XVI века вполне мог сойти за колдуна. Шансов выбраться из подобной передряги живым было немного. К моему великому облегчению, дверь сама распахнулась мне навстречу, пропуская современно одетую пару японцев. Я боком протиснулся мимо них и отправился дальше по своим делам, радуясь обретению ещё одной невероятной истории.
Причудливое переплетение лондонских историй можно сравнить с фауной тропического леса, где, наравне с такими вековыми исполинами, как Диккенс, Дефо и Оскар Уайлд, уверенно пробивается подлесок современных авторов и пёстрая поросль журналистов и блоггеров всевозможных форм и расцветок. К внушительному перечню авторов ушедших лет следует добавить 8 миллионов жителей и свыше 25 миллионов туристов, каждый год посещающих столицу Британии. Все эти люди ежедневно взаимодействуют с городом, изменяя его, отражая его в своих представлениях, продолжая добавлять свои истории в его бездонную копилку.
Благодаря городу, из века в век сохраняющему свою самобытность и неповторимые черты в этом бесконечно разнообразном писательском ландшафте, порой невозможно провести грань между людьми, творившими здесь в разные эпохи. Подбирая название для своей книги, я решил, что в нём должно присутствовать и слово "странник", и имя города. В идеале книга называлась бы "Очарованный странник в Лондоне", но сомнения в оригинальности такого названия заставили меня залезть в Интернет.
Как я и предполагал, поисковик выдал по запросу 300 000 ссылок, начиная с повести Николая Лескова и кончая секс-турами в Тайланд. Среди прочих моё внимание привлекла автобиографическая повесть китайского автора Цзян И "Молчаливый странник в Лондоне". Как и я, он приехал сюда под давлением обстоятельств, был очарован городом и написал о нём книгу. Обрадовавшись обретению родственной души, я пробежал глазами несколько глав и уже начал искать контакты автора, живущего, судя по тексту, где-то неподалёку, когда мне попался на глаза год издания книги. С молчаливым странником нас разделяло 75 лет.
После всего, что мне довелось прочесть и увидеть, Лондон стал представляться мне мистическим "Садом разветвляющихся тропок" Борхеса, где каждая тропинка разветвляется бесконечное число раз, переплетается с другими, образуя клубок, по которому невозможно дважды пройти одним и тем же путём. Даже прожив здесь больше трех лет, я продолжал открывать новые истории в двух шагах от порога своего дома. Привычные маршруты не переставали удивлять новыми гранями, а малейшие отклонения от хоженых троп неизменно переносили меня в совершенно иную, незнакомую доселе реальность.
Любую из лондонских улиц можно проходить бесконечно в разных исторических эпохах, в компании с разными историческими персонажами или художественными образами. Каждый раз выходя из дома на свидание с Лондоном, я никогда не могу точно предугадать, куда меня приведёт очередная прогулка, какие тени прошлого встретятся мне на его улицах и какие истории нашепчет мне Вечный город. Я знаю только, что где-то внутри этого бесконечного клубка есть ответы на мои вопросы, и до тех пор, пока я до них не доберусь, мне предстоит распутывать его день за днём, история за историей.
Адрес, которого нет
"Если через сто лет я буду известен,
лишь как создатель Холмса, я буду
считать свою жизнь полным провалом"
Артур Конан Дойл
Переезд в Лондон для меня стал возвращением к тому идеальному жизненному укладу, который у каждого из нас формируется в детстве, но с годами меняется или вовсе пропадает под напором вечной суеты. Впервые в жизни мне некуда было спешить, список дел на неделю, который я по привычке продолжал составлять, включал две-три встречи и поход в магазин за продуктами, всё остальное время я был предоставлен сам себе.
Отсутствие внешних обязательств не освобождало от уколов совести, и поздние подъёмы после ночных киносеансов неизменно вызывали чувство вины. Чтобы загладить его, я, наспех позавтракав, отправлялся на очередную встречу с городом. Открытие трёх измерений лондонских улиц позволяло с каждым разом всё увереннее ориентироваться в их лабиринтах, я постепенно превращался из городского гостя в его жителя.
Процесс осознания себя в новом окружении не обошёлся без курьёзов. Для моего рационального сознания, жить в двух шагах от Шерлока Холмса – всё равно что обедать у Бабы Яги, видимо, поэтому довольно долгое время я не мог избавиться от чувства нереальности происходящего. Виной тому была всё та же богатая история города, с детства ставшая фольклором. Читая книги, я в своём воображении столько раз переживал опыт лондонской жизни, что никак не мог поверить в то, что теперь это происходит со мной наяву.
Из всех известных мне заочно лондонских адресов, безусловно, самым значимым был и остаётся дом 221-Б по Бейкер стрит. Сколько раз в детстве мне доводилось разглядывать из его окон проезжавшие внизу кэбы или красться бок о бок с великим сыщиком по тёмным лондонским улицам, сжимая в руке старый надёжный армейский револьвер! И как было после этого уложить в голове тот факт, что ближайший гастроном расположен за тем самым углом, за которым скрылся профессор Мориарти, а на первом этаже заброшенного дома, из окна которого целился в силуэт Холмса полковник Себастьян Моран, девушки-узбечки подают замечательную рыбу с чипсами!
Насколько близок мне был литературный адрес великого сыщика, настолько мало мне было известно об истории его происхождения. Решив внести ясность в квартирный вопрос главного лондонского персонажа, я обратился к Интернету. Во времена Конан Дойла, кстати, тоже жившего неподалёку, нумерация домов по Бейкер стрит заканчивалась номером 100. Верхняя часть улицы, хоть и была застроена, называлась Верхняя Бейкер стрит (фантазия лондонских планировщиков в выборе названий поистине не ведает границ) и имела свою короткую нумерацию.
Вероятно, Конан Дойл полагал, что, умножив номер последнего дома на магический коэффициент 2,21 и добавив к нему вторую букву алфавита, он достаточно надёжно гарантирует своих соседей от странных визитёров, стремящихся получить консультацию у великого сыщика. В этом вопросе автор дедуктивного метода просчитался. В тридцатые годы прошлого века, вскоре после смерти писателя, муниципальный совет принял решение о сквозной нумерации домов, в результате номера с 215 по 229 пришлись на только что отстроенный на углу Бейкер стрит и Мэрилебон роуд многоэтажный жилой дом.
Практически с первого дня компания-застройщик, открывшая офис в построенном здании, стала получать ворохи писем, адресованные Шерлоку Холмсу. Надо полагать, до этого британская почта возвращала их отправителям с пометкой «Адрес не существует», а после появления адреса идея изготовить штампик «Адресат не существует» просто не пришла никому в голову. Впрочем, компания Абби Нэшионал очень бережно подошла к решению данного вопроса: для обработки корреспонденции компания создала отдельную должность секретаря и на протяжении следующих шестидесяти лет исправно отвечала фанатам Холмса, живущим в самых разных уголках земного шара.
На фронтоне многоэтажки появилась бронзовая табличка с барельефом Холмса. Цитата из «Этюда в багровых тонах» тонко намекала, что, если бы герой был реальным персонажем, он обязательно выбрал бы себе квартиру на одной из лестничных клеток этого дома. В 1999 году, уже после открытия музея, Абби Нэшионал профинансировала установку статуи великого сыщика на выходе из станции метро. Если бы компания каким-то образом получала по одному пенни с каждой фотографии, сделанной на фоне памятника, никаким другим бизнесом заниматься ей бы уже не пришлось. В любое время дня возле Холмса толчётся очередь поклонников, а башмак великого сыщика даже в пасмурный день сияет зеркальным блеском корабельной рынды.
Несмотря на почти вековую популярность Холмса, идея создания его музея родилась совсем недавно. Муниципалитет выкупил квартиру в одной из террас по бывшей Верхней улице, построенных ещё в период наполеоновских войн, и в марте 1990 года музей впервые открыл свои двери для посетителей. Поскольку адрес был главной изюминкой музея, муниципальные власти присвоили номер 221-Б террасе, находящейся между номерами 237 и 241.
Этот вполне оправданный шаг вызвал бурные протесты со стороны Абби Нэшионал, потерявшей монополию на переписку с фанатами детектива, и государственной почты, наотрез отказавшейся признавать нарушение последовательной нумерации домов. Тяжбы и переписка продолжались почти 20 лет! Первой из борьбы выбыла компания-застройщик, которая съехала из поруганного офиса, прихватив бронзовую табличку. Оставшиеся в меньшинстве почтальоны удерживали позиции ещё четыре года, но, в конце концов, были вынуждены капитулировать перед совместным натиском сотрудников муниципалитета и музея.
Сегодня ничто не выдаёт ни молодости музея, ни развернувшихся вокруг него баталий. Его вход «охраняет» рослый улыбчивый констебль, фотографии которого бережно хранятся в семейных альбомах миллионов туристов. Запечатлеть себя на фоне блюстителя порядка и двери с заветным адресом можно либо в котелке доктора Ватсона, либо в охотничьей шапочке Холмса с двумя козырьками. Для многих туристов из соображений экономии времени или денег фотографией дело и заканчивается. Они покидают Лондон, даже не подозревая, какого невероятного опыта они лишились. Я также попал в эту ловушку в свой первый приезд, в результате моя встреча с Холмсом состоялась гораздо позже.
Не зная точно часов работы музея, я пришёл к его дверям задолго до открытия и, подобно персонажам рассказов, прохаживался туда-сюда по тротуару, поглядывая на окна и витрину сувенирной лавки. Первой к дому прибежала веснушчатая девчушка в зелёном платье и передничке викторианской эпохи. Гремя ключами, она открыла лавку и со словами «Десять минут!» скрылась за дверью. Вторым подошёл полисмен и, улыбнувшись, занял свой пост у дверей музея. Ровно в полдесятого он любезно распахнул её, пропуская меня в дом.
Ни пустынная в утренний час улица, ни антураж констебля и горничной не смогли в должной мере подготовить к тому, что ожидало меня внутри. Перешагнув порог, я в буквальном смысле вошёл на страницы Приключений Шерлока Холмса. В Лондоне мне уже доводилось побывать в «капсулах времени», в которых мобильный телефон и джинсы выглядели как предметы иных цивилизаций, но я и представить не мог, насколько захватывающим окажется визит к литературному герою моего детства.
Слово «музей» меньше всего подходит для описания этой квартиры. Ещё поднимаясь по скрипучей тёмной лестнице, я понял, что пришёл в дом к великому детективу с какой-то проблемой, которую никак не мог вспомнить, потому что всё моё внимание захватила открывшаяся передо мной комната. Столько раз воспроизведённая моим воображением, в реальности она превзошла любые ожидания.
Небольшое пространство было плотно заполнено самыми разнообразными и неожиданными предметами. Торопясь охватить всё это разом, я перебегал взглядом с одного угла на другой, не зная, с чего начать. Заставленный пробирками стеллаж, стол с разложенными хирургическими инструментами, бюро с письменным прибором и подзорной трубой, столовый сервиз, шкаф с книгами, потемневшая от времени скрипка на стуле, картотека с выцветшими буквами на ящичках, китобойный гарпун на стене, и в центре всего этого – камин с придвинутыми к нему двумя разномастными креслами.
Несмотря на то, что все предметы были покрыты патиной времени, комната была удивительно живой. В камине потрескивали поленья, часы на полке продолжали отсчитывать мгновенья, на потрёпанных книгах не было ни пылинки и перочинный нож, пришпиливший к столешнице пачку свежих писем, казалось, ещё продолжал вибрировать.
Я долго стоял у порога, не решаясь пройти. Я ждал появления хозяев. На какое-то мгновение вся информация, относящаяся к предыдущей жизни, оказалась стёртой в моей голове – я стоял в дверях, забыв о цели визита, и ждал, когда знакомый Ливановский баритон с приятной хрипотцой пригласит меня садиться.
Не дождавшись приглашения и не в силах подавить любопытство, я двинулся вдоль комнаты, держа руки за спиной, готовый при первом постороннем звуке отпрянуть от разглядываемых предметов. При кажущейся перегруженности интерьер комнаты был выверен до миллиметра, каждая вещь стояла на своем строго отведённом месте и наперебой рассказывала историю своего неординарного владельца.
Со стороны, противоположной окну, к гостиной примыкала крохотная спальня Холмса. Правила приличия не позволили мне в неё зайти, но в этом и не было нужды, спартанскую обстановку, состоявшую из кровати и трюмо, можно было охватить одним взглядом и от порога. На кровати остались брошенными шляпа священника, которую я последний раз видел на Холмсе в купе поезда, и видавший виды чемоданчик. Единственным украшением стен были фотографии знаменитых преступников. Видимо, моему другу они доставляли такое же удовольствие, как чучела охотничьих трофеев заядлому охотнику. Из прикрытых тяжёлыми портьерами окон была видна часть улицы перед домом, но в этот ранний час на ней не было ни одного кэба…
Неизвестно, сколько бы я бродил очарованный по гостиной, если бы меня не вернул обратно в XXI век розовощёкий седой господин, представившийся доктором Ватсоном. Узнав, откуда я родом, он тут же перешёл на вполне сносный русский язык и выдал разом весь перечень фраз, публикуемый в разговорнике в разделе «Знакомство». В мгновение ока чары рассеялись, скрипичная партия оборвалась на полуноте, за окном проехала уборочная машина – я снова был всего лишь туристом. Как выяснилось, «доктор Ватсон» с тем же успехом изъяснялся как минимум ещё на десяти языках. Исчерпав запас русских фраз, он с радостным криком «Нихао!» устремился к поднимающейся по лестнице группе азиатов. Оставив его лопотать с восторженными китаянками, я отправился дальше. Оставшаяся часть дома трепета не вызывала. Скульптурные и художественные портреты Холмса были настолько же далеки от образа, созданного Ливановым, насколько восковые манекены персонажей – от ярких образов моего детства. Я вышел из музея, тепло попрощавшись с констеблем и прихватив на память заветную визитку:
Sherlock Holmes
Consulting Detective
221-B Baker Street London
В наше неспокойное время не знаешь наперёд, чьи услуги могут тебе понадобиться.
Братство лайкры
"Время, потраченное с удовольствием, не потрачено впустую"
Джон Леннон
Я никогда не был приверженцем определённого вида спорта. Входившие в обязательную программу нашего детства секции плавания и фигурного катания не успели разглядеть во мне будущего чемпиона. Два-три занятия, которые удавалось втиснуть в перерыв между непрекращающимися простудами, не произвели неизгладимого впечатления на тренеров. Столь же плачевно закончились мои попытки сделать себе имя в дзюдо и регби. В итоге, устав бороться за мою олимпийскую карьеру, родители предоставили мне самостоятельно разбираться со спортивными пристрастиями. Я выбрал горы. В походах, как ни в чём другом, возможность открывать мир гармонично сочеталась с необходимостью перемещения по сложному, часто негостеприимному ландшафту. Находясь один на один с горами, я мог рассчитывать только на себя, но моё взаимодействие с природой никогда не было противостоянием. Скорее, попыткой найти своё место в ней.
В дальнейшем идея знакомства с окружающим миром с использованием только мускульной силы привела меня к велосипеду. Поскольку приоритетным для меня всегда оставался познавательный компонент, в своих поездках, как и в походах, я концентрировался больше на эмоциональном, чем на спортивном результате. В командировках я при первой возможности отправлялся в ближайший пункт проката велосипедов, чтобы влиться в толпу колесящих по улицам горожан. Помимо того, что такой способ знакомства был гораздо эффективнее пеших прогулок, он неизменно возвращал меня в детство, когда мир воспринимался гораздо острее и каждый выезд за пределы двора был путешествием в неведомую страну.
Понятно, что в Лондоне моим первым крупным приобретением стал велосипед. Для велосипедиста, привыкшего к борьбе за выживание на постсоветских улицах, катание в Лондоне равносильно переходу из чистилища в рай. В понимании местных водителей велосипед и 40-тонный грузовик являются совершенно равноправными участниками движения. На узких улочках, где встречный поток не позволяет обогнать велосипедиста, колонна машин будет терпеливо ползти за ним до ближайшего разъезда и при последующем обгоне никто из водителей не выдаст ему полной характеристики с упоминанием родственников.
Первое время, будучи не в силах вынести такого участия, я останавливался, прижавшись к бордюру, и широкими гостеприимными взмахами предлагал ползущему за мной индусу двигаться с подобающей для его Мерседеса скоростью. Моё поведение зачастую приводило к полной остановке колонны, потому что обладатель 200 лошадиных сил не мог бросить меня на обочине, не поинтересовавшись, всё ли у меня в порядке.
Столь же малопонятной концепцией является забота о велосипедистах городских властей. В проложенных древними римлянами узеньких улочках мэрия выкраивает для велосипедистов выделенные дорожки, рассылает бесплатно комплекты карт с указанием оптимальных маршрутов, оплачивает проводников, которые раз в неделю показывают новичкам кратчайшие пути из пригородов в центр. Начиная с 2010 года, в Лондоне организована система автоматизированного проката велосипедов, которая позволяет добираться из одной точки города в другую быстрее автобуса и за меньшую цену. Несмотря на кризис и повальное сокращение государственных расходов, мэрия продолжает строить велосипедные магистрали, которые, подобно железным дорогам в XIX веке, соединяют центр с пригородами. Сами велосипедисты, или, как их здесь называют, «братство лайкры», с энтузиазмом и незаурядной фантазией отзываются на заботу. На многочисленных сайтах сбиваются стихийные компании для поездок за город на выходные, ежегодный благотворительный заезд в поддержку противораковых исследований собирает по 7000 участников; крутят педали, добираясь на работу и мэр, и депутаты парламента.
Пожалуй, самое сильное впечатление на меня произвела встреча в Гайд-парке, когда мимо ошеломлённых зрителей пронеслась на велосипедах совершенно голая толпа человек в шестьдесят, которую никак не могли догнать два полицейских мотоцикла. Как выяснилось позднее, мероприятие ставило целью пропаганду самого экологичного городского транспорта, и полицейский эскорт был выделен для сопровождения, а не для перехвата заезда.
С первых же поездок стало ясно, что Лондон гораздо больше центральной части, ограниченной кольцевой линией метро. И намного разнообразнее. Велосипедные дорожки вели меня по сонным пригородным улочкам вдоль крохотных коттеджей, напоминавших о приключениях Элли в стране Мигунов; петляли по заросшим дорожкам парков или спускались к тихим речным заводям. Вековые дубы, очевидцы охотничьих кортежей Генриха VIII, тянули над тропой свои узловатые ветки, а временами из кустов выглядывала настороженная лисья мордочка. Идиллия открывающихся пейзажей никак не вязалась с понятием восьмимиллионного мегаполиса, тем не менее, это по-прежнему был он – Лондон в пределах кольцевой дороги М25.
За полгода я исчерпал все рекомендации путеводителя, но с каждой поездкой желание кататься становилось всё сильнее. Переехавшие в Лондон к тому времени дети из всех свалившихся на их головы развлечений единодушно назвали лучшим времяпрепровождением велосипедные прогулки. Я стал задумываться о том, что именно в наших велосипедных вылазках обладало столь притягательным свойством. В одну из поездок я попросил детей разделить и описать отдельно ощущения, испытываемые во время поездки телом, разумом и душой. Такая просьба поставила бы в тупик любого взрослого, но детское восприятие, ещё не закостеневшее в материалистических догмах, приняло её к исполнению без каких-либо вопросов и пояснений.
Сравнив результаты, мы нашли причины этой почти наркотической зависимости. Тело во время поездки выполняло привычную, не очень тяжёлую работу, радуясь умеренной нагрузке и тому, что даже небольшое усилие перемещает его в пространстве сразу на несколько метров. В его мышечной памяти хранилась вся информация, необходимая для того, чтобы одновременно крутить педали и поддерживать баланс, поэтому мозг, как командир самолёта, летящего на автопилоте, вмешивался в процесс управления только в моменты торможения и объезда препятствий. Основная его часть жадно собирала и обрабатывала новую информацию. Непрерывно фотографируя открывающиеся виды, она отправляла образы в аналитический центр, который сравнивал их с бесконечным архивом, хранящимся в памяти. Если вид не вызывал никаких ассоциаций, он просто запоминался в разделе, отведённом Лондону. Если же увиденное казалось знакомым, мозг перебирал все уже записанные соответствия до тех пор, пока не находил совпадения.
Временами ассоциативные ряды уводили мысли далеко в прошлое, и, погрузившись в воспоминания, мозг отключался от происходившего вокруг до тех пор, пока новый красивый вид или неожиданная ситуация на дороге не возвращали его к реальности. Если бы мозгу были свойственны эмоции, можно было бы назвать это состояние радостью, но его уделом были анализ, расчёт, прогнозы и память, а вовсе не чувства.
Главная радость происходила в душе. Душа ликовала, впитывая одновременно все ощущения: солнечного дня, скорости, ветра, проносящихся запахов. Это ликование не поддавалось какому-либо логическому объяснению. Душу не беспокоили ни маршрут поездки, ни историческая значимость проносящихся мимо мест. Ей не было дела ни до прошлого, ни до будущего, она безмятежно радовалась самому состоянию бытия, тому, что в духовных практиках называется «здесь и сейчас». Именно потому, что это состояние не было связано с конкретным местом или временем, его трудно было запомнить. Единственным признаком, по которому оно классифицировалось сознанием, являлся сам факт катания. С каждой поездкой этот новый рефлекс, увязывающий радость и велосипед, становился всё более устойчивым, до тех самых пор, пока не перерос в зависимость.
Попытка разобраться в причинах нашего увлечения ни в коей мере не помешала нам и дальше им наслаждаться. У других людей, колесящих по улицам города, вполне может быть другая мотивация. Но так же, как на горной тропе принято здороваться с каждым встречным только потому, что вы оба выбрали для себя горы, так и на улице мне хочется улыбнуться каждому встретившемуся велосипедисту только потому, что мы принадлежим к одному и тому же племени, которое здесь называют «братством лайкры».
Река времени
"Байдарка выгодно отличается от обычной
лодки тем, что позволяет вымокнуть
насквозь, не утруждая себя переворотом"
П.Дж. О'Рурк
За хлопотами по знакомству с лондонскими улицами я упустил из виду самый главный городской проспект, градообразующую ось, без которой Лондон невозможно представить, как нельзя представить шашлык без шампура. Любое описание города должно начинаться с Темзы. Река была здесь за миллионы лет до его появления, а своё имя она получила за века до крещения города римлянами.
Темзе Лондон обязан и своим рождением, и своим становлением, как ребёнок обязан матери. Даже сегодня, когда экономика города уже не связана с рекой, её незримое присутствие ощущается далеко от прибрежных кварталов, она продолжает определять планировку городских улиц, и сами горожане зачастую определяют своё местоположение по отношению к ней.
Происхождение названия реки до сих пор вызывает споры. Большинство склоняется к версии Тёмной реки. Темза всегда была и вечно будет приливной рекой. Перепад высоты от Лондонского моста до моря составляет 1-2 сантиметра на километр, а уровень морских приливов – несколько метров, поэтому на протяжении 90 километров до Теддингтонского шлюза Темза четыре раза в сутки меняет направление своего течения. Приливная волна Северного моря гонит воды реки обратно со скоростью, превышающей скорость её притока. В результате в пределах городской черты вода остаётся по большей части морской, и в этом смысле Лондон можно смело назвать приморским городом.
Турбулентное течение поднимает со дна частицы ила, отчего вода в Темзе всегда выглядит мутной и грязной, отсюда и версия названия реки. На самом деле это впечатление обманчиво, если зачерпнуть воду в стакан или пластиковую бутылку, она уже через минуту станет абсолютно прозрачной. В верхнем течении вдалеке от городской суеты воды Темзы приобретают цвет тихого омута или затерянного в чаще лесного озера. Главной и наиболее характерной чертой Темзы является её многоликость. Даже в одной точке она умудряется поменяться несколько раз в течение дня.
В 2006 году в Темзу заплыл настоящий пятиметровый кит, который пересёк город до самого Челси. Плыл ли он с петицией к зданию парламента, чтобы привлечь внимание к экологическим проблемам, или просто ошибся устьем, так и осталось невыясненным, на обратном пути ослабевшее животное погибло на руках у спасателей. По непроверенным слухам, в пику французам его последними словами были "Увидеть Лондон и умереть!". Для десятков других видов рыб, населяющих Темзу, судьба сложилась менее трагично. Британская терпимость к заморским мигрантам, как в воде, отразилась в уникальном сообществе пресноводных и морских рыб: угрей, форели, судака, щуки и лосося.
Суточный перепад уровня воды в районе Лондонского моста может составить до семи метров, река то поднимается к самому парапету, то отступает, обнажая широкие полосы песчаного дна. Из поколения в поколение эти отливы давали работу сотням "речных жаворонков", в основном ребятишек и калек, выискивающих в прибрежной грязи оброненные гвозди, тряпки, а если повезёт – то и монету. В наши дни это занятие из работы превратилось в хобби, но и сегодня в районе Тауэра и выше по реке можно увидеть археологов-любителей, вооружённых кто палкой, кто металлоискателем. Я и сам, прогуливаясь по пляжу, поймал себя на том, что шарю глазами по замшелой гальке в надежде увидеть торчащий фрагмент сакской короны или, на худой конец, римского меча. Азарт был настолько силён, что я уже собирался отправиться в магазин за лопатой, но меня вовремя остановила трезвая мысль о получении лицензии на раскопки.
Темза – позёрша. Если бы у неё была своя страничка на фейсбуке, там было бы больше картин и фотографий, чем у любой другой реки, а в разделе «Друзья» стояли бы имена Тёрнера, Моне, Констебля и Каналетто. На их полотнах Темза предстаёт в виде сонной идиллической реки, но она может проявлять и свой достаточно крутой нрав. Совпадение океанских штормов с приливом приводит к катастрофическим наводнениям, последнее из которых в 1953 году унесло три сотни жизней.
Для борьбы со стихией в 1982 году в районе Вулича был построен противопаводковый барьер, который при необходимости полностью закрывает реку 20-метровой высоты стальными барабанами. В 90-х годах прошлого века барьер закрывали 35 раз, а за первые десять лет этого века – в два раза чаще. Эта тревожная статистика если и не внушает оптимизма, то, по крайней мере, объясняет, куда делись тающие ледники.
Моё знакомство с Темзой началось с экскурсии на катамаране до Купола Миллениума или, как его чаще называют, Арены О-два. Получасовая поездка позволила не только увидеть все достопримечательности Лондона под другим углом, но и насладиться памятными с детства ощущениями морской прогулки. На широком разливе реки напротив Вулича катер набрал скорость, кружившие над ним крикливые чайки остались за кормой, на мелкой волне брызги из-под киля летели в лицо. Хотелось кричать от радости, но на такой скорости ветер не давал крику вырваться из горла, и я стоял, вцепившись в поручень, беззвучно открывая и закрывая рот, не в силах выразить обуревавшего меня восторга.
Возращение было не менее впечатляющим. Обогнув по широкой дуге небоскрёбы Кэнэри Уорф, мы миновали ряды кирпичных складов, повидавших на своём веку товары со всех концов света. Сегодня они перестроены в модные просторные квартиры (лофты), а прикреплённые к внешней стене поворотные краны для разгрузки судов остались лишь в качестве украшений.
Впереди открывался вид на башни Тауэрского моста, и я понял, что должны были чувствовать миллионы и миллионы людей, впервые прибывавших в Лондон по реке. Ни в одном другом городе, будь он сказочным или реальным, нет такого впечатляющего парадного входа. Темза, как главная дорога шириной полторы сотни метров, втягивалась в просвет между башнями, как в гигантские ворота в городской стене.
Яркое и причудливое оформление башен само по себе было обещанием праздника, а в просвете ворот уже мелькали подтверждением этого обещания то купол собора Св. Павла, то телебашня, то Огурчик. Сразу за мостом с тупым невежеством смутных времён глазели поверх голов на противоположный берег жерла чугунных орудий, а за ними теснились башенки и зубчатые стены Тауэра. Над закрывшимися навсегда Воротами предателей, через которые в Тауэр привозили узников, радостно гомонила пёстрая толпа туристов.
По левую сторону, беззаботно подставив борт старинным пушкам, стоял на вечном приколе самый крупный экспонат музея империалистической войны – крейсер Белфаст. Корабль, с редкой для боевого судна счастливой судьбой, прославившийся в годы войны только подрывом на немецкой мине, теперь авторитетно рассказывает о героизме и доблести всего британского флота. Его музейный стаж давно перевалил за стаж боевой, и мне до сих пор совершенно не ясно, зачем эта ничем не примечательная посудина уродует праздничный ансамбль городских ворот.
Моё знакомство с Темзой не ограничилось прогулками на катере и велосипедными поездками по набережной. Увидев как-то раз с моста пёструю компанию каяков, я загорелся мыслью познакомиться с рекой поближе. В моём представлении скольжение по водной глади на уровне воды должно было давать ни с чем не сравнимое чувство единения с рекой, с её заросшими берегами и заводями. Я нашёл в Интернете ближайший байдарочный клуб и отправился на своё первое настоящее свидание с Темзой.
Маленький и вёрткий спортивный каяк отличался от знакомых мне туристских байдарок, как цирковой уницикл от трёхколёсного велосипеда. Каяк сидел на мне плотнее, чем плавки, кроме того, его явно не устраивало то, что я возвышался над палубой массивной корабельной надстройкой, и он всё время норовил перевернуться, чтобы упрятать меня в воду. Я уже пожалел, что легкомысленно отказался от тренировочного занятия в бассейне, но отступать было поздно и, мысленно прикидывая свои шансы увидеть свет после опрокидывания в тёмный бульон из песка и ила, я потянулся за группой. С первых минут стала очевидной и другая особенность спортивного каяка. Он ни в какую не хотел держаться на курсе. После двух-трёх гребков его нос устремлялся то в одну, то в другую сторону, и, описав изящную кривую, давал возможность оценить, как далеко мы продвинулись отплыли от пристани.
Попытавшись выяснить у своих попутчиков, что позволяет им без видимых усилий держать курс, я получил обнадёживающий ответ, что это приходит с опытом. Судя по всему, до прихода моего опыта оставалась ещё масса времени. Его отсутствие пришлось компенсировать усилиями, в результате через час я уже не чаял выбраться на берег живым. Я промок до последней нитки, тело болело сразу во всех местах: ладони, руки, плечи, спина, поясница, копчик и колени. Больше всего меня раздражало то, что на фоне моей агонии окружающие продолжали как ни в чём не бывало обсуждать прелести прогулки, планы на вечер и прочие повседневные вещи.
Как и всему на свете, рано или поздно пришёл конец и моим мучениям. Свидания с рекой не получилось, его заменила борьба с каяком. Смирившись с необходимостью освоения ещё одного навыка, я записался на подготовительный курс в бассейне и несколько выходных прилежно осваивал приёмы укрощения норовистой посудины. Только после того как я научился управляться с каяком и даже освоил первую половину эскимосского переворота, я решился на вторую попытку свидания с рекой.
Старания окупили себя сторицей. Я скользил мимо заросших берегов, огибая касающиеся воды ветки, слушая плеск мелкой волны о поросшие мхом парапеты. Гнездящиеся в заводях утки лениво уступали дорогу и с укоризной глядели мне в след. Я проплывал под интимной изнанкой знакомых мостов с вывешенными тюками сена под реконструируемыми арками. В наше перегруженное электронными приборами время эти древние сигналы продолжали предупреждать шкиперов о том, что высота проёма данной части моста меньше обычной. Река несла меня мимо причаленных длинными вереницами лодок и яликов, мимо выбеленных временем деревянных столбов с отметками уровня воды, мимо шумных террас ресторанов и кафе, мимо тихих островков. Ритм гребков на фоне непрерывного движения был сродни медитации.
С реки мир воспринимался совершенно по-другому. Полоска воды, отделявшая меня от берега, словно отделяла от суеты сухопутных проблем. Я не мог сконцентрироваться. Мысли текли через меня ровной чередой коротких повествовательных предложений, не спотыкаясь о вопросы, не подпрыгивая на восклицаниях. Такой же непрерывной полосой проплывали мимо картинки и эпизоды прибрежной жизни. Состояние покоя не было похоже на отдых после тяжёлого труда или на зыбкую грань между явью и сном. Оно было продолжением жизни, в которой я с позиции активного участника переместился в кресло строннего наблюдателя. Я не испытывал ни беспокойства, ни тревоги, как будто смотрел в кинотеатре знакомый фильм со счастливым концом. Как зритель я ничем не мог поддержать главного героя, но он и не нуждался в моей поддержке. Вытаскивая каяк на берег, я понял, что мне не нужно больше искать ответы на свои вопросы. В своё время ответы сами найдут меня.
