Как я познакомился с морем

                Море – оно просто есть...



Самые давние мои воспоминания уходят к моему возрасту, когда мне было лет пять. Так мне кажется. И извлечь из дальних уголков своей памяти я сейчас могу лишь отдельные события, произошедшие со мной в тот период. Вернее даже не события, а лишь их отрывки. Но что касается того времени, когда мне было уже около семи лет, и я вот-вот должен был пойти в школу, то я действительно могу вспомнить многое и изложить это в стройной последовательности.

В середине 50-х годов прошлого века, а я был рождён именно в то время, многие страны охватила эпидемия полиомиелита – детского инфекционного заболевания, вызывающего у детей паралич мышц конечностей из-за поражения спинного мозга. В возрасте четырёх лет и я подхватил эту заразу. Мои родители вовремя заметили мой недуг и сделали всё от них зависящее, чтобы я одолел эту болезнь и рос нормальным и здоровым мальчишкой. Во время болезни моя левая нога стала отставать в своём развитии от ноги правой. И сейчас в моей памяти всплывают те эпизоды, когда мою слабеющую больную ногу «укутывали» в больнице в гипсовый лонгет, чтобы я мог ходить сам, без помощи взрослых. Помню я и тот момент, когда мне этот лонгет сняли, и я уже мог ходить без него, и, удерживая в руках снятую «гипсовую ногу», дурачился с ней.

Перед моим поступлением в школу болезнь практически была побеждена, но врачи настоятельно советовали моим родителям закрепить достигнутые результаты моего лечения в одном из санаториев на курорте черноморского побережья Крыма. Так мне довелось оказаться в Евпатории и впервые увидеть, что называется «живьём», настоящее Чёрное море.

Первого сентября я, семилетний пацан, впервые пошёл в школу, а уже в начале октября моей маме на работе выделили путёвку, и она, договорившись с моими первыми школьными учителями об освобождении своего нового первоклашки от занятий, на целый месяц повезла меня на курорт.

Видимо путёвка была «горящей», поскольку мама решила добираться в Крым самолётом – дорога в Крым поездом из моей родной Сибири занимала тогда более четырёх суток.

Когда я маленьким мальчишкой впервые оказался в салоне авиалайнера ТУ-104, который был практически пуст, это не вызвало у меня тогда какого-либо удивления. Я увидел, что в салоне самолёта было всего лишь шесть, включая нас с мамой, пассажиров, которым нужно было лететь этим рейсом, а то, что пассажиров так мало, мне тогда показалось вполне нормальным, я посчитал, что так и должно быть. Это сейчас я бы сильно был удивлён, увидав в самолёте подобную картину.

Но тогда это было именно так – салон пустовал, и в полёте я носился по проходу между пустовавшими рядами кресел, устроив для себя своеобразную игру сам с собою.

Трое мужчин-пассажиров сидели в правом по ходу полёта самолёта переднем углу салона, прямо перед перегородкой, отделявшей его от служебных помещений стюардесс. Здесь в углу салона пассажирские кресла стояли лицом друг к другу, а между ними располагался удобный столик, покрытый белым пластиком. Вот за этим столиком и расположились те трое.

Моя мама сидела рядом с военным лётчиком в звании старшего лейтенанта, который, несмотря на свой совсем ещё молодой, не более двадцати пяти лет, возраст, был совершенно седым. Его белоснежная коротко остриженная голова, чем-то похожая на белый одуванчик, торчала из-за спинок кресел и была для меня в моей игре и беготне по салону своеобразным маяком-ориентиром, сигнализирующим мне о местоположении того ряда кресел, где у иллюминатора сидела моя мама.

Те трое пассажиров, разложив на столике свои съестные припасы, что называется под «закусон», обильно потребляли водку марки «Столичная» (я зрительно помню наклейку на бутылке) и оживлённо беседовали.

Мама и лётчик, повернувшись вполоборота друг к другу, разговаривали меж собой.

Я периодически подбегал к маме, чтобы чуть-чуть передохнуть от своей беготни, усаживался к ней на колени, а передохнув, вновь пускался бегать и бродить по пустому салону.

В одну из таких моих передышек я услышал, как мама, попросив у лётчика прощения, спросила о причинах его такой ранней седины.

Лётчик, рассмеявшись, ответил ей тогда:

– Пришлось мне как-то раз уж очень долго провисеть вниз головою.

И поведал он дальше маме свою историю. В одном из учебных полётов его сверхзвуковой «ястребок» вдруг отказался слушаться рычагов управления и, несмотря на все попытки лётчика спасти самолёт, стал падать. Уже в непосредственной близости от земли лётчик, понимая, что самолёт уже не спасти, теперь уже попытался спасти свою жизнь. Он воспользовался «пушкой» катапульты, и та выстрелила креслом, в котором сидел лётчик, практически перед самой землёй. Вряд ли бы успел раскрыться парашют на такой малой высоте – лётчика ждала неминуемая гибель. Но, видимо, судьба решила поступить иначе и помогла ему выжить. Катапульта так отстрелила кресло вместе с лётчиком, что кресло с полураскрытым парашютом зацепилось за провода проходившей рядом с местом падения самолёта линии высоковольтной электропередачи. И повис лётчик на проводах над землёй на высоте около десяти метров, сидя в своём кресле вниз головой, оставшись таким образом не только живым, но и практически невредимым. Провисел он так весьма долго, пока поисковая группа, разыскивающая его, не прибыла на место падения самолёта и не вызволила лётчика из его кресла-спасителя. Только вот когда сняли с лётчика его шлем, его светло-русые волосы уже навсегда изменили свой цвет, став похожими на белый снег.

