Cапожник и Наташа

Ну, почему все в нашей жизни так:
С повязкой на глазах судьбу свою встречаем,
Бросаем все, чтобы схватить пятак,
А рядом золото в пыли не замечаем…
И, ухмыляясь, думает дурак:
Да велико ли дело!
Начистить медь, чтоб золотом блестела!
Слабо!-Любой дурак сумеет!
-и трет всю жизнь ржавеющий пятак,
А он, пятак, -тускнеет и тускнеет…

Вы можете представить себе, как это больно? Как это больно, когда кончик пули, раздвинув носиком мокрые шерстинки отяжелевшей от промерзшей воды шинели, пройдя рубаху, вгрызается в плоть, обжигая ее на мгновение благостным теплом и адской болью? Можете? Да, вряд ли! Не дай Вам Б-г сидеть по щиколотку в воде, давно перемешавшейся с ледышками и глиной и думать: остынут ли макароны, когда их бросит с поварешки калмык, подползший с тыла в измятый алюминиевый котелок…
     Опять же пули. По разному свистят. Вот, высоко и коротко-винтовка! Здесь просто: сидит гад, и целит. Дело-то, нехитрое! Садись спиной к другой стенке и голову ниже! Или, вдруг, как свистом друг-дружку за хвост хватают и тяжелее, ниже звук – пулемет- как жито сеет, пока в сумке не кончится…. Жить захочешь-прижмешься к холодной и мокрой глине и…считай про себя до ста, если другого не знаешь…
     Володзя вернулся домой покалеченным. Но вернулся! Мало ли! Железка в челюсти-так кто ж ее видит? Слышат! Шепелявит пан Влодзя. Другое плохо: рука стала сохнуть -свинец-то из локтя достали, но гнется плохо-трещит! И больно…Пройдет…
    Старый мастер, Гжегош Часия был щедр на подзатыльники и оплеухи. Всем полякам – поляк! А как же? Взялся обувь чинить-то естем хонор! То дали в реньки цо маем! – И смотрит уныло пан мастер на то, что дали…
    Каждый башмак-он что? Не машина, конечно же, что из частей состоит, но то же, по всякому: вот тебе верх, вот каблук, вот халявки, пидмэтка! Шоб злОжить едно з другим, то рацию надо мать!
      Малыш вис сзади на папкином табурете и смотрел, как вылетают из пожелтевших зубов гвозди и исчезают в подметке под ударами папиного молоточка. Попасть молотком в гвоздь -не улыбайтеь -тоже наука!
     А попасть, как надо- искусство! Вот, и постукивают подковками по Львову франты и паненки! –Бо ни кто иной, как Володзя отдал их башмакам каплю собственной жизни…   
         Львов начала шестидесятых, Наташа…поцелуй в уголок рта…Ты куда, дурак? – -В  Мореходку…
-Дурак! Ты же из хорошей семьи-что проще:  университет Ивана Франка, или Политех -какая разница? - Вышняк!-коммиссионка- помогут, дурак!-я папе скажу…
     Наташа была практична и …красива, изысканно, очень красива и вызывающе дорого одета… Даже в школе… А Я  кто? Нет! Мореходка! И мамина трешка в письме…
    Мне доводилось в жизни прикасаться к дивным вещам: к хронометрам Харрисона в Гринвиче, я бывал в Эрмитаже и Лувре, задержав дыхание, я влазил в примитивные подводные лодки Холланда в Штатах, но никогда, до и после, я не соприкасался с таким  совершенством, в котором поставлены все точки, с красотой сотворенной Вселенной, как Наташа.
    Та, Львовская Наташа…. А, может быть, сравнить было не с кем? …Есть с кем! Я не шагал по жизни в стальных подштанниках… И она побеждает, даже в той нелепой шляпе, в красный горошек…
    -Юра, я люблю тебя, ты  - мой крест! Я люблю тебя, будь ты проклят! А вонючий, похотливый хорек- пусть только тронет! Пусть сдавит жирными своими щупальцами бедро, пусть замрет от омерзительного вожделения, я убью его и… себя!
      Тем не менее, интеллигентные родители с выгодой продали Наташу полноватому, лысеющему директору комиссионного салона.
     Наташу хоронили без меня, я был в ссылке. Далеко на севере. Я был изгоем с сомнительным правом считать себя членом общества, строящего коммунизм…
А самая красивая на земном шаре женщина запустила двигатель роскошной «Волги» в закрытом гараже и опустила стекла автомобильных дверей…
      На этой земле человеку дается одна любовь, одна мама, одна собака…
     Хуже сапожнику – просто ли ему в жизни?  Сколько людей, столько ног! Да еще умножай на два! За редким исключением, но это не в счет, мелочь.
      Швайка просто живет в ладони! Та я ще не открыт, пановне, а уже  гвалт: - кто первый? Марыся, это ты, кого раньше всех черт принес?  А там, за тобой кто?
      Нечесаная, спросонья тетка,  прижав к животу изношенные башмаки, клянется и божится, что сама видела -вот, хоть пусть разорвет на месте!-Клавка- стерва белобрысая, каблуками цокала под дверью-да пусть бы цокала: мне какое дело?! Но – в два часа! Ночи в два часа! Она что- молилась? В церкви она была?-Нет! Я панам- милициантам скажу чтобы разобрались со шлюхой. У меня дети!