Инстинкт обустройства
"Сначала мы определяем форму здания,
с этого момента здания формируют нас"
Уинстон Черчилль
Разобравшись более или менее с историческими и художественными измерениями Лондона, я перешёл к вопросам городской архитектуры. В своём знакомстве с городом мне никак не удавалось ухватить, что именно отличает его от десятков других городов. Британские строители пользовались теми же материалами, что и их коллеги в Европе, они не чурались плагиата и смело копировали европейские стили, и тем не менее Лондон с первого взгляда безошибочно угадывается в фильмах и на фотографиях. К штудированию книг по городской архитектуре меня подтолкнула экспозиция в музее Лондона, рассказывающая о первых осёдлых поселениях на его территории.
Испокон веков строительство было одним из основных видов деятельности человека. В иерархической пирамиде потребностей безопасность и обустройство жизненного пространства стоят между физиологическими и социальными потребностями, другими словами, между едой и любовью. Первые 20 000 лет существования человечества строительство сводилось к созданию крова над головой с применением подручных материалов. Возможно, прототипами первых жилищ стали птичьи гнёзда, поскольку все они строились из переплетённых прутьев и соломы, имели круглую форму и сводчатую крышу.
Около 10 000 лет назад человечество сделало два революционных открытия: вертикаль и отвес. Открытия такого масштаба сегодня могли бы смело претендовать на Нобелевскую премию. Дело в том, что в природе вертикали в чистом виде не существует. Для того чтобы догадаться ставить глиняные кирпичи один на другой строго по верёвке с грузиком, надо было иметь абстрактное мышление. Следующие 5 000 лет ушли на совершенствование методов и технологий, по сегодняшний день применяемых бригадами шабашников. В результате появились первые многоквартирные дома и города с населением до четверти миллиона человек. Одновременно с массовым строительством родился и долгострой, обладателем абсолютного рекорда остаётся знаменитый Стоунхендж – его возводили полторы тысячи лет.
Очень быстро строительство, начинавшееся как обеспечение крова над головой, обрело своё истинное призвание – поражать воображение. Чтобы поразить соседей и подданных, строили дворцы, а чтобы произвести выгодное впечатление на богов, возводили храмы и гробницы. Родилась архитектура. Как ни одно другое из прикладных искусств она стала заявкой человека на бессмертие, его посланием вечности. Воплощённые в самом прочном и долговечном природном материале шедевры были призваны из века в век до скончания времён поражать грядущие поколения величием тех или иных правителей. Соответственно, завоеватели и завистники, регулярно приходившие им на смену, делали всё возможное, чтобы эти послания уничтожить. В лучшем случае они разбирали старые храмы, чтобы построить свои, в худшем – просто грабили и разрушали.
Только по мере распространения единой религии и стабилизации государственных границ стало возможным с большей или меньшей долей уверенности оставлять что-то потомкам. Однако кроме человека у возводимых зданий было много других смертельных врагов: пожары, стихийные бедствия и самый неумолимый из них – время. Досужие японцы подсчитали, что в отсутствие людей, чтобы стереть с лица земли все следы нашей цивилизации, природе понадобится всего две с половиной тысячи лет. При таком неблагоприятном окружении остаётся только удивляться, что хоть какие-то архитектурные шедевры прошлого дожили до наших дней.
Наш инстинкт к обустройству жилища начинает проявляться в детстве через строительство "домиков" и "пещер" из пустых картонных коробок или одеял, наброшенных на спинки расставленных стульев. Он сопровождает нас всю жизнь бесконечной чередой ремонтов, переездов и строек и заканчивается вместе с нами распоряжениями по оформлению памятника.
В нашей семье не было профессиональных строителей, но оба моих деда, сколько я себя помню, постоянно что-то строили и перестраивали. Путаясь у них под ногами, я невольно набирал какие-то навыки, которые затем пытался применить в обустройстве личного пространства. Апофеозом моей архитектурной деятельности стало главное квалификационное испытание любого советского мужчины – строительство дачи.
С приходом рынка, когда стало возможным заниматься самообразованием, я всерьёз увлёкся дизайном интерьеров и одно время даже собирался заняться этим профессионально. В подтверждение своих намерений я приобрёл на выставке замечательного художника Севы Демидова украшенную вышивкой, росписью и пуговицами авторскую тюбетейку с гордым названием "Архитектор". И хотя реализоваться моим намерениям было не суждено, интерес к дизайну и архитектуре сохранился, а Севина тюбетейка верой и правдой служит мне по сей день. Приехав в Лондон, я с увлечением окунулся и в эту захватывающую тему, благо, полномасштабные учебные пособия окружали меня со всех сторон. Так же, как до этого расположение улиц и история города, его богатейшая архитектурная палитра не воспринималась сознанием как единое целое, её надо было листать эпоха за эпохой, персонаж за персонажем.
Как уже было сказано, первыми архитекторами Лондона были римляне. Следы их архитектурного наследия погребены на шестиметровой глубине, и судить об облике их зданий мы можем только по памятникам, сохранившимся в других уголках империи. Главным вкладом римлян в архитектурную копилку человечества стало изобретение круглой арки и бетона, но в облик Лондона они вошли вовсе не этим. Имперский стиль пришёлся не ко двору в Британии, и после ухода римлян оставленные ими здания были заброшены на несколько сотен лет. Зато возведённая легионерами городская стена верой и правдой служила городу и обозначала его границы на протяжении пятнадцати веков, а проложенные дороги и сегодня определяют направление городских улиц и автострад.
Пришедшие вслед за римлянами англосаксы строили из дерева и также не оставили после себя зримых следов, но именно они подарили городу идею холла – большого крытого помещения для пиршеств и собраний. Первыми архитекторами, чьи творения дошли до наших дней, стали нормандцы. Неутомимым строителям замков и храмов город обязан своими самыми древними достопримечательностями – Тауэром, Вестминстер-холлом, Сазаркским и Вестминстерским соборами.
Главным стилем последних завоевателей Британии была готика со стрельчатыми арками, обилием скульптур и головокружительной высотой крестовых сводов. Двухъярусная система контрфорсов позволила освободить стены от несущей нагрузки и вставить в них огромные витражи. Самым грандиозным сооружением того времени был готический собор Св. Павла. Вероятно, его шпиль, взметнувшийся на высоту современных небоскрёбов, показался господу чересчур дерзновенным – он три раза горел от удара молнии и в конце концов сгорел дотла во время великого лондонского пожара.
На смену готике в XVII веке пришёл ренессанс. Первыми его ласточками стали дворец королевы Анны и Банкетный зал Иньо Джонса, а за его спиной уже восходила звезда Кристофера Рена. Как ни странно, в XVII веке архитектура всё ещё не оформилась в отдельную специальность. Рен был профессором астрономии в Грешам-колледже и Оксфорде, основателем Королевского Общества (британской Академии наук) и вполне мог прославиться открытиями вселенского масштаба, не попроси его дядя сделать проект новой часовни в Пемброк-колледже.
Увлёкшись архитектурой, Рен провёл один год в Париже и по возвращении в Лондон был назначен ответственным за реконструкцию старого собора Св. Павла. Возможно, при составлении плана работ он в сердцах бросил фразу о том, что проще было бы построить новый, а может и нет: как бы то ни было, во время Великого пожара многострадальный собор сгорел вместе с большей частью Сити, обеспечив простор для фантазии мастера. Судьба давала ему редкий шанс начать в буквальном смысле с чистого листа.
Представленный Реном план возрождения города из пепла по образцу просторной прямолинейной планировки парижских улиц хоть и был поддержан королём, но так и остался на бумаге из-за нехватки финансирования. Тем не менее он принёс архитектору должность Главного королевского строителя, заказ на возведение нового собора Св. Павла и ещё полусотни церквей в Сити. Одного собора было бы достаточно, чтобы увековечить его имя, но, к счастью, список творений Рена этим далеко не ограничился. Ему была уготована долгая и насыщенная карьера: Гринвичская обсерватория и морской госпиталь, Монумент Великому пожару в Сити, Тринити-колледж, госпиталь ветеранов в Челси. Рен приложил руку к реконструкции всех главных королевских резиденций, кроме Букингемского дворца. Созданный им дизайн купола нашёл своё воплощение в Исаакиевском соборе в Санкт-Петербурге и в американском Капитолии. Он дожил до 90 лет и был похоронен в соборе Св. Павла – одной из самых грандиозных усыпальниц со времён египетских пирамид и Галикарнасского мавзолея.
Примерно в это же время в качестве равноправных и общедоступных объектов городского ландшафта стали оформляться парки и площади. Под влиянием работ итальянского мастера XVI века Андреа Палладио родился облик лондонских террас. В основе их дизайна лежит классический греческий храм на холме. Роль возвышения, или ступеней к храму выполняет этаж, находящийся на уровне земли, его выделяют намеренно грубой фактурой (рустиком) и называют нулевым. Располагающиеся над ним первый, а иногда и второй этажи обозначают собственно храм. Фасад над входом на уровне этих этажей украшается классическими колоннами, опирающимися на рустик нулевого этажа. Колонны фасада поддерживают портик, являющийся частью крыши. Для зрительного увеличения высоты здания первый этаж делается самым высоким с окнами от пола до потолка, высота окон каждого следующего этажа уменьшается, повторяя эффект древнегреческих колонн, сужающихся от основания к капители.
Террасы определили не только внешний облик городских улиц, но и стандарты лондонской жизни: каким бы грандиозным ни был фасад, внутренняя планировка не оставляет жильцам никакого пространства для манёвра. Длинный коридор чуть шире входной двери, узкая крутая лестница, занимающая четверть площади этажа, большая комната с двумя окнами на фасад и смежная маленькая, в неё втискивается или односпальная кровать, или кухня, которую посчитала бы тесной даже китайская стюардесса.
Террасы и поныне составляют значительную часть лондонского жилого фонда, большая их часть охраняется государством и сносу не подлежит. За 200-300 лет, прошедших со времени их появления, они обзавелись водопроводом, канализацией, электричеством и системой отопления, во всём остальном их обитатели живут, как и во времена Георга I. Сегодня их цена в зависимости от района составляет сумму, за которую раньше без хлопот можно было приобрести графство, тем не менее спрос на них никогда не падает – в этой приверженности традициям и в этой неприхотливости выражается дух настоящего лондонца.
И всё-таки, если какой-то исторический период и сделал Лондон Лондоном, то это расцвет империи и промышленная революция XIX века. Именно эта, ни с чем не сравнимая по своим масштабам трансформация, создала город таким, каким мы его знаем и видим сегодня, и каким он, скорее всего, останется на долгие века. Во-первых, в викторианскую эпоху окончательно оформились все системы и службы, подобающие столице мирового значения: водоснабжение и канализация, образование и здравоохранение, почта и связь, полиция, городской и междугородный транспорт, государственные институты и муниципальные службы.
Развитие промышленности и железных дорог привело к рождению нового, безошибочно узнаваемого британского индустриального стиля с применением стальных клёпаных конструкций и литого чугуна. Управление колониями, занимавшими четверть поверхности суши, контроль финансовых и торговых потоков в совокупности с передовыми технологиями сделали Лондон самой влиятельной столицей мира.
Одновременно с городом менялись и жители. Из города торговцев и ремесленников Лондон превратился в город аристократов и служащих. Железные дороги привели к массовому оттоку среднего класса в пригороды и включению в состав города прилежащих деревень. Лондон, как магнит, притягивал к себе мигрантов со всех концов Британии и других уголков империи. К началу XX века население города выросло с одного миллиона до семи. Нормированная рабочая неделя и растущие доходы горожан требовали досуга, и Лондон расцвёл музеями, театрами, ресторанами, клубами и модными магазинами. Формировался новый образ жизни с прогулками в парках и выездами за город, ежедневные газеты давали возможность быть в курсе событий во всём мире и активно участвовать в политических дебатах.
XX век ничего принципиально нового городу не добавил. Правильнее сказать, по сравнению с викторианским периодом Лондон последовательно терял позиции и в облике, и в статусе. Лишения времён Первой мировой войны, экономический спад, немецкие бомбардировки и продовольственные рационы заставили горожан спрятать подальше праздничные платья – из места для жизни город превратился в место для выживания.
Уже в ходе войны стало ясно, что на звание супердержавы появился новый серьёзный претендент. За хлопотами послевоенного восстановления и предоставлением суверенитета бывшим колониям Британия не заметила, как центр мировой политики переместился за океан. США из союзника превратились в старшего брата, теперь не Лондон, а Нью-Йорк с Вашингтоном определяли, с кем воевать, что носить и как строить.
Как и другие современные города, Лондон заплатил печальную дань увлечению безликими бетонными коробками 60-х–70-х годов. По некоторым оценкам, волна унылых городских многоэтажек уничтожила больше архитектурных памятников, чем бомбардировки Люфтваффе. Эти мрачные надгробия, то тут, то там торчащие из моря черепичных крыш и зелени парков, продолжают уродовать городской горизонт, заслоняют шпили колоколен, крадут пространство у живописного лондонского неба.
Более поздняя современная застройка также внесла свой вклад в разрушение городского облика. Если средние века были эпохой дерева и камня, XIX – веком кирпича и чугуна, ХХ – армированного бетона и стали, то XXI век стал триумфом стекла и сложных форм. Компьютерный дизайн увёл архитекторов от прямоугольных коробок и прямолинейного проектирования в мир ломающихся пространств и сложных кривых. К чести лондонских градостроителей, надо сказать, что большая часть рвущихся ввысь современных небоскрёбов была собрана в специально отведённые резервации в Сити и на Кэнэри Уорф и не мешает наслаждаться многослойной палитрой более ранних веков.
В 1992 году бомба, заложенная ирландскими сепаратистами в здании Балтийской биржи, расчистила место для уникального здания Нормана Фостера. Фаллический символ третьего тысячелетия, который чопорные чиновники во избежание вульгарных ассоциаций поспешили окрестить "Огурчиком", открыл эпоху новых зданий и нового стиля, не вписывающегося ни в какие известные рамки. Его обтекаемая форма испытывалась в аэродинамической трубе, в которой испытывают модели самолётов. Опоясывающие здание от верха до низа спиральные колодцы (атриумы) создают равномерные воздушные потоки внутри и дают свет подвесным садикам на этажах. Но самым главным достоинством Огурчика остаётся красота очертаний. Как и Биг Беном, им можно любоваться бесконечно. С первых же дней он по праву стал органичным и неотъемлемым элементом лондонского силуэта.
Здесь же, в Лондоне, мне впервые довелось увидеть «исчезающие» здания. Исчезающие в том смысле, который мы подразумеваем, говоря об оптических иллюзиях, а не о Красной книге. Ещё в первые дни своего пребывания здесь я обратил внимание на огромный офисный блок, возводимый через дорогу от моего любимого собора Св. Павла. Стройка занимала несколько кварталов и по окончании обещала быть на несколько этажей выше основной части собора. Даже в незавершённом виде она давила на него, как опускающийся на хрупкую игрушку башмак. Мне оставалось только посетовать на беспринципность мэрии, позволившей ради сиюминутной выгоды украсть ещё несколько ракурсов у вечного шедевра Кристофера Рена.
Проезжая мимо стройки, я отмечал, как здание постепенно одевается в заляпанные бурой краской стеклянные панели, что только подливало масла в огонь моего праведного гнева. И вдруг в один прекрасный день я его не увидел. То есть, я проехал привычным маршрутом, но не мог вспомнить раздражавшего меня монстра. Я сделал себе заметку на завтра, но и на следующий день история повторилась: я вспомнил про здание, когда уже давно проехал мимо него. На третий день я целенаправленно отправился к собору выяснить, что же произошло. Здание оказалось на месте, но закрывшие его полностью бурые стеклянные панели непостижимым образом стёрли его из городского пейзажа. Угловатый силуэт превратился в самолёт-невидимку, за который невозможно было зацепиться взглядом. Мало этого, мой любимый собор заиграл на его фоне, как талантливый актёр на фоне искусных декораций.
Пожалуй, в этом и заключается главная архитектурная особенность Лондона, выделяющая его из пёстрой палитры мировых столиц. Его здания, как и его жители во все времена, не соперничают друг с другом, а мирно и органично сосуществуют бок о бок, в равной мере деля выпадающие на их долю радости и невзгоды. Среди них нет ни дискриминации, ни классовых различий. Почтенные ветераны зачастую остаются столь же функциональными, как они были сотни лет назад, а новые творения чуть ли не с рождения становятся классикой, определяющей лицо города. При всех характерных атрибутах современного мегаполиса Лондон остаётся городом для людей: для любви и развлечений, для работы и отдыха, для творчества и роста, одним словом, всего того, что мы называем жизнью.
Буксирными тропами
"Из двух зол я всегда выбираю то, которое ещё не пробовала"
Мэй Уэст
После знакомства с Темзой я стал прокладывать свои велосипедные маршруты поближе к воде. В езде по оживлённым городским улицам через узкие ущелья между двухэтажными автобусами есть своя прелесть, но ранним воскресным утром, когда солнышко только начинает подниматься над крышами, ничто не может сравниться с прогулкой викторианской эпохи вдоль Риджентс-канала.
Она начинается от Центральной мечети на северо-западной окраине Риджентс-парка. Сразу за мечетью тротуар спускается к тихой водной глади и мгновенно уносит из городской суеты в мир покоя и созерцания. Риджентс-канал был построен в начале XIX века как дополнение к каналу Гранд Юнион по которому в Лондон доставляли товары с севера страны. Две лошади, запряжённые в баржу, за одну поездку перевозили в сотню раз больше груза, чем запряжённая теми же лошадьми телега. Неудивительно, что каналы были процветающими коммерческими предприятиями.
Одним из директоров компании по строительству канала был архитектор Риджентс-парка Джон Нэш. Его дружбе с принцем-регентом, будущим королём Георгом IV, канал обязан и своим именем, и местоположением. Акт Парламента на строительство был получен в 1812 году, и через восемь лет после неизбежных задержек, связанных то с увеличением сметы, то с расхищением средств, канал принял первые грузы.
Как любой викторианский проект, он поражает оригинальностью инженерных решений. В двух местах его маршрут пересекает железнодорожные пути и кольцевую автостраду. Вид барж, степенно проплывающих по эстакаде над несущимся потоком машин, до сих пор оставляет впечатление нереальности происходящего. На входе в парк уже над самим каналом протекает самая настоящая река. Взятая в трубы речка Тайбурн, на своём пути к Темзе давшая название всем окрестным достопримечательностям, пересекает канал на высоте пяти метров под первым от мечети мостом. На впадении канала в Темзу был построен специальный док, один из первых, оборудованных гидравлическими кранами, и вскоре к центру Лондона потянулись караваны узких барж, гружённых углём и прочим содержимым корабельных трюмов. Одним из самых экзотических грузов были глыбы льда закупаемые по весне в Норвегии. Складированные в глубоких подвалах, они до осени обеспечивали в зажиточных домах работу холодильников по принципу, берущему своё начало ещё от императора Нерона.
Коммерческий расцвет канала был не долгим, через десять лет после его запуска в Лондон пришла первая железная дорога, конкурировать с которой конным баржам было уже не под силу. В 1840 году владельцы канала и сами готовы были прокинуть вместо водной глади рельсы, но, к счастью, этим планам не суждено было сбыться. Как и всю нацию, канал мобилизовали во время второй мировой войны, когда по заросшим буксирным тропам снова потянулись вереницы лошадей, разгружая работавшую на пределе железную дорогу. Сегодня канал – Мекка для бегунов, велосипедистов, байдарочников и просто любителей тихих прогулок. Он идёт в стороне от оживлённых улиц и городской суеты, через почерневшие от времени ворота шлюзов, мимо заросших дикой ежевикой склонов, разноцветных детских площадок и современных квартир. Перед впадением в Темзу он разливается в просторную гавань Лаймхаус Марина в элитном районе Доклэндс. Единственным напоминанием о некогда оживлённых угольных доках сегодня служит кирпичная башня гидравлического насоса – музей индустриального прошлого. Гавань всё так же рябит частоколом антенн и мачт, но вместо закопчённых сухогрузов теперь здесь трутся белоснежными бортами частные яхты.
До неузнаваемости изменились и другие «обитатели» канала. Длинные угольные баржи принарядились в разноцветные надстройки и служат постоянным жильём сотням лондонцев, принципиально не признающих постоянного почтового адреса. Гордые названия этих плавучих домов напоминают времена, когда Британия была безраздельной владычицей морей. "Корсары", "Принцессы" и "Забияки" сегодня мирно покачиваются на редкой волне проходящего катера, а их экипажи по-соседски выручают друг друга сигареткой или баночкой пива. Если вы не против входа в дом через балкон и ванную, жизнь на барже имеет свои преимущества. Никто другой в Лондоне не имеет возможности так часто менять соседей, загорать на крыше и отапливаться буржуйкой.
У районов швартовки тоже есть своя градация: свободные художники швартуются у Камденского рынка, осёдлые семьи предпочитают фешенебельную Маленькую Венецию, а уставшие от шумного соседства затворники устраиваются вдоль пустынного и жутковатого берега кладбища Кенсал-грин. В некоторых случаях по барже можно определить сферу профессиональных интересов владельца. Как-то раз на прогулке мне встретилась спасательная капсула, применяемая при эвакуации персонала с горящих нефтяных платформ. Я сразу представил бедолагу, который ради обретения крова над головой крадётся тёмной североморской ночью по исхлёстанной волнами и ветром платформе, пристёгивает себя ремнями в вертикально подвешенной капсуле, решительно рвёт рычаг аварийного сброса и летит в чёрную ревущую пучину. Остаётся надеяться, что на платформе вовремя заметили недостачу.
Впрочем, я слишком далеко отклонился от маршрута. У следующего от мечети Маклсфилдского моста, опирающегося на выполненные в дорическом стиле железные колонны, своя не менее захватывающая история. В 1874 году прямо под ним среди ночи взорвалась баржа, гружённая порохом. Взорвалась не по воле террориста-смертника и не в назидание врагам ислама, а по обыкновенной халатности команды. Взрывом фрагменты моста разбросало по всей округе но, поскольку колонны при этом просто разлетелись, как кегли, их вернули на место и перекрыли новым настилом. В память об этом событии у моста остались только щербины на боках колонн да обидная кличка.
За колоннами Взорванного моста беззаботно прогуливающиеся вдоль канала собаки делают стойку и вопросительно смотрят на хозяев, не зная, как реагировать на обилие незнакомых звериных запахов. В этом месте канал идёт мимо вольеров Лондонского зоопарка. С правого берега на прохожих равнодушно поглядывают гиены. Их гораздо больше интересуют плавающие под самым носом утки, но утолить охотничий инстинкт им не позволяет решётка. Остальные животные спрятаны в глубине, администрация зоопарка не поощряет бесплатных экскурсий, и гиены оказались единственным видом, который посчитали возможным выставить на свободное обозрение. Столь беззастенчиво дискриминационный подход каждый раз вызывает у меня желание направить администрации гневное письмо.
На повороте к Камдену канал образует заводь, в которой уютно разместился плавучий китайский ресторан. Если его владельцы и платят налог на землю, то только с узкой полоски мостков, соединяющих баржу с берегом. Хозяева пришвартованных рядом барж, выглядывая в окна, могут без усилий представить себя в порту Макао или Сингапура. Чуть дальше по каналу стоит мрачный "Пиратский замок" с развевающимся Весёлым Роджером. Сложенные аккуратными штабелями у стен замка байдарки наводят на мысль о том, сколько храбрых гребцов бесславно полегло на его подступах.
За логовом пиратов начинается шумный Камденский рынок – рай для любителей сувениров. Идущие вдоль канала закусочные стенды предлагают кухню всех времён и народов. В этом удивительном мирке Франция мирно соседствует с Бразилией и Китаем, а индийская масала – с итальянской пиццей. Витающие в воздухе запахи дают представление о том, как пахнет Земля из космоса. Горластые торговцы тянутся со всех сторон палочками, пластиковыми вилками и картонными тарелочками, наперебой зазывая бесплатно отведать свои угощения. В упрощённом варианте путешествия Марко Поло можно наесться до оловянных глаз, просто пройдя по рынку из конца в конец, вариант-люкс позволяет сделать то же самое на борту одной из экскурсионных барж.
За рынком по левую сторону до вокзала Кингс Кросс тянется унылая промзона – редкий пример незастроенной земли в центральной части города. За бывшими морозильниками канал ныряет в километровый Ислингтонский туннель, настолько узкий, что шкиперам раньше приходилось выпрягать лошадей и, лёжа на крыше баржи, перебирать ногами по потолку. Установленный одно время плавучий паровой двигатель тянул баржи вращающейся на барабанах цепью, пока не затонул при загадочных обстоятельствах на глубине в полтора метра.
Объезд канала даёт возможность полюбоваться тенистыми улочками Ислингтона. Этот примыкающий к Сити район, служивший раньше приютом для лондонских эмигрантов и бедноты, теперь принимает брокеров и банковских служащих, предпочитающих добираться до работы пешком. За Ислингтоном канал пересекает с севера на юг кварталы Ист Энда, огибая Сити с востока, и идёт вдоль парка с подобающим названием Конец Мили. За парком уже теснятся небоскрёбы Кэнэри Уорф, и где-то среди них конечный пункт моей прогулки – залитая солнцем терраса на Уэстфэрри роуд с видом на Темзу и Дерево светофоров, с которого началось моё исследование Лондона.
Присев передохнуть на лавочке в парке, я наблюдаю, как две девчонки пытаются втолковать лохматому барбосу прелести катания с горки. Пёс внимательно выслушивает увещевания, но вовсе не торопится ступать на отполированную до блеска поверхность. Попытка подтолкнуть его к решающему шагу заканчивается тем, что он съезжает вниз на своей хозяйке. Девчонки настроены решительно, они меняют тактику и теперь пытаются стянуть барбоса за собой. Пару раз ему удаётся увернуться, и хозяйки уезжают в одиночестве, но на третий раз их коварный план срабатывает и вся компания оказывается внизу барахтающейся на мягком резиновом покрытии. Пёс взглядом апеллирует ко мне, и я, подобрав валяющийся под лавкой теннисный мячик, даю ему повод переключить внимание хозяек на другую игру.
Добро и зло
"Я не верю в астрологию. Я – Стрелец,
а Стрельцы по натуре скептики!"
Артур Кларк
Познакомившись в первом приближении с городом, я стал внимательнее присматриваться к его жителям. Приток мигрантов со всех концов света сильно размыл хрестоматийный образ "типичного англичанина". Наглядным подтверждением этих изменений служит проект медицинского музея Вестминстерского университета. Для участия в нём достаточно сфотографировать на стенде свою физиономию. Компьютер добавляет снимок в базу данных к фотографиям сотни тысяч предыдущих участников и выдаёт на экран портрет усреднённого британца. Человека с таким лицом если и не выдернут из очереди в аэропорту Хитроу для персонального досмотра, то как минимум спросят, из какой страны он прилетел.
Тем не менее британцев независимо от национальности всё ещё можно отличить по ряду характерных признаков. Прежде всего их с головой выдаёт привычка извиняться. Если вы, пятясь назад в поисках выгодного ракурса для снимка, выбьете стакан горячего кофе из рук пожилой старушки, "Sorry!" – первая и, возможно, единственная фраза, которую вам доведётся услышать.
Вторым отличительным признаком британца является английский язык. Как сказал ещё в XVIII веке Томас Шеридан: "Произношение – одно из доказательств того, что молодой человек или девушка вращаются в приличной компании!". И действительно, на фоне хорошего английского языка американский английский режет слух и кажется вульгарным. Кроме произношения англичан выдаёт бесконечное "не так ли?" в конце предложений и разговорное использование "мне" вместо "мой".
Одной из характерных особенностей британского менталитета является определение понятий добра и зла. Ни в чём другом толерантность англичан не проявляется столь убедительно, как в трактовке этих основополагающих категорий. Вполне возможно, что сами англичане об этом не задумываются, принимая традиционную позицию, как само собой разумеющуюся, но для меня она вовсе не была очевидной.
В советском обществе образы зла постоянно присутствовали в повседневной жизни в виде гидры, у которой вместо одной отрубленной головы вырастало две. Зло было вездесуще и многолико, оно смотрело змеиными глазами со страниц прессы, плакатов и стенгазет. Мировое зло включало в себя пузатых капиталистов в цилиндрах, эксплуатирующих хмурых атлетически сложенных рабочих, колонизаторов в шортах, щёлкающих бичом перед вереницей измождённых рабов, пентагоновских генералов, наводящих жерла орудий на женщину с младенцем на руках.
Разновидностями домашнего зла были пьянство, курение, тунеядство, хищение государственной собственности и попы в рясах. Галерею ужасов дополняли уродливые образы всевозможных инфекций, тянущихся когтистыми синими руками к розовощёким малышам, и только в самом конце этого депрессивного ряда стыдливо жались робкой кучкой отрицательные сказочные персонажи. Со злом полагалось неустанно бороться методами, которые были тем лучше, чем они были беспощаднее. Добро должно было быть с кулаками, а если оно при случае надевало кастет, что ж, тем хуже для зла. Ненависть – одна из мощных движущих сил общества, при умелом манипулировании она может стать поистине неисчерпаемым ресурсом.
Понятно, что с детских лет я всей душой был на стороне добра, выглядывая то из-за спины рабочего, отодвигавшего томиком конституции паукообразных империалистов, то из-за плеча воина, охранявшего рубежи нашей родины. Привычка делить мир на "плохих" и "хороших", "своих" и "чужих" въелась в меня настолько глубоко, что стала таким же определяющим понятием, как верх и низ. Она заставляла меня проводить чёткие границы и принимать одну из сторон в мире, в классе, во дворе, на стадионе и – что было самым тяжёлым – в конфликтах между родителями. Первые сомнения в биполярности мира стали возникать в период перестройки, когда достоянием гласности стали преступления сталинского режима, взяточничество партийного руководства и дедовщина в армии. С распадом Союза врагов и друзей вообще стало невозможным отличить друг от друга, приезжающие делиться опытом угнетения капиталисты оказались вполне душевными людьми, а вчерашние партийные бонзы, наоборот – взяточниками и казнокрадами.
В 2003 году я попал на великолепный семинар Эндрю Нагорского, всемирно известного журналиста и многолетнего редактора Ньюсуик в СССР, Германии и Польше. Семинар с непримечательным названием "Повышение управленческой квалификации" оказался напряжённой дискуссией о природе добра и зла. Уединившись в одном из тихих подмосковных санаториев, мы начали обсуждение с вопроса о том, рождается ли человек изначально добрым и становится злым под давлением жизненных обстоятельств, или он рождается злым, но вынужден держаться в рамках законов и правил, устанавливаемых обществом. Ответ на него мы коллективно искали в философских трудах Платона и Конфуция, в исторических примерах и в общественных движениях ХХ века.
Нас было двадцать человек из десяти стран, и у каждого из нас, как представителя нации, был свой внушительный список претензий к сидящему рядом соседу. России и Британии предстояло отвечать за колониализм, Испании – за инквизицию и Кортеса, Штатам – за работорговлю, Индии – за мусульман, ну а к Германии не было претензий только у представителя Анголы. Накал дискуссий был таким, что только недюжинные усилия и талант модератора предотвращали повторение в конференц-зале славных исторических битв ушедших веков.
Многие из нас, как и я, впервые столкнулись лицом к лицу с тем фактом, что для кого-то "наши" могут быть "чужими" и видеться совсем в ином свете. Другим открытием стала относительность самих понятий добра и зла. Польский крестьянин, прятавший от фашистов шестилетнюю еврейскую девочку, а потом по настоянию жены бросивший её умирать в зимнем лесу, мог бы вызвать негодующие возгласы, если бы на следующий день к нему по доносу не пришли с обыском. Не сделай он этого, и четверо его детей разделили бы её судьбу. С другой стороны, никто не ожидал, что в опытах профессора Йельского университета Стэнли Мильграма шестеро из десяти произвольно отобранных добропорядочных граждан, подчиняясь инструкциям незнакомого им человека в белом халате, будут недрогнувшей рукой пропускать заряд в 450 Вольт через умоляющего прекратить издевательство другого участника эксперимента. Получалось, что определение добра и зла зависело от ситуации, и даже библейские заповеди не имели однозначного толкования.