Помню, я слушал эту историю лётчика, что называется «раскрыв рот», а перед моими глазами, как в кинотеатре на большом чёрно-белом экране явственно возникала картина происходивших с лётчиком событий.

Но через несколько минут эта захватывающая история уже вылетела из моей мальчишечьей головы, и я вновь бегал по пустому салону самолёта, представляя себя участником совершенно других событий, навиваемых мне моим детским воображением.

И вот когда я в очередной раз добежал до «хвоста» салона и, развернувшись, собирался припустить по проходу в обратном направлении, вдруг чьи-то крепкие руки схватили меня сзади за плечи и не дали двинуться с места. Повернув голову влево, я увидел у себя на плече кисть крепкой мужской руки, выглядывавшей из-под рукава синего форменного кителя лётчика гражданской авиации – на краю его рукава красовались сияющие золотом полосы, увенчивавшиеся сверху посередине серпом и молотом с «крылышками». Крепкие руки легко развернули меня на сто восемьдесят градусов, и я оказался лицом к лётчику. Как оказалось, это был пилот авиалайнера, мало того, это был капитан судна. Во время своей игры я и не заметил, как он прошёл в «хвост» самолёта, а теперь только что вышел из туалетной комнаты.

– Хулиганишь? – строго спросил он меня, хотя в его глазах, таких же голубых, как сияющее за стеклом иллюминатора небо, играли весёлые искорки.

Я, молча, отрицательно покачал головой.

– А где твои родители? – спросил он меня, и я опять молча, повернув свою голову влево, кивком головы указал в сторону «белого одуванчика», торчавшего из-за спинок кресел в середине салона.

Пилот вновь развернул меня на сто восемьдесят градусов и, удерживая сзади за мои плечи, стал легонько подталкивать меня вперёд, направившись в сторону ряда кресел, где сидела моя мама.

Подойдя к седовласому лётчику, пилот, улыбаясь, спросил у него:

– Это ваш мальчик?

Но мама первая с улыбкой ответила капитану судна:

– Это мой сын.

– Вы позволите капитану экипажа пригласить вашего сына на небольшую экскурсию в кабину пилотов?

Мама перевела свой взгляд на меня и ответила:

– Ну, если мой сын сам не против, то почему бы и нет.

Капитан, продолжая держать свои сильные руки на моих плечах, повернул меня к себе и, глядя мне в глаза, спросил:

– Пойдёшь со мной в кабину пилотов?

Я, широко открыв от удивления свои глаза и предчувствуя захватывающие для меня зрелище, опять ни слова не говоря, тут же утвердительно закивал головой. Капитан повернул меня спиной к себе, взял мои ладошки в свои огромные ладони, и, подняв мои руки вверх, стал вместе со мной двигаться в сторону двери кабины пилотов, подталкивая меня сзади в затылок пряжкой своего брючного ремня, торчавшего наружу из-под расстёгнутого форменного кителя.

Подойдя к двери кабины пилотов и открыв её, он слегка подтолкнул меня вовнутрь.

И я, переступив порог, вошёл в кабину. Справа и слева кабины лицом к её входной двери за столиками, примыкавшими к задней стенке кабины, сидели два члена экипажа. Увидев меня, такого «важного гостя», за спиной которого возвышался капитан, оба заулыбались, а тот, который был от меня слева, взял меня за руку своей левой рукой, и, потянув меня дальше внутрь кабины, весело произнёс:

– Проходите, уважаемый коллега, не стесняйтесь, будьте как дома!

Слева по борту судна за спиной этого гостеприимного члена экипажа находилось пустующее кресло капитана. Справа по борту, удерживая свои руки на штурвале, цветом слоновой кости и похожем на перевёрнутую букву «С», восседал второй пилот, управлявший самолётом. Между креслами первого и второго пилотов был проход с небольшой лестницей, спускавшийся в помещение застеклённого «носа» корабля, где, обернувшись ко мне левым боком, в кресле перед боковым столиком сидел ещё один член экипажа.

Перед каждым членом экипажа была своя приборная доска, на которых тесно располагалось огромное количество круглых циферблатов, «часиков», как я их потом охарактеризовал маме, рассказывая ей о моей экскурсии.

Но больше всего в оснащении кабины пилотов меня удивило не это большое количество «часиков». Особое удивление в кабине пилотов вызвало у меня, как ни странно, совсем иное – это были тёмно-красно-коричневый цвет пола кабины и тёмно-зелёный цвет её стен. Именно такими цветами были покрашены в подъезде нашего дома входные двери и так называемые панели стен. И я, зайдя в кабину пилотов, тогда явственно вспомнил ремонт в нашем подъезде, который делали упитанные женщины-малярши в заляпанных разноцветной краской комбинезонах, разливавшие в свои вёдра густую масляную краску этих весьма тёмных цветов, предназначавшуюся для покраски дверей и панелей в нашем подъезде.