      -Дети, говоришь? –А папа …?
      -А ты не суй свое поганое рыло до мого ложка, кобыла, ты на себя посмотри: ляжки аж через юбку торчать! То пощо? Клянусь! Як Бога кохам!
      Панове, пани! Не лайтеся, як в субботу за «город» в синагоге! Покою дайтэ: мои ще сплять! –Пытается сапожник утихомирить заказчиц. –Станьте рядком, то и я скоро!
      Отполированный за десятилетия ладный молоточек-клевец ловит на себя лучи утреннего солнца и брызгает ими в глаза напирающих друг на друга женщин.
      Мир, нарядившись в утренний июль, такой уютный, такой яркий, такой теплый сосредоточился в этой маленькой полуподвальной комнатке: в центре, на сосновом табурете сидит Суверен, позади его, вцепившись в зеленый матерчатый солдатский пояс, висит белобрысый пацан без штанов, в помятой ситцевой рубахе по пупок, в которой он спал. Сын. Помирившиеся, притихшие, завороженные великолепием божьего дня, тетки чинно стоят, прижимая к животам завернутые в «Вильну Украину» и «Львовскую правду» натруженные, требующие лечения чеботы… Божья матерь, потемнев от свечной сажи ликом, сосредоточенно рассматривает парафиновый венчик из розочек вокруг своей рамки…
     Запах улицы, непередаваемы запах летней львовской улицы, в котором все: свежесть утра-это восходящие к солнцу паром капли политого водой булыжника мостовой, дыхание проснувшихся тополей, терпкий и неуместный, как чеснок в пирожном, как перец в десерте, аромат конского навоза…Кусок черной смолы зажат в искалеченной войной ладони пана Володзи.
      Намотав на сухие пальцы кусок суровой дратвы, сапожник продергивает свою грубую нить через смолу, оставляя на блестящем комке стотысячную бороздку…
     А вокруг него, как нимб над головой Богоматери за пыльным стеклом иконы, пылает огромный, летящий через прохладную бездну, Мир. Всему есть место в этом пространстве: белобрысому пацану, греющему дыханием сморщенную шею сапожника, клопу за клочком отставших от стены обоев, грузной мамаше, разложившей на животе щедрую, вялую грудь, сунув сосок в рот младенца - всем! И этим знакомым теткам, сгрудившимся на ступенях мастерской с зажатыми подмышкой газетными свертками, и кзендзу в костеле и полумистическому идолу с усами на цементном барельефе над входом в Ратушу и орлу, бреющему крылом верхушки буков в карпатских кручах и бедолаге, принимающему миску похлебки через окошко в двери своего узилища-всем!
      Наташа еще в этом мире. Длинная, голенастая, с выпирающими коленками и дерзкой стрижкой. Мы целуемся в чужом подъезде. Натащка пахнет молоком. Через взъерошенный локон я смотрю на пыльную лампочку в на потолке. Лампочка горит. Поздно. Пора домой. Маме скажу, что был в бассейне-и не совру…Я омыт, обласкан и взбудоражен таинственными струями проснувшейся, и берущей свое, природы…
     Почему нам «стыдно»? Мы никому не рассказываем про эти встречи, храним нашу тайну, как хранили детьми осколки разноцветных стеклышек в секретной ямке на «заднем» дворе старого дома-замка…
     -Я приготовила башмаки -в них поедешь!- говорит мама- где ты болтаешься?! – почистила и завернула в газету. Завтра с утра занесешь к сапожнику. Понял?- или, где ты витаешь, где тебя черти носят! Мама тебе говорит, а ты и в ус не дуешь! Пороть некому!
      Как правильно сказала мама: витаю! Да, витаю! Там, в темном подъезде, прижавшись к колючему сукну Наташиного импортного  пальто, неловко обжигаю губы о тепло ее шеи, ее губ, пью влагу ее глаз…Слизываю и проглатываю Наташины слезы. Послезавтра я уезжаю в незнакомый мне город, город у моря, рассеченный серой рекой на ломти, как торт на поросшем соснами блюде  Учиться, стать капитаном(мама говорит: «человеком») Больше мы не увидимся…
    Это что? –Солнечные брызги, слетевшие с молоточка сапожника? Почему щиплет глаза?
      -Постарайтесь сделать сегодня, пожалуйста. Завтра я навсегда уезжаю.
      То не естем добже то мовить-«навсегда»! Для чЕго? А матка? А ойтец?
      Не знает моей страшной тайны сапожник:  А Наташа!
  Маленькие блестящие гвоздики вылетают из желтых зубов и ныряют в коричневую, огрубевшую кожу…Молоток сапожника, как метроном, отсчитывает мгновения, пока еще дарованные мне, чтобы быть в одном пространстве с Наташей.
      Последний гвоздь, раскаленный пар из недр паровоза, мамин заполошный всхлип на прощание, уплывающий в звездную осыпь старинный город…
     Спустя три года, морозной осенью, Наташа, плотно закрыв створки ворот, запустит двигатель роскошной «Волги» и опустит окна автомобильных дверей. Позже, уже совсем другой, злой молоток, стряхивая с себя брызги неуместного дождя, загрохочет по гвоздям, загоняя их в доски…