До семинара моя позиция в противостоянии добра и зла была непоколебимой. Её выражением был девиз российского психолога Николая Козлова "Что бы я ни делал в жизни, количество добра от этого будет увеличиваться!". К немалому моему разочарованию, жить по девизу получалось далеко не всегда. Вопреки ожиданиям, реализация моих благих намерений отнюдь не способствовала появлению над головой светящегося нимба. Далеко не всякое доброе дело оборачивалось добром. Наказание бездельника-сына за честно заработанную "двойку" было справедливым, но радости в семье не увеличивало, а финансовая помощь друзьям и родственникам приводила либо к разрыву отношений, либо к обвинениям в меркантильности при попытке вернуть долг. Добро, совершаемое из самых лучших побуждений, оборачивалось злом. Мне определённо необходимо было искать более надёжные критерии доброты.
После выхода на экраны "Ночного дозора" я впервые задумался о том, что противостоянию добра и зла не будет конца, они не могут существовать одно без другого. Кроме того постоянным будет сохраняться и их баланс. Это значит, что борьба со злом его же методами либо приводит к уменьшению добра в каком-то другом месте, либо сама становится злом. Как в запаянном сосуде, наполненном наполовину водой, наполовину нефтью, при встряхивании будет бесконечно меняться количество и конфигурация нефтяных капель, но всегда будет сохраняться их объём, так и в многогранном противостоянии добра и зла всегда будет сохраняться их соотношение. Отомстив за обиду, мы не делаем систему более справедливой, мы просто перегоняем чёрную каплю из одного места в другое. В подобной системе активная позиция добра могла заключаться только в том, чтобы не причинять сознательного зла другим. С этим пониманием я и приехал в Лондон.
Если на родине литературные персонажи в галерее образов зла занимали последнее место, то в Британии они были, пожалуй, единственными его представителями. Главным местным злодеем всех времён и народов был и остаётся так и не найденный Джек-Потрошитель, убивший в 1888 году пять проституток в районе Уайтчепел. Громкие имена остальных реальных лондонских преступников овеяны таким флёром криминальной романтики, что никак не вяжутся с образом злодея. Достаточно упомянуть Жакомо Казанову, который в 1755 году вынужденно воспользовался гостеприимством Его Величества Георга III, и Джека Шеппарда, к двадцати двум годам четыре раза сбегавшего из мрачной тюрьмы Ньюгейт.
В результате, компанию Джеку-Потрошителю в злодейском списке могут составить только полтора вымышленных персонажа – профессор Мориарти и тёмная половина доктора Джекила. Все остальные, известные мне с детства грани зла, в Британии комфортно уживаются в рамках понятий законно – не законно. Всё, что по решению судьи входит в противоречие с законом, неминуемо в рамках закона и карается. Неотвратимость наказания является здесь столь же очевидной, как смена дня и ночи; в учёт не принимается ни чистосердечное раскаяние, ни помощь следствию, ни статус подсудимого.
В списке прецедентов британской судебной системы числятся один король, три королевы, священники и члены парламента, генералы и министры, гении и миллионеры. При этом преступник, отсидевший положенный срок, в глазах общества полностью реабилитируется и может возвращаться к прерванной карьере. Ещё в XIX веке британская правоохранительная система прекратила делать ставку на ужесточение карательных мер и условий содержания заключённых; она просто сделала неотвратимой расплату. В условиях, когда государство перестаёт бороться со злом его же методами, преступники прекращают бороться с государством.
Не менее регламентированным в Британии является и понятие добра. Добрыми делами здесь профессионально занимается несметное количество благотворительных фондов, привлекающих пожертвования на весь мыслимый спектр благих деяний – от исследований по борьбе с раком до спасения естественной среды обитания слонов. Мера добродетели отдельного британца определяется не столько суммой взноса, сколько количеством поддерживаемых организаций. У каждого политика или поп-звезды свои любимые фонды, и взносы в них являются приемлемой, хотя и не афишируемой, формой благодарности за оказанную любезность.
Любые неденежные формы благотворительности в Британии хоть и практикуются, но не поощряются. Отправившись с другом в Бат посмотреть римские бани, мы не нашли аудиогида на русском языке, в результате я всю экскурсию выступал посредником между ним и говорящей на английском телефонной трубкой. Вернувшись в Лондон, я связался с администрацией музея и предложил свои услуги по переводу и записи русского текста. Меня вежливо уведомили, что музей работает только с профессиональными агентствами и единственной помощью, которую они смогут принять, будет чек на 2000 фунтов. Похожий диалог состоялся у меня и с администрацией парка. Возможно, в этом прагматизме есть свои резоны, но с моей идеей благотворительности они не имеют ничего общего. Я всегда считал, что добрые дела от начала и до конца надо делать своими руками, выписать чек для меня – всё равно, что купить индульгенцию у собственной совести.
Британская размытая трактовка добра и зла в полной мере отражалась в подходе к истории. Удачные и неудачные деяния монархов и прочих людей, определявших судьбу страны, беспристрастно отражались в документах без каких-либо оценок. Никому и в голову не придёт обвинять Георга III в потере Соединённых Штатов Америки, а Георга VI – в развале содружества. При избрании на пост Премьер-министра никто не припомнил Черчиллю его провалы в бытность Лордом Адмиралтейства и Министром финансов.
Если по поводу той или иной личности у современников были разные точки зрения, то все они скрупулёзно отражались в анналах, как мнения современников. Для меня, привыкшего к тому, что история страны в той или иной мере переписывается под каждого нового генсека, такой подход не мог не вызывать уважения. Столь же трепетно британцы относятся и к памятникам. По обе стороны Уайтхолла стоят и памятник королю, казнённому за измену родине, и памятник воевавшему с ним генералу Кромвелю, труп которого был выкопан из могилы, обезглавлен и повешен после реставрации монархии.
Во многом отличная от моих прежних представлений британская толерантность в определении добра и зла заставила и меня взглянуть на них с другой точки зрения. Ни одна из этих категорий не является абсолютной. Это противоположности, которые можно понять только через их противопоставление. Человек не сможет осознать себя добрым, пока не побывает злым, и наоборот. По своей сути, эти понятия равноправны и не должны рассматриваться как "правильное" и "неправильное". Подходить к ним с этой позиции – всё равно, что называть плохими чёрные, а хорошими – белые фигуры на шахматной доске.
Каждый из нас сам определяет для себя, что именно является добром, а что – злом, и вряд ли возможно найти двух людей, у которых эти определения полностью бы совпадали. По каким же критериям в этом случае оценивать собственные поступки? Как решить, что именно мы творим в отсутствие единого объективного стандарта? Ответ на этот вопрос пришёл в виде притчи.
Ученик обратился к великому хасиду Гилелю с просьбой объяснить в простых и понятных образах суть Торы. "Не делай другому того, чего себе не желаешь, – сказал ему Гилель, – вся суть Торы в этой заповеди. Всё остальное – лишь её толкование!". Мы все разные, и у каждого из нас всегда будут разные представления о добре и зле, но до тех пор, пока мы будем в оценке своих поступков следовать этому принципу, у нас будет меньше шансов обижать и меньше шансов обижаться, а значит, больше покоя и радости в душе.
Собачий остров
"Успех в том, чтобы добиться желаемого,
а счастье – радоваться тому, что имеешь"
Джексон Браун
Вслед за освоением городского центра пришёл черёд знакомства с лондонскими пригородами, и первым из них в моём списке стоял Гринвич. Мной двигало понятное желание посмотреть на место, по которому весь мир сверяет часы и постоять ногами в разных полушариях, – идея, последний раз осуществлённая мной на школьном дворе, куда при ремонте выбросили старые карты из кабинета географии.
Чтобы попасть туда мне предстояло дополнить уже знакомый маршрут вдоль Риджентс-канала поездкой через Доклэндс – второй после Сити финансовый центр Лондона. С начала XIX века этот район к востоку от Лондона, известный под именем Собачьего Острова, был оборудован Вест-Индийской Торговой компанией под доки, принимавшие растущий год от года объём грузов для британской столицы. Темза в этом месте делает глубокую петлю к югу, образуя полуостров размером километр на полтора, идеально подходящий для перевалочных работ.
У полуострова богатая история, в середине XIX века на его верфях был построен первый в мире железный пароход Грэйт Истерн – детище гениального инженера Исамбарда Брунеля. Сравнимый по размерам с Титаником, он вызывал недоумение и споры ещё в период строительства. Даже рабочие судоверфи отказывались верить в то, что корабль, сделанный из тяжёлого железа, способен плавать.
Размеры реки не позволяли спустить судно кормой вперёд, и его спускали на воду боком, при этом поднятая волна смыла в Темзу собравшихся на противоположной стороне зевак. Несмотря на пересечение Атлантики в рекордно короткие девять дней, Грэйт Истерн продолжал вызывать недоверие пассажиров и закончил карьеру прокладкой морских телеграфных кабелей. При его разборке на слом футбольный клуб Ливерпуля купил одну из мачт, которая и по сей день исправно служит флагштоком на стадионе Энфилд.
С ростом контейнерных перевозок во второй половине XX века доки утратили своё промышленное значение и в 1970 году были частично закрыты. Вызванная этим безработица среди местного населения и неспособность городских властей решить судьбу полуострова привели к тому, что в марте того же года жители Собачьего Острова провозгласили себя независимой республикой и даже выбрали себе президента.
Сепаратистские тенденции не произвели впечатления ни на парламент, ни на муниципалитет, и первый шаг навстречу "суверенным" требованиям был сделан только в 1981 году с созданием Корпорации Развития Доклэндс. По проекту предполагалось отдать территорию бывших доков под офисы и жильё, подвести к району линии надземки и городского метро. Идея выноса делового района за пределы исторической застройки была традиционно тихо и без оскорбления патриотических чувств позаимствована у французов. Возможно, вместе с идеей было позаимствовано и название, уж слишком созвучно английское Доклэндс французскому Дефанс.
Благие намерения муниципалитета оставались на бумаге ещё семь лет, пока проектом в 1988 году не заинтересовались банкиры. Имя новому проекту делового района — Кэнэри Уорф — дал Канареечный причал, принимавший суда из Средиземноморья. К 1991 году первые здания, включая самый высокий в стране 50-этажный небоскрёб, были готовы, но именно в этот момент произошёл обвал рынка коммерческой недвижимости и компания-застройщик в одночасье обанкротилась.
Урожай с засеянного поля собрал четыре года спустя третий по счёту консорциум инвесторов во главе с банком Морган Стэнли. Возведённые предшественниками здания они продавали по цене, доходившей до полутора миллиардов долларов. Несмотря на ультрасовременный облик некогда заброшенного района и сотни новых рабочих мест, отношения с местным населением так и остались натянутыми. На смену жалобам об отсутствии работы пришли судебные иски о нарушении телевизионного сигнала. Если бы Суверенный Доклэндс был признан ООН, его государственным девизом стало бы сакраментальное «Нет в жизни счастья!».
В период поиска жилья именно здесь, на Кэнэри Уорф, мне довелось увидеть одну из самых необычных квартир. После часового изложения риелтору своих пожеланий со ссылками на идеи ЛеКорбюзье, открытое пространство и свободную планировку мы втиснулись втроём в риелтерский Мини и отправились на просмотр. Плотность заполнения салона малолитражки нашими телами не оставляла никакой возможности для глубокого вдоха, к счастью, поездка оказалась недолгой. Мы подкатили к вполне современной на вид пятиэтажке, и риелтор с улыбкой доброй феи, провожающей Золушку на бал, распахнул перед нами дверь апартаментов.
По сравнению с машиной в квартире было, безусловно, просторнее. Площадь каждого этажа не превышала площади гаража-ракушки, треть пространства занимала лестница, оставшаяся часть была оформлена то под кухню, то под гостиную, то под спальню. Крутизна лестницы позволяла при подъёме рассматривать каблуки впереди идущего, а при спуске заставляла задерживаться, чтобы не наступить ему на шляпу.
Заглядывая в спальню, я подсознательно ожидал наткнуться на Барби, но, судя по всему, хозяйки в тот день не было дома. Месячная аренда кукольного домика могла бы спасти жизнь десятку-другому африканских малышей, и мы, вежливо отклонив предложение риелтора подвезти нас до офиса, попрощались с ним у порога.
Гринвич находится напротив южной оконечности Доклэндс. Стремление доставлять товары по Темзе как можно ближе к городу не позволяло строить мосты ниже Тауэра, поэтому для организации переправы пришлось искать другие способы. В 1902 году ненадёжную паромную переправу заменил 370-метровый пешеходный туннель, проложенный под дном реки. По виду это инженерное сооружение выглядело бы обычным подземным переходом, если бы во время войны одна из бомб не пробила его насквозь. Повреждённую секцию водолазы заменили металлической трубой, способной даже у спелеолога вызвать приступ клаустрофобии.
На выходе из полумрака туннеля ещё не привыкший к дневному свету взгляд упирается в огромный парусник. В отличие от железного гиганта Грэйт Истерн, Кати Сарк – символ счастливой корабельной судьбы. Спущенный на воду в 1868 году, это единственный из трёх сохранившихся чайных клиперов XIX века, использовавшихся для доставки грузов из Индии и Австралии. Название клипера переводится с Шотландского как «нательная рубашка», оно служило кличкой одной из героинь поэмы Роберта Бёрнса.
На протяжении десяти лет Кати Сарк удерживала титул самого быстрого парусника в перевозке шерсти из Австралии в Европу, обогнав однажды даже Британик – самый быстрый пароход того времени. После строительства Суэцкого канала пароходы окончательно вытеснили парусники с морских магистралей. Некоторое время Кати Сарк ещё ходила под португальским флагом, а в 1922 году была выкуплена капитаном Доуманом, который превратил её в тренировочный корабль для обучения молодых матросов. В 1954 году, отслужив верой и правдой 86 лет, Кати Сарк нашла свой последний причал на берегу Темзы.
Гринвич начинается сразу за парусником. Его улочки застроены рядами маленьких викторианских домов с уютными витринами магазинов или таверн на первых этажах и меланхоличными котами, лениво следящими за непрерывным потоком туристов. По выходным большая часть этого потока поглощается пёстрым ремесленным рынком, предлагающим всевозможные поделки от декоративных брусочков мыла и картин до украшений, причудливо выгнутых из столовых приборов.
Тут же на рынке располагаются кухни всех народов, наполняя воздух смесью ароматов, которую невозможно воссоздать даже в самом космополитичном ресторане. Японские креветки в кляре шкворчат в раскалённом масле рядом с дымящимся польским бигусом, индийский цыплёнок-кэрри побулькивает рядом с непроизносимой смесью в казане под бразильским флагом, лоснятся янтарной испариной на срезе швейцарские сыры, щекочут ноздри и просятся в рот ломтики немецких копченостей.
Сразу за рынком короткая улица упирается в кованую ограду, за которой на просторных зелёных газонах стоят два внушительных классических здания – корпуса учреждённого по приказу королевы Мэри госпиталя для моряков британского флота. Их купола и колоннады перекликаются с собором Св. Павла и безошибочно указывают на своего создателя – Кристофера Рена. Гринвич испокон века был одной из наиболее популярных резиденций британских монархов. Во дворце, построенном Генрихом VII, родились и Генрих VIII, и королева Елизавета.
После казни Карла I здесь поселился Кромвель, который, как и большинство революционеров, борясь с роскошью публичной, не считал зазорным наслаждаться ею в индивидуальном порядке. После реставрации монархии осквернённый революцией дворец пришёл в упадок и был разобран. Новое строительство началось только при королеве Мэри, которая распорядилась отвести большую часть территории под госпиталь-приют для ветеранов флота. Первоначальный проект предусматривал одно здание, но когда выяснилось, что оно будет загораживать вид на реку из окон небольшой оставшейся королевской резиденции, Рен поделил госпиталь на два симметричных.
Можно без преувеличения сказать, что через таверны Гринвича прошёл весь цвет британского флота. В госпитале доживали свой век ветераны Трафальгарской битвы, здесь же на пути в Лондон был установлен для прощания гроб с телом адмирала Нельсона. С момента перевода госпиталя в Саффолк в 1869 году и до самого конца XX века в его зданиях размещался Королевский морской колледж, только за время второй мировой войны выпустивший 35 000 офицеров. В 1967 году на ступенях колледжа королева Елизавета II посвящала в рыцари Франсиса Чичестера за первое в мире одиночное кругосветное плавание, а с 1962 по 1999 в одном из Реновских корпусов работал экспериментальный ядерный реактор.
Сегодня единственным напоминанием о моряках служит открытый в королевской резиденции музей мореплавания. Госпитальные корпуса на 150 лет переданы в аренду Гринвичскому университету и Музыкальному колледжу, по-видимому, именно на этот срок Британия не планирует никаких военно-морских операций.
Сразу за резиденцией начинается парк, пологим склоном поднимающийся к Королевской обсерватории. Здесь, обозначенный стальной полоской на брусчатке дворика, проходит нулевой меридиан – линия отсчёта географической долготы. На своём пути меридиан пересекает ещё семь стран, четыре моря и три океана, но весь мир знает его по имени небольшого лондонского пригорода. В 1884 году в борьбе за право удостоиться подобной чести англичане пошли даже на отказ от вековых традиций, согласившись перейти на метрическую систему.
Оскорблённые в лучших чувствах французы отказались от голосования и несколько десятков лет после конвенции продолжали пользоваться парижским меридианом. Национальные чувства были настолько уязвлены, что вылились в отчаянный акт географического терроризма – в 1894 году 26-летний француз Бурден попытался взорвать обсерваторию. К счастью, ни меридиан, ни персонал от взрыва не пострадали.
Здание обсерватории является ровесником королевского госпиталя, с 1833 года на шпиле его башенки установлен деревянный шар, который падает по стержню ровно в час дня, давая возможность капитанам синхронизировать свои хронометры. Самой обсерватории здесь давно уже нет, в здании расположены планетарий и музей астрономических и навигационных инструментов. Сразу после войны астрономам пришлось перебраться подальше от огней мегаполиса в замок Хертмонсо в Восточном Сассексе.
Архитектурные и географические памятники – не единственные достопримечательности Гринвича. Я поднимаюсь по пологим ступеням к зданию обсерватории, стараясь не смотреть в сторону реки, и, стоя перед памятником генералу Вульфу, резко оборачиваюсь назад. От распахнувшейся панорамы перехватывает дыхание. Вся восточная часть Лондона от небоскрёбов Сити до утыканного иглами мачт купола Миллениума лежит передо мной, как на ладони. Этот вид, вобравший в себя одновременно прошлое и настоящее, географию и историю, природу и архитектуру, стал для меня визитной карточкой Лондона, его главным и самым запоминающимся визуальным образом. Как и город, он меняется в деталях от сезона к сезону, сохраняя неизменными основные черты, которые не устают поражать воображение независимо от времени года.
Риджентс Парк
"Это был один из тех прекрасных осенних дней,
которых в нашей памяти больше, чем в жизни"
П.Д. Джеймс
Я привычно просыпаюсь, когда темнота за окнами только начинает бледнеть. Первые мгновенья я ещё продолжаю жить перипетиями яркого насыщенного событиями сна, но попытки ухватиться за стремительно тающие радужные обрывки, как попытки поймать рукой мыльные пузыри, только ускоряют их исчезновение. Сознание блок за блоком загружает в память недорешённые по жизни проблемы, выстраивая распорядок наступающего дня. Среди прочих неожиданно возникает ощущение отложенной на утро радости, я вспоминаю о предстоящей встрече с Парком. Эта мысль пружиной выталкивает меня из постели, и через пятнадцать минут я уже тороплюсь вниз по обитой тёмно-синим ковром лестнице.
Я всегда в душе завидовал поклонникам бега трусцой. С раннего детства их поджарость, выдубленные погодой лица и выцветшие до белёсого цвета трико представлялись мне романтическими символами тайного круга, в который у меня не было доступа. Два-три раза в год я пытался вставать под их знамёна, начиная каждое утро с получасовой пробежки вверх по сонным улочкам туда, где в просветах между домами манили к себе застывшей симфонией снежные пики. В большинстве случаев благие намерения заканчивались через одну-две недели. Вопреки теории и здравому смыслу я подхватывал грипп, после борьбы с которым на дальнейшие тренировки сил уже не оставалось.
На своё первое свидание с Парком я пришёл вооружённый опытом прошлых поражений, полный решимости показать самому себе, кто в доме хозяин. Памятуя о двух непременных слагаемых успеха: регулярности и темпе, я определил оптимальный маршрут, зафиксировал результат первой пробежки и начал целенаправленно его улучшать, плавно увеличивая нагрузку от понедельника к субботе. Первое время совершенствование шло такими замечательными темпами, что при сохранении тенденции я должен был побить несколько мировых рекордов уже к середине лета, но с каждым днём я всё больше ощущал чьё-то незримое вмешательство в мою стройную систему тренировок.
Парк уводил меня с маршрута новыми дорожками, сбивал с ритма смешными сценками из жизни своих многочисленных обитателей. Исподволь мне в голову стала закрадываться мысль о том, что в погоне за эфемерным спортивным результатом я упускаю что-то несоизмеримо более важное. Осознав это, я решительно отказался от стройной системы подготовки олимпийского резерва и стал бегать так, как хотелось Парку и мне.
С этого дня каждое свидание с Парком превратилось в праздник, захватывающую игру, в которой Парк прячет от меня приготовленные подарки. Моя задача заключается в том, чтобы найти их как можно больше. Мой партнёр играет с честью и достоинством английского джентльмена, и мне ещё ни разу не доводилось возвращаться домой с пустыми руками.
Парк гораздо старше меня. Ему есть о чём поведать и что показать. Как любой почтенный господин, он не выносит суеты и готов рассказывать свои бесконечные были и небылицы только внимательным и неторопливым слушателям. Его история уходит корнями в средневековье. Строго говоря, деревья здесь росли ещё миллионы лет назад, когда Британия была частью европейского материка, а леса были настолько густыми, что белка могла пересечь весь остров, не спускаясь на землю.
Как отдельная картографическая единица парк оформился в XVI веке, когда Генрих VIII, отчаявшись получить от Папы согласие на развод, разогнал католическую церковь, отобрал в доход казны её имущество и провозгласил себя главным британским священником. Среди прочих монастырских земель поборнику свободы нравов отошёл и Мидлэссекский лес, часть которого рачительный монарх распорядился отвести под охотничьи угодья.
Сегодня трудно представить Парк заповедным лесом. Единственным напоминанием о тех временах служат вросшие в землю выбеленные, как кость, пограничные столбы, поднимающиеся из травы каменными изваяниями скифских курганов. Сто лет спустя Карл I заложил Парк в тщетной попытке покрыть расходы, связанные с гражданской войной. Полученные средства не спасли монархию – Карла обезглавили, а Парк перешёл в руки победившего народа.
Впрочем, Содружество, возглавляемое Кромвелем, как любая революция, тоже нуждалось в деньгах и, как любая революция, не щепетильничало в выборе средств их получения. Парк был продан за 13 000 фунтов что называется «на дрова». За неполные десять лет народовластия вековой лес был полностью вырублен, а освободившиеся земли превращены в сельхозугодия.
Восстановление монархии вернуло Парк в собственность короны, но не смогло восполнить нанесённый природе ущерб, и следующие 150 лет сменявшие друг друга английские короли продолжали сдавать его в аренду местным фермерам. В начале XIX века быстро растущий город подошёл к самым границам Парка и принц-регент, будущий король Георг IV, поручил разработку проекта застройки пустырей и пастбищ малоизвестному в Лондоне архитектору Джону Нэшу, которого Парк с тех самых пор считает своим крёстным отцом.
Нэш первым привнёс в довольно мрачный облик городского центра штукатурку и цвет. На протяжении веков главными материалами лондонских строителей были обожженный кирпич и портландский известняк. Цвет кирпича в зависимости от карьера варьировался от грязно-жёлтого до тёмно-коричневого, хотя копоть и угольная пыль очень быстро стирали эти различия. Известняк, позднее давший имя такому же серому портландцементу, предвосхитил появление унылых бетонных конструкций второй половины ХХ века.
В эту гнетущую палитру Нэш ворвался с нежным персиковым цветом, получившим название «Королевский беж». Дворцовые кремового цвета террасы подковой охватили парк, замыкая перспективу и создавая у посетителей иллюзию загородного поместья. Протекающая через парк речушка Тайбурн образовала извилистый пруд с островками и тихими заводями. С севера парк отгородился от городской суеты широким каналом. К счастью, из пятидесяти шести вилл, планируемых к постройке на территории парка, были возведены только восемь, и сейчас, как и сто пятьдесят лет назад, он предстаёт перед нами во всём великолепии викторианской эпохи.
Сегодня с утра моросит дождь. Он ещё больше приглушил и без того сдержанные краски английской осени, сделал рассеянным свет, размыл горизонт. В Лондоне даже деревьям присуща традиционная английская сдержанность. Листва по осени не взрывается буйным разноцветьем восточного базара, а постепенно переходит от зелёного к оттенкам бурого, разлапистые пятерни каштановых листьев съёживаются высохшими старушечьими ладошками, и только бесшабашные клёны, не обращая внимания на этикет, приветствуют октябрь ярко жёлтыми флажками.
Мои ноги привычно отмеряют маршрут утренней пробежки, отправляя в Центр управления сигналы о малейшем изменении уклона и дорожного покрытия. На коротких отрезках, где маршрут пересекает газоны, я даже через подошву кроссовок чувствую податливость мокрой травы. Ноги утопают в ней, не хотят отрываться от земли, как не хочет отрываться голова от подушки. Нос улавливает проносящиеся мимо запахи мокрой травы, собачьей шерсти, парфюма торопящихся на работу лондонцев, птичьего помёта, накопившейся в заводях пруда тины.
Разномастная собачья компания, не обращая внимания на дождь, с упоением гоняет по мокрому газону. Для них утренняя прогулка сродни студенческой дискотеке, на которой можно порезвиться, показать себя, поглазеть на других, а если повезёт, и познакомиться поближе. Хозяева стоят кучкой в стороне, изредка покрикивая на своих питомцев. В дождевиках и водонепроницаемых накидках они напоминают семейку экзотических гигантских грибов.
Парк здоровается со мной улыбками бегущих навстречу приверженцев движения против часовой стрелки, радует глаз узором прилипших к асфальту листьев. В такую погоду щётки уборочных машин не отрывают, а приглаживают их к дорожкам, создавая причудливые терракотовые узоры на чёрном фоне. Это сочетание вызывает у меня ассоциации с древнегреческими вазами. Я опять проваливаюсь в иную реальность и возвращаюсь к действительности уже на самом выходе из парка.
Оглянувшись на прощание, я отправляюсь домой навстречу суете и хлопотам рабочего дня, которые мы по какой-то перевёрнутой логике называем жизнью. Припустивший дождик шуршит по капюшону куртки – Парк отпускает меня. Я ухожу с лёгкой душой, зная, что радость этого свидания будет жить во мне весь день, и весь день меня будет манить ожидание новой неповторимой встречи.
По следам Монморанси
"Невозможно в полной мере насладиться бездельем,
если у вас нет массы неотложных дел"
Джером К. Джером
С Ричмондом я познакомился случайно, если можно назвать случайными подобные встречи в жизни. Я собирался в очередной раз отправиться на катере в Гринвич, но по какой-то необъяснимой причине, покупая билеты, перепутал названия. Ошибка обнаружилась, когда катер развернулся вверх по реке и что-то менять было уже поздно.
Рассудив, что столь необычное начало поездки могло означать только неординарное продолжение, я, как опытный киноман, удобно устроился в первых рядах и принялся ждать начала сеанса. Город лениво просыпался навстречу воскресному дню. На верхней палубе было ещё прохладно, но поднимающееся из-за городских крыш солнышко обещало тепло.
Катер шёл посередине реки, качая буруном ряды причаленных лодок и яхт. Осталась позади торчащая в небо четырьмя трубами коробка электростанции Батерси. В восьмидесятые годы из экологических соображений ТЭЦ, находящиеся в черте города, были законсервированы, но если в похожем на крематорий здании на Бэнксайде после реконструкции разместилась галерея Тэйт Модерн, то на вторую станцию у мэрии не хватило ни денег, ни картин. Так и осталась она торчать перевёрнутой банкеткой напротив элитного района Челси.
По иронии судьбы здание, уродливость которого вызывала бурные дебаты ещё на стадии его проектирования в тридцатых годах прошлого века, за три года до закрытия было внесено в реестр охраняемых исторических памятников. Другими словами, станцию приравняли к Вестминстерскому аббатству, и получение разрешения на её снос стало таким же реальным, как пристройка мансарды к куполу собора Св. Павла.
У выкупившего станцию миллионера Джона Брума хватило денег только на то, чтобы разобрать крышу и западную стену да демонтировать турбины. Следующий хозяин станции получил разрешение на оборудование в оставшихся трёх стенах комплекса ресторанов и кинотеатров, но дальше разрешения дело не пошло, и в 2006 году станцию продали в третий раз. К этому времени цены на лондонскую недвижимость подросли до уровня, который позволял окупить восстановление снесённой миллионером крыши за счёт строительства жилья на прилегающей территории.
На сегодня Батерси остаётся крупнейшим неосвоенным земельным участком центрального Лондона. Компания-инвестор, пережидая кризис, организовала платные экскурсии по заросшим травой руинам. Риелторы построенных через дорогу от станции домов, ничтоже сумняшеся, рекламируют их как элитные квартиры с видом на Темзу. Они искренне полагают, что нагромождение железнодорожных тупиков, углехранилищ и четыре торчащие в небо трубы не смогут отвлечь внимание истинного любителя от речных пейзажей.
Пока я размышлял о превратностях охраны архитектурных памятников, наш катер миновал знакомые мне по велосипедным прогулкам мосты, а бетонные парапеты набережных сменились заросшими берегами. Ощущение времени пропало. Открывавшиеся виды словно сошли с полотен Томаса Гейнсборо и Джона Адамса, и лишь лениво плывущий в небе самолёт портил классическую композицию английского пейзажа.
Несмотря на то что я никогда до этого не бывал так далеко в верхнем течении Темзы, меня не оставляло ощущение дежавю. Я совершенно точно видел и эти заводи, и заросший островок в центре реки, но наша встреча была либо слишком короткой, либо случилась очень и очень давно. Озадаченный, я перебирал в памяти реки, по которым мне когда-либо доводилось плавать, но ни одна из них не давала требуемого набора совпадений. По ощущениям ассоциации были связаны с детством, но в моём детстве не было равнинных рек, – только стремительные горные потоки, разбивавшиеся в пену на лобастых валунах.
Я уходил всё глубже в воспоминания, пока в голове не всплыло описание реки, которая «…плещется вокруг лодки и нашёптывает нам старые-старые сказки, и выбалтывает свои удивительные тайны, и тихонько мурлычет свою извечную детскую песенку, которую поет уже много тысяч лет…». Так вот в чём оказалось дело! Конечно, это была река моего детства, но плавать по ней я мог только в своём воображении! Её невозможно было не узнать. Мы плыли вдоль берегов, так талантливо описанных Джеромом К. Джеромом.
Я не буду даже пытаться что-то добавить к образам кумира моего детства. Как я успел отметить, Темза за прошедшие годы изменилась мало, а рассказать о ней лучше Джерома, на мой взгляд, уже не сможет никто. Строго говоря, маршрут героев Джерома начался чуть дальше Ричмонда. Первые два дня у них ушли на то чтобы догрести до места, где сейчас раскинулись терминалы аэропорта Хитроу, до которого сегодняшний экспресс от Паддингтонского вокзала идёт пятнадцать минут. Думаю, основной причиной такого несоответствия является вовсе не сумасшедший темп современной жизни. Скорее всего, дружескую ремарку автора «…когда Джордж кончит жизнь на виселице, самым дрянным упаковщиком в мире останется Гаррис», можно было в полной мере отнести и к гребле.
Капитан нашего катера объявил первую остановку – Кью Гарденс — часть пассажиров потянулась с верхней палубы к выходу. От ветхой деревянной пристани вдоль берега в обе стороны уходила широкая тропа, вдалеке за деревьями выглядывала стеклянная крыша грандиозной оранжереи. Я вспомнил, что слышал это название в списке обязательных к посещению мест, и подумал, как здорово было бы ехать здесь на велосипеде вдоль реки, пересекая полоски солнца и тени.