После прекрасного «воздушного» интерьера салона авиалайнера с его удобными мягкими креслами с красивыми «набивными» чехлами, ковровыми дорожками в проходах между креслами, блестящими пластиковой поверхностью журнальными столиками, эллипсными матовыми тарелками потолочных светильников, напоминавшими мне почему-то панцири водоплавающих черепах, интерьер кабины пилотов меня, маленького мальчишку, можно сказать весьма разочаровал.

Но не разочаровало, а наоборот восхитило меня другое.

– Сходи-ка, прогуляйся, – обратился капитан к сидевшему внутри стеклянного «носа» авиалайнера члену экипажа, и когда тот покинул кабину пилотов, обратился ко мне:

– Давай осторожно спускайся по лесенке и садись в его кресло.

Я спустился в носовой отсек кабины, уселся в удобное мягкое кресло, покрытое чёрным кожзаменителем, и положил руки на такие же, как и само кресло, чёрные широкие подлокотники. Капитан спустился следом за мной и развернул кресло по ходу полёта самолёта так, что перед моими глазами оказались лишь носовые стёкла лайнера.

Вот тут я и испытал огромный восторг от увиденного через эти толстые стёкла. Прямо перед собой я увидел величественную красоту небосвода, простиравшегося передо мной до самой линии горизонта, которая в центре моего взора была весьма выпуклой. Я увидел бескрайнее безмолвное пространство с его неподдающемуся мгновенному восприятию разнообразием облаков от небольших прозрачных и лёгких до огромных, казавшихся твёрдыми и тяжёлыми, сбившимися в фантастические фигуры, похожие на непонятные неземные существа. На эти завораживающие облака, на это чудо природы можно было смотреть бесконечно, каждую секунду узнавая в облачных фигурах силуэты знакомых животных и предметов. И я смотрел с широко открытыми от удивления и восхищения глазами, замерев в удобном кресле и боясь шевельнуться.

Сколько просидел я перед завораживающей картиной надвигавшегося на меня небосвода, я не помню. Помню, что очнулся от этого гипнотического волшебного сна лишь тогда, когда капитан развернул кресло, в котором я восседал, лицом к себе и, улыбаясь мне, спросил:

– Ну, как, понравилось?

Находясь ещё под впечатлением от увиденного, я в ответ смог лишь улыбнуться и в знак согласия медленно моргнуть своими глазами и кивнуть подбородком.

Капитан взял меня за руку, лёгким движением потянул к себе, тем самым заставив меня подняться с кресла, и так, взявшись за руки, мы вместе покинули кабину пилотов и вернулись в салон самолёта к моей маме.

– Принимайте своего будущего лётчика, – сказал капитан, передавая мою ладошку из своей руки в мамину руку. – Я думаю, вашему сыну экскурсия понравилась.

Капитан, улыбаясь, подмигнул мне и, пожелав нам счастливого полёта, направился в носовую часть своего воздушного судна.

А я, забравшись на колени к маме, взахлёб стал рассказывать о том, что я увидел в кабине.

Вскоре наш ТУ-104 начал снижение и через некоторое время приземлился в промежуточном пункте нашего маршрута – в аэропорту города Свердловска.

Как оказалось, трое пассажиров, сидевших у столика впереди салона, летели в этот город. Они, изрядно пошатываясь от выпитой в полёте водки, шумно простились у трапа со стюардессами и покинули самолёт. Но вот новых пассажиров на борт почему-то не поднялось ни одного. И наша стоянка в Свердловске затянулась на несколько часов – аэрофлотовское начальство пыталось решить вопрос о пересадке нас, оставшихся троих пассажиров, на другой самолёт, следовавший в Симферополь, поскольку «гнать» в такой дальний путь практически пустой самолёт было делом явно невыгодным. Но, в конце концов, ничего у Аэрофлота не получилось, и наш авиалайнер продолжил свой путь почти «порожняком».

Симферополь встретил нас тяжёлыми грозовыми тучами, но это не помешало ставшему уже мне знакомым лётному экипажу нашего лайнера плавно и мягко посадить ТУ-104 в симферопольском аэропорту.


На привокзальной площади аэровокзала мы распрощались с единственным нашим попутчиком – седым военным лётчиком и, откликнувшись на предложение немолодого таксиста о доставке нас «с ветерком» в Евпаторию, разместились с мамой на переднем сидении его таксомотора ГАЗ-21 «Волга». Заднее сидение уже было занято тремя пассажирами, поэтому мне пришлось уместиться на маминых коленях. Впрочем, тогда по комплекции я был очень маленьким, и окружающие, узнав, что я уже школьник, всегда этому сильно удивлялись. Да и салон «Волги» был несравнимо больше салона имевшегося тогда у нас в семье «Москвича-407» – я даже мог сесть на сидение справа от мамы, и при этом она нисколько не мешала водителю такси управлять автомобилем.

От Симферополя до Евпатории было около 80-ти километров пути, поэтому дорога была весьма долгой. Тем более продлить это время тогда помогла погода.

