А мы уйдем на север

Помню дождливый и слякотный сентябрь девяносто девятого, пыльную громаду ГЗ МГУ, нашу каморку в корпусе Б, убогую, обшарпанную, но с видом на смотровую площадку, а в ясную погоду - и на Город чудный, Город древний в речной излучине, с ржаными буханками министерств, бубликом Лужников, пирожной, сахарной глазурью Новодевичьего. Школьная подруга Кася, забежавшая в гости, смотрела за окно скучая и брезгливясь. Она только что вернулась из Торонто, где проводила лето с семьей эмигрировавшего туда годом раньше любимого. Собственно, любимым тот стал лишь после окончательного решения вопроса с его отъездом, именно тогда Кася срочненько и выбрала из двух симпатизировавших ей химфаковских однокурсных Лёликов того, что подолговязей да поречистей, а не того, что полобастей да поплечистей. Видимо, Лёлика она и прозревала за смурым оконным стеклом, докучно отмахиваясь от осенних московских дымных туманов-растуманов, Лёлика и нарядную, всю в неоне да в цветовой гамме Техноколора, благоухающую кленовым сиропом и моющими средствами для полов и дверных ручек Канаду. "А какая там культура везде, Галя! Вот возьми кафешку, где мы с Лёликом работали, чтобы оплатить съем комнаты в квартире его родителей: там бутерброд сделал - помой руки, клиенту передал и деньги взял - помой руки, чек пробил - помой руки. И всё с мылом. У Лёленьки моего даже аллергия началась, цыпки по лапкам пошли. А всё равно мой руки! Гигиена! И салфеточки у них какие! С брендами сетей питания! Представляешь: чашечка с брендом, тарелочка с брендом, салфеточка с брендом - и все ведь бумажное, чашечка, блюдечко - не наш фарфоровый совок! И бутербоды - не наши сыр с колбасой, а туна! Знаешь, что такое туна из банки?" - "Тунец что ль?" - "Ну да! У нас ведь нет такого." - "У нас шпроты есть, сайра всякая, не знаю, килька." - "Во-во, килька для наших алкашей, ну разве это можно сравнивать!" Честь Родины я, впрочем, защищала рассеянно, поскольку всё крутила и крутила рычажок настройки радио на магнитофоне, пытаясь поймать новости: с утра в этот день произошел взрыв в жилом доме на Каширском шоссе. Наконец нашла: диктор зачитывал списки погибших, более ста человек, около трети - дети, потом пошли интервью с места событий, составленные со всем бесстыдством девяностых в обнажении расхристанного горя, неопрятных страданий, с захлестывающим, засасывающим в себя эмоциональным цунами нечеловеческой боли, беспомощности, безнадежности... "Вот и это," - продолжала Кася, - "ну разве в нормальной стране такое возможно, с нормальными, уважающими себя людьми? Нет, нормальным, уважающим себя людям надо, надо бежать - в безопасность, в стабильность, туда, где можно детей рожать и воспитывать!" - "Но не все же могут бежать..." - "Вот пусть тогда и пеняют на себя, если их взрывают, и не воют потом, как эти тетки... Ой, а какие там торговые центры! В них даже ресторанчики есть, где можно поесть суши! Вот ты не знаешь, что такое суши - это японские такие рисовые эллипсы, как пирожные "Картошка", с разными начинками - у нас разве такое бывает?" А я слушала эту смесь квантов отчаяния по радио и проканадского касиного щебетанья - и мне было так невыносимо больно, так невыносимо отвратно, так невыносимо по-человечески одиноко и холодно в тот момент, что у меня даже не было сил желать канадским ликующим, праздно болтающим того же - взорванных домов, искалеченных судеб, крови и беззащитных предметов обихода, разбросанных на тающем снегу. Я сама лежала на этом тающем снегу, пока в светлых касиных глазах плескался и блестел свежеполитый канадский хоккейный лёд, искрился ниагарский водопад, трепетали чистые, красно-белые кленоволистные флаги.