Темза в этом месте настолько отличалась от той, которую я привык видеть в центре, что трудно было поверить, что это всё та же река. Русло значительно сузилось, берег вплотную подступал к катеру то с одного, то с другого борта. В узких протоках то и дело приходилось пропускать плывущие навстречу лодки. С момента нашего отплытия из Вестминстера прошло уже полтора часа, и я стал прикидывать, сколько нам ещё осталось до истока и как близко он расположен к Атлантическому океану. Поглощённый знакомством с Лондоном, я не удосужился посмотреть, как далеко простирается Темза за его пределами. Наконец, пройдя через шлюз, катер подошёл к Ричмондскому причалу.
Не имея карты и очень смутно представляя в какой части острова мы находимся, я двинулся по аллее вдоль набережной, а когда она закончилась, свернул в парк, крутым склоном поднимающийся от реки. С вершины парка открывался захватывающий вид на излучину Темзы, на скамейках судачили о своих проблемах местные пенсионеры, по воде скользила лодка, загорали и целовались парочки на траве. Вдоволь насладившись летней идиллией, я отправился искать карту этого замечательного города, чтобы определить наконец своё местоположение. К сожалению, ни один из встреченных книжных магазинов не смог мне помочь; в ответ на мои расспросы продавцы лишь растерянно пожимали плечами. Побродив ещё немного по улицам, я принялся за поиски вокзала, рассудив, что возвращение по железной дороге даст мне возможность полюбоваться сельскими пейзажами с другого ракурса.
Каково же было моё удивление, когда, выйдя на перрон с билетом до Лондона, я обнаружил стоящий на соседней платформе поезд лондонского метро. Оказалось, Ричмонд ещё с конца XIX века имеет статус столичного пригорода, а с 1965 года официально входит в состав Большого Лондона. Моя попытка найти карту Ричмонда была сродни попытке купить в московских магазинах карту Рублёвки. Запрос запоздал, как минимум, лет на сто. Удобно устроившись у окна, я едва успел допить кофе, как поезд уже прибыл на станцию Ватерлоо.
Первый снег
"День был настолько хорош, что мне
было жаль вылезать из постели"
Сомерсет Моэм
В своей наполненной разнообразными событиями и впечатлениями лондонской жизни я всё чаще обращаюсь к памяти детства. Если представить мои воспоминания как ряд видеокассет, то детские кассеты я достаю с полок чаще других. Они, как старые знакомые фильмы, которые можно смотреть, не вникая в тонкости сюжета, смакуя каждый эпизод, в твёрдой уверенности, что для героев всё закончится самым наилучшим образом.
В моих детских воспоминаниях нет пасмурных дней. Наверное, климат действительно изменился. Я помню снег зимой, много снега. И всегда солнце. Зимой оно искрилось миллионом разноцветных огней в каждой снежинке. Таких ярких и сочных цветов не было больше нигде. Цветных телевизоров ещё не изобрели, а будущие авторы современной палитры красок, как и я, ходили в садик. Каждый взгляд на солнце через пригоршню снега был билетом в волшебную страну. А ещё, это сверкающее чудо можно было есть. Есть не полным ртом, а потихоньку, собирая на язык, как пену со стакана газировки с сиропом.
Первый снег всегда был для меня праздником. Проснувшись утром и увидев снежные шапки на заглядывающих в комнату ветвях, я стремглав нёсся к окну, чтобы замереть от открывающейся картины. Знакомый грязно-серый пейзаж слякотной поздней осени, как по мановению волшебной палочки, был укутан в пушистое ослепительно белое покрывало. Машины, гаражи, деревья, мусорные баки: всё одинаково сияло белизной. Площадки и тротуары манили к себе чистотой нетронутого кистью альбомного листа, и я выбегал на улицу под любым благовидным предлогом просто для того чтобы оставить на этом полотне цепочку своих следов. В этом действии было что-то и от художников, и от первопроходцев.
В Лондоне снег – редкость. Выпадает он два-три раза за зиму, чтобы через день-другой исчезнуть без следа. Его появлению в равной мере радуются и взрослые, и дети. Даже работники муниципальных служб, отвечающие за очистку дорог, не скрывают улыбок. С особым нетерпением его ждут в канун Рождества, когда заметённые пенопластовыми сугробами витрины выглядят особенно нелепо на фоне вечнозелёных городских газонов.
В этом году природа услышала мольбы горожан, и в одно прекрасное утро я проснулся от необычного, призрачного света. Светилась вся комната до самых дальних уголков. Свет шёл с улицы, но был рассеянным и не оставлял теней. Его происхождение стало понятно, как только я подошёл к окну. Парка не было, он исчез, прижатый к земле белым покрывалом, а за кисеёй продолжающегося снегопада открылись очертания домов на противоположной стороне. Наспех одевшись, я выскочил на балкон и осторожно собрал с перил в ладони невесомый снежный карниз. Он сразу начал проседать, затекая каплями под рукава рубашки. Задержав дыхание, я поднёс к губам его нетронутую верхушку и ощутил морозное покалывание снежинок на языке, запах и вкус талой воды во рту. Передо мной в мельчайших деталях возникли покрашенные облупившейся зелёной краской столбы для сушки белья, занесённая снегом помойка за ними и ржавеющий на железных подставках вместо колёс голубой «запорожец».
Видение было настолько ярким, что я непроизвольно втянул голову в плечи, ожидая стука форточки и грозного маминого оклика с третьего этажа. Но никто меня не окликнул, снег в моих ладонях напитался водой и посерел. Слепив из остатков твёрдый ледовый снежок, я запустил его на крышу соседнего дома и отправился осматривать парк в его торжественном наряде.
Стоянка возле дома была расчерчена пересекающимися гиперболами автомобильных следов. Я поднял голову к небу. Мириады снежинок атаковали город. Серые на фоне серого предрассветного неба, все они казалось летели прямо в лицо. Я непроизвольно зажмурился, но уже через мгновение понял, что большинство снежинок в последний момент огибало меня по грациозным траекториям, и только некоторые из них почти неуловимыми прикосновениями касались кожи.
Пасмурный рассвет приглушил цвета улиц и домов, превратив яркую картину города в блёклую фреску. Машины со скребущими по стеклу дворниками пробирались через чавкающую трясину мостовой. Ранние пешеходы торопились на работу, подняв воротники пальто, не замечая окружающей красоты. И только парк с тихой благодарностью принимал благословение небес.
Снег замедлил движение, закрыл газоны, приглушил цвет, оттенил белым фоном причудливые очертания ветвей. Парк превратился в чёрно-белую средневековую гравюру. Изредка сорвавшаяся с места ворона спускала с ветвей крохотную снежную лавину, которая, не долетев до земли, рассыпалась тончайшей пылью и повисала в воздухе прозрачной кисеёй. Время дробилось, непрерывная кинолента парковой жизни распадалась на отдельные кадры. Запечатлев с десяток из них в своей памяти, я вернулся домой за инструментами. В это сюрреалистическое утро у меня было вполне реальное дело – слепить снеговика.
Ни один снегопад детства не обходился в нашем дворе без этой незатейливой забавы, как никакое другое занятие она давала возможность выразиться в скульптуре. Сколько себя помню, я был не в ладах с пластилином. Мои опыты ваяния никак не хотели двигаться дальше базовых геометрических фигур, а любая попытка передачи более сложных форм заканчивалась в духе Франкенштейна.
Классический снеговик, состоявший из трёх шаров, с одной стороны исключал возможность ошибки, с другой стороны давал достаточный простор для творческого оформления черт лица и прочих накладных деталей. В стремлении выразиться именно в крупных скульптурных формах я был солидарен с Церетели, поэтому год от года мои снеговики прибавляли в размере, к сожалению, любая попытка отойти от строгих сферических форм для придания им сходства с человеческой фигурой или хотя бы лицом заканчивалась плачевно.
Поскольку в Лондоне жизнь начиналась с чистого листа, все разочарования и неудачи прошлых лет в моём понимании должны были быть автоматически аннулированы, и первым шагом на пути к Ренессансу стала лепка. Полистав в книжном магазине руководства для начинающих художников и выяснив, почём в Лондоне фунт пластилина, я слепил первую в своей жизни голову.
К моему немалому удивлению, она получилась не только правдоподобной, но и с какими-то вполне индивидуальными чертами. Переполнявшее меня чувство можно сравнить с изумлением Папы Карло, услышавшего от полена первое "Ой!". Ключом к успеху стало соблюдение пропорций. О портретном сходстве говорить не приходилось, но, несомненно, это был человек, а не колобок с ушами!
Я начал экспериментировать с мимикой и трансформациями, благо пластилин предоставлял для этого неограниченные возможности. Взрослых учебников по лепке я так не нашёл, и в качестве методического пособия приходилось довольствоваться аляпистым альбомом для развития творческих навыков у детей до пяти лет. Впрочем, моему творческому возрасту он соответствовал как нельзя лучше.
Именно из пособия я почерпнул следующую поучительную рекомендацию. Если взять крупное яблоко, очистить его от шкурки, вырезать из него голову и подвесить её на две недели над плитой, то можно будет на практике наблюдать процессы старения, а затем полакомиться вкусным сухофруктом. К сожалению, геронтологические опыты пришлось вскоре прекратить. Они производили слишком сильное впечатление на гостей, подозревавших меня в варварских методах сведения счетов с врагами. Как бы то ни было, я гораздо увереннее стал чувствовать себя в лепке, и мне не терпелось проверить новый навык что называется "в полный рост". К тому же я давно собирался что-то подарить городу, а снеговик был, пожалуй, единственной архитектурной формой, не требующей согласования.
К моему возвращению в парке уже было оживлённо. По широкой целине газона с целеустремлённостью навозных жуков катали свои первые шары детки, гонялись друг за другом повизгивающие от восторга собаки, семьи иммигрантов из жарких стран в полном составе вышли знакомиться с невиданным явлением природы. Скатав три кома, я понял, в чём заключалась моя прежняя ошибка. Пропорции тела человека требуют перевёрнутого расположения шаров, невозможного для такого рассыпчатого материала как снег.
Компромиссом между реализмом и конструктивизмом стала мешковатая фигура джентльмена в котелке и фраке. По мере того как снеговик приобретал очертания, он привлекал всё больше внимания. Дело в том, что в отсутствие снега, искусство лепки снеговиков в Лондоне было безнадёжно утеряно. Зачастую дети при поддержке всех членов семьи скатывали шар, размером с крупный арбуз, на том дело и заканчивалось. Самые отчаянные громоздили на него ещё один. Авторами более сложных композиций с применением веточек, морковки и бутылочных пробок были исключительно славяне. Но даже на их фоне я со своим совком для мусора и кухонной лопаточкой для проработки мелких деталей выглядел тёртым профессионалом.
По опыту экспериментов с пластилином я знал, что самым надёжным способом попасть хоть в какой-то образ был отказ от стремления к чему-то конкретному. Вскоре абстрактный снеговик начал приобретать узнаваемые черты. Я нарастил скулы, удлинил усы, подтесал волевой подбородок и улыбнулся в ответ на открытый взгляд доктора Ватсона. Заключительные штрихи я добавлял уже в сумерках. Тросточка, бабочка из засохших каштановых листьев, фотография на память и домой отогревать заледеневшие руки и ноги.
Наутро от снеговика осталась груда бесформенных комьев – печальный удел всех снеговиков эпохи боевых искусств – но я и не думал расстраиваться. В конце концов, моей целью было его создать, а не передать по наследству. Нежданно-негаданно осуществилась ещё одна заветная мечта моего детства. Осуществилась просто потому, что я позволил себе её осуществить.
Получается, что все эти годы единственной преградой на пути к ней был я сам. И если мне удалось так легко воплотить её в жизнь, значит, и другие отложенные по разным причинам мечты тоже могут воплотиться. Разум отказывался верить такому простому объяснению, но что-то в глубине души подсказывало мне, что снеговик – это только начало, а по-настоящему большие открытия ещё впереди.
На языке Шекспира
"Англия популярна ещё и потому, что там
многие до сих пор говорят на английском"
Дэйв Барри
Если бы Ларри Кинг вместо Барака Обамы пригласил на интервью меня, то на вопрос о том, что я считаю главным жизненным достижением я бы, не колеблясь, ответил: "Английский язык". Своим английским я безоговорочно и полностью обязан маме, которая с первого класса твёрдой рукой вела меня к дипломатической карьере. Знания, полученные в школе с английским уклоном, добавляли авторитет в старших классах и институте, заочные языковые курсы обеспечили хорошее образование и работу в международных организациях, а опыт работы с иностранцами – дальнейший карьерный рост. Даже после феерического крушения карьеры владение языком оказалось важнейшим навыком, без которого не могло бы состояться знакомство с Лондоном, не говоря уже о потенциальном интервью с Ларри Кингом.
Осваивая родной язык в детстве, мы не задаёмся вопросом, почему мяч называется мячом, а арбуз – арбузом. Наш разум накапливает в памяти бесконечную таблицу, в которой каждому явлению или предмету соответствует определённое сочетание звуков. Воспроизводя эти звуки в общении с окружающими, мы получаем предсказуемый отклик. Наш мозг, как и сотни тысяч лет назад, продолжает мыслить картинками, слова лишь обозначают их, причём каждое слово передаёт не конкретный образ, а категорию. Как бы мы ни старались, точного соответствия картинке подобрать практически невозможно. Ещё хуже обстоит дело с абстрактными понятиями. Попросите любого знакомого объяснить слово зануда, и в девяти случаях из десяти он вам выдаст свой собственный словесный портрет. В несовершенстве слов кроется причина всех ссор и обид.
Едва накопив "прожиточный минимум" слов, мы сталкиваемся с новым испытанием – буквами. Теперь мозгу нужно запоминать три десятка символов, которые обозначают звуки, и добавлять в таблицу соответствий ещё одну колонку для написания слова. Освоив чтение, мы уже самостоятельно продолжаем пополнять словарь, часто даже не представляя, как выглядит то, или иное понятие, скажем, Сингапур или северное сияние.
В детстве создание архива проходит большей частью неосознанно. В полной мере оценить сложность этой работы и задуматься о природе слов мы можем лишь при изучении иностранного языка. За короткое время нам предстоит удвоить таблицу, которую мы собирали всю свою предыдущую жизнь.
К великому сожалению, необычайно плотная информационная насыщенность нашего времени, лавинообразное появление новых слов и понятий выхолостили современный язык, свели его к бездушной утилитарности. Нам приходится усваивать и передавать такой объём фактов и цифр, что эмоциональным оттенкам и игре слов практически не остаётся места.
Мы говорим примитивными фразами, перемежая их жаргоном и междометиями. Удачные журналистские находки моментально превращаются в клише и умирают, чтобы дать место новому модному выражению. Писатели, владеющие словом, тонут в потоке ширпотреба, политики не успевают писать свои выступления. В результате искусство речи остаётся уделом тонкой прослойки спичрайтеров, критиков, психологов, лингвистов и прочих, занимающихся языком профессионально.
Упрощённость разговорной речи привела к тому, что под знанием иностранного языка мы подразумеваем освоение его в объёме двух-трёх тысяч слов, достаточном для проведения встречи с партнёрами и заказа такси в аэропорт. Такие переговоры мало чем отличаются от торговли капитана Кука с полинезийскими дикарями, поэтому в большинстве случаев общение всё равно идёт через переводчика. Вопреки распространённому среди бизнесменов пренебрежительному отношению к этой профессии, для меня перевод остаётся таким же полноправным искусством, как балет или живопись, ведь чтобы без искажений считать картинку с одной головы и воспроизвести её в другой с учётом эмоциональных оттенков, переводчик должен владеть языком лучше любого из участников диалога и учитывать разность менталитетов и культур.
Именно с переводов началось моё увлечение английским, давшее мне более полное представление о нации, чем любая из написанных на эту тему книг. Английский берёт своё начало от германских племён, завоевавших остров в VI веке после ухода римлян. Вскоре вслед за ними прибыли монахи во главе с Августином, которые, наряду с распространением христианства, учили англосаксов греческому и латыни.
Монахи первыми начали вести записи на староанглийском, используя латинский алфавит и рунические символы для обозначения особых звуков. Новые краски в палитру языка добавили высадившиеся в Британии в VIII веке викинги. Они без особых проблем общались с местным населением, поскольку и старонорвежский, и староанглийский имели общее происхождение.
Победа последнего завоевателя Британии Вильгельма в битве при Гастингсе в 1066 году ознаменовала начало французской эры в истории страны. На 350 лет языком двора и знати стал французский, в то время как английский превратился в разговорный язык простолюдинов. Под влиянием французского он настолько далеко ушёл от языка англосаксов и викингов, что получил название среднеанглийского.
Этот язык вобрал в себя более 10 000 французских слов, появился страдательный залог, а также будущее, перфектное и продолженное время. Страшно подумать, каково до этого жилось народу, в чьём языке будущее время отсутствовало! С тех самых времён англичане используют различные слова для животных и мяса, подаваемого к столу. Названия животных происходят от староанглийского (sheep, cow, pig), а мяса (lamb, beef, pork) – от французского языка.
Столетняя война с Францией привела к росту патриотических настроений и укреплению позиций английского языка. Генрих IV стал первым со времён прихода нормандцев англоязычным королём. Датой рождения современного английского считается XVI век. В эпоху глобальных географических открытий английский заимствовал из других языков более 30 000 слов, половина из которых употребляется и сегодня.
Книгопечатание вызвало спрос на английские книги и переводы с латыни и греческого. Правление королевы Елизаветы сопровождалось расцветом английской литературы и театра. Гений Шекспира обогатил язык двумя тысячами новых слов и выражений, ставших крылатыми фразами и в сотне других языков.
Масштабные изменения в английском языке заставили ряд писателей, среди которых был и автор Гулливера, поднять вопрос о создании комиссии, "контролирующей и улучшающей язык". В 1746 году группа книгоиздателей заказала подготовку первого развёрнутого словаря английского языка молодому и малоизвестному писателю.
Сэмюэль Джонсон был достаточно амбициозен, чтобы взяться за работу, и достаточно молод, чтобы согласится на отведённый ему трёхлетний срок. На резонное замечание одного из друзей о том, что сорок членов французской академии потратили на эту работу сорок лет, Джонсон запальчиво ответил, что именно в такой пропорции 1 : 500 относится средний англичанин к среднему французу.
В срок Джонсон не уложился, его словарь, содержащий 42 000 слов и 114 000 примеров, увидел свет только через девять лет. К сожалению, никаких дополнительных доходов за свой титанический труд Джонсон не получил. Он умер в бедности, оставив нам в наследство фразу, которая до скончания времён будет самой яркой и точной характеристикой Лондона.
Следом за словарём появились книги по грамматике, а в 1791 году вышел первый фонетический словарь Уокера, составленный на основе произношения, принятого в высших кругах Лондона. Правильная речь и грамотное письмо стали главным признаком хорошего тона. Появились первые курсы английского языка, пользующиеся неослабевающим спросом и по сей день.
Если бы англичанину XIX века довелось встретиться с нашим современником, единственной проблемой в общении было бы обилие непонятных для него терминов (аэропорт, гены, атом, антибиотик, видео), не говоря уже о компьютерном жаргоне, который сегодня вынуждены учить в качестве отдельного языка все люди старше сорока. Представление о масштабе перемен, вызванных развитием производства и науки, даёт история создания Оксфордского словаря.
Работой над первым изданием, начатой в 1879 году, руководил шотландец Джеймс Мюррей. Опираясь на опыт Джонсона и будучи уверен, что средний шотландец ни в чём не уступает среднему англичанину, он предполагал закончить словарь за десять лет. Через пять лет, пройдя путь от А до ANT, он понял, что обеспечил себя работой на всю оставшуюся жизнь.
Умер Мюррей тридцать лет спустя в возрасте 78 лет, дойдя до буквы U. Словарь был закончен в 1928 году и содержал 415 000 слов и выражений. Второе издание, вышедшее в 1989 году, содержало уже 615 000 слов. Сегодня словарь обновляется в интернете каждые три месяца, третье издание планируется выпустить в 2018 году.
За последние два с половиной века язык не только обогатился новыми терминами, но и завоевал статус международного. К мировому господству английский пришёл мирным путём. Главную роль в этом сыграли глобальный рост Британской империи и научно-технический прогресс. К концу викторианской эпохи Британия контролировала около четверти поверхности суши и была признанной "владычицей морей".
В отличие от испанцев и французов, британская колонизаторская политика сопровождалась масштабной передачей знаний и технологий, для освоения которых местному населению приходилось учить английский. В науке английский отвоевал пальму первенства у латыни, которая до конца XVIII века была обязательным языком всех научных трудов.
Во второй половине XX века, с выходом на мировую арену нового лидера – Соединённых Штатов, английский окончательно утвердился в качестве международного языка. Усилиями самоуверенных и бесцеремонных янки он разошёлся по всему миру не только в виде патентов и официального языка морских и воздушных переговоров, но и в виде джаза, рока, попсы и голливудских фильмов.
Несмотря на то, что национальная гордость с обеих сторон не позволяет в строгом смысле слова признать американский язык английским, по сути, они отличаются друг от друга меньше, чем некоторые диалекты в самой Британии. От американцев англичане переняли уверенность в том, что их язык должен быть понятен остальному миру. В отличие от нас при встрече с иностранцем они не пытаются перейти на понятный ему язык, припоминая выученные в школе обороты. Они просто повторяют одно и то же предложение, каждый раз увеличивая громкость и удлиняя паузы между словами.
Сегодня английский язык является первым или вторым государственным для 800 миллионов человек, такое же количество людей учит его в качестве первого иностранного языка. Статус международного имеет свои недостатки, выйдя за пределы страны, английский перестал принадлежать породившей его нации. Любая страна, использующая его в качестве государственного, устанавливает свои стандарты, допускающие широкое проникновение слов из местных диалектов.
Интернет не только принёс с собой целый пласт нового жаргона, но и уничтожил границы времени и пространства. Как заметил в 1998 году Эндрю Марр: "У нас не осталось ни одного действенного механизма для того, чтобы контролировать наш собственный язык. Из управляемого нами корабля он превратился в море".
Для меня английский является вечным источником, из которого я черпаю прекрасные образцы мудрости, юмора, самоиронии. Я не перестаю удивляться неожиданным параллелям с другими языками. Остановившись на светофоре во время одной из своих велосипедных прогулок, я упираюсь взглядом в красочный плакат с рекламой мужских сорочек и не сразу соображаю, что громоздкое сочетание mother of pearl buttons (в дословном переводе пуговицы мамы жемчужины) по-русски означает просто перламутровые пуговицы.
Не успев посетовать на бедность английского, я понимаю, что слово перламутр вовсе не является русским, а позаимствовано из другого языка (как потом оказалось, немецкого perlmutter) и объединяет в себе те же самые два понятия: жемчужину и её маму. "Её ж маму!", – повторяю я вслух на родном языке прежде, чем навалиться на педали и встроиться в огибающий меня поток машин.
Старый Новый год
"Я нахожу прощение врагов наиболее
курьёзным из всех нездоровых удовольствий;
возможно, мне самому стоит его отведать"
Оскар Уайлд
С утра 13-го января в Лондоне собирался дождик, да так и не собрался. Низкие тучи весь день кружили над городом, принимая угрожающие позы, но к вечеру, словно по сигналу, бросились врассыпную, как разбегаются дерущиеся на пустыре мальчишки при первых звуках милицейской сирены. Тёплый вечер манил, и я, отложив подготовку праздничного застолья, отправился на прогулку.
С наступлением темноты ворота большинства городских парков закрываются, и единственным местом, готовым принять неприкаянных прохожих, остаётся Гайд-парк. Идущая вдоль озера аллея перемигивалась вереницей сигнальных огней поздних велосипедистов, в стороне от неё на газонах гонялись друг за другом разноцветные лампочки, закреплённые на ошейниках невидимых в темноте собак. Лавируя между любителями бега, я добрался до дальнего конца аллеи и присел на скамейке возле самого уреза воды.
Старый Новый год. Словосочетание, имеющее смысл лишь в русском языке. Единственный праздник, оставленный в наследство Советским Союзом, который имеет шансы пережить века. Всё в нём путано и нелогично, как и в самом его названии. Никто толком не может объяснить его смысла, а зачастую и вспомнить точную дату, то ли 12-го, то ли 13-го. Родившийся в результате приверженности Русской православной церкви юлианскому календарю, в нашем восприятии он никогда не был обременён ни богословским содержанием, ни светскими обрядами. Все основные праздничные атрибуты в виде ёлок, фейерверков, подарков и пожеланий являются неотъемлемой привилегией 31-го декабря, на долю тринадцатого января остаются только поздравления со старым Новым годом, да скромное застолье в домашнем кругу. Тем не менее из года в год, мы оставляем стоять осыпающиеся ёлочки и звоним друзьям, и поздравляем близких, втайне надеясь, что пожелания, сделанные дважды, сбудутся вернее.
Отсутствие чёткого смысла и утверждённой символики привело к тому, что в каждой семье старый Новый год справляют по-своему. Моё восприятие 13-го января ещё в юности определилось строкой из услышанной по радио песни: «…с первого по тринадцатое старых ищу друзей…». Я посчитал это занятие достойным наполнением праздника и с тех пор регулярно проводил «инвентаризацию» разъехавшихся по стране одноклассников. С годами, однако, эта легкомысленно начатая традиция претерпела значительные изменения. Друзья детства уходили всё дальше в свои взрослые жизни, одноклассники выходили на связь всё реже, а новых друзей находить с годами становилось всё труднее.
Менялся и я. В какой-то момент ко мне стало приходить понимание, что ни одна из встреч, случившихся со мной, не была случайной. Неважно, воспринимал ли я их на тот момент врагами или друзьями, все люди, так или иначе повстречавшиеся мне, в чём-то изменили мою жизнь. Осмысливая эти встречи в ретроспективе, я с удивлением обнаружил, что «врагам» был обязан не в меньшей, если не в большей степени, чем друзьям. Они входили в мою жизнь в тот момент, когда я только-только собирался передохнуть после очередного обустройства.
Именно «враги», а не друзья, подталкивали меня к поиску резервов и качеств, о существовании которых я и не подозревал. Они гнали меня из тихих заводей, в которых так хотелось отсидеться, обратно на стремнину, в перекаты и водовороты жизни. И я продолжал грести, уходя под воду и снова выныривая, поминая «врагов» недобрым словом, до тех пор, пока поток не выносил меня к новым берегам. В этот момент «враги» куда-то исчезали, но за хлопотами по обустройству на новом месте мне было уже и не до них. Гораздо позднее, чем следовало бы, я осознал смысл фразы «мудрых судьба ведёт, неразумных – тащит». «Враги» и были тем самым инструментом, при помощи которого судьба тащила меня туда, куда я сам не смел или не думал направляться.
Другим открытием стало то, что степень влияния людей на моё мировоззрение совершенно не зависела от продолжительности нашего общения. Мимолётная встреча порой оставляла более глубокий след, чем многолетнее знакомство. Как молекула газа в броуновском движении я двигался по жизни, отражаясь от сотен, встретившихся мне людей. Кого-то я воспринимал поддержкой, кого-то – досадным препятствием, но каждый из них, встав на моём пути, в чём-то изменил направление моего движения.
Я не понимал тогда, что благодаря их присутствию, из внешне хаотичных метаний постепенно, но последовательно выстраивалась неповторимая траектория моей жизни. Каждый из этих людей осознанно или нет, уделил мне внимание и потратил какую-то часть своей жизни для того, чтобы что-то изменить в моей. В этом длинном списке не могло быть деления на друзей и врагов, все они в равной степени направляли меня по жизни, и только их совокупность помогла мне стать тем, кем я себя ощущал.
С того момента, когда это понимание пришло ко мне, первые две недели января приобрели для меня особый смысл. Подводя итоги года, я перебирал в памяти всех, повстречавшихся мне за год людей, и мысленно благодарил их за встречи. Я пытался понять, для чего каждая из них случились в моей жизни? В каком направлении она меня пыталась подтолкнуть? Двинулся ли я в этом направлении, или продолжал упрямо гнуть свою линию?
Амнистия текущих «врагов» вызвала в памяти обиды прошлых лет и заставила сесть за разбор накопленных архивов. К немалому моему удивлению оказалось, что ни одно из заведённых ранее дел не имело срока давности. Как узники, приговорённые к пожизненному заключению, обиды на людей, давно и безвозвратно ушедших из моей жизни, тихо жили в своих тесных камерах, исподволь подтачивая душу.
Я разгребал пожелтевшие пыльные вороха дел, отпуская обиды одну за другой, год за годом, «врага» за «врагом», пока не лязгнула, распахнувшись, решётка последней камеры. Когда по гулким коридорам опустевшей тюрьмы стало летать лишь эхо моих собственных шагов, я в полной мере оценил, сколько душевных усилий у меня уходило на содержание этого мрачного заведения.
Дополнительным вознаграждением за труды стало то, что с закрытием тюрьмы новых «врагов» в моей жизни стало проявляться гораздо меньше. Поскольку обиды стало негде содержать, я вынужден был разбираться с ними сразу. Как только я понимал, для каких целей на моём пути встретился очередной спарринг-партнёр, он тут же без скандалов и споров оставлял меня в покое.
Такое понимание жизни резко сократило число «врагов», но, к сожалению, не добавило друзей. Видимо, как и врагам, им тоже была отведена своя роль и отпущено определённое время на общение со мной. Когда это время подходило к концу, ничто не в силах было предотвратить расставания. Друзья, единомышленники и просто приятные люди разъезжались по своим делам; кто-то пропал навсегда, с кем-то мы продолжаем созваниваться по праздникам. Вспоминая былые дни, мы сетуем на суету, но в глубине души понимаем, что дело вовсе не в ней.
Пройдя через сотни разлук, я научился ценить радость общения с близкими, каждую встречу и каждую минуту отпущенную нам. Я понял, что отпускать близких людей с легким сердцем было единственным способом их сохранить. Мы не всегда можем удержать человека, но в наших силах удержать любовь, не заменяя её обидой или ненавистью. Лёгкость расставания является самым надёжным залогом возвращения. Мне не дано знать, когда оно случится и случится ли вообще, но для каждого из прошедших через моё сердце людей в душе продолжает гореть огонь камина, и греется чайник, и охлаждается вино, и тихая комната готова для продолжения нашей прерванной беседы…
Хлопанье крыльев и пронзительные крики за спиной вернули меня к действительности. Через аллею, отделяющую озеро от лужайки, шлёпая лапами по сырому асфальту, стремительно неслась пара гусей. За ними широкими прыжками гнался невидимый мне барбос. Огонёк ошейника описывал в воздухе синусоиду, которая неумолимо приближалась к точке пересечения с отрезком, отделявшим пернатых от воды.
В последний момент гуси совершили невероятный рывок и синхронно ушли под воду, как выпущенные по одной цели торпеды. Разогнавшийся барбос слишком поздно начал гасить скорость и, в результате, плюхнулся в воду на доли секунды позже. Его судьбу едва не повторила хозяйка, спешившая предотвратить кровопролитие. Помимо гуманных соображений ускорение ей придавал размер штрафа, причитающегося за гуся.
Пока сконфуженный пёс выбирался на берег, вынырнувшие поодаль гуси высказали в самых недвусмысленных выражениях всё, что они думают о нём, о его хозяйке и об администрации парка, допускающей на территорию столь разнузданных типов. После того, как пристыженные нарушители спокойствия поспешно ретировались, папа-гусь первым вышел на берег и с вызовом посмотрел на меня. Он давал понять, что если я, как свидетель происшествия, позволю себе, хоть на секунду, усомниться в его доблести, он готов будет сразиться со мной немедленно.
Я поспешил поздравить его с одержанной победой и заверить в своей полной лояльности. Продолжая недоверчиво коситься на меня, гусь прокрякал своей половине что-то вроде: «Ну! Долго ты там будешь трястись?! Нашла, кого пугаться – собаки! Ох, уж эти женщины!», после чего пара заковыляла обратно к газону устраиваться на ночлег. Я дал им возможность не спеша пересечь аллею, и отправился домой, где меня уже дожидался праздничный ужин.
Зачарованный дворец
"Я считаю, что легко отделалась. В прошлом женщины
покидали королевскую семью только с отрубленной головой "
Герцогиня Йоркская после развода с принцем Эндрю
Я никогда не являлся сторонником аскетизма, но при этом, совершенно определённо, не относился к любителям дворцов. Само понятие дворец в моём детстве было таким же сказочным термином, как тридевятое царство и ковёр-самолёт. Подавляющее большинство знакомых мне сказочных героев либо преследовались представителями дворцовой знати, либо сами пытались их свергнуть, формируя убеждение о том, что «дворец – это плохо». Букварь с революционным лозунгом «Мир хижинам, война дворцам!» и первые рассказы об отважных революционерах, только укрепили это мнение.