Когда наш автомобиль тронулся в путь, чёрно-серые тяжёлые тучи ещё более сгустились над землёй, и мама предположила, что они вот-вот просыпятся сильным снегом, ведь мы только что прилетели из Сибири, где октябрь уже не раз обозначал себя снегопадом. На что наш шофёр удивлённо возразил:

– Да вы что, какой снег? На улице почти пятнадцать градусов. Вот дождичек сейчас точно прольётся и не слабый.

И он оказался прав. В районе посёлка с непонятным и странным для мальчишечьего понимания названием Саки дождичек действительно пролился и не то что не слабый, а просто сумасшедший. Это был ливень со сверканием перехлёстывающих друг друга молний и канонадой ударов грома, похожих на залпы орудий. Вода лилась с небес сплошной стеной, и «дворники» нашей «Волги» в своём стремительном мотании по лобовому стеклу бесполезно пытались смести воду и позволить нам более-менее отчётливо видеть дорогу. Всё оставалось перед нашими глазами в матовом и расплывчатом очертании. Поэтому наш водитель снизил скорость буквально до скорости черепахи.

В одном месте дорога делала крутой спуск с горы, чтобы в его конце вновь начать круто подниматься в гору. Вот там в самом низу спуска мы не увидели дороги. Огромная лужа-озеро, образовавшаяся из-за стока сюда всей упавшей с неба воды на окружающие дорогу склоны, преградила нам путь, покрыв своей гладью дорожное покрытие. Лишь столбики, стоявшие по краям обочины и торчавшие из воды, обозначали своими бело-чёрными полосатыми головками контур залитой водой дороги.

К тому времени ливень прекратился, тучи «разбежались» и солнце, озарив землю своими яркими лучами, вдруг заиграло, отражаясь в каплях дождевой воды миллионами разноцветных блестящих искр на кончиках мокрых травинок по зелёным склонам, окружавшим нас.

Наш водитель сделал остановку перед самой кромкой лужи-озера, посмотрел влево и вправо на дорожные столбики, видимо по ним определяя глубину водной преграды, и включив первую скорость, сильно «газуя», бесстрашно направил автомобиль вброд.

«Волга» пересекала лужу-озеро подобно катеру. По крайней мере, мне так показалось. Я, сидевший справа от мамы у бокового окна, наблюдал расходившиеся клином от носа автомобиля и вдоль его корпуса волны. Вода бурлила вокруг машины, и мне казалось, что она вот-вот начнёт захлёстывать моё боковое окно. На резиновые коврики на полу стала просачиваться вода через дверные щели – видимо резиновые прокладки вдоль проёма двери где-то были неплотными. Стало даже немножко страшновато. Но дорога вдруг стала подниматься вверх, «озеро» быстро мелеть, и через несколько мгновений «Волга», всё ещё продолжая сильно «газовать», достигла «берега», и кромка преодолённого вброд водного препятствия осталась позади.

Мы с восхищением смотрели на нашего «капитана корабля», который выбравшись из лужи на дорогу и проехав от неё метров двадцать, остановил машину, быстро достал из багажника большую тряпку, открыв по очереди все двери в салон, собрал тряпкой у нас под ногами просочившуюся через щели воду, и мы продолжили свой путь.

И вот когда «Волга» забралась по крутому подъёму в гору, перед нами вдруг открылась блестящая и сверкающая на солнце синяя-пресиняя гладь Чёрного моря. Таким оно мне и запомнилось навсегда – блестящим, сверкающим, синим-пресиним и бескрайним до самого горизонта.

Лишь к вечеру, когда солнце, двигаясь к западу, стало клониться к горизонту, водитель доставил нас к санаторию, который назвала ему мама. Сказались и задержка в свердловском аэропорту, и встретившая нас в Крыму аномальная погода.

Детский санаторий «Солнечный» дружелюбно принял нас с мамой – новых своих постояльцев и нового своего пациента.


Впервые оказавшись на настоящем море, мне, естественно, хотелось чаще быть у воды.

От санатория к пляжу вела прямая городская улица, заканчивавшаяся прямо у входа на пляж. Автомобили, двигавшиеся по улице, перед пляжем сворачивали на поперечные проулки, оставляя небольшой кусочек проезжей части улицы, своеобразный её тупичок, в пользование отдыхающим, следовавшим к пляжу.

Тёплое солнышко ещё с десяток дней баловало нас, позволяя бродить по пляжу и лаская своими бархатными лучами наши обнажённые тела и тела остальных совсем уже редких отдыхающих. Сезон закончился, море было уже достаточно холодным, и отважных купавшихся в нём людей были единицы.

Поэтому и наши с мамой прогулки на пляж были, что называется «сухими». Я бродил босыми ногами по уже прохладному песку, выглядывая на нём красивые мелкие морские ракушки, нечаянно оставленные и потерянные прежними отдыхающими мелкие предметы бижутерии и монеты, по большей части старые «сталинские», по меньшей – новые «хрущёвские». Денежная реформа случилась как раз в начале того года, в котором мы с мамой оказались в Евпатории. Главным экспертом и хранителем моей коллекции конечно же была моя мама.

Сам пляж представлял собою плавно спускавшуюся к кромке морской воды песчаную «поляну» шириною метров в 50-70, отделённую от городских улиц каменной подпорной стенкой, над которой возвышался высокий забор из металлических прутьев. «Просочиться» через этот забор на пляж могли лишь птицы, собаки да кошки. Для людей же был оборудован специальный вход, находившийся на одном уровне с проезжей частью того самого тупичка улицы, примыкавшего со стороны города к входу на пляж. Пляжная подпорная стенка подходила к входу с обеих сторон и ограничивала его ширину таким образом, чтобы препятствовать въезду на пляж четырёхколёсных транспортных средств.

Но пляж пляжем, а главным моим занятием было всё-таки моё лечение. Массаж, лечебная гимнастика, гидромассаж, грязевые и водно-солевые ванны. Если сеансы массажа с гимнастикой я получал в самом санатории, то на приём гидромассажа и ванн приходилось ездить каждый день в грязеводолечебницу.

Лечебные свойства грязи крымских озёр известны давно. В Евпатории таким озером является озеро Мойнаки. Это озеро, на котором расположилась одноимённая с ним грязеводолечебница, по словам, услышанным нами от многих местных жителей, было уникально. Якобы на его поверхности можно свободно лежать, почти как в знаменитом Мёртвом море, которое в Израиле.

Однако проверить такое утверждение мне не пришлось – в самом озере искупаться уже мешала прохладная погода, а вот на сеансах водных процедур в приготовляемых для меня ваннах «поплавком» я себя не почувствовал ни разу. Видимо вода в ваннах, изрядно пахнувшая сероводородом – этим запахом «тухлых яиц», приготовлялась по другому «рецепту» и отличалась от оригинальной озёрной воды.

В общем-то, все процедуры в водогрязелечебнице мне очень нравились, если бы не одно «но».

Я уже упоминал, что в то время по своей комплекции я был очень миниатюрным мальчишкой. Никто из окружающих и представить себе не мог, что я уже стал школьником и пошёл в первый класс.

Пользуясь этим, мама взяла и записала меня на процедуры в водогрязелечебнице в женское отделение. Так ей было удобнее.

Сидя в просторных раздевалках лечебницы, она спокойно могла ожидать меня, помогать мне освобождаться от одежды, аккуратно складывая её рядом с собой, чтобы потом, после принятой мною ванны, насухо вытерев меня полотенцем, вновь помочь облачиться в неё.

Конечно же, мама была не права, хотя тогда для всех окружающих меня в женском отделении я был всего лишь на всего малышом, которому мама помогает раздеться и одеться. То, что я был таким «недомерком» не означало, что я не мог сам раздеваться и одеваться. К слову сказать, свою нехватку роста и комплекции в том семилетнем возрасте я впоследствии с лихвой наверстал в последние два года учёбы в школе, когда после летних каникул в первый год я вырос на восемнадцать сантиметров, а во второй – добавил к своему росту ещё девять.

Но и тогда в свои семь лет я уже был вполне самостоятельным мальчишкой и свободно мог бы обойтись без помощи мамы, запиши она меня на процедуры в мужское отделение.

А здесь, в женском отделении, я испытывал жуткое чувство стыда, когда мне предстояло снять последнюю принадлежность моей одежды – трусы. При виде такого большого количества вокруг себя «живых, а не на картинке» обнажённых женщин я уже тогда чувствовал происходившие в моём организме эротически-физиологические изменения. Вид нагих женщин будоражил меня не только духовно, но и физически, инстинктивно пробуждая во мне чувства будущего мужчины, и я это чувствовал всем своим организмом.

Поэтому, сняв трусы, я весь сжимался и «зажимался», и таким «зажатым» пулей летел в приготовленную мне ванну.

Но, находясь в ванне, мой стыд вдруг куда-то исчезал, и я с огромным интересом и удовольствием смотрел во все глаза на тела двигавшихся мимо меня нагих женщин, испытывая при этом безумно приятное и неизвестное мне чувство, постепенно начиная понимать, почему же мужчины называют женщин нежными и хрупкими существами.

Но мелкий песок в верхней колбе песочных часов, стоявших на маленькой тумбочке возле моей огромной ванны, иссякал, провалившись за полчаса в колбу нижнюю. И мой стыд возвращался. Предстояло покинуть глубокую ванну, ставшую на время лечебной процедуры моим укрытием, и, опять сжавшись и «зажавшись», бежать в раздевалку в объятия мамы и своего большого махрового полотенца. Чтобы там поскорее натянуть свои трусы, и уже медленно, умышленно растягивая время своего облачения в одежду, со скрываемым от мамы удовольствием, продолжать исподлобья созерцать вокруг себя одевавшихся и раздевавшихся женщин.


Последние деньки тёплого «бабьего лета» внезапно закончилось, и дни стали значительно прохладнее, заставив нас залезть в осенние одёжки. Прогулки по пляжу уже не были такими привлекательными, поэтому в свободное от моего лечения время мы с мамой занимались самостоятельными экскурсиями по городу.

А первым нашим экскурсионным объектом в Евпатории, как ни странно, стал городской трамвай. Сразу же по приезду, нам необходимо было попасть на железнодорожный вокзал. Обратный путь домой мама решила проделать поездом, поэтому нужно было не опоздать купить билеты. А на вокзал можно было добраться именно трамваем.