Школьные годы окончательно дискредитировали дворцовый образ. В Советском Союзе понятие роскоши включало забитый в два слоя хрусталём югославский сервант, ковры на стенах вместо полов и голубую кафельную плитку в туалете, в целях экономии выложенную с цементными зазорами в палец толщиной. Дворцами в Союзе назывались уныло однообразные помещения общего пользования: Дворец пионеров, Дворец спорта и на вершине иерархии Дворцы партийных съездов. Убогость быта происходила не столько от бедности и повального дефицита, сколько от утраты самой идеи о роскоши. За 70 лет советской власти мы так и не придумали для неё лучшего измерения, чем квадратный метр.
Уже после распада Союза, когда бывшие закрытые дачи и санатории партийных бонз оказались единственными пригодными для ночлега местами приёма иностранцев, мне не раз доводилось объяснять заморским гостям, что понятие «люкс» не имеет отношения к качеству матраса, а включает в себя дополнительную комнату с расхлябанными тумбочками, второй неработающий телевизор и холодильник с запахом городского морга. Мне и сейчас стыдно за их взгляды и за ту давно ушедшую страну, в которой я вырос, и которая до конца жизни останется моей единственной Родиной.
Первая встреча с настоящим дворцом состоялась у меня годами позже: будучи в Варшаве мы отправились смотреть восстановленный после войны Королевский замок. Бесконечные анфилады пустых, богато декорированных комнат, поражали роскошью отделки, но никак не желали укладываться в сознании в образ жилого помещения. По ним было интересно пройти в первый раз в компании ахающих и перешёптывающихся в полголоса стариков и старушек, но возвращение по пройденным залам к выходу уже не вызывало трепета. Я полагаю, что и для обитателей дворца эта неземная красота терялась за монотонностью будней, произведения искусства превращались в предметы обстановки, и уже через неделю пребывания они вряд ли помнили, в каких залах были расположены те или иные шедевры.
Самое сильное впечатление оставила у меня дворцовая спальня. Проходная, как и большинство комнат, со стоящей по центру кроватью под высоченным багровым балдахином, она вызывала в памяти все, когда-либо прочитанные истории о зловещих заговорах, таинственных убийствах и мятущихся привидениях. Расположенные в дальнем от кровати углу входы не оставляли пути к бегству, а тяжёлые портьеры не столько создавали уют, сколько мешали разглядеть комнату и входные двери. Сама мысль о том, чтобы остаться здесь одному, была пугающей. Не удивительно, что среди королевских особ было столько невротиков.
Все последующие посещения дворцов столь же убедительно подтверждали моё пролетарское происхождение и приобретённый в школе классовый антагонизм. Монархи соперничали друг с другом в роскоши убранства, в площади позолоты и тонкости резьбы, не удосуживаясь позаботиться об элементарном комфорте в виде персонального туалета или встроенного гардероба. Будучи приверженцем разумного минимализма и во избежание ненужного желчного брюзжания, я исключил дворцы из списка обязательных экскурсий.
Отправиться в Кенсингтонский дворец меня заставил плакат с загадочно улыбающейся Золушкой, приглашавшей разгадать тайну семи принцесс. Заинтригованный не столько Золушкой, сколько вопросом, как семь принцесс умудрились хоть что-то сохранить в тайне, я в одну из прогулок отправился по стрелке вдоль зелёного забора, испещрённого изысканными выражениями, в которых строительная компания извинялась за неудобства, вызванные реконструкцией дворца.
Как выяснилось из брошюрки, выданной на кассе, королевская семья после длительных дебатов решила на время реставрации не закрывать дворец полностью, а предоставить часть помещений театральной компании и известным кутюрье, чтобы хоть как-то компенсировать расходы на ремонт. Результатом этого альянса и стала выставка Зачарованный Дворец или Тайна Семи Принцесс.
Кенсингтонскому дворцу, вне всяких сомнений, есть, чем очаровывать. Построенный в начале XVII века графом Нотингемским в качестве загородного поместья, он был выкуплен и расширен в 1689 году переехавшим в Лондон из Голландии новым британским королём Вильгельмом III.
Вильгельм страдал астмой и не хотел жить в находящемся от Кенсингтона в трёх автобусных остановках городском дворце Сент-Джеймс. При поддержке жены, королевы Мэри, и помощи знаменитого Кристофера Рена он перестроил поместье в более подобающий королевскому статусу дворец. Королева Мэри и стала первой царственной хозяйкой Кенсингтонского дворца. К сожалению, счастье супружеской четы на новом месте было недолгим. Мэри умерла от оспы в 1694 году, Вильгельм отправился следом за ней восемь лет спустя после неудачного падения с лошади. Дворец вместе с короной перешёл по наследству сестре Мэри – королеве Анне. Новая королева завершила начатую реконструкцию, добавив к дворцу оранжерею, роскошный сад и специально построенную для её подагрических суставов парадную лестницу.
Сменивший Анну на британском престоле германский король Георг I приехал в Лондон без жены, и следующей хозяйкой дворца в 1727 году стала супруга его сына, принцесса Каролина. Образованная и мудрая женщина она с успехом заменяла на престоле своего мужа на периоды его отлучек в Германию. Её смерть при родах в 1737 году стала таким тяжёлым ударом для Георга II, что он распорядился закрыть все связанные с ней комнаты, и после его смерти дворец уже никогда не удостаивался чести принимать в своих стенах царствующего монарха.
Потерявший статус дворец, подобно коммуналке, был поделён на квартиры, в которых, сменяя друг друга, жили второстепенные члены королевской семьи – титулованные младшие братья, племянники и кузины, без особых шансов на престол. В 1798 году в квартиру на первом этаже в юго-восточной части дворца въехал четвёртый сын действующего короля Георга III принц Эдвард, герцог Кентский.
Герцог не спешил связывать себя узами брака, довольствуясь более или менее постоянными любовницами, но смерть принцессы Шарлотты и отсутствие легитимных преемников сумасшедшему Георгу III заставила пятидесятилетнего Эдварда пересмотреть свои матримониальные планы. В 1818 году он привёз в свою холостяцкую квартиру жену, которая год спустя родила ему дочку – Александрину-Викторию. Исполнив супружеский и государственный долг, герцог покинул этот мир, и девочке выпало расти под строгим присмотром властной и жёсткой матери. По мере приближения совершеннолетия дочери герцогиня, вопреки воле действующего короля, добавила к квартире пустующий второй этаж, явно примеряя на себя роль будущей королевской опекунши.
Именно в этих комнатах ранним июньским утром 1837 года и началось долгое царствование королевы Виктории. Одинокое детство и стремление вырваться из-под материнской опеки заставили Викторию при первой же возможности переехать в Букингемский дворец и больше уже никогда не возвращаться в Кенсингтон.
С отъездом Виктории дворец на полтора века отошёл в публичную тень. Изначально построенный как частная резиденция, не предназначенная для пышных официальных церемоний, он продолжал жить тихой размеренной жизнью своих не слишком известных обитателей. Как и в XVIII веке, квартиры в нём распределялись по воле правящего монарха и оплачивались из королевской казны. Как в любом многоквартирном доме, в нём были свои новички и свои старожилы. К числу последних, безусловно, можно отнести младшую сестру королевы Елизаветы принцессу Маргарет, прожившую здесь сорок лет до самой своей кончины в 2002 году. Однако вернуть Кенсингтонский дворец на страницы газет суждено было не ей, а молодой жене принца Чарльза принцессе Диане. К сожалению, супружеское счастье и этой четы оказалось недолгим. Любовные увлечения принцессы, последовавшие за разводом, превратили дворец в излюбленную мишень для папарацци, а после её трагической гибели – в место паломничества поклонников.
Я не знаю, какую идею хотели донести до посетителей устроители выставки, расставляя по тёмным комнатам дворца задрапированные шифоном абстрактные инсталляции, но по степени угнетающего воздействия на психику экспозицию можно смело сравнить с музеем Холокоста. Квинтэссенцией раскрывающихся одна за другой историй, главным ощущением, которое с первых шагов холодной змеёй заползает под сердце и по ходу маршрута накидывает на него всё новые сжимающие кольца, является пустота.
До посещения дворца мне не приходилось задумываться на эту тему. Моя жизнь была наполненной в каждый момент, и я искренне считал, что в сердцах брошенная фраза "Чтоб ему пусто было!" берёт своё начало от игры в домино. Понимание истиной глубины этого проклятия пришло ко мне во время блужданий по сумрачным коридорам Кенсингтонского дворца.
Пустота – это не отсутствие всего, это отсутствие самого важного! Она не может существовать сама по себе – чтобы образовалась пустота, нужна оболочка. Пустота всегда ограничена чёткими пределами, внутри которых не хватает главного: того, что наполняло бы эти границы смыслом. Пустота – это заброшенный дом, латы без рыцаря, часы без механизма, взгляд без мысли. Не заметить её можно только в первый момент, так как внешне пустая оболочка ничем не отличается от наполненной. Но, если только на секунду задержать на ней взгляд, безжизненность начинает сочиться из всех щелей.
Человеческий организм не терпит пустоты ни в прямом, ни в переносном смысле. Он стремится заполнить все образующиеся полости. Пустота в желудке гонит нас на поиски пищи, пустота в голове – на поиски знаний. Единственным органом, пустоту которого мы не можем заполнить по собственной воле, является сердце. Пустота в нём, наверное, самое страшное, что может случиться с человеком. Попавший в сердце пузырёк воздуха приводит к его немедленной остановке, пустота, образовавшаяся в душе с потерей любимого человека, стирает смысл жизни, толкает за грань, из-за которой нет возврата.
Мы не в силах самостоятельно восполнить душевную пустоту. Наделив человека способностью принимать решения и совершать любые поступки, Бог не дал ему права распоряжаться любовью. Он дарует и лишает её по своему усмотрению, а наши попытки заменить ушедшую любовь новыми встречами только усиливают страдания. Сердце, познавшее любовь, не принимает суррогатов, и наполнить его не могут ни дети, ни слава, ни всенародное признание.
Мне кажется именно пустота, незримо таящаяся в тёмных закоулках дворцовых переходов, исподволь убивала принцесс, высасывала из них жизненные силы. С уходом последней из них пустота во дворце стала абсолютной. Сегодня она безраздельно властвует в задрапированных фиолетовой тканью тёмных залах, и точечная подсветка экспонатов только подчёркивает её, сгущая тени по углам.
Полчища пустых пузырьков из-под лекарств у смертного одра королевы Мэри, пустая кровать, платье на каркасе перед трюмо, хранящее очертание тела хозяйки... Зал с расставленными на полу игрушечными полк;ми маленького мальчика, который так и не вырос, чтобы стать королём… Отпечатки босых ног на полу коридора, пустая колыбель, обитая алым шёлком, комната с мёртвыми игрушками, наполненная отзвуками детских голосов... Чучела животных со стеклянными глазами, танцующие тени на потолке, пустое платье принцессы Дианы с осыпающимися белоснежными перьями, как подбитая влёт птица… Гулкое эхо шагов, как триумфальный смешок истинной хозяйки дворца. Пусто…
Преодолевая головокружение от распахнувшейся передо мной бездны, я с трудом нашёл путь к выходу и вырвался из цепких уз заколдованного дворца. Задрапированные изнутри окна глядели мне вслед пустыми глазницами, в ушах ещё звучали шёпоты и шорохи его галерей, но я уже был за пределами их власти. Внешний мир не заметил моего отсутствия. Солнечный день продолжался, как ни в чём не бывало, деловитые белки озабоченно инспектировали туристов на предмет пронесённых орешков, голуби, поглядывая на прохожих, мученически поклёвывали неизвестно откуда взявшийся окурок.
Золушка на плакате всё так же интригующе прикладывала палец к губам, зазывая посетителей в сказку, но после всего пережитого её лицо казалось мне зловещим. Я чувствовал себя незаслуженно обманутым принцем, который продравшись через заросли к заколдованному замку, перецеловал красавицу и кучу спящей прислуги, но так и не смог никого разбудить. Постепенно яркое солнышко и безмятежная атмосфера парка вернули меня к реальности. Пережитый страх нехотя втянул свои липкие щупальца, и я отправился срывать с себя остатки колдовских чар в ближайшую кофейню.
В гостях у сказки
"Для хороших всё заканчивается хорошо, для плохих –
плохо. В этом и заключается авторский вымысел"
Оскар Уайлд
Я подозреваю, что оставившие службу спецы британской разведки подвизаются в качестве консультантов маркетинговых агентств. Как иначе объяснить обилие названий, единственной целью которых является замаскировать суть бизнеса. Что, по-вашему, может предложить потребителю сеть магазинов Boots (Колодки)? Стильные туфли на десятисантиметровой платформе, обувь для байкеров или подержанные штурмовые ботинки спецназа? Не угадали – это крупнейшая в городе сеть аптек. Поскольку поблизости от моего дома не было спасительного Маркс и Спенсера (гибрида всех известных советских магазинов), мне пришлось с первых дней заучивать кодовую таблицу соответствий, чтобы запомнить, что за фломастерами надо ходить в Райман, а за шурупами – в Роберт Диас.
Одним из таких дезинформирующих названий является Waterstone’s (У водяного камня). Как вы, возможно, догадались – это книжный. Главный магазин находится на Пикадилли, и при входе в него я начинаю понимать, что чувствуют женщины при виде надписи РАСПРОДАЖА. Не важно, в который раз вы сюда пришли – вашей первой мыслью всегда будет «МНЕ ВСЁ ЗДЕСЬ НАДО!».
Впервые попав в Waterstone’s в одну из командировок, я с тех пор отмечаюсь там с регулярностью прикреплённого к бесплатной кухне бомжа. Я был настолько поглощён распахнувшимся передо мной миром первого этажа, что обнаружил существование остальных четырех только с третьего визита, споткнувшись об указатель.
Со времён появления связанной речи истории были двигателем развития человечества. Рассказы охотников позволяли племени находить лучшие места для стоянки, легенды передавали накопленный опыт от одного поколения к другому. Истории были призваны донести не только знания, но и чувства. Передаваемые из уст в уста они неизбежно изменялись, отражая личность и отношение к ней самого рассказчика. За годы, а часто и века существования под этими наслоениями уже невозможно было разглядеть изначальную историю.
С появлением письменности ситуация кардинально изменилась: во-первых, истории стали сохраняться в первозданном виде, во-вторых, они стали достоянием гораздо большего круга людей. Следующим прорывом стало книгопечатание. Книги, раньше переписывающиеся только от руки, теперь стали производиться в больших количествах, соответственно и доступ к ним получало всё больше жаждущих познания.
С тех давних времён печатное слово стало важнейшим компонентом нашей жизни. Мы учимся читать, едва начав разговаривать, чтобы на протяжении всей жизни впитывать через книги бесконечный мир, лежащий за пределами нашего личного опыта. С другой стороны мы сами рождаем новые истории, которые призваны передать наш реальный или вымышленный образ далеко за пределы круга нашего общения.
Жизнь каждого из нас, как толстый корабельный канат, сплетена из сотен нитей отдельных историй: истории ребёнка, ищущего место во взрослой жизни, истории крушения одних идеалов и обретения новых, истории утверждения себя в обществе, истории духовного поиска, истории одиночества и любви – этому списку нет конца. Каждая из них похожа на тысячи других историй наших современников, но каждая остаётся в чём-то уникальной, уникальной остаётся и их комбинация. Какие-то истории заканчиваются, чтобы тут же дать начало другим, какие-то новые продолжают вплетаться в нашу жизнь. В этом смысле мой опыт – не лучше и не хуже других.
Мне повезло родиться не только в самой читающей стране, но и в семье, в которой книги были здоровым культом. Домашняя библиотека, заложенная ещё бабушкой, приумножалась всеми, доступными советскому книголюбу, способами. Книги приобретались по знакомству, в обмен на макулатуру, в букинистических магазинах, в командировках, с рук, на закрытых книжных ярмарках и через участие в лотерейных розыгрышах. Были книги с тёмным прошлым, происхождение которых так и осталось невыясненным, и даже несколько книг с грозным фиолетвым штампом «Библиотека №__». Приобретение книг – единственная область, в которой негласный семейный кодекс допускал вылазки за грани закона и моральных норм.
Читать я начал рано, и, поскольку телевизионные программы для детей в то время сводились к бестолковым концертам и скупым выпускам знакомых мультфильмов, книги стали для меня главным инструментом открытия мира. Первым делом, я, конечно же, окунулся в волшебный мир сказок. Детское сознание не отделяло их от реального мира, сказки были тем, что в моей жизни пока не произошло.
Мой мир жил по первозданным законам, в нём не было места невозможному, а зло, если и встречалось, то только для того, чтобы дать добру возможность себя победить. В этом мире мы все были одинаковыми, в нём не было ни разочарований, ни смерти. Это был самый замечательный из всех миров, но, увы, как и всем нам, задержаться в нём мне было не суждено.
По мере взросления полоса, разделяющая быль и небыль, становилась всё шире. Сказки постепенно стали уступать место приключениям. На смену пассивному восприятию пришло воображение. Я научился не только сопереживать героям, но и мысленно продолжать их линию, ставя себя на их место. С каждой новой книгой я проживал чью-то жизнь, обогащался опытом, который в обычной школьной жизни получить было невозможно. Как любой мальчишка, я искал проход к копям Царя Соломона, охотился за сокровищами капитана Флинта, крался неслышной походкой к лагерю бледнолицых и пробивался вместе с пятнадцатилетним капитаном к устью Конго.
Пережитый в воображении опыт требовал незамедлительного применения в реальной жизни. Покупное оружие в виде пистолетов с пистонами и автоматов «Огонёк» хоть и принималось в игру, но считалось недостойным настоящего воина. Чаще всего из кленовых прутьев вырезались шпаги и луки, алюминиевая проволока шла на рогатки и пульки, а из неструганных ящичных досок и бельевой резинки изготавливались самострелы, стреляющие вишнёвыми косточками. Досадным препятствием на пути превращения игры в реальность оставался возраст, потому на этом этапе главной жизненной задачей было как можно скорее повзрослеть.
В более поздние школьные годы в мою жизнь вошли Жюль Верн, Майн Рид, Конан Дойл, Дюма и Морис Дрюон – приключения, написанные для взрослых. Я начал осознавать, как безнадёжно опоздал на поезд значимых исторических событий, и всё реже ассоциировал себя с героями. Примерно в это же время я увлёкся произведениями о войне и об отважных путешественниках – в отличие от предыдущих книг, они давали мне опыт, который, при удачном – как мне тогда казалось – стечении обстоятельств, вполне мог случиться и в моей жизни.
Другими открытиями этого периода стали фантастика и детективы. Издаваемые мизерными тиражами, собираемые по крохам из скупых публикаций в научных журналах, эти произведения были небожителями книжного Олимпа. Их не давали выносить из дома даже самым близким друзьям, источники их приобретения хранились в секрете, как тайны масонской ложи. Они с первой страницы отключали сознание и уносили из повседневной жизни в страну грёз и приключений.
Истрёпанные до дыр, рассыпающиеся в руках книжки, в дешёвых бумажных переплётах можно было перечитывать бесчисленное количество раз. Подробности сюжета стирались из памяти уже через несколько дней, после этого можно было смело возвращаться к началу и переживать всё заново. Это был наркотик мгновенного действия, с первого же приёма вырабатывающий стойкую зависимость
В старших классах я начал читать собраниями сочинений: Куприн, Бунин, Марк Твен, Грин, Драйзер, Булгаков, О.Генри. Я впитывал опыт поколений и эпох, выбирая из него всё, что, по моему мнению, могло пригодиться в жизни. Параллельно я загружал ячейки памяти любой информацией и знаниями, которые только попадалась мне под руку. Привычка читать настолько вошла в мою кровь, что я уже не представлял себе дня, прожитого без книги.
По мере роста литературного багажа находить новые интересные произведения становилось всё труднее. Ресурсы домашней библиотеки были давно исчерпаны, и мне приходилось постоянно расширять границы своей охоты. Я целенаправленно выслеживал любимых авторов в государственных библиотеках, рылся в пожелтевших букинистических развалах. Попадая в новый дом, я первым делом шёл к книжным полкам в надежде встретить неизвестный мне доселе экземпляр.
В этот момент и явился свободный рынок. На прилавки хлынул поток ранее не печатавшейся переводной и отечественной литературы. Изголодавшиеся читатели сметали всё подряд, проглатывая Колымские рассказы Шаламова наряду с третьесортными зарубежными детективами. Спрос родил предложение, и за считанные годы оформилась когорта отечественных авторов, которые с плодовитостью мух-дрозофил стали заполнять полки книжных магазинов своими произведениями.
Кроме того, литературу основательно потеснили телевидение и видео, поставляющие истории в ещё более компактной и легкоусвояемой форме. И, конечно, главный поставщик информации – интернет, который не только отвечал на любой заданный вопрос, но и мгновенно предлагал ещё десять, которые вы, забыли или постеснялись спросить.
Перечень доступной серьёзной литературы, которую хотелось прочесть, превышал тот, что я прочитал за все предыдущие годы. Ещё больше был список литературы развлекательной. Первое время, не веря собственному счастью, я хотел читать всё и сразу. Но, чем больше я старался прочесть, тем меньше информации я усваивал. В какой-то момент наступило пресыщение, и я утратил интерес к чтению. Книги стали ассоциироваться у меня с потерей времени в той же степени, что телевизор или компьютер.
Походы в книжный магазин превратились в кошмары – новые книги рвали меня на части, как толпа назойливых попрошаек. Обложки детективов тянулись ко мне окровавленными руками жертв. Вульгарные красотки цеплялись за штаны, суля раскрыть секреты секса. Мускулистые парни в камуфляже зазывали на умопомрачительные бойни с криминальными картелями. Сексапильные упыри умильно щерились из набрякших от крови томов. Кулинарные книги толкали в рот перемазанные кремом пирожные. Женские романы слюнявили страстными поцелуями. Липкие типы с безупречными улыбками так убедительно сулили обретение счастья, что оставалось только удивляться присутствию в зале хмурых людей. Я как ошпаренный вылетал из магазина с одним страстным желанием: тщательно помыться.
Озлобившись, я из книголюба превратился в книгоненавистника. Забаррикадировавшись в домашней библиотеке с десятком-другим надёжнейших книг, я объявил запрет на ввоз в семью любого печатного слова, кроме детской классики. Неизвестно, сколько бы продолжалась эта необъявленная война, если бы не встреча с Waterstone’s. Магазин вернул меня в ряды увлечённых читателей, дав возможность разобраться в своих вкусах и начать жизнь если и не с чистого листа, то, как минимум, с чистого читательского билета.
Все пять его этажей были безупречно организованы по разделам, гарантируя от нежелательных встреч, противоречащих моим вкусам. Просторные проходы между стеллажами избавляли от необходимости извиняться на каждом шагу, протискиваясь мимо чьей-то склонённой спины. Либеральные правила позволяли с утра до вечера читать любую приглянувшуюся книгу, уютно устроившись в кожаном кресле или просто растянувшись на полу. Для любителей сочетать духовную пищу с обычной прямо в магазине было оборудовано кафе.
Чего в Waterstone’s нет, так это часов, в прямом и переносном смысле. В этот магазин невозможно «заглянуть» – попав сюда, вы попадаете в параллельный мир, вернуть из которого может только вежливое напоминание персонала о закрытии магазина. Приехав в Лондон с тоненьким путеводителем, купленным в московском аэропорту и томиком Визбора, я часами просиживал в Waterstone’s, открывая для себя малознакомую англоязычную вселенную.
Мне столько надо было узнать о стране, о городе, о людях, среди которых мне предстояло жить; и не было для меня на этом пути лучших проводников, чем книги. Я читал, переходя из одного раздела в другой, то историю Лондона, то путевые заметки Брайсона, то Оксфордский словарь юмористических цитат, то выступления Черчилля.
Я открыл радость осознанного чтения, когда твёрдо знаешь, что и для каких целей тебе нужно. Я использовал опыт и знания других людей, как кирпичики для обустройства своего нового мира. С придирчивостью мастера я перебирал книги до тех пор, пока не находил ту, что без зазоров заполняла пробел в возводимой мной конструкции.
С годами смысл чтения меняется. В первой половине жизни мы жадно впитываем из книг разнообразнейший опыт и переживания других людей. В зрелом возрасте мы пытаемся отыскать в них подтверждение нашего собственного накопленного опыта. Нам бывает сложно облечь этот опыт в слова, и мы запоминаем удачные цитаты, и ставим карандашом пометки на полях, и делаем закладки в книгах, чтобы затем прочитать их близкому человеку и сказать: "Вот! Это про меня! Это моя душа говорит словами автора!"
И сейчас, два года спустя, я продолжаю регулярно наведываться в Waterstone’s. Пользуясь присутствием детей, я удобно располагаюсь со своими книгами на набитых полиуретановой крошкой мешках детского отдела, отрываясь только для того, чтобы одобрить ту или иную из отобранных мальчишками книг. Их читательские пути только начинаются, и при всём своём богатом воображении я не мог бы придумать для детей лучшего начала.
День Сурка
"Я пришёл в этот мир, чтобы делать добро, что
здесь делают остальные, я понятия не имею"
У. Оудэн
Второе февраля в Лондоне выдалось хмурым, что никак не отразилось на праздничном настроении. Этот праздник я отмечаю так же неукоснительно, как штандартенфюрер Штирлиц 23 февраля. Для меня День сурка всегда событие, хотя я не приглашаю друзей, не рассылаю открыток и не сижу у камина, выводя про себя «Ой, ты, Волга-матушка!». У меня нет потребности с кем-либо его делить. Моё празднование не имеет отношения ни к суркам, ни к погоде.
Первый раз посмотрев фильм о бедолаге, навечно застрявшем в одном и том же дне – второе февраля, – я от души посмеялся над его приключениями и вернул кассету в прокат. Однако воспроизведённая в картине фантастическая ситуация не оставляла меня в покое, и очень скоро мне захотелось посмотреть её вновь. После второго просмотра кассета навсегда осталась в моей видеотеке. Я часто снимаю её с полки, потому что вопросы, поднимаемые в фильме, являются базовыми вопросами всей нашей жизни: как жить, когда возможно всё, и что является смыслом жизни?
К сожалению, необходимость уложить историю в полтора часа экранного времени потребовала настолько плотной подачи информации, что я, не успев ещё до конца осознать вопроса, уже получал ответ. Для того чтобы прочувствовать сюжет, фильм пришлось смотреть эпизодами, останавливаясь после каждого прожитого героем дня, задаваясь вопросом: «А как бы на его месте поступил я?». Несмотря на фантастичность сюжета, ситуация на самом деле была вполне реальной. Нам всем доводилось попадать в вязкую серую полосу, когда один унылый день сменяет другой, и не вырваться из тисков рутины, и непонятно, для чего жить дальше. Следуя за метаниями героя, я гораздо лучше начал понимать себя.
Задавшись вопросом, что бы я делал на месте главного героя, я с удивлением обнаружил, что поиск выхода из ловушки вовсе не входил в список моих приоритетов. В детстве моё воображение захватила сказка о мальчике, в один прекрасный день проснувшемся в мире, в котором кроме него не осталось ни одного человека. В его распоряжении были все магазины, кинотеатры и аттракционы, включая те, на которые детей его возраста не пускали.
Часто перед сном я представлял, каким был бы мой день в этой ситуации. Программа всегда начиналась с ближайшего кулинарного магазина и год от года росла по мере роста моих интересов и знания города. Тем не менее, ни одна из версий этого многолетнего сериала не включала в себя поиска путей скорейшего воссоединения с остальным человечеством. Судя по всему, прожитые после детства годы ничего не изменили в моём подходе.
Что бы я делал, если бы завтрашний день всегда начинался с чистого листа, оставляя мне знания и накопленный опыт; если бы не было ни ограничений, ни последствий, ни ответственности? Какой опыт я бы захотел пережить, какие запретные темы я бы для себя открывал; как бы я жил, если бы моей единственной заботой изо дня в день было провести ближайшие 24 часа в своё полное удовольствие? От открывающихся возможностей замирало дыхание. Проносящиеся в мозгу варианты по сути мало отличались от детских представлений, с той только разницей, что теперь я их мог анализировать.
Конечно, первым делом хотелось восполнить те аспекты жизни, которые, по моему мнению, я серьёзно недополучал: спать, валяться в постели, перемежая чтение с телевизором, выбрасывать грязную посуду в мусорное ведро; поспорить с самим собой, смогу ли я продержаться в течение суток в состоянии полного безделья и не чувствовать себя после этого виноватым! В детских мечтах эта фаза отсутствовала – деятельная натура рвалась открывать мир. Скорее всего, и во взрослой жизни одного такого дня мне было бы вполне достаточно.
Следом пришёл бы черёд развлечений, которые в повседневной жизни присутствовали в строго отмеренных количествах: купание, аттракционы, велосипед, походы в кино, обед из трёх блюд в кондитерской лавке, массаж стоп, компьютерные игры, горные лыжи, исполнение от корки до корки альбома караоке и тому подобные занятия.
По мере пресыщения какие-то пункты, скорее всего, стали бы отпадать, какие-то сокращаться до разумной частоты. Учитывая размер и разностороннюю направленность перечня, думаю, на его отработку ушло бы месяца полтора-два. В условиях постоянной нехватки времени мы склонны преувеличивать недостаток развлечений в нашей жизни. На самом деле, потребность в них удовлетворяется очень быстро: кто выезжал к морю на две недели, знает, о чём я говорю.
На смену «отпуску» пришла бы стадия новых открытий и нового опыта. Я бы занялся всем тем, чем в предыдущей жизни не удосужился или боялся заниматься: верховой ездой, мотоциклом, дельтапланом, паркуром, стрельбой, кулинарией, аквалангом, пилотированием и бог весть чем ещё. Я бы перепробовал все известные виды экстрима, не боясь осиротить прежде времени детей.
Я бы добирал только те знания, которые необходимы для освоения новых навыков, потому что информация, неприменимая к опыту, мертва. Кому из нас по жизни пригодилась формула E=mc2? Не знаю, сколько времени ушло бы на это, полгода или год, но рано или поздно этот период тоже исчерпал бы себя. Любое потребление будь то еда, знания или опыт в конечном итоге приводит к насыщению и апатии, после чего каждое новое блюдо вызывает уже не радость, а отторжение.
На что же оставалось тратить вечность? В своих детских мечтах я никогда не заглядывал за пределы третьей фазы. Её искусы казались мне неисчерпаемыми, и я засыпал счастливый, едва начав их перебирать. Во взрослой жизни заснуть уже не удавалось, а значит, надо было искать ответ.
Герой фильма на этом этапе, убедившись в бренности своих прежних устремлений, последовательно пытался свести счёты с жизнью не столько в надежде вырваться из ситуации, сколько для того, чтобы избавиться от необходимости проживать отпущенные 24 часа. Как и в реальной жизни, попытки уйти от ответа на вопросы ни к чему не привели. К счастью, создатели фильма избавили меня от необходимости ронять в ванну включённый тостер.
Разочаровавшись в потреблении, герой начал отдавать. Отдавать с отчаянием, направо и налево, не рассчитывая получить что-то взамен; отдавать каждому, встретившемуся на его пути, с единственной целью – отдать как можно быстрее. При этом, вопреки законам физики и его собственным ожиданиям, чем больше он отдавал, тем богаче он становился. Вдохновлённый этим открытием, наш герой начал искать способы отдавать ещё больше, расширяя круг людей, и, в конечном итоге, пришёл к творчеству, ибо творчество, как никакая другая деятельность, позволяет делиться с поистине неограниченной аудиторией.
Из фильма не ясно, сколько времени понадобилось герою на понимание этой очевидной, с детства знакомой истины. У меня на это ушла большая часть сознательной жизни. Моей семье часто приходилось переезжать с места на место. Каждый переезд сопровождался раздачей имущества, которое не хотелось тащить в новую жизнь. Первое время мы «грузили на подводу» и фамильные реликвии и свадебные подарки.
С появлением детей, их растущий багаж стал вытеснять наши пожитки, пока не свёл их к десятку любимых книг, паре кляссеров с дисками и альбому семейных фотографий, сделанных ещё в доцифровую эпоху. Оставляя позади «нажитое непосильным трудом», мы никогда не испытывали чувства потери. Нас радовало и то, что любимые вещи послужат другим, и то, что главные ценности не надо было упаковывать в коробки – в этом был самый надёжный залог их сохранности.