К этому виду транспорта в своём родном городе мы привыкли. Наш дом стоял как раз на той улице, где по её середине были проложены два широких трамвайных пути, разделяя друг от друга проезжие части, по которым двигались автомобили встречного направления движения.

Громко сигналя своими противно дребезжащими звонками, огромные двухвагонные красно-жёлтые трамваи грохотали на улице с раннего утра и до позднего вечера, проносясь мимо наших окон, содрогая фундаменты жилых домов, стоявших вдоль трамвайных путей, а вместе с ними и всех проживающих в домах жителей. К этим «землетрясениям» привыкло и моё семейство.

А тут вдруг перед нами оказался «игрушечный» одновагонный двухосный трамвайчик, двигавшийся по единственному узенькому пути, колея которого была шириною не более метра. Тогда она мне показалась чуть ли не вдвое уже по сравнению с трамвайными путями, к которым я привык в своём родном городе.

Этот увиденный мной одноколейный путь, по которому трамваи курсировали в обе стороны, сначала вызвал у меня полное недоумение. Я никак не мог понять, как же эти трамваи разъезжаются на встречных курсах, пока своими глазами не увидел, что на остановках специально для этого оборудованы двухпутные разъезды. Здесь, на остановках, и трамваи, и люди в них, подобно тому, как это происходит при движении железнодорожных составов, терпеливо ожидали, пока встречный трамвай не проследует мимо.

На конечных остановках трамвай просто доезжал до конца рельсов, в тупик, и, высадив пассажиров, тут же заполнялся пассажирами обратного направления. Вагоновожатый переходил в другую кабину и начинал движение трамвая в обратном направлении. Лишь в одном месте, у грязеводолечебницы, куда мы с мамой каждый день приезжали на трамвае, я увидел тогда, что трамвайный путь уложен в привычное для меня разворотное кольцо.

Каждый трамвайчик имел две одинаковые кабины для вагоновожатых, одну спереди, а другую – сзади. А вернее было бы сказать «с обоих концов», потому что где у этого малыша-трамвая был зад, а где перед, сказать было невозможно. Трамвайчик имел всего по три окна по обоим бокам, зато на каждом боку было по две входные двери. А в салоне у него стояло всего 6 двусторонних кресел – 3 четырёхместных по одному боку и 3 двухместных – по другому. Сверху, над крышей трамвая, возвышался ромбовидный токоприемник, очень похожий на те, что имели у себя наверху электровозы железнодорожного транспорта, всё больше и больше появлявшиеся в те годы начала 60-х на железных дорогах, постепенно сменяя на трудовой вахте «отпыхтевшего» своё постаревшего трудягу-паровоза.

Вот и евпаторийскому трамваю к тому времени, как оказалось, было уже за 50, но он никому не собирался сдавать свои позиции на своей узкоколейке и исправно продолжал служить жителям своего курортного города и приезжим отдыхающим.


Как и во всяком морском курортном городе в Евпатории трудились и другие «трамвайчики» – морские, небольшие катера, вывозившие отдыхающих на морские прогулки.

И вот как-то раз, несмотря на весьма прохладную погоду, мы тоже направились к пристани, решив прокатиться на таком катере. А всё дело было в том, что тогда в акватории напротив нашего пляжа на рейде встал на якорную стоянку огромный пассажирский пароход «Адмирал Нахимов». Он и явился нашим следующим экскурсионным объектом.

Все морские «трамвайчики» изменили свои маршруты морских прогулок и организовано устремились к пароходу, устроив вокруг него своего рода «карусель». Превратившись в своеобразных маленьких «карусельных лошадок», они закружились против часовой стрелки вокруг огромного пассажирского судна. Сделав по три круга, катера направлялись к пристани, чтобы, высадив пассажиров уже осмотревших пароход, забрать на борт порцию новых, желающих его увидеть поближе, и вновь занимали своё место в «карусели».

Пока мы ожидали на пристани своей очереди для посадки в катер, погода заметно испортилась. Ветер усилился, усилилось и волнение моря.

Пришлось нашему катеру вместе с нами изрядно «покачаться» на морской волне. И там, далеко от берега, мы вдруг заметили, что тёмно-зелёный цвет морских волн внезапно превратился в самый настоящий чёрный. Цвет морской воды стал вдруг похож на цвет гудрона, которым заливают трещины в асфальте дорог. Вот тогда-то я и понял, почему же Чёрное море имеет такое название.

Когда наш катер огибал «Адмирала», ветер срывал с появившихся у волн «барашков» их холодную белую «пенку» и бросал нам в лицо. Так что вернулись мы на пристань изрядно промокшими.

И каким же он запомнился нам этот черноморский путешественник – бело-серебристый пассажирский пароход «Адмирал Нахимов».