Пусти свой хлеб по воде. Сколько раз попадалась на глаза эта фраза, прежде чем до меня дошёл её истинный смысл. Не отдавать излишки, не откупаться от собственной совести десятиной пожертвований, а отдать, не жалея, самое необходимое – вот единственный путь к подлинному богатству. К сожалению, слова – не самое надёжное средство передачи смысла. Между "прочитать" и "прочувствовать" лежит пропасть, которую порой невозможно перепрыгнуть. Когда я стал искать возможность донести своё понимание до других более понятными символами, моё инженерное сознание в какой-то момент нарисовало мне такую картинку.
Я представил себя отрезком трубы, открывающимся с одного конца в бескрайний наполненный резервуар, с другого конца закрытым за исключением маленькой трубочки. В этой схеме объём информации и опыта, который я мог взять от окружающего мира, определялся не моей собственной ёмкостью, а тем потоком, который я передавал от себя дальше; то есть, диаметром тоненькой вытекающей струйки. Если бы её не было совсем, то я, один раз наполнившись, уже не смог бы в себя ничего больше вместить. Любая новая информация выталкивалась бы наружу, не усваиваясь сознанием.
Только отдавая от себя, я освобождал место для чего-то нового. По мере увеличения диаметра отводящей трубки, увеличивался и проходящий через меня поток. Он рос до тех пор, пока не сравнялся по размеру со мной – другими словами, я стал делиться всем тем, что приходило ко мне. Жизнь наполнилась радостью, которую я не испытывал с раннего детства. Меня перестали волновать вопросы сохранности и приумножения нажитого. Несущийся через меня поток смыл с моих боков скользкую тину забот и тревог, отполировал грани, зашлифовал остававшиеся зацепки.
Впрочем, мы слишком далеко отошли от Дня сурка и ещё дальше от хмурого лондонского утра, которым этот день начался. Между тем, Лондон имеет к описанному анализу самое непосредственное отношение. Попав сюда, я в одночасье оказался оторванным от рабочей суеты, от семьи, от дома, от друзей и привычек, складывавшихся годами. Мне не нужно было просыпаться с мыслью о плотном графике встреч и засыпать над документами, которые не успел прочитать за день. Дети не приставали ко мне с домашними заданиями, а друзья не зазывали на шашлыки. Я в полном смысле слова был предоставлен сам себе. Заветная мечта миллионов людей воплотилась в жизнь в одном конкретном субъекте.
Должен признаться, аналогия с Днём сурка пришла не сразу. Я с головой окунулся в прелести первой и второй стадий и только к исходу второго месяца стал задумываться о том, что же делать дальше. Тут-то мне и вспомнился любимый фильм. Потом были и новые поиски, и новые открытия. Вслед за героем я учился отдавать и в результате пришёл к творчеству. Какой будет следующая страница, мне пока неведомо. Фильм кончился, значит, мне придётся писать её самому, не полагаясь более на фантазию авторов. А пока что интернет принёс весть о том, что провидец из провидцев Пансатонский Фил не увидел своей тени. Значит, весна в этом году будет ранняя, а это уже само по себе – добрый знак!
Весенняя канитель
"Они любили с таким отчаянием, словно
были занесены в Красную книгу"
Питер де Ври
В моём прежнем восприятии Лондона городу хронически недоставало любви. Это казалось вопиюще несправедливым. В городе, в котором концентрация интеллигентных и душевных людей в разы превышала среднестатистический мировой показатель, где на любой косноязычно заданный вопрос или просьбу с энтузиазмом откликался и работник метлы, и инвестиционный брокер, не наблюдалось никаких проявлений романтической активности. Пары в ресторанах оживлённо обсуждали вопросы офисной жизни и развивающихся рынков. Молодёжь в парках была представлена только озабоченно бегущими спортсменами, а искореняемое усилиями властей искусство граффити старательно избегало темы гениталий и пронзённых стрелою сердец.
Красивые, тщательно ухоженные и со вкусом одетые люди, заполняющие улицы, словно сговорившись, отказывались замечать эту красоту в окружающих. Я пытался отнести этот совершенно непонятный феномен то на счёт традиционной английской чопорности, то на счёт эмансипированности и прагматизма молодого поколения, но легче от этих объяснений не становилось. Робкие попытки опроса живущих в Лондоне коллег только подтверждали мрачность наблюдений. Знакомые либо ссылались на семейный статус, либо горестно разводили руками, давая понять, в каких невыносимых условиях им приходится выживать.
Не увенчались успехом ни поиски в исторических архивах, ни штудирование классиков английской литературы. Люди, отважившиеся влюбиться в Лондоне, заканчивали жизнь самым неприятным образом. Из тематических архитектурных памятников можно отметить только Мемориал принцу Альберту, воздвигнутый по решению и при жизни Виктории и оставшийся после её смерти на века одиноким. Монумент Эросу на Пикадили, который вместо чувственного фаллического символа являет нам милого охотника за голубями, и строго говоря, является даже не Эросом, а Ангелом благотворительности. И наконец, современный символ крушения надежд – мемориал Доди Аль-Фаеда и принцессы Дианы, который несостоявшийся тесть, несмотря на всё своё богатство, смог разместить только на лестничном марше в подвале собственного универмага.
Столь же бессильной в борьбе за романтическую репутацию Лондона оказалась и богатая традициями английская литература. Герои произведений либо бесславно кончали вслед за своими историческими прототипами, либо были вынуждены покидать город. Достойна похвалы попытка Шекспира вынести трогательную историю юношеской любви за пределы страны, но за неумолимой трагичностью Веронского финала безошибочно угадываются тёмные воды Темзы.
Конан Дойл, отважившийся устроить личную жизнь одного из своих бессмертных героев, вынужден был в угоду традициям скоропостижно уморить молодую миссис Ватсон ради далеко не бесспорного даже с точки зрения современной морали, сожительства под одной крышей двух молодых джентльменов и престарелой домохозяйки.
Те же самые идеи либо мужского братства, либо глубоководного одиночества проповедовались в произведениях Жюля Верна и Герберта Уэллса. Из всех героев Джейн Остин остракизму подверглась только пара, нашедшая приют в Лондоне. И даже секс-символ ХХ века – неубиенный герой Яна Флеминга – с упорством, достойным лучшего применения, демонстрировавший недюжинную потенцию в самых невероятных уголках земного шара, по прибытии в аэропорт Хитроу дисциплинированно переключался на алкоголь и депрессию.
В конце концов, отчаявшись отыскать разгадку Лондонского пуританства, я смирился с вопиющей несправедливостью и вдохновенно отдался всем прочим прелестям жизни этого замечательного города. Приехав в Лондон, я оставил на материке все томления страсти и как в тёплую ванну окунулся в выверенный веками традиционный уклад. Здесь было собрано всё необходимое для тихого счастья: раздумчивые парки и уютные бары, горожане, дышащие спокойной уверенностью в завтрашнем дне, и богатейшая палитра культурных событий.
Я отдыхал душой от суеты и непредсказуемости трудовых будней, подставляя весеннему солнышку то один, то другой бок. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что это время было моим испытательным сроком. Город присматривался ко мне, мягко проверял на разных режимах и, вероятно, решив, что я заслуживаю доверия, преподнёс мне сияющий подарок.
В один из ничем не примечательных дней вдруг начались чудеса. Откуда ни возьмись на улицы высыпали влюблённые парочки. Они самозабвенно целовались и в метро, и у памятника инфантильному Эросу, и даже на улицах неизменно делового Сити. Город трубил сигналами автомашин, празднуя приближение весны. Билеты на «Грязные танцы» были раскуплены на неделю вперёд. Зрители всех возрастов и комплекций дружно приветствовали юную героиню и в кульминационный момент устроили такую овацию, которой мне не доводилось слышать даже на "Ромео и Джульетте". Город раскрывался мне ещё с одной доселе невиданной стороны, и колокола Сент-Клемента венчали меня своим неумолчным звоном.
Получив возможность наблюдать город изо дня в день, я понял, насколько ошибочными были мои прежние представления о нём. Лондон, перелистнувший за свою многолетнюю историю немало кровавых и мрачных страниц, нашёл в себе силы возродиться к новой радостной и очень светлой жизни. Тираны и ужасы прошлого расползлись по закуткам туристических аттракционов, уступив место героям нового времени. И только бессмертный английский юмор также, как и сотни лет назад, продолжает мелькать ослепительными алмазными искорками в разговорах обитателей этого вечного города.
В пятницу вечером
"Жизнь даётся человеку один только раз, и, если
судить по моей, одного раза вполне достаточно"
Фрэнк Синатра
Заглянув как-то раз в спортивный магазин, чтобы пополнить телефонную карту, я увидел на распродаже роликовые коньки. Инвестиция была рискованной, но прибыль в случае успеха значительно превышала возможные потери, и я без колебаний выложил десять фунтов. Риск заключался в том, что в моей жизни это были не первые ролики. Первую попытку пролететь по улице, обгоняя ветер, я предпринял лет пятнадцать назад.
Приобретение с гордым логотипом "Сделано в Китае" обошлось мне в два доллара, несколько часов мучений и годы угрызений совести. Стоять на тех роликах можно было, только затянув до отказа все защёлки и прекратив всякое кровообращение ниже щиколотки. Любое движение позволяло оценить эффективность "испанского сапога" – орудия пытки, при помощи которого инквизиторы вырывали признания у еретиков. Катились ролики только под уклон. После нескольких травмирующих в прямом и переносном смысле попыток я отложил эту затею и ещё несколько лет возил ролики за собой с квартиры на квартиру не в силах ни выбросить их, ни продолжить обучение.
В моей жизни и без роликов хватало бесславно закончившихся начинаний. Каждое из них замшелым надгробием продолжало жить в памяти, подрывая веру в собственную состоятельность, массивным крестом перечёркивая детские мечты. По мере взросления этот скорбный погост нереализованных устремлений продолжал разрастаться: я так и не научился игре на гитаре, танцам, рисованию, не освоил ни один из видов единоборств и массу других полезных и красивых занятий. Чтобы оставить себе хоть какую-то надежду я пошёл на крайние меры – я прекратил все начинания. Приток разочарований прекратился, но старые продолжали напоминать о себе всякий раз, как я наводил порядок в кладовке.
Став взрослым, я научился глушить эти болезненные уколы совести уговорами о том, что не всем дано, и у каждого своё предназначение. И всё бы хорошо, если бы это предназначение было мне известно. Гораздо позже, уже утвердившись в нескольких ролях, я позволил себе вернуться к освоению навыков, которые считал безвозвратно потерянными. Похоже, судьба давала шанс реабилитироваться ещё по одному пункту.
Я начал с робких утренних вылазок, клешеного ковыляя на роликах от скамейки к скамейке, по мере обретения уверенности, стал потихоньку поворачивать на пологих спусках. Решив, что набрал достаточно устойчивости, чтобы не опозориться перед инструктором, я отправился на своё первое занятие. Инструктором оказался хрупкий, но жилистый голландец, звали его Майк, и под его доброжелательным взглядом я за полтора часа освоил на роликах больше, чем за всю предыдущую жизнь.
Главный принцип катания прямо противоречил навыкам ходьбы и бега: вместо того, чтобы переставлять ноги вперёд-назад, надо было отталкиваться ими в стороны, словно перетаптываясь на месте. При таком движении нарушалось поперечное равновесие и телу, привыкшему балансировать в основном в продольной плоскости, теперь приходилось балансировать одновременно в двух. По сути, опыт ничем не отличался от опыта малыша, делающего первые шаги; он сопровождался такими же нелепыми позами, мешковатыми падениями и недоумёнными выражениями лица. Как ни странно, это сближало, и концу занятия наша поначалу разрозненная группа подошла сплочённым коллективом.
От Майка я узнал, что даже такой вполне современный вид спорта имеет богатую историю, уходящую корнями в XVIII век. Первое документально подтверждённое появление роликов состоялось на лондонской (а чьей же ещё?!) сцене в 1740 году. Их изобретатель не потрудился зарегистрировать открытие и 23 года спустя патент достался бельгийцу Джону Мерлину. Англичане вернули себе пальму первенства в 1876 году изобретением подшипника.
После этого четырёхколёсные ролики пережили несколько циклов популярности и забвения, пока в 1979 году Скотт Олсон из Миннеаполиса не придумал расположить колеса в линию и использовать их для тренировки хоккеистов. Через несколько лет он открыл компанию Rollerblade, имя которой стало синонимом роликовых коньков. С конца 80-х их популярность увеличивалась год от года.
Как любая новая область, катание на роликах начало развиваться в отдельные виды; кроме хоккеистов, фигуристов и фанатов фитнеса появились марафонцы, трюкачи и уличные гонщики. Сначала в США, а потом и по всему миру стали проводиться групповые вечерние заезды по городским улочкам, собирающие толпы поклонников. В Лондон это благое начинание традиционно пришло из Парижа, когда в 2000 году группа ребят, игравших в хоккей возле памятника Альберту, решила организовать еженедельные заезды, или скейты, по средам. Позже они стали проводиться также по пятницам и воскресеньям. Стоит ли говорить, что я без колебаний выбрал именно это направление и в ближайшую пятницу с замиранием сердца отправился на угол Гайд-парка, от которого и начинался заезд.
Скейт оказался на удивление демократичным, в собравшейся толпе можно было встретить людей любого возраста и комплекции. Единственными квалификационными требованиями были умение тормозить, поворачивать и не отставать от других. Фаворитами толпы были маршалы – пятнадцать человек, обеспечивающих безопасное и по возможности безостановочное продвижение скейта по городским улицам. От простых участников их отличали жёлтые флуоресцентные жилеты, манёвренность и совершенно невероятная скорость.
За пять минут до старта к нам подкатил трёхколёсный велосипед, оборудованный усилителем и устрашающего вида колонками. Этому варварскому изобретению с радиусом звукового поражения в 500 метров предстояло обеспечивать музыкальное сопровождение мероприятия. Ровно в восемь колонки, взревев, выпустили в тишину парка первые клубы убойного рока, ведущий маршал махнул рукой, и вся толпа с улюлюканьем сорвалась с места.
Дальнейшие события слились для меня в одну неразличимую грохочущую пелену. Мир сузился до размеров бегущей впереди девичьей спины с надписью «Бритый бобёр – счастливый бобёр!», истинный смысл которой дошёл до меня только на следующий день. Я уже не беспокоился ни о трещинах и люках на дороге, ни о технике, которой так скрупулёзно учил меня Майк, моей единственной целью было убежать от замыкающего скейт маршала – маленького китайца по имени Бен.
Несмотря на все мои старания, он неизбежно настигал меня и, без всяких видимых усилий скользя рядом, вежливо советовал толкаться либо чаще, либо сильнее. Единственной причиной, по которой я не умер в тот день стали светофоры. Пока скейт ждал зелёного сигнала, я успевал доковылять до головы колонны только для того, чтобы на протяжении следующего квартала снова увидеть проносящихся мимо меня участников и получить очередной совет от Бена.
Как и при знакомстве с каяком, самым обидным было то, что для других участников эта смертельная гонка, похоже, была самым заурядным делом. В то время как у меня в голове пульсировала единственная мысль "Выжить!", они на ходу обсуждали какие-то общие дела, смеялись, разговаривали по телефону. Стиснув зубы и скандируя про себя в такт толчкам "не-до-ждё-тесь-не-до-ждё-тесь!", я кое-как дотянул до конца скейта и рухнул бездыханным на газоне у памятника павшим артиллеристам первой мировой войны.
Всё, что не убивает, делает нас сильнее, и первый опыт массового катания окончательно развеял страх перед улицами. На последнее занятие к Майку я ехал на роликах от самого дома, а вскоре уже смело осваивал на них самые дальние уголки своих велосипедных прогулок. Я стал регулярным участником пятничных "покатушек" и уже через месяц мог себе позволить так же беззаботно болтать по телефону, проносясь мимо заворожённых прохожих.
Ролики открыли для меня совершенно новый мир. Тело обогатилось новыми рефлексами и стало гораздо лучше осознавать себя в пространстве, после поездок у меня болели (а значит, развивались!) мышцы, о существовании которых, катаясь на велосипеде, я и не подозревал. Разум увлечённо классифицировал новые маршруты, рассчитывал курс, когда мне приходилось лавировать на тротуаре в толпе прохожих, а душа радовалась и скорости, и лёгкости манёвров, и толпе несущихся бок о бок единомышленников, а может, и ещё чему-то своему, для чего я не мог подобрать определения.
Как и в любом деле, совершенствоваться в езде на роликах можно бесконечно, и в какой-то момент мне пришлось решать, хочу ли я тратить время и деньги на то, чтобы двигаться дальше. Разум, уверенный в том, что каждое начинание надо доводить до логического конца, пытался склонить меня то к получению квалификации инструктора, то к сдаче маршальских нормативов, подсовывая мне какие-то расчёты и выкладки.
Впервые я осознанно не стал его слушать. Я определил мерилом владения новым навыком чувство радости, всё, что превращало эту радость в повинность, становилось лишним. Я так и не научился ездить спиной вперёд, эффектно тормозить и обгонять велосипедистов, но не испытываю при этом никаких угрызений совести.
Ролики многому научили меня. Я понял, что в жизни никогда не поздно обретать новые навыки, что выбирать их должна душа, а не разум, а значит, единственным критерием такого выбора должна быть радость, которую этот навык с собой несёт. До тех пор, пока я буду руководствоваться этим принципом, мне не придётся себе что-то доказывать и не за что будет себя винить.
Я продолжаю время от времени навещать Майка на площадке возле Альберт-Холла. Сидя на лавочке, с умилением наблюдаю за неуклюжими новичками, которые на дрожащих ногах делают свои первые шаги в уже знакомом мне мире. Я знаю, что в какой-то момент Майк выберет из группы самого крупного увальня и будет на нём показывать, как правильно располагать тело для эффективного толчка. И как бы ни упиралось "учебное пособие", хрупкий Майк без усилий сдвинет его с места.
В этот момент я увижу себя в прошлом году, и мне станет радостно, что этот путь мною пройден, и немножко грустно, что он уже не повторится. Я перекинусь парой слов с Майком, подбодрю новичков и под их восторженные взгляды отправлюсь дальше по своим делам, стараясь держаться грациознее до того момента, пока не скроюсь за поворотом аллеи.
Суета сует
Суета, суета – отменённый полёт,
Суррогат для души, не рождённый птенец,
Не взмахнувши крылом, в омут вечных забот
Вновь бросаются сотни трусливых сердец…
Я не знаю более верного способа потерять себя, чем суета. Как ничто другое, она отвлекает нас от возможности побыть наедине с собой, привести в порядок мысли, прислушаться к душе. Суета – это чистый продукт нашего разума: ни природе, ни животным она не свойственна. Мы приходим в этот мир, не имея понятия о суете.
Вспомните, как неспешно, "по-стариковски", ведут себя ещё не умеющие разговаривать малыши. Взрослым эта обстоятельность и созерцание кажутся забавными, они списывают их на младенческую несмышленость и исподволь, неосознанно начинают бороться с ними. Как только ребёнок начинает обретать первые навыки, родители тут же начинают его торопить. Им кажется, что, чем быстрее малыш начнёт сидеть, ходить, говорить, узнавать картинки, тем лучше они подготовят его к нелёгкой взрослой жизни. Чем больше навыков, тем выше спрос: нас учат одеваться, есть ложкой, чистить зубы, читать, считать, играть на пианино, убирать игрушки – и всё это быстро, не объясняя причин спешки.
К школьным годам у нас формируется устойчивая боязнь чего-то не успеть. Поскольку в этот период большая часть нашей жизни контролируется извне единым строем родителей, родственников, тренеров и учителей, единственным отчаянным желанием, живущим в нас, является стремление поскорее повзрослеть. К нашему великому разочарованию, вожделенный переход к самостоятельной жизни вовсе не несёт долгожданного покоя. Место родителей занимают начальники, друзья, семья, работа; и в один прекрасный день, пробегая мимо зеркала, мы с удивлением и гордостью отмечаем, что научились подгонять себя по жизни самостоятельно.
Суета въедается в нашу плоть и кровь. Она наваливается на нас утром перечнем запланированных с вечера дел, преследует на улице потоком новостей, сплетен и реклам, всей тяжестью обрушивается на нас на работе в виде необходимости быть в трёх местах одновременно. Она добивает нас вечером дома бесконечными бытовыми проблемами. Мы настолько пропитаны ею, что не замечаем, как сами невольно начинаем распространять её вокруг, отравляя жизнь и себе, и близким. Мы привычно сетуем на неё, искренне желая вырваться из её объятий, но, на самом деле, в глубине души страшимся этого.
Мы отвыкли слушать себя, беседовать с самим собой. Наша пауза в общении с внутренним "я" так затянулась, что теперь нам неудобно её прервать, как неудобно позвонить другу, которого мы забыли вовремя поздравить. Мы боимся, что наше "я" выскажет нам накопившиеся претензии, всячески стараемся уйти от этого разговора, спрятаться от него за бесконечной чередой дел. Даже когда делать абсолютно нечего, в самолёте или в вагоне метро, мы торопимся уткнуться глазами в газету, книгу, экран компьютера или мобильного телефона, лишь бы не дать возможности нашему "я" достучаться до нас.
Я никогда особо не задумывался о природе суеты. С детства, когда список срочных и безотлагательных дел выходил за пределы моих возможностей, я вопреки наставлениям родителей впадал в полное безделье. Чаще всего это была любимая книга дома или в парке на лавочке. Чтение снимало напряжение, а к тому моменту, когда книга заканчивалась, какие-то из срочных дел без особых последствий выпадали из списка сами собой.
С годами я стал всё больше ценить такие моменты. Я на полном ходу выскакивал из несущегося поезда своей жизни, чтобы разглядеть детали, прежде пролетавшие за окном неразличимой пёстрой чередой. Я ходил на встречи пешком, оставив машину в офисе, чтобы полюбоваться знакомыми с детства улицами, сбегал со скучных конференций и приёмов, выходил по вечерам в магазин за какой-то мелочью, чтобы просто постоять во дворе, который помнил меня трёхлетним малышом.
Приехав в Лондон, я попал в совершенно иной ритм жизни. То, что было паузами в моей прежней реальности, в Лондоне было общепринятым правилом. Люди и город жили совсем иными временными категориями. Решив, что окончательно распрощался с суетой, я мысленно спалил на огромном костре в центре Трафальгарской площади все свои ежедневники и с наслаждением окунулся в образ жизни итальянского пенсионера, днями просиживающего в тени полосатой маркизы за столиком уличного кафе.
Вопреки распространённому представлению о пульсирующем ритме современного мегаполиса, Лондон располагает к созерцанию и покою. Стремительный людской поток центральных улиц мгновенно распадается на неспешные ручейки, стоит только свернуть в прилегающий переулок. Загруженность и шум главных транспортных магистралей подчёркивают тишину парков и аллей. Многоэтажная офисная застройка перемежается с утопающими в зелени жилыми массивами. Покой и неспешность излучают и жители города.
Выросший в условиях вечно переполненного городского транспорта, с тринадцати лет приученный бороться и за право попасть в автобус, и за право выйти из него, я первое время вызывал искреннее удивление у пассажиров метро вопросами о том, собираются ли они выходить на следующей остановке. Дело в том, что в лондонском метро не принято готовиться к выходу: и поезд, и стоящие на перроне люди будут терпеливо ждать, пока последний из покидающих вагон пассажиров не сложит аккуратно свою газету и не проследует к дверям.
Невозмутимость горожан, казалось, не знает границ. Как-то раз, проезжая на велосипеде мимо старушек, мило беседующих на одной из дорожек парка, я увидел несущуюся наперерез собаку. Чтобы избежать неминуемого столкновения, я вынужден был остановиться, но набравшая скорость псина не успела подправить траекторию своего бреющего полёта и на полном ходу врезалась в переднее колесо. Я втянул голову в плечи, приготовившись выслушать гневную отповедь, но хозяйка только слегка повернула голову в нашу сторону, чтобы заметить: "Это было очень глупо с твоей стороны, Дэйзи!", после чего вернулась к прерванному разговору. Нам с Дэйзи оставалось только пристыжено переглянуться.
Расправляясь всеми складками души под целительными городскими флюидами, я и не подозревал, что моему пониманию суеты и покоя суждено значительно расшириться. Подхваченная на улице инфекция уложила меня в постель, выбрав для удара самый подлый момент – утро субботы. Подосадовав на пропавшие выходные, я заварил два литра чая с лимоном, обложился книгами и, приготовившись к осаде, забрался под шерстяное одеяло.
Однако почитать мне не удалось. Словно дождавшись, когда я закончу приготовления, горячечная карусель навалилась на меня беспорядочной чередой видений и образов. Я вырывался из этого бреда только для того, чтобы выпить очередную чашку чая и сменить мокрое от испарины бельё.
Карусель продолжалась и в воскресенье, и в понедельник. Ни питьё, ни лекарства не сбивали температуру ниже 38. Отчаявшись, я обратился к испытанному средству – обливанию холодной водой, но и этого хватило только на полчаса. Следующие четыре дня слились в один большой липкий кошмар. Видения становились всё более бредовыми. Меня било в ознобе под пуховым одеялом, и мысль о том, чтобы выбраться из-под него, приводила в ужас. В какой-то момент голос в моей голове отчётливо произнёс: "Вот и всё. Готов? Пора".
В моей жизни до этого момента не было ситуаций, в которых я мог бы задаться таким вопросом. Я задумался над тем, готов ли я или нет, и, к своему удивлению, обнаружил, что у меня нет ни одного довода, который убедительно позволил бы повременить с последним этапом. Родных и близких такое развитие событий, безусловно, не порадует, но вряд ли их мнение будет приниматься во внимание. Два-три незаконченных дела, да несколько невысказанных признаний – вот и все мои аргументы. Грандиозных начинаний на пользу человечеству за мной не числилось, никого из зависящих от меня людей мой уход не обрекал на голодное существование. В принципе, я был готов.
На следующее утро, отчаявшись справиться с болезнью своими силами, я вызвал скорую, которая без лишних вопросов увезла меня в госпиталь. После череды анализов и прослушиваний врач сообщил мне диагноз – атипичная пневмония с подозрением на свиной грипп – и сказал, что вплоть до выяснения лечить будут от того и от другого. Мне было всё равно. Мой мир съёжился до размеров палаты, регулярных процедур, чередующихся периодов яви и забытья, которые не особенно отличались друг от друга, потому что даже на размышления не было сил. Четыре дня антибиотиков, капельниц и кислорода сбили температуру, но лёгкие по-прежнему работали только на одну треть, и любая попытка сделать нормальный вдох вызывала приступ жестокого кашля. Порадовав тем, что восстановление займёт не меньше двух месяцев, и снабдив на прощание увесистой пачкой таблеток, врачи отпустили меня домой.
Я вышел из ворот госпиталя на знакомую улицу и не узнал её. За неполные две недели болезни я отвык от напряжённого темпа вечерних улиц, огней витрин, прохожих в обычной одежде. Людской поток, который я раньше без труда, и даже с каким-то азартом, обгонял, двигался со скоростью, мне теперь совершенно недоступной. Я начал свой путь, медленно продвигаясь вдоль домов по дальнему от дороги краю тротуара, останавливаясь каждые два квартала, чтобы унять одышку и головокружение. Маршрут, который я раньше пролетал на роликах за семь минут, занял у меня больше часа.
С возвращением домой мне пришлось кардинально пересмотреть режим жизни. Я мог выйти на улицу не больше одного раза в день, и даже за небольшим набором ежедневных продуктов теперь надо было ходить с тележкой. Аппетит пропал полностью, я заставлял себя есть, чтобы организму было чем поддерживать силы. Простейшая работа по дому вызывала одышку и испарину. Я превратился в немощного старичка, вынужденного расчётливо и экономно распределять оставшиеся силы в хлопотах по собственному жизнеобеспечению.
Никакой радости в этом новом опыте не было, но зато было новое, гораздо более глубокое понимание значимости тех или иных вещей. Я пересмотрел свои приоритеты, отодвинув то, что существовало и без моего вмешательства, и поставив на первое место то, что мог закончить только сам. Теперь я знал, что вопрос "Готов?" может прозвучать в любой момент, и мне не хотелось, чтобы он застал меня врасплох. Я стал жалеть время, бездумно потраченное на чтение нескончаемых новостей или просиживание в анабиозе у телевизора. Оно не давало ни здоровья телу, ни пищи уму, ни радости душе. Если называть эти занятия отдыхом, то это мог быть только отдых от жизни.
Постепенно все остаточные симптомы болезни сошли на нет, и уже спустя две недели я выехал на ватных ногах на первую роликовую прогулку. Но обретённое за дни болезни понимание никуда не ушло, я перестал торопиться куда бы то ни было и начал гораздо больше ценить отпущенное время. Главным критерием его использования стало состояние внутренней радости. Я обнаружил, что эта радость практически не зависит от внешних факторов, она постоянно присутствует во мне, и единственным препятствием на пути к ней было нежелание её услышать. Я забивал это чувство беспокойством по всякому поводу, ненужной спешкой, желанием успеть в три места сразу, другими словами – суетой.
Не знаю, возможно ли было обрести покой, не заглядывая за грань жизни, но всех знакомых мне людей, прошедших подобный опыт, объединяет эта неспешность реакций и насмешливый взгляд, под которым все проблемы кажутся мелкими и не стоящими внимания. И ещё я перестал обгонять на улицах и в метро медленно идущих впереди людей. Кто знает, откуда они возвращаются и через что им довелось пройти.
Вечный покой
"Миллионы людей, мечтают о бессмертии, но не
знают, чем себя занять в дождливый выходной"
Сюзан Эрц
В самом конце моей программы знакомства с Лондоном стояло посещение могилы Карла Маркса на кладбище в Хайгейте. Я никогда не был убеждённым сторонником марксизма, с детства не любил походы на кладбище, но как бывший член партии считал своим долгом известить отца-основателя о том, что его учение больше не живёт и тем более не побеждает. Отсутствие энтузиазма затянуло исполнение этого пункта, но, в конце концов, воспользовавшись визитом друзей, я отправился исполнять свою последнюю партийную миссию.
День выдался солнечным, и грязно-серые мраморные надгробия, встретившие нас на подходе к кладбищу, не навевали мрачных мыслей. Первый сюрприз ожидал на входе – кладбищ оказалось два, каждое со своей кассой. Восточное, на котором была могила Маркса, отличалось от других современных кладбищ только возрастом надгробий, зато Западное сразу приковывало взгляд входом, оформленным в неоклассическом стиле, обилием статуй и архитектурой склепов. Без труда найдя могилу вдохновителя всех революций ХХ века, я сообщил ему новость, потоптался перед памятником, размеры которого заставляли вспомнить иллюстрацию "Бой Руслана с головой", и поспешил на выход, чтобы успеть к экскурсии по Западному Хайгейту.
Прежде чем вступить под сумрачные своды входной часовни, следует сказать пару слов об истории появления лондонских кладбищ. До начала XIX века лондонцев, как и других британцев, хоронили в приходе той церкви, в которую они ходили при жизни. Тела закапывали в саване, без гробов, двигаясь от одного конца церковной ограды к другому. Дойдя до него, возвращались обратно, переносили истлевшие к тому времени кости в церковные подвалы, складируя штабелями – берцовые к берцовым, черепа к черепам.
Непрекращающийся переход "из праха во прах" привёл к тому, что церковные ограды до сих пор остаются приподнятыми на метр-полтора выше прилегающих улиц. Исключением из правил были периоды массовых эпидемий чумы, когда власти вынуждены были организовывать массовые безымянные захоронения за пределами города.
С ростом городского населения пропускная способность церковных кладбищ перестала удовлетворять спрос, кроме того пришедшая из Европы мода на гробы значительно удлиняла процесс тления и, соответственно, цикл повторного использования могил. К концу первой четверти XIX века ситуация приобрела угрожающий характер: тут и там в центральных приходах из земли торчали разлагающиеся конечности, а у дальней ограды накапливались в ожидании очереди стеллажи незахороненных гробов и тел.
Мёртвые угрожали живым, и, во избежание эпидемий, парламент в 1832 году принял акт, стимулирующий строительство частных кладбищ за пределами города. Чтобы поддержать инициативу со стороны спроса, несколько позже парламентарии запретили новые захоронения в центральных церковных приходах. Результатом принятых мер стали семь новых кладбищ, сдававших в аренду участки для могил или места в катакомбах.