Три ряда каютных иллюминаторов, выстроившихся в три этажа друг над другом вдоль каждого борта. В районе носа корабля по обеим сторонам под верхним этажом иллюминаторов большие чуть рельефные чёрные буквы имени парохода – «Адмирал Нахимов». Вытянутая и далеко нависающая под углом градусов в 30 над поверхностью моря полукруглая корма. На ней единственный ряд каютных иллюминаторов, под которым ровно посередине чёрные надписи имени корабля и порта приписки судна «Одесса» с красочным рельефным гербом страны Советов между ними. Над палубой парохода трёхэтажная надстройка, увенчанная выстроившимися вдоль судна в ряд двумя огромными белыми дымоходными трубами. На каждой трубе посередине широкая красная полоса, на которой с каждой из бортовых сторон нанесён другой символ советской страны – жёлто-золотистые серп и молот. На палубе спереди и сзади надстройки, а также по верхнему её этажу по её бортам я насчитал тогда около 30 подвешенных в два ряда на тросах огромных шлюпок. Они напомнили мне тогда своим видом малярные «люльки», которые мне не раз приходилось видеть в родном городе, когда ремонтировали фасады многоэтажных домов. И основная достопримечательность «Адмирала», отличавшая его от других морских кораблей – его носовая часть. Нос практически вертикально взмывал над водой, мало того казалось, что его верхняя часть даже немного «завалилась» назад. Благодаря такому своеобразному носу и длинной нависающей над водой корме профиль «Адмирала» был легко узнаваем с далёкого расстояния. Но, если честно признаться, он казался мне каким-то незаконченным, неправильным, а потому не очень-то красивым. Так и хотелось взять и вытянуть верхнюю часть носа корабля вперёд, сделать его, подобно корме, нависающим над водой либо «подрубить» нос у самой кромки воды.

Но гордость за мою страну, за то, что она смогла построить такой величественный корабль, обуяла меня тогда надолго и не проходила даже после того, как я поделился со своими дворовыми и школьными товарищами впечатлениями об увиденном так близко перед своими глазами этом чуде кораблестроения.

Но, как оказалось, я долгое время глубоко заблуждался.

Не был «Адмирал Нахимов» по своему рождению ни русским, ни тем более советским. Он был немцем, поскольку построен был в 1925 году в Германии и, начиная со своего «рождения» вплоть до окончания Второй мировой войны под именем «Берлин», полученным им при сходе со стапелей, трудился под германским флагом. Сначала он бороздил Атлантику, совершая пассажирские рейсы между Европой и Северной Америкой, а во время войны стал плавучим госпиталем. Но в начале 1945 года гитлеровское командование решило использовать пароход для эвакуации окруженных немецких войск. Поэтому корабль был атакован советскими торпедными катерами, и он, получив серьёзные повреждения, израненный и полузатопленный «набрёл» на свои же, немецкие минные заграждения, где подорвался и затонул. Провёл он на дне Балтики два года. В конце концов, советские моряки сумели поднять его на поверхность. Потом ещё два года ремонта, и лишь в 1949-ом встал он в строй советских пассажирских кораблей уже под новым своим именем, пока в последний день августа 1986 года не столкнулся недалеко от Новороссийска с грузовым судном и не затонул уже навечно, унеся с собой жизнь более 400 ни в чём не повинных своих пассажиров.

Вот именно после этих трагических событий с кораблём я и узнал все подробности истории жизни и гибели парохода и о своём глубоком заблуждении относительно его прошлого.

А пока что, за два с половиной десятилетия до трагедии, вернулись мы на причал на катере-«трамвайчике» после осмотра корабля основательно промокшими и продрогшими. Тут и закончились «карусели-лошадки» вокруг «Адмирала». Голос одного из капитанов прогулочных катеров, усиленный громкоговорителем, возвестил:

– Товарищи! Надвигается шторм. Все морские прогулки отменяются. Катера вынуждены идти в порт укрываться от шторма.

К вечеру ушёл в порт укрываться от шторма и «Адмирал Нахимов». А в ночь действительно разразился шторм.


Наутро в первый день шторма решили мы воочию посмотреть на это природное явление. Но не только выйти на пляж, но и спокойно дойти до него нам просто не удалось. Тот самый тупичок проезжей части улицы, который подходил к входу на пляж, оказался полностью залит двигавшейся морской водой, которая с бурлением и шипением прорывалась сюда с затопленного пляжа между подпорными стенками, ограничившими вход.

Так что смотреть на шторм пришлось нам издалека.

Огромные волны стена за стеной шли из глубины моря в сторону пляжа, а, достигнув его песчаных просторов, вдруг рассыпались и быстро устремлялись к подпорной стенке, чтобы попытаться, «облизнув» её верхний край, «прорваться» в город. И многим волнам это удавалось – металлические прутья ограждающего пляж забора уже не являлись для морской воды препятствием.

Бушевало море два дня, заполнив прибрежный курортный город монотонным шелестящим гулом падающих на песчаные отмели пляжа огромных волн. А на третий день шторм утих. И теперь выйти на пляж нам уже удалось, но его гладкая песчаная поверхность изменилась до неузнаваемости – кругом возвышались кучи выброшенных морем на берег морских водорослей, издававших терпкий йодистый запах. Как оказалось, мама не могла переносить этот запах, она задыхалась от него, поэтому пробыли мы на пляже не более получаса.