Новые кладбища явились на заре викторианского периода, когда промышленная революция привела не только к увеличению городского населения, но и быстрому росту буржуазии – нового класса, имеющего деньги, но не имеющего подобающего статуса. Как и всякое поколение нуворишей, буржуазия даже в смерти видела шанс самоутвердиться.
Новые кладбища в этом смысле предоставляли неограниченные возможности. Похороны превратились в пышный церемониал с катафалками и траурными процессиями, на станции Ватерлоо был построен специальный терминал и проложена железнодорожная ветка, по которой раз в день специальный поезд Некрополис возил покойников на Бруквудское кладбище. Вдова после смерти супруга заказывала новый гардероб на предписанные два года траура, и, конечно, главным номером программы было надгробие или фамильный склеп.
Как в последнем слове подсудимого, в нём можно было выразить всё, что не удалось высказать при жизни. Это было утверждение, сделанное на века, призванное пережить поколение критиков и донести до далёких потомков величие усопшего и безутешную скорбь семьи.
С расходами не считались. Проекты памятников заказывались известнейшим городским архитекторам, камень для их изготовления везли из самых дальних уголков империи. В качестве прототипов надгробий использовались все сокровища и находки мировой архитектуры: от египетских храмов до дворцов индийских махараджей. Часто для покойника, похороненного в колонии, семья выкупала место на лондонском кладбище только для того, чтобы установить ещё один мемориал над пустой могилой.
Кладбища очень быстро превратились в прибыльный бизнес и, безусловно, первым среди равных стал Хайгейт. Владельцы кладбища, называемого "Викторианской Вальхаллой", очень быстро уловили чаяния клиентов и заказали архитектору Стивену Гири проект, призванный удовлетворить самые причудливые запросы. Результат превзошёл все ожидания. Умело используя ландшафт, круто поднимающийся к Хайгейтскому холму, Гири создал ряд архитектурных ансамблей, мавзолеев и катакомб на любой вкус в египетском, классическом и восточном стилях.
Сегодня, скрытые деревьями и затянутые плющом, они больше всего напоминают затерянный в джунглях экзотический город из фильмов про Индиану Джонса. Гротескная архитектура центральных ансамблей определила стили "индивидуальной застройки", которая добавила к уже упомянутым направлениям вошедшую в моду готику.
Викторианские кладбища были популярным местом для прогулок, и любая творческая находка в оформлении надгробия тут же копировалась и тиражировалась в количествах, наводивших на мысль о китайских производителях. Как ни странно, преобладающей темой памятников были не христианские, а "варварские" символы. Одним из возможных объяснений может служить тот факт, что позиции католической церкви в Британии в то время были ослаблены, и заказчики избегали прямого креста или распятия как нежелательных ассоциации с католической верой. Интересно, что большая часть этой "варварской" символики неведомо какими путями дошла и до самых дальних уголков моей советской родины.
Главными символами викторианских могил стали римские урны, накрытые тканью наполовину (чтобы душа могла вылететь из пепла после кремации), сломанные колонны (безвременная кончина), египетские обелиски, круглые венки и перевёрнутые факелы (символы вечной жизни), скорбящие женщины в тогах часто в образе ангела, кельтские кресты в круге и, конечно же, костлявая старуха с косой.
Многие памятники включали символы профессии – саблю или палитру, перо или книгу. Некоторые в подражание захоронениям знати в деталях воспроизводили гроб или самого покойника на смертном одре. Массивность надгробий заставляла строить мощные подземные склепы, которые служили им фундаментом. Часто такие склепы строились с расчётом на несколько захоронений. Надпись на одном из мраморных фронтонов гордо извещала прохожих о том, что просторный склеп имярек был возведен на средства безутешной вдовы с тем, чтобы со временем в нем упокоились их дети и внуки — пожелание, под которым вряд ли кто из наших современников решился бы подписаться.
Могилы арендовались на 50 лет с правом неограниченного продления. Люди более скромного достатка покупали на тех же условиях ячейку в катакомбах, что позволяло сэкономить и на аренде, и на памятнике. Катакомбы больше всего напоминали камеры хранения с четырёхъярусными полками, на которых вместо чемоданов стояли двухслойные гробы с запаянными свинцовыми вкладышами. Их посещение стало экскурсией в страшные истории моего пионерского детства, рассказываемые прерывающимся шёпотом в темноте после отбоя. За прошедшие полтора века часть досок истлела, открывая тусклый свинец внутренней капсулы, но почерневшие венки продолжали хранить очертания искусственных цветов, а бронзовые ручки всё ещё поблёскивали в свете фонариков.
Косвенным подтверждением бренности мирской славы и тщетности усилий увековечить себя служил тот факт, что из 50 000 "постояльцев" Хайгейта только дюжина имён вызывает какие-то ассоциации у наших современников. Помимо Карла Маркса здесь похоронены Майкл Фарадей, Джон Голсуорси, родственники Диккенса и Малера, Джордж Элиот (Мэри-Энн Эванс).
Гораздо больше известных имён можно встретить на другом викторианском кладбище – Кенсал Грин, на котором покоятся основоположник детективного жанра Уилки Коллинз, гениальные инженеры отец и сын Брунели, Уильям Теккерей, изобретатель первого компьютера Чарльз Бэбэдж. В 1991 году здесь же, на Кенсал Грин, был кремирован легендарный солист группы Queens Фрэдди Меркьюри.
С уходом викторианской эры ушла и мода на пышные захоронения. Первая мировая война принесла столько жертв и горя, что прежние атрибуты и ритуалы проводов в последний путь в одночасье стали признаком дурного тона. Кроме того в моду стала входить кремация, по уровню которой Британия в наши дни занимает одно из первых мест в мире. Викторианские погосты больше не приносили прибыли и постепенно приходили в упадок. Сегодня часть из них, как Бромптонское кладбище, поддерживается государством, другие управляются добровольными фондами, зарабатывающими средства на содержание экскурсиями и продажей мест. Широкие аллеи, проложенные для прогулок между викторианскими склепами, зарастают безликими и безвкусными памятниками новых могил с непривычными для английского слуха именами.
Поменялось и отношение к смерти. Вопреки логике, сегодня эта тема является большим табу, чем она была для британцев XIX века. Увеличение продолжительности и повышение уровня жизни в наши дни заставляют нас рассматривать смерть как трагедию. Для общества, ориентированного на потребление и материальные ценности, смерть означает прежде всего недополучение положенных радостей.
Главным мерилом успеха человеческой жизни становится количество удовольствий, которые она сумела вместить. Ключевыми факторами, определяющими этот успех, являются здоровье и богатство: первое позволяет расширить перечень доступных удовольствий и удлинить период потребления, второе гарантирует его максимальную плотность. Набившими оскомину шаблонами человеческих устремлений стали образы молодёжи на карнавале в Рио, спортивной пары на пляже или седой подтянутой четы на террасе с видом на море.
В погоне за подобными стереотипами тысячи людей покупают положенные атрибуты, пьют мартини в шезлонге, искренне удивляясь отсутствию в душе какого-либо отклика. Наоборот, те, кому довелось ощутить себя счастливым, знают, что это чувство никак не связано с внешним антуражем. Даже если запечатлеть нас в эти моменты, вряд ли фотографии смогут полностью отразить наше внутреннее состояние.
Поскольку чувства – это вотчина души, их невозможно в полной мере передать языком тела или разума. Верно и обратное, одними стараниями разума и тела мы не можем вызывать к жизни чувства. Единственным надёжным ориентиром на пути к счастью является чувство радости, как в детской игре "холодно – тепло – горячо", душа сама подсказывает нам, в каком направлении двигаться. В отличие от пути тела и разума путь души уходит далеко за пределы одной человеческой жизни, а раз так, то и смерть на этом пути является не финалом, а всего лишь сменой декораций.
Я присел на лавочке напротив крематория переобуть ролики. На фоне перегруженных символикой надгробий его строгий вход выглядел аскетическим. Две ионические колонны поддерживали портал с выгравированной надписью Mors Janua Vitae. Её смысл был ясен из контекста, но сверившись позже со словарём, я убедился, что она означает "Смерть – ворота к новой жизни ". Такая трактовка возражений у меня не вызывала, а вот подкативший ко входу в крематорий весёленький фургон в жёлто-зелёную шашечку с надписью "Экспресс-доставка" родил в моей голове целый ряд самых невероятных предположений и вопросов. Водитель в такой же аляпистой униформе не спеша открыл задние дверцы, но, вопреки моим ожиданиям, вместо наспех сколоченного фанерного гроба с логотипом DHL внутри оказались коробки со спиртным. Даже в этой юдоли скорби жизнь находила повод для улыбки. Слёзы и смех, как две театральные маски, мирно соседствовали друг с другом.
Прибытие фургона придало моим мыслям неожиданное направление. Если за полтора века с момента постройки крематория здесь мало что изменилось, с большой долей вероятности можно было предположить, что он останется таким же, и когда меня уже не будет. Если на тот момент мне доведётся быть в Лондоне, то более достойное место для "последнего занавеса" подыскать будет трудно. Я попробовал перенестись в будущее и представить себе, как бы выглядело моё прибытие сюда в качестве "клиента"…
День был таким же солнечным. Лучики пробивались через листву и гонялись друг за другом бесшабашной ватагой солнечных зайчиков. Душа радовалась обретённой свободе, и не было рядом никого, кто бы мог на неё цыкнуть и призвать к порядку. Разум закончил свой жизненный путь вместе с телом. Его последние распоряжения исполнялись сейчас небольшой компанией друзей и родственников с неукоснительностью, которая его, безусловно, порадовала бы, доведись ему это увидеть. Душу же печальная атмосфера ритуала изрядно веселила. Она никак не вязалась ни с солнечным днём, ни с её радостным настроением, но изменить что-либо было уже не в её власти.
Душа то взлетала к кронам деревьев, то спускалась покружиться вокруг покидаемых близких. Она пыталась, как могла, утешить их скорбь, апеллируя к надписи на портале. Ей хотелось крикнуть "Смотрите! Я здесь! Всё только начинается!", но все её старания достучаться до живых были бесполезными. Оставив попытки, душа опустилась на скамейку, на которой много лет назад взрослый мальчик переобувал ролики и думал о смерти. Процессия медленно втягивалась вслед за гробом в задрапированные двери ритуального зала, когда кто-то из провожающих неожиданно обернулся, чтобы посмотреть на солнышко, и улыбнулся ему широкой, совершенно не вяжущейся со скорбным антуражем улыбкой.
Просто так
"Я отрицаю власть людей, обстоятельств или вещей
отрицательно влиять на меня. Я утверждаю свою
реальность, силу и господство над всем этим".
Саи Баба
В субботу вечером я спонтанно решаю заменить утреннюю пробежку катанием на роликах, отчего засыпаю и просыпаюсь с чувством радостного ожидания. Несмотря на ранний час, летнее солнышко уже поднялось над крышами террас и пробивается тонкими лучиками в щели задёрнутых штор. Стараясь не шуметь, я собираю своё нехитрое снаряжение и, прихватив в одну руку рюкзак и ролики, выскальзываю за дверь. Ремонтники вторую неделю возятся с лифтом, поэтому обуваться приходится уже внизу, сидя на обитых ворсистым синим ковром ступенях.
Я распахиваю дубовую дверь подъезда и попадаю в объятия летнего утра, которое захватывает меня врасплох обилием ощущений. Яркое солнышко, запах моря, принесённый мягким восточным ветерком, птичья перекличка, доносящаяся из парка, моментально забивают все каналы чувственного восприятия. Я стою ошарашенный щедростью этих подарков и, только спустя какое-то время, отпускаю ручку двери. На пустых улицах меня встречают редкие фургоны, развозящие продукты, да кэбы, дорабатывающие последние минуты ночной смены.
Весь город в моём распоряжении. Я лечу то посередине дороги, то по плитам тротуара, наслаждаясь скоростью, свободой и неповторимым ощущением скорости. Инстинкты, доставшиеся нам ещё от пещерных людей, связывают быстрое движение только с бегом, но никак не с перетаптыванием с ноги на ногу, вращением педалей или нажатием на акселератор. Когда мы только начинаем овладевать новыми навыками, разум впадает в панику, ему кажется, что мы несёмся с сумасшедшей скоростью и неизбежно разобьёмся в лепёшку. Со временем паника проходит, и противоречие между направлением мышечных усилий и вызываемой ими траекторией движения доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие.
Я проезжаю через Гайд-парк и Кенсингтон-гарденс, мимо мавзолея принцу Альберту и фешенебельных витрин Кенсингтон Хай-стрит к парку школы, в которой Черчиллю в обстановке строжайшей секретности докладывали план высадки в Нормандии. Спустя десять минут под колёсами роликов гулко гудит деревянный настил подвесного моста Хаммерсмит. Доброе утро, Темза! Буруны с восточной стороны опор говорят о приливе, река течёт вспять, раскинувшись золотой гладью в метре от парапета набережной.
Цепочка парных водоворотов между опорами обозначает путь скифа; повернувшись направо, я вижу его уже метров за сто от моста. Хрупкая девушка в чёрном трико гонит узкое лезвие лодки за излучину реки. Солидные особняки предместий ещё не проснулись, и единственным существом, разделяющим со мной радость утра на пути по запутанным тихим улочкам, оказывается чёрно-белый кот, греющийся на столбике ворот рядом с мраморными львами. Последний поворот выводит на финишную прямую, в конце которой уже видны ворота Ричмонд-парка.
С этим парком и его обитателями я познакомился в первый год, когда объезжал на велосипеде зелёные пятна городской карты. Остановившись у зарослей дикой ежевики, я с наслаждением лакомился чуть перезревшими ягодами, когда заметил в траве какое-то шевеление. Я затаился, ожидая появления зверька, и спустя мгновение оказался нос к носу с прелестным серым кроликом. Он принялся деловито пощипывать травку, не обращая на меня никакого внимания. Скоро к нему присоединился второй, и они затеяли весёлую игру в горелки, пытаясь прижать друг друга к земле. Чуть дальше мою тропу пересекла рыжая лисица, а у юго-восточных ворот парка я наткнулся на стадо оленей. И всё это в центре многомиллионного города!
Как выяснилось позже, больше всего мне повезло с лисой. Днём они обычно прячутся и выходят на охоту только после закрытия парковых ворот. Оленей в Ричмонд-парке насчитывается свыше семисот, они являются прямыми потомками тех оленей, на которых с незапамятных времён охотились английские короли. Их основной обязанностью, помимо позирования перед камерами, является уход за парковыми газонами.
Олени относятся к работе со всей серьёзностью и выщипывают траву в полном соответствии со стандартами лучших спортивных стадионов. Также тщательно олени следят и за кронами деревьев, объедая ветки и листья на доступной им высоте, в результате, все деревья в парке, за исключением огороженных плантаций, выглядят постриженными снизу.
Десять квадратных километров парка организованы таким образом, что городские здания видны только от входа и, отойдя на несколько метров от дорожки, можно легко представить себя затерявшимся в лесу или в сельской глуши. Исключением из этого правила является резиденция Пэмброк, расположенная на вершине Ричмонд-хилл. С её уютных террас открывается захватывающая панорама долины Темзы до самого Виндзорского замка.
На территории резиденции расположен курган Генриха VIII – земляная насыпь, с которой через просвет в деревьях виден купол собора Св. Павла. Этот вид на собор охраняется законом, который запрещает строительство на пятнадцатикилометровом отрезке любых сооружений, заслоняющих купол даже частично.
Парк хранит память о королях, летевших по его тропам во главе охотничьих кортежей. Кирпичная стена, возведённая по приказу Карла I, надёжно охраняет его от города и мирских сует, но главными старожилами парка являются вековые дубы, которые помнят ещё войну Алой и Белой розы. Они пользуются здесь особыми привилегиями. Даже высохшие и поваленные деревья остаются на том же месте, где росли. Их трухлявые стволы служат роскошными резиденциями для тысячи видов обитающих в парке жуков.
Ричмонд-парк – главный велотрек Лондона, по кольцевой дороге колесят сотни велосипедистов в майках, знакомых мне по репортажам с Тур-де-Франс. В стороне от асфальта по десяткам набитых троп бродят любители прогулок на свежем воздухе – часто в сопровождении четвероногих питомцев. Я еду по северной дороге, которая пологими уступами поднимается на Сойерс-хилл. На последнем взлёте дыхание сбивается, и я останавливаюсь на обочине, упёршись руками в колени, роняя в траву капли пота с мокрой насквозь банданы. Проезжающие велосипедисты поглядывают на меня с сочувствием, хотя им и самим приходится несладко. Наконец, я осиливаю подъём и поворачиваю налево вдоль резиденции Пемброк. В награду за труды дорога здесь идёт под уклон, и, низко присев в позе лыжника, я качусь вниз, постепенно набирая скорость. Мозг начинает было рисовать картины ужасных падений, но я цыкаю на него и притормаживаю только у нужного мне поворота.
Центральная аллея идёт мимо плантации Изабеллы – разноцветного и пахучего ботанического сада с цепочкой прудов и говорливыми ручейками, пробирающимися через заросли азалий, магнолий и рододендронов. Машинам на аллею въезд запрещён, поэтому здесь больше всего детворы. Подрастающее поколение велосипедистов из заплечных рюкзаков, колясок, с багажников, самокатов, тандемов и прочего дружно глазеет на меня и обращается за пояснением к родителям – ролики в парке увидишь не часто.
Я подъезжаю к конечной точке маршрута – поваленному дубовому стволу в двух шагах от дорожки, снимаю ролики и с наслаждением разминаю затёкшие ступни, затем развешиваю сушиться на солнышке бандану и растягиваюсь на тёплом выбеленном дереве.
Спина и плечи приятно ноют, расправляются, отпуская напряжение. Я разбрасываю руки в стороны и растекаюсь, всем телом повторяя изгибы ствола. В поле зрения только небо и крона дуба – одного из потомков того исполина, на котором я лежу. Окружающий мир исчезает, вернее, я растворяюсь в нём, сбросив, как одежду, индивидуальные стремления, становясь частью ландшафта.
Я чувствую кожей тепло от солнышка, слышу шелест шин и обрывки разговоров, улавливаю запахи травы и нагретого дерева, но не хочу шевелить ни одним мускулом. В оцепенение впадает даже неугомонный разум – в голове ни одной мысли. Души людей не реинкарнируют в растения, но в этот момент я гораздо ближе по ощущениям к приютившему меня вековому дубу, чем к любому из проносящихся мимо велосипедистов.
Я слышу приближающееся шуршание травы и частое дыхание, судя по окликам с дорожки, мной заинтересовался некто по кличке Рацион. В мире, в котором я сейчас нахожусь, не может быть никаких врагов, и я лежу, не меняя позы, пока мокрый нос обнюхивает мои пальцы. Собака бежит дальше по своим собачьим делам, и я так и остаюсь в неведении по поводу того, как она выглядела, и какие качества заработали ей столь необычную кличку. В масштабах вечности понятия времени не существует, и к реальности меня с трудом возвращает только расположившееся по соседству на пикник шумное семейство.
Я собираю просохшее снаряжение в рюкзак, подхватываю ролики и иду босиком по мягкой мелкой травке вдоль дорожки. Тело ещё не включилось в работу, и только ступни реагируют на прикосновение к земле. Повинуясь неясному внутреннему импульсу, я сворачиваю на нехоженую прежде тропу к озеру и иду через луг по набитому просёлку, то спускаясь в мягкую песчаную колею, то выходя на травянистую обочину.
Дорога пахнет детством, деревней, в которую меня отвозили на каникулы. Дедовский дом стоял на окраине, и сразу за огородом начинались поля. Мы играли в прятки в бесконечных лабиринтах кукурузных рядов, строили пещеры в стогах соломы или просто ходили по дороге в сторону далёких, так и оставшихся не разведанными, холмов.
На подходе к озеру я вхожу под кроны небольшой рощи. Подлеска здесь нет, колонны стволов поддерживают зелёный свод, опираясь на ровную, как будто подметённую лужайку. Посреди чёрной, истоптанной оленьими копытцами трясины пробивает дорогу к озеру прозрачный родник. Небольшая табличка выглядит неуместным напоминанием о цивилизации, на ней предупреждение о грозящей купальщикам встрече с голубыми водорослями. Ядовитое растение без разбору травит людей и животных, вызывая зуд, судороги и ещё целый ряд симптомов, которые я даже не могу толком перевести. Озадаченный таким коварством, я выхожу к берегу, напряжённо всматриваясь в воду.
Невысокий глинистый откос подмыт снизу, невидимая мне мелкая волна чавкает в его полостях у меня под ногами. Песчаное дно покрыто водорослями, по виду зелёными, но после грозного предупреждения я уже не берусь утверждать это с уверенностью. Вода манит к себе, и не в силах бороться с искушением, я осторожно опускаю в неё сначала одну, потом другую ногу. Ничего страшного не происходит, ступни погружаются в ил, поднимая облачка песчаной взвеси.
Я делаю пару неуверенных шагов и попадаю в мир подводных джунглей. Водоросли едва уловимыми прикосновениями гладят по ногам, скрывая их ниже колен. Бегущая по воде рябь создаёт впечатление несущегося через меня стремительного потока. Неподалёку в строгом боевом порядке Испанской армады покачивается на воде стая гусей. Один из "клиперов" направляется было в мою сторону, но, получив отповедь от командующего эскадрой, возвращается в строй.
Солнце прячется за налетевшую невесть откуда тучку, и картина меняется как по мановению волшебной палочки. Поросшие лесом берега превращаются в галерею озёрных ландшафтов средней полосы России от Васнецовской Алёнушки до Левитанского омута. Впрочем, идущий на посадку Боинг с британским флагом на хвосте быстро разрушает иллюзию.
Я поворачиваюсь к берегу. Брошенные на откосе ролики рождают в голове картину разочаровавшегося в жизни уличного гонщика, которая тут же меняется на более реалистичный образ того же гонщика, с шипением опускающего в воду раскалённые ступни. Неожиданный зуд в правой ноге прерывает мои размышления и заставляет в два прыжка покинуть гостеприимное озеро. Тревога оказывается ложной, но возвращаться в воду уже не хочется, и я отправляюсь через лес вверх по пологому склону туда, где за деревьями мелькают белоснежные особняки Королевской школы балета.
Этот лес разительно отличается от рощи на берегу озера. Деревья здесь старше и выше, и пробивающихся солнечных лучей хватает обитателям нижних этажей. Дорогу мне то тут, то там преграждают заросли папоротника, ежевики и ещё каких-то неизвестных мне растений. Под ногами хрустят маленькие колючие жёлуди турецкого дуба, они не овальные, а конические с крепко сидящими плоскими шапочками.
Солнышко падает косыми лучами сквозь высокие кроны, и уходящий вверх склон создаёт ощущение тропического леса на каком-нибудь затерянном острове. Впечатление усиливает пара длиннохвостых зелёных попугаев, переругивающихся у меня над головой. Их происхождение до сих пор остаётся загадкой. Учёные считают, что начало этой колонии положили беглые птицы, оставившие комфорт и пансион домашних клеток ради прелестей вольной жизни. Я выбираюсь к балетной школе и обуваюсь на лавочке возле ворот. После пары неуклюжих толчков тело переключается на скоростной способ передвижения, и, спустя мгновение, я уже несусь, подпрыгивая на "лежачих полицейских", к выходу из парка.
Из Ричмонда в центр можно вернуться на метро, но мне ещё надо заехать за продуктами, поэтому мой обратный путь также лежит через Хаммерсмит. Темза за время моей прогулки решила вернуться к морю, и буруны теперь пенятся у западных опор. Вода отступила от парапетов, обнажая илистое дно, и проходящие лодки жмутся ближе к центральному пролёту моста.
Отсутствие завтрака напоминает о себе первыми предупреждающими сигналами, но до заправки остаются уже считанные кварталы. Польский магазин "Млечко" – одно из немногих мест в Лондоне, предлагающих любимые мной с детства творожок, кефир, вареники с картошкой и конфеты "Птичье молоко". По какой-то непонятной для меня причине эти продукты так и не смогли прописаться за пределами социалистического лагеря. Больше голода меня мучает жажда, и первым делом рука тянется к литровой бутыли зелёного чая с лимоном.
С улицы я поднимаюсь в "подземку", которая здесь проходит по эстакаде на уровне третьего этажа, и, удобно расположившись в полупустом вагоне, с наслаждением делаю первый глоток. Влага растекается по телу, наполняя обезвоженные прогулкой клетки, выступает испариной на лбу. Я еду и размышляю о том, какое невероятное количество радости и счастья поместилось в эти воскресные полдня лишь потому, что я позволил себе отказаться от всех планов и, не задаваясь лишними вопросами, следовать желаниям души. Просто так.
Возвращение плюшевого зайца
"Детство – это узкое ущелье от счастья к остальной
жизни. К моменту выхода из него, ты уже накопил
слишком много знаний, чтобы втиснуться обратно".
Том Стоппард
До приезда в Лондон базары вызывали у меня противоречивые чувства. С одной стороны, их прилавки манили разнообразием и качеством продуктов. С другой, пёстрая толпа и сутолока выматывали и отнимали силы так, что по возращении домой порой приходилось отлёживаться, чтобы вернуться в исходное состояние. Я не мог устоять перед напором зазывающих продавцов, которые со всеми мыслимыми акцентами умоляли даже не купить, а только отведать их товар, янтарным ломтиком дрожавший на кончике протянутого ножа.
Поддавшись на уговоры, я оказывался на крючке и, выслушав положенную долю рифмованных прибауток про "свой огород", отходил от прилавка, нагруженный всем, что только стояло перед бойким торговцем. Это было психологическое противостояние, которое я в силу мягкости характера неизбежно проигрывал, зачастую переплачивая и принося домой вовсе не то, за чем собирался.
С приходом свободного рынка на прилавки хлынул поток невиданных ранее заморских товаров. Торговля из подсобного занятия превратилась в бизнес, продавцы и покупатели стали агрессивнее, а посещения рынков ещё более напряжёнными. Установив опытным путём, что моего "запаса прочности" хватает минут на двадцать, я стал планировать каждый визит за покупками как военную операцию. Решительным шагом я проходил по заранее расписанному маршруту, выбирая прилавки, у которых уже стояли покупатели, сбивая цену и сводя к минимуму обмен репликами. Я начинал торг с половины нужного мне количества и получал дополнительную скидку, соглашаясь удвоить его. Если продавец отказывался идти на компромисс, я картинно отходил от него, ожидая в спину капитулирующего "Эй, ладно! Давай!".
В моём стремлении выторговать лишнюю копейку не было особого экономического смысла – оно было данью неписаному ритуалу восточного базара. Покупать товар, не торгуясь, здесь считалось признаком дурного тона и даже оскорблением для продавца. Энергичное отстаивание своих интересов, напротив, вызывало уважение, и чем азартнее проходил торг, тем большим было взаимное удовлетворение от сделки.
Признанием мастерства покупателя служил "поход" – горсть товара, щедро добавленная продавцом поверх уже отмерянного количества в качестве премии за покупку. Приёмы и стратегии этих незатейливых препирательств могли бы проиллюстрировать тома серьёзных психологических исследований и учебников по навыкам ведения переговоров.
Лондонские рынки оказались гораздо спокойнее и разнообразнее привычных для меня азиатских базаров. Продавцы предлагали товар по фиксированным ценам и в большинстве случаев отказывались торговаться. Их доброжелательность в совокупности со спокойствием и неспешностью покупателей создавали уютную атмосферу, в которой можно было бродить часами.
Бессмысленность торга с лихвой компенсировалась азартом поиска. Если на родном базаре можно было найти всё, что производится в мире сегодня, то Лондонские рынки добавляли к этому всё то, что производилось на протяжении предыдущих двух-трёх веков. На антикварных развалах можно было увидеть бельгийский гобелен рядом с подзорной трубой времён адмирала Нельсона и навигационными приборами, которыми вполне мог пользоваться капитан Кук.
Каждый район центрального Лондона имеет свой уличный рынок, который днём пестрит шатрами и гомоном цыганского табора, а вечером исчезает без следа, оставляя улицу в распоряжении уборочных машин. За рядами палаток мелькают витрины стационарных магазинов и лавочек, в которых можно поесть, постричься, получить курс тайского массажа, перевести деньги и сделать ставку в тотализаторе.
Назвать такие рынки передвижными или временными не поворачивается язык, поскольку многим из них перевалило за двести лет. Тем не менее кроме уличных, есть ещё рынки стационарные, чьи корни уходят в прошлое ещё глубже. Зачастую это рынки, специализирующиеся на конкретном товаре: Смитфилд – мясной, Билинсгейт – рыбный, Ковент Гарден вплоть до недавнего времени – цветочный и фруктовый.
В конце прошлого века власти Лондона, освобождая город для туристов, перевели два последних рынка за пределы центра, отдав освободившиеся помещения соответственно под дом приёмов и сувенирные лавочки. Смитфилд сохранил прописку только благодаря тому, что торговля на нём происходит в ночные часы и заканчивается к семи утра.
Кроме того, муниципалитет расширил средневековый рынок на Спиталфилдс и реорганизовал под торговые площади огромные конюшни на Камдене, ранее служившие станцией "техосмотра" и госпиталем для лошадей, тянущих баржи по Риджентс-каналу. В память о прежних обитателях бесконечные переходы и залы этого огромного комплекса украшены их полноразмерными бронзовыми статуями. Именно в этом лабиринте бутиков и лавочек и произошла эта встреча.
В тот день я отправился на Камден присмотреть настольную игру и пообедать в "кругосветке" – пёстром ряду лотков и кухонь всех стран и народов. Запомнить взаимное расположение интересующих меня частей рынка было невозможно в силу их невероятной запутанности, поэтому я привычно доверился интуиции и обонянию. Запахи китайской кухни и индийского кэрри уже начали щекотать мне ноздри, когда, проходя мимо очередной антикварной лавки, я краем глаза поймал чей-то пристальный взгляд.
Я повернул голову и застыл как соляной столп. Боясь моргнуть, чтобы видение не исчезло, я протолкался, не глядя под ноги, через поток посетителей и встал на пороге, не решаясь войти. Это был он! С маленькой узкой полочки, забитой выцветшими куклами и лежащими вповалку потёртыми плюшевыми медведями на меня смотрел Труська – самый надёжный и верный друг моего детства.
Труська пришёл, когда мне было три года, и я лежал в больнице, ожидая операции по удалению миндалин. Он постучал в окно моей палаты, а следом за ним появилась мама. Он был не похож ни на одного из плюшевых зайцев, которых мне доводилось видеть ни до, ни после. Его глаза читали мои самые сокровенные мысли, что делало наше общение недоступным для окружающих. Ему единственному я мог, без страха быть осмеянным, поведать о том, какой ужас во мне вызывала предстоящая операция. Пугало и само слово, и необходимость как-то готовиться к ней, и то, что в отсутствие мамы с папой меня совершенно некому будет защитить.
С этого дня и до окончания школы Труська был моим самым верным другом и надёжным советчиком в любых ситуациях. Первые годы он спал рядом с моей подушкой, затем переместился на диван, но неизменно встречал меня своим понимающим взглядом, когда бы и откуда бы я ни возвращался. Потом он затерялся в бесконечной череде переездов и вот сейчас смотрел на меня с полочки антикварной лавки. Я забрал его не торгуясь, отказавшись от предложенного продавцом пакета, и до самого парка нёс его под мышкой, вызывая улыбки прохожих. Возвращение Труськи в мою взрослую жизнь не могло быть случайным: он что-то должен был мне сказать, но что?
Мы сели в парке на лавочке. Хамоватые местные голуби, убедившись, что взять с нас совершенно нечего, потеряли к нам всякий интерес. Прохожие и спортсмены спешили мимо по своим делам, и ничто не мешало нашему общению. Труська глядел на расстилавшуюся перед нами благодать своим понимающим взглядом, но сегодня была моя очередь его понимать.
Тема детства и раньше так или иначе всплывала в памяти в период моего знакомства с городом. Я даже не задумывался, что именно провоцировало эти воспоминания: это мог быть запах мокрого асфальта в первые минуты дождя, ощущение снега на губах, солнечный свет через листву, мимолётом схваченный ракурс во время велосипедной прогулки. Какое послание было зашифровано в этих сигналах? Что пытался сказать мне город?
Я мысленно прокручивал в голове эти разрозненные мгновения, пытаясь найти общий знаменатель, пока меня не осенило! СЧАСТЬЕ! Ну конечно же! Именно это состояние внезапного и полного счастья возвращало меня в детство! Его появление невозможно было предугадать, на него нельзя было заранее настроиться, оно не зависело от каких бы то ни было действий или внешних условий.