Мне тоже был неприятен этот запах, но уж очень хотелось покопаться в водорослях. «А вдруг, – думал я, – в залежах водорослей нечаянно окажутся какие-нибудь богатства, которые море долго скрывало в своей глубине от людей». Но мама взяла мою руку и просто увела меня с пляжа. А надежды на то, что мне всё-таки удастся вернуться и поковыряться в кучах водорослей, у меня не оставалось. Когда мы покидали пляж, я видел, что на нём трудились люди, грузившие эти пахучие зелёно-коричневые «дары моря» в небольшие прицепы снующих туда-сюда между пляжем и городом маленьких тракторов, прозванных мною «Беларусиками», поскольку по своему виду они очень походили на знаменитый советский колёсный трактор «Беларусь», хотя были значительно меньших размеров.


Наступившая осень вскоре обозначила себя и первыми ночными заморозками. По утрам трава на земле всё чаще и чаще покрывалась кристаллами инея. В одну из таких первых морозных ночей пришлось нам ночевать на свежем воздухе в тёплых спальных мешках, напомнивших мне наши сибирские полушубки. Они сверкали сверху своей блестящей фиолетово-коричневой морщинистой дублёной кожей, а внутри лохматилась густой длинной шерстью молочно-белого цвета. В отличие от привычных нам сибирских овчинных полушубков эти спальные мешки, судя по всему, были выделаны из козьих шкур.

Честно сказать, я до сих пор не знаю, почему случилась одна такая необычная ночь со сном на открытой веранде, примыкавшей к стеклянным оконно-дверным проёмам наших санаторных покоев. То ли это было лечение, то ли случившаяся необходимость из-за ЧП с отоплением. Но в ту ночь наша веранда была заполнена спальными мешками, в которых ночевали все обитатели нашего этажа. Но ничего страшного не произошло – эти меховые «конверты», в которые с помощью длинных замков-молний мы все добровольно «запечатались» на ночь, оказались очень уютными и тёплыми, и такой ночной отдых нам очень даже понравился, но, к сожалению, сон на открытой веранде случился всего лишь однажды.


В очередной раз прогуливаясь по прибрежным улицам Евпатории, мы как-то набрели на выделявшееся своей своеобразной архитектурой здание православного храма, окруженного высокими раскидистыми деревьями.

Большого диаметра купол покрывал основное здание храма. На примыкавшей к храму пристройке под сводом своего купола расположилась четырехугольная колокольня, возвышавшаяся над высокой и узкой аркой, охватившей и вход в храм, и полукруглую площадку перед ним. От тротуара улицы к этой площадке поднималось с десяток таких же полукруглых, как и сама площадка, каменных лестничных ступеней.

Но не величественная красота здания храма тогда ошеломила и взволновала меня. Ввело меня тогда, что называется в полный «ступор», развивающееся на ветру огромное полотнище знамени, закреплённого на колокольне прямо над входом в храм. Это было нацистское знамя, знамя гитлеровской Германии. Алое полотнище с белым кругом посередине, на котором отчетливо и чётко выделялась сверкавшая, подобно граням угля-антрацита, яркая чёрная свастика.

В век чёрно-белого кино, когда в фильмах о закончившейся полтора десятка лет назад войне мне довольно часто приходилось видеть фашистское знамя, я и представить себе не мог, что оно может быть такого же цвета, как и цвет знамени моей страны. На чёрно-белом экране гитлеровский флаг был всегда серым, и именно таким и никаким иным я его представить себе не мог. И тут вдруг передо мной – алый фашистский стяг. Увидев его, я замер как вкопанный и недоумённо с широко открытыми глазами смотрел на маму, ожидая от неё каких-нибудь объяснений увиденному. Если быть до конца честным, на самом деле я просто испугался, увидев гитлеровское знамя, вернувшееся вдруг из моего военного «киношного» прошлого в мою сегодняшнюю мирную жизнь. Но мама быстро сориентировалась и, во всём разобравшись, вывела меня из состояния оцепенения.

Взяв меня за руку, она повела меня к стоявшим напротив лестницы у входа в храм людям. И всё оказалось до банальности простым – у храма шла съёмка какого-то художественного фильма о войне, и прохожие «зеваки» толпились у ограждения съёмочной площадки, наблюдая за этим необычным действом. На площадке работал операторский кран, где на его верхней площадке за своей кинокамерой трудился оператор, а рядом с ним восседал режиссёр-постановщик фильма, командовавший через свой мегафон всей съёмочной группой – актёрами, ассистентами, осветителями и другими участниками этого непонятного для остальных суетливого процесса.


Всё когда-нибудь заканчивается – таково свойство времени. Заканчивалось и время моего курортного лечения. Бросив на прощание в море по мелкой монете, уезжали мы из санатория на евпаторийском трамвайчике, который довёз нас до железнодорожного вокзала и высадил на своей конечной остановке, где его узенькая колея заканчивалась простым тупиком у привокзальной площади прямо напротив здания вокзала. Трамваю тут же предстоял обратный путь по улицам Евпатории, а нам – недолгое ожидание на вокзале поезда, следовавшего в нашу далёкую и родную Сибирь, домой.

А менее чем через час чёрный паровоз отчаянно раскручивал огромными «коленастыми» рычагами свои разновысокие красно-белые колёса, и, «пыхтя» чёрным дымом через трубу сверху, а белым паром через «золотники» снизу, мчал наш поезд, оставляя далеко позади и гостеприимный санаторий, и уютный курортный городок, и беспокойные волны Чёрного моря, почему-то всегда так волнующие людей.



1961 г. - ноябрь 2015 г.