Да, пожалуй, это и было его главной характеристикой – оно было безусловным! Мне сразу вспомнился Зимний сад в Академии наук, психологический тренинг, на котором нам, взрослым, высыпали на ковер коробку игрушек и попросили десять минут побыть детьми. Разобрав кому что досталось, мы уставились друг на друга, не зная, что делать дальше, но уже через мгновенье первый брошенный снаряд полетел кому-то в голову и на полу завертелась шумная куча-мала.
Кто-то строил домик, кто-то с визгом проползал через стройплощадку, круша всё на своём пути. Скоротечность задания не оставляла времени на трагедии, и несостоявшийся зодчий тут же включался в другую подвернувшуюся игру. Мозг, отчаявшись анализировать постоянно меняющуюся ситуацию, обиженно отключился, но никто и не думал по этому поводу печалиться. Я жил в текущем моменте, следуя сиюминутным порывам, не задумываясь ни о причинах, ни о последствиях, радуясь всей душой самому факту своего существования.
Эту радость я испытывал каждый раз, возвращаясь в забытые ощущения детства, испытывал и сейчас, сидя на скамейке со своим вновь обретённым другом. Но ведь это и было счастьем, к которому я так упорно стремился всю свою жизнь! Почему же то, во что я вкладывал столько усилий, падало мне в руки именно в тот момент, когда я абсолютно ничего для этого не делал?
Я чувствовал себя землекопом, всю жизнь долбившим туннель через горный кряж. Все ранние годы я беззаботно играл на площадке перед этим кряжем и был счастлив до тех пор, пока родители не дали мне в руки кайло и не сказали: "Пора, сынок, и тебе пробивать дорогу в жизни! Лишь тот, кто трудится не покладая рук, пробъётся на ту сторону и обретёт счастье!".
И я начал долбить: школа – институт – работа – семья – второе образование и снова работа. В этой бесконечной череде трудодней были свои перерывы, но счастье оставалось всегда впереди, и сколько до него надо было ещё долбить, мне было не известно. Я проходил слой за слоем, год за годом, двигаясь то быстрее, то медленнее, уже не представляя себе другого образа жизни, как вдруг с очередным ударом кайло провалилось в пролом, из которого в туннель хлынул свет. Моя работа подошла к концу, годы упорного труда не прошли даром, я стоял на пороге долгожданного счастья!
Не веря свалившейся на меня удаче, я расширил пролом и выбрался наружу, щурясь от яркого света. Если я что-то и ожидал увидеть, то только не ту картину, которая открылась моим глазам. В первые моменты мозг отказывался поверить в очевидное, но вынужден был принять не поддающийся объяснению факт... Я стоял в нескольких шагах от того места, с которого начал долбить...
Туннель к счастью вывел меня обратно на площадку, с которой я начал. Получалось, всё это время я пробивался к тому, что оставил столько лет назад. Ошибки быть не могло, дорога к счастью возвращала меня в детство. Это необходимо было обдумать.
За излучиной вечной реки
"Просветление – это понимание того, что
тебе нечего делать, некем становиться,
кроме того, кем ты являешься прямо сейчас"
Нил Дональд Уолш
Итак, после всех приключений, разгадывания головоломок, преодоления тупиков и ловушек бесконечного лабиринта жизни поиск привёл меня в детство – в начальную точку моего жизненного пути. Это не могло быть ошибкой. Именно в раннем детстве моя душа пребывала в своём изначальном состоянии, свободном от гнёта установок, правил и здравого смысла. Только в детстве я в полном смысле слова был самим собой. Разум ещё не набрал достаточной для управления информации, и в своих действиях я руководствовался только чувствами.
В этом истинном порядке вещей мне не надо было прилагать никаких усилий для того, чтобы быть счастливым, в нём вообще не существовало понятия "надо". Я радовался тому, что я есть, и не пытался эту радость как-то приумножить. Душе не было дела до действий, она наслаждалась состоянием бытия. Окружающий мир ничего не требовал от меня и радовался мне в ответ просто потому, что я в нём присутствовал.
Только в детстве я был безусловно и полностью счастлив, поскольку обладал в полной мере всем необходимым: свободой, любовью, временем, безграничной верой в себя. С другой стороны, моя безмятежная жизнь ещё не была отягощена порождёнными разумом страхами, обидами и обязательствами. Я не знал суеты, не придавал значения обладанию вещами, а значит, и не ведал горечи их потерь.
Память об этом блаженном периоде жила в моей душе, и всю последующую жизнь душа стремилась вернуться в это состояние, но окрепший к тому времени разум жил своими задачами и слышать не хотел о подобной блажи. Чтобы достучаться до него, потребовались годы. Возвращение к, казалось, навсегда потерянному раю стало возможным только после того, как я открыл своё сердце для любви, попробовал и разочаровался во всём меркантильном, отпустил вину и страх, раздал долги, проверил и убедился, что жизнь такова, какой я сам её представляю.
С приездом в Лондон я попал в ситуацию, в которой от моих действий или бездействия мало что зависело. Моя судьба находилась в руках других людей, мне же оставалось только ждать вердикта. Осознание этого факта давало состояние внутреннего покоя – главное условие для раскрытия души. Во многом этим состоянием я был обязан и самому городу, который неспешностью своего векового уклада словно убаюкивал все мои тревоги. Лондон позволил мне победить в себе главного врага – суету. Я научился жить с благодарностью за каждый отпущенный мне день, не торопя событий и не строя планов.
Состояние внутреннего покоя отнюдь не означало отсутствия деятельности, моё тело продолжало открывать новые возможности, разум накапливал информацию и искал связи между теми или иными явлениями. Новые навыки давали душе и телу новый опыт, а разуму – уверенность в себе. Как и в детстве, моё времяпровождение не было бездельем, его можно было скорее назвать недеянием, понятием, подаренным нам Великим Тунеядцем Лао Цзы. Я делал то, к чему лежала душа, ни в одном из моих начинаний не было ни системы, ни конечной цели, каждым из них я занимался ровно до тех пор, пока оно продолжало меня радовать. Имя моему новому состоянию было умиротворённость.
Благодаря обретённому умению отличать голос души от голоса разума, следовать тому, что чувствовал правильным, а не тому, что правильным считал, годы, проведённые в Лондоне, стали для меня самыми эмоционально наполненными с тех пор, как я учился делать первые шаги. Будучи вырванным из привычного жизненного уклада, я получил возможность взглянуть на себя со стороны, критически оценить истины, которые прежде считал незыблемыми. Распутывая цепочки следов, оставленных на улицах города его бесчисленными обитателями, я ощущал и общность стоявших перед нами вопросов, и неповторимую уникальность каждого в ответах на них.
Не все вопросы, которыми я задавался, приехав сюда, нашли ответы, а какие-то ответы породили новые вопросы. В этой бесконечной череде поисков и заключалась сама жизнь. Среди прочих остался без ответа вопрос чему посвятить её вторую половину. Я начинал её с чистого листа, перестав мучить себя бесплодными сожалениями о прошлом, я входил в неё ребёнком, вернувшимся в детство.
Я научился радоваться сам, и для пропуска в древнеегипетский рай мне осталось только научиться радовать окружающих. Первым шагом на моём новом пути стала эта книга, а что будет дальше, не так уж важно. Река, несущая меня через годы, делает очередной изгиб, и мне остаётся только гадать, какие открытия ждут меня за поворотом. А пока лёгкая волна шлёпает в борт, вёсла уверенно гонят мою лодку по стремнине, и с каждым их взмахом прожитые дни цепочкой водоворотов тянутся за корму, растворяясь в водной глади реки.
Эпилог
Я стоял на тридцать шестом этаже Башни Нат-Уэст в Сити, разглядывая Тауэр и Тауэрский мост, позеленевший бронзовый шпиль церкви Всех Святых, футуристические очертания небоскрёбов Кэнэри Уорф. Внизу, от носков моих туфель и до самого горизонта, куда хватало взгляда, простирался Лондон. Он был таким же, каким я увидел его два года назад, но я уже не чувствовал себя выброшенным на незнакомый берег Робинзоном.
Я угадывал очертания знакомых мне зданий и мог мысленно проложить маршрут к любому из них. Я знал, в каком направлении в данный момент течёт Темза, что происходит на борту швартующегося у Лондонского моста клипера и что именно поднимется там, где сегодня копошатся подъёмные краны. Как на компьютерной карте, я мог, увеличив масштаб, перенестись в любую точку открывающейся панорамы, вспомнить, когда и по какому поводу мне доводилось там бывать.
Город по-прежнему не уставал удивлять меня неожиданными открытиями и новыми местами, но он уже не казался мне ни чужим, ни враждебным. Я знал его характер и привычки, был знаком со многими обитателями и уверено ориентировался в многомерном переплетении его улочек. Город приютил меня в непростой период моей жизни, нянчился со мной, как с несмышлёным ребёнком, исподволь подталкивая к поиску ответов на мучившие меня вопросы. Он заменил мне город моего детства, в котором я родился и рос. Покидая его даже на полдня, я каждый раз радовался возращению, как после долгой разлуки. Лондон помог мне вернуться к своему истинному "я", выписав обратный билет в мир, который, мне казалось, я покинул навсегда. В этом мире нет ничего невозможного, а единственным ограничением является золотое правило не делать другому того, чего не желаешь себе.
Как ни хотелось бы мне остаться с ним навсегда, я понимаю, что время, отпущенное нам на знакомство, подходит к концу. Пока ещё ничто не предвещает расставания, но я уже ощущаю лёгкую грусть, которая всегда является предвестницей нового этапа. Это чувство сродни дочитыванию увлекательной книги. Ещё не все герои спасены и не все злодеи наказаны, ещё в напряжённости сюжета не видно и намёка на скорую развязку, но по количеству оставшихся до переплёта страниц уже понимаешь, что быть с ними вместе осталось недолго.
Я верю, что впереди будут и новые радости, и новые открытия, но для того, чтобы заполнить остающуюся с городом часть души, им потребуется время. Книга заканчивается, и пора двигаться дальше в жизнь, да и у тебя, мой дорогой читатель, я уверен, накопилось достаточно важных дел. Мне было приятно побеседовать с тобой, надеюсь, и для тебя наше общение было в чём-то полезным.
Лондонский этикет не позволяет отпускать друзей без подарка, и в приложении ты найдёшь описание моей самой любимой городской прогулки. Мне хочется верить, что и тебе, дорогой читатель, доведётся когда-нибудь пройти по любимым мною улочкам этого замечательного города, своими глазами взглянуть на его укромные уголки и послушать его вечные истории. И если какое-либо из увиденных мест покажется тебе смутно знакомым, значит, где-то неподалёку в толпе теснящихся персонажей разных романов и эпох мелькает и моя разноцветная тюбетейка с гордой надписью "Архитектор".
Лондон 2011
Приложение
Портовый город
Практическое руководство по знакомству с Лондоном
Самой распространённой ошибкой человека, впервые попавшего в Лондон, является попытка составить представление о нём на основании главных туристических аттракционов. Вырванные из исторического контекста разных эпох, они оставляют такое же впечатление, как забитый до отказа склад театральных декораций. Ни один путеводитель не способен в достаточной степени подготовить к встрече с Лондоном, и дело тут даже не в высокой концентрации памятников или запутанности старинных улиц. Разгадка кроется в том, что, помимо географического, город полноценно живёт ещё, как минимум, в двух измерениях: историческом и художественном. Причём разные временные эпохи и разные художественные персонажи не разнесены по обустроенным туристическим резервациям, а полноправно присутствуют в любом месте, в которое вам довелось зайти.
Церкви и парки XVI-го века, террасы, вокзалы и музеи века XIX-го сегодня так же функциональны, как они были в год своей постройки, а герои книг, по ощущениям, стояли на этом самом месте только минуту назад. В результате, при каждом выходе из гостиницы, на вас наваливается такой объём информации, который мозг просто отказывается обрабатывать, и вы ныряете в ближайший паб, чтобы перенести знакомство с британской столицей в более простую и понятную гастрономическую сферу.
Даже для поверхностного знакомства с Лондоном в нём нужно прожить не менее года, не отвлекаясь на работу и прочие дела. Для туриста, приехавшего на неделю, лучшим, если не единственным, вариантом получить представление о городе остаётся осмотр его в сопровождении местного старожила, который этот город знает и любит.
Лондон невозможно отделить от его историй, без них он превращается в нагромождение домов, иногда привлекательных, но большей частью старых и невзрачных. Вестминстерское аббатство – далеко не самая красивая церковь, а Букингемский дворец не сможет тягаться величием архитектуры даже с обкомом партии советских времён. Осмотр лондонских сокровищ в формате "были – видели – сфотографировали" вызывает такое же разочарование, как пение павлина у барона Мюнгхаузена. Но стоит вам окунутся в их истории, как они тут же превращаются из неогранённого алмаза в сияющий бриллиант.
Если вы говорите на английском, вашим гидом может быть и водитель кэба, и служитель музея, и любой неспешно прогуливающийся прохожий. Два раза в день от Вестминстера и Сити отправляются пешеходные прогулки, информацию и отзывы о которых можно найти на сайте www.londonwalks.com. За недостаток усердия в школе придётся платить в твёрдой валюте русскоговорящему гиду. Элитой лондонских экскурсоводов являются члены Гильдии Голубых Жетонов, которых можно найти и нанять через сайт http://www.blue-badge-guides.com.
Прогулка, предлагаемая мной, составлена на основании моих собственных предпочтений и экспериментов на друзьях, приезжавших меня навестить. Встречающиеся по ходу достопримечательности не объединены какой-либо сюжетной линией. Её единственным предназначением было подготовить друзей к самостоятельному знакомству с городом и заинтересовать в степени достаточной для повторного визита.
Наше знакомство с Лондоном начинается с Темзы. Именно в ней заключено таинство рождения города. Как мать, заботливо пестующая новорожденного малыша, она формировала его основные черты, растила и выхаживала его в период отрочества. Как всякая материнская память, её воды и берега бережно хранят свидетельства мелких и больших событий, о которых повзрослевший город давно позабыл. Веками их связь была неразрывной, и, даже сегодня, когда город выпорхнул из-под материнского крыла в самостоятельную жизнь, река продолжает нести свои воды через его сердце.
Теперь пришла пора городу заботиться о ней, поддерживая чистоту, обустраивая русло, отслеживая все жизненно важные показатели, присущие её почтенному возрасту. Превратившись из кормилицы в добрую бабушку, река сохраняет статус главы семьи, и начать представление именно с неё будет безусловным признаком хорошего тона.
Если у вас нет привычки возить за собой байдарку, то начать знакомство c Темзой можно от причала напротив станции метро Embankment. Из обилия предлагаемых судов и маршрутов выбираем Thames Clippers до Гринвича. Если вы пришли рано и будочки ещё закрыты, билет можно купить прямо на борту. В ожидании катера приятно постоять на качающемся причале и полюбоваться на реку, излучиной уходящую в сторону Сити.
В зависимости от прилива или отлива река либо поднимается к парапету и плещется под мордами бронзовых львов, либо съёживается, открывая замшелые основания бетонных опор, почерневшие деревянные пирсы и песчаные пляжи. Говорят, что в низшей точке отлива, Темзу напротив Парламента можно пересечь, не слезая с лошади, но у меня не было шанса проверить это утверждение на практике.
До строительства набережной приливность Темзы заканчивалась на уровне Вестминстерского моста, теперь, зажатая в гранитные берега, река меняет свой уровень до самого Тедингтонского шлюза на западной границе города. Перепад между приливом и отливом составляет в среднем около шести метров, и в верхней точке прилива вода в Темзе большей частью морская. Бронзовые львиные морды с причальными кольцами в носу служат не столько для швартовки, сколько для украшения, но главной их функцией является предупреждать горожан об угрозе наводнения: если львы "пьют" – город в опасности.
Строительство набережной было затеяно не из эстетических, а санитарных соображений. С резким ростом городского населения в XIX веке Темза перестала справляться с ролью главного канализационного коллектора, и 1858 год вошёл в историю как год Великой Вони. После тщетных попыток отгородиться от запаха пропитанными в хлорке шторами, парламентарии выделили деньги на строительство канализационных сооружений. Помимо коллектора гениальный инженер Джозеф Базалгет проложил в отвоёванном у реки пространстве туннели метро, а надземную часть набережной украсил парками и променадом.
Приближающийся к причалу широкий катамаран говорит о том, что сухопутная часть нашего свидания с городом сменяется морской. В салоне катамарана тепло и просторно, пахнет свежемолотым кофе из буфета, но нам лучше всего расположиться на корме у перил, рядом со стойками для парковки велосипедов. Катер проходит под железнодорожным мостом к вокзалу Чаринг-Кросс и разворачивается к противоположному берегу, чтобы забрать пассажиров с причала Ватерлоо.
За мостом открывается вид на Биг Бен и здание Парламента, ближе к нам по соседству с уродливо-современным парламентским зданием красно-белые корпуса Старого Скотланд-Ярда. Построенный как посольство Шотландии при английском дворе, он по какому-то административному недосмотру до сих пор стоит на суверенной Шотландской земле. Я уверен, что эта оплошность ещё "икнётся" британскому парламенту при разделе имущества.
В отличие от северного южный берег Темзы в районе Вестминстера оставался промзоной вплоть до середины прошлого века и был обустроен только в рамках Британского фестиваля 1951 года. Вернувшийся к власти в том же году Черчилль считал затею блажью и из всех построек оставил только Королевский Фестивальный Зал, который открывается справа за мостом. Слева набережную украшает египетская стела Игла Клеопатры – нелепая дань моде и тщеславию XIX века.
Начать с того, что обелиск был создан за тысячу лет до правления известной царицы и никакого отношения к ней не имеет. Египтяне начали возводить обелиски за 2500 лет до нашей эры в рамках культа поклонения солнцу. Как правило, их возводили разновысокими парами. Истинное назначение обелисков до сих пор вызывает споры, но сама форма настолько приглянулась европейцам, что они, независимо от религиозной принадлежности, приняли его в качестве символа вечной жизни и растиражировали в виде надгробий по всему миру.
Первыми почитателями египетского изобретения стали римляне, реквизировавшие для нужд империи тринадцать стел. После римского завоевания никто на колонны не посягал, предпочитая высекать их на месте. Британии обелиск достался в 1819 году в подарок за победу Нельсона над французами в битве при Ниле. Вероятно, египетский наместник рассчитывал получить что-то взамен, поскольку на момент дарения со дня битвы минуло 18 лет, а со дня смерти Нельсона – 14.
Англичане за подарок поблагодарили, но тащить колонну за тридевять земель посчитали нерентабельным. В это время оскорблённые в патриотических чувствах французы приглядели себе стелу в Луксоре и правдами и неправдами убедили наместника её продать. Не стоит и говорить, что французское приобретение было на полтора метра выше английского. В 1832 году обелиск был установлен в Париже.
Британский парламент безропотно проглотил пилюлю, но 35 лет спустя в процесс вмешался частный капитал в лице известного дерматолога и анатома сэра Вильяма Вильсона, который оплатил транспортировку. Теперь незаслуженно ущемлёнными почувствовали себя американцы. В итоге, три года спустя, парная колонна лондонской иглы, отправилась в Нью-Йорк. К счастью для Египта, на том всё и закончилось.
За Иглой Клеопатры зелёными крышами выглядывает отель Савой. В 30-е годы двое его постояльцев поспорили на пари, можно ли забросить удочку в Темзу с крыши отеля. Полиция перекрыла движение на набережной, и один из официантов, привязавшись к трубе, таки забросил спиннинг в реку. Рядом с Савоем здание красного кирпича – институт, в котором проводил опыты Майкл Фарадей.
После моста Ватерлоо на квартал растянулась открытая терраса Сомерсет-Хаус, в огромном здании мирно соседствуют две картинные галереи и налоговая служба. Чуть дальше, за пароходом "Веллингтон", скрытая за деревьями резиденция американского миллионера Уильяма Уолдорфа Астора. Один из самых изысканных домов своего времени, он и сегодня поражает воображение сочетанием фантазии, вкуса и нерастраченного детского восторга.
Через улицу от владельца сети гостиниц Уолдорф Астория начинаются сады Мидл и Иннер Темпл. Бывшая штаб-квартира тайного Ордена Тамплиеров, часть из них и сегодня закрыта для публичного доступа. С момента разгона ордена и до наших дней хозяевами этого квартала остаются юристы. В центральном зале за столом, подаренным пиратом сэром Фрэнсисом Дрейком, принимают присягу начинающие барристеры.
На правом берегу поднимается Башня ОХО. Во времена запрета на настенную рекламу производители бульонных кубиков Оксо сделали окна башни в виде названия своего продукта. Тёмные днём и подсвеченные изнутри вечером, они верой и правдой служат без малого сто лет и могут смело претендовать на звание старейшего билборда.
От моста Блэкфрайарс начинается территория Сити, и первое, что приковывает взгляд, вереница людей, идущих по небу прямо над рекой. Пешеходный мост Миллениум, покоящийся на двух тонких опорах, бритвенным лезвием протянулся над Темзой от галереи Тэйт-модерн до собора Св. Павла.
Справа за мостом скромный домик цвета слоновой кости, в котором во время строительства собора жил его создатель Кристофер Рен. Каждое утро мастер переправлялся на лодке на северный берег, а вечером перед сном подходил к окну, чтобы бросить взгляд на своё растущее год от года детище. В двух шагах от домика Рена – воссозданный театр Шекспира "Глобус", с круглыми глинобитными стенами и соломенной крышей. Представления в нём идут весь летний сезон и отличаются от оригинальных спектаклей только костюмами публики.
Отвалив от шекспировского причала, катер ныряет под мост Сазарк, справа за которым расположена редакция газеты Файнэншл Таймс. Слева две замковых башенки обозначают вокзал Cannon Street (Пушечная улица). Её название не имеет никакого отношения ни к пушкам, ни к оргтехнике; оно произошло от производившихся здесь в незапамятные времена сальных свечей candles.
Прежде чем катер нырнёт под Лондонский мост, стоит посмотреть направо, где в доке навечно пришвартована "Золотая антилопа" – флагман капитана Дрейка, наводивший ужас на гружённые золотом испанские галеоны. Чуть дальше в глубине видна колокольня Сазаркского собора, заложенного ещё при Вильгельме-завоевателе.
Впереди уже виден Лондонский мост – первая и единственная переправа через Темзу на протяжении полутора тысяч лет. Первый мост построили римляне в 50-м году от рождества Христова, как и все последующие деревянные сооружения, он пал жертвой пожара. Каменный мост появился благодаря нормандцам в начале XIII века и состоял из 19 арок, плотно застроенных сверху домами и лавками высотой до семи этажей.
Под арками крутились четыре водяных колеса: два мельничных, два водонапорных. Небольшая секция возле южного берега была подъёмной для пропуска кораблей в верховья Темзы и охранялась сторожевой башней. На башне с кольев скалились на прохожих отрубленные головы преступников и бунтарей.
Опоры моста создавали перепад воды в реке до двух метров, и проходить между ними на лодке было настолько опасно, что лодочники обязаны были высаживать пассажиров, а затем забирать их с другой стороны.
Постройки отбирали место у проезжей части, что приводило к частым заторам и скандалам, поэтому пешеходам быстрее было воспользоваться услугами лодочников. Дома снесли только 500 лет спустя, но к тому времени и сам мост обветшал настолько, что в начале XIX века было принято решение о строительстве нового на тридцать метров выше по течению. Его пустили в строй в 1831 году, причём прокладка новых подъездных путей обошлась вдвое дороже самого моста. Всего 70 лет спустя и новый мост пришлось расширять, чтобы справиться с растущим транспортным потоком. Расширение привело к тому, что восточная часть моста начала проваливаться в реку, и к 1960 году стало ясно, что мост надо менять.
Когда член местного совета с нехарактерным для англичан именем Иван Лукин предложил продать мост, коллеги заподозрили его в неадекватности. Им пришлось взять свои слова обратно, после того как предприимчивый выходец из России подписал контракт с владельцем МакКалох Ойл на 2,5 млн долларов. Мост переехал в Аризону, где и по сегодняшний день составляет здоровую конкуренцию Большому Каньону.
Согласно закону Мерфи, после разборки-сборки любого механизма всегда остаются лишние детали, не обошла эта участь и Лондонский мост. Невостребованную часть облицовки можно было купить через интернет-аукцион вплоть до 2003 года. Легенда о том, что невежественный американец подразумевал при покупке Тауэрский мост, остаётся всего лишь красивой легендой.
Мост, под которым мы проплываем, был закончен в 1973 году, при этом строители, не перекрывая движения, сначала возвели две крайние полосы, а затем – две средние. 13 июня 1984 года в новый мост при развороте врезался фрегат английского флота "Юпитер", пострадали оба, но ещё в большей степени пострадал капитан фрегата. Чтобы представить происшествие в лицах, возьмите пришвартованный дальше по ходу катера крейсер "Белфаст" и попробуйте мысленно развернуть его вниз по течению. "Белфаст" – самый рентабельный проект королевского флота, за год через его кассы проходит триста тысяч туристов.
Ажиотаж на корме и судорожный треск фотокамер говорят о приближении Тауэра и Тауэрского моста. Озадаченные любители не могут решить, что же снимать в первую очередь, и, в результате, щёлкают напропалую от бедра. С первого взгляда охватить и замок, и мост невозможно, каждый из них стоит отдельного вдумчивого визита, поэтому лучше сосредоточится на левом берегу реки.
Поскольку дальше Лондонского моста крупные морские суда не поднимались, акватория между Лондонским и Тауэрским мостами и была на протяжении веков главным городским портом. Парусники всех типов и флагов стояли, причаленные борт о борт, практически по всей ширине реки в ожидании разгрузки.
Медового цвета здание в стиле барокко ближе к Лондонскому мосту – бывший викторианский рыбный рынок Биллинсгейт. Щепетильные в вопросах гигиены викторианцы впервые в Лондоне стали строить крытые рынки, которые специализировались на определённом товаре. В восьмидесятые годы прошлого века, с удорожанием земли в центре города, их перевели ближе к окраинам. Биллинсгейт переехал в Доклэндс, а его здание теперь служит домом приёмов для делового Сити.
Справа от рынка – внушительный классический фасад здания таможни. Прибывающие в Лондон товары подлежали строгому учёту для уплаты портового сбора и таможенной пошлины со времён Вильгельма, и в викторианскую эпоху здесь не покладая рук трудилось 2000 клерков. Всякое усилие властей неизбежно вызывает равное по силе противодействие субъектов, и подтверждением тому служит расположенный здесь же музей контрабанды.
В истории порта случались и тихие моменты. В страшные годы чумы жизнь в нём замирала, и город, опустошаемый эпидемией, оставался на грани голодной смерти. Единственными моряками, не боявшимися швартоваться в обезлюдевшем порту, оказались голландские купцы, за что благодарные горожане освободили их от уплаты портового сбора. Эта привилегия соблюдается по сей день.
Напротив таможни – два здания, соединённые стеклянной крышей, напоминающей гигантскую автобусную остановку, – Галерея Хэй. В XIX веке это был единственный крытый лондонский док, через который проходило 80 процентов импорта чая и других сыпучих продуктов. Фешенебельные здания по бокам галереи – бывшие склады, а в память о швартовавшихся здесь чайных клиперах центр площади украшает брутальная бронзовая скульптура корабля, способная напугать до икоты режиссёра фильма ужасов. Круглое здание перед самым Тауэрским мостом – мэрия Лондона и безошибочный архитектурный автограф сэра Нормана Фостера. Расположенная прямо напротив Тауэра, она, как никакое другое здание, позволяет оценить, какой гигантский скачок сделала архитектура в XXI веке.
За Тауэрским мостом заканчивается Сити, но продолжается Лондон. По мере роста торговли городской порт всё дальше и дальше расширялся вниз по течению, и первое свидетельство его роста расположено слева за безликим бункером отеля Тауэр – доки Св. Катерины. Христианская мученица III века, силой убеждения сломавшая колесо, на котором ей предстояло принять смерть, никогда не считалась покровительницей погрузочно-разгрузочных работ. Название докам досталось от стоявшего на этом месте средневекового госпиталя.
Не приспособленные для приёма больших кораблей, эти доки так и не стали значимым коммерческим проектом, и через 30 лет после бомбардировок Люфтваффе порт, наконец, решился продать их городу. Одними из первых сюда переехали с Флит-стрит редакции Таймс, Санди Таймс и Сан. Сегодня доки – место жительства людей, предпочитающих держать яхту, причаленной прямо под балконом. Если после покупки квартиры у вас остаётся денег только на одну водную лыжу, возможно, вам следует присматривать жильё не здесь, а ниже по течению.
Следы славного портового прошлого будут сопровождать нас до самого Гринвича. Кирпичные склады с закреплёнными на стенах разгрузочными кранами сегодня переоборудованы в фешенебельные квартиры, а в промежутках между ними теснятся современные дома с большими балконами. То справа, то слева за воротами шлюзов виднеются мачты прогулочных яхт, качаются на волне пришвартованные к огромным бакенам баржи-мусоровозы с надписью "Я ем 10000 тонн мусора в год".
Слева за излучиной реки у здания с табличкой Metropolitan Police причалены синие с жёлтым полицейские катера – Подразделение морской поддержки. С этой небольшой пристани Уопинга берёт своё начало вся британская полиция. В 1798 году Патрик Колхаун и Джон Хариот организовали здесь группу охраны портовых грузов и борьбы с контрабандой. Сухопутная городская полиция появилась на 30 лет позже.
В охране в первую очередь были заинтересованы сами судовладельцы, они и взяли на себя львиную долю расходов по содержанию новой службы. Первые констебли обеспечивали круглосуточное патрулирование акватории порта, присутствовали при разгрузке судов и охраняли склады. Почти сто лет им пришлось гоняться за преступниками, налегая на вёсла, прежде чем казначейство расщедрилось на закупку паровых катеров. После слияния с городской полицией морское подразделение назвали Дивизионом Темзы, но в 2001 году вернули более приличествующее морякам название.
Сегодня вёсла, ночные погони и перестрелки с контрабандистами ушли в далёкое прошлое. Морская полиция оснащена по последнему слову техники, а её функции больше соответствуют Обществу спасения на водах. Последняя крупная катастрофа на Темзе произошла в 1989 году, когда среди ночи речная драга столкнулась с пассажирским пароходом рядом с Лондонским мостом (что-то определённо неладно с этим местом!). Несмотря на поздний час, полицейские катера были на месте аварии уже через шесть минут, что позволило спасти большую часть пассажиров и команды.
Оставшаяся часть нашего маршрута не содержит пунктов, стоящих отдельного упоминания. Можно убрать подальше фотоаппарат, отключиться мыслями от потока историй, дат, имён и судеб и безмятежно наслаждаться скоростью, солнцем, солёными брызгами и всей прогулкой, которой, кажется, не будет конца. Набравший ход катер и летящие за кормой чайки создают ощущение морского круиза, никак не вяжущееся с образом британской столицы. Летящий в лицо ветер сдувает за корму остатки забот, сомнений и тревог, являя миру душу в её первозданном состоянии.
Прервём же на время нашу беседу, отложим до Гринвича обмен переполняющими нас впечатлениями, ибо, сколько бы раз я ни проносился здесь по широкому речному разливу, именно в этот момент на какое-то неуловимое мгновение нам приоткроется душа Города. Города слишком большого, чтобы его обойти, слишком много пережившего, чтобы объять разумом, города, который только душой и можно прочувствовать.
Он чересчур многослоен, чтобы увидеть его в первый же приезд. Как два поставленных напротив зеркала образуют уходящий в бесконечность туннель отражений, каждый дом и каждая улица Лондона, раскрывают уходящую в глубь веков череду картин, с ними связанных. То, что остаётся после поездки в фотоальбомах, – лишь первые, самые поверхностные их образы. На нитку нашей прогулки, как пёстрые стеклянные бусины, нанизаны главные достопримечательности Лондона.
Уже через несколько недель сотрутся из памяти имена и даты, потускнеют воспоминания, и только одно из них останется переливаться блеском драгоценного камня – это ощущение скорости, ветра и морского простора, когда катер набирает ход на отрезке между Уопингом и Гринвичем.
Путешествие за плюшевым зайцем
© Copyright: Егор Петрович, 2015
Свидетельство о публикации №215111300093
Свидетельство о публикации №215111300093
Рецензии