Перекресток

День был солнечным, радостным и суетливым, и настроение у всех было светлое, приподня-тое. Так радостно в нашем доме бывало по праздникам. Но в тот день  причина была другая: в город приезжали папанинцы, все хотели воочию увидеть кумиров того времени. Наверно, то был выходной день, воскресенье, потому что, помню, в комнате было много людей, все торопились: как бы не опоздать; переодевались в лучшие наряды, а под ногами путался, всем мешая, наш шпиц Рекс. Я опасался, что меня могут не взять, но когда и меня стали переодевать, я успокоился: возьмут!
Мы спешили на «перекресток». Так кратко, одним словом, называлось ближайшее к нашему дому скрещение Киевской и Московской улиц. «Перекресток» - и все всем понятно. Я написал «ближайший», но тогда, по малости моего роста, он мне казался далеким, идти к нему надо долго и я боялся, что опоздаем и все свершится без нас.
А увидеть папанинцев очень хотелось! О них я был достаточно осведомлен, ведь мы имели - ого! - радио. Их фамилии были у всех на слуху и произносились, как одно слово: папанин-ширшов-фёдоров-кренкель. Я знал, что папанинцы покорили Северный полюс, и был уверен, что они - первые люди, оказавшиеся там; знал что на полюсе очень холодно, темно и опасно, и поэтому они - герои. Жили они на льдине посреди океана, а командиром у них был Папанин, тот, что с усиками...

... Киевская улица шла от центральной городской площади, носившей имя Розы Люксембург (сколько площадей с таким именем было в моей жизни!) к вокзалу. А Московская улица пересекала Киевскую под прямым углом, и на этой Московской улице в доме 26, втором от угла, мы и жили.
У всякого пересечения улиц – четыре угла. Все ниже написанное происходило на углу, образованном нечетной стороной Киевской и нашей, четной стороной Московской улицы. Здесь я, сидя на плечах Романа, самого высокого из братьев, встречал торжественный кортеж открытых легковых автомобилей с папанинцами, ехавший со стороны вокзала в центр города, вероятно, на Михайловскую улицу, где находились Обком и Горком партии. А, может быть, в городской театр? Он тоже находился в той стороне. Больше в нашем провинциальном городе ехать им было некуда. Разумеется, об этих важных городских объектах я тогда не знал и о пункте прибытия кортежа не задумывался.
На упомянутом углу на сером цоколе стоял одноэтажный, белый, ухоженный особняк, огороженный кованой железной решеткой, зажатой между выбеленными кирпичными столбами. Короткая мощеная дорожка и три каменные ступеньки вели от всегда закрытой, тоже кованной калитки ко входу в дом, защищенному от дождя и снега железным козырьком, опиравшимся на такие же, как решетка кованые кронштейны. И козырек, и кронштейны снизу доверху увивал сочный, темно-зеленый дикий виноград.
Те двери - темные, двустворчатые, окрашенные красно-коричневой глянцевой краской, с большими бронзовыми головами львов на каждой створке будоражили мое воображение. На левой дверной створке голова и кольцо в львиной пасти были темные, на правой створке львиная голова была светлее, а кольцо и вовсе сияло золотым блеском руками отполированной бронзы. Слева от двери свисал железный прут с хитрой, украшенной кованой вязью ручкой внизу – звонок.
Однажды я спросил у кого-то из взрослых, для чего нужны те кольца? Мне объяснили: этими кольцами стучат в дверь, чтобы открыли. Тогда я вообще перестал что-либо понимать. Зачем нужно стучать, если вот она ручка звонка? И как можно стучать кольцом, ведь для этого его надо вынуть из пасти льва? Когда, гуляя с кем-нибудь из взрослых, случалось проходить мимо калитки, я с тротуара, встав на цыпочки, чтобы приподняться над серой кромкой цоколя ограды, сквозь решетку тщетно высматривал какую-нибудь прорезь в львиной пасти, через которую можно было бы вынимать кольцо. Отсутствие таковой и подчеркнутая обстоятельность, солидность бронзы говорили мне, что стучать этими прекрасными предметами невозможно и кощунственно.
Кто жил в доме? Не знаю. Я никогда не видел эти двери открытыми, не видел жильцов или гостей дома или в ухоженном саду за забором, там никогда не играли дети. Я не помню, чтобы взрослые судачили об этом доме, видимо вопросы, будоражившие меня, у них не воз-никали.
Этот дом я описываю так подробно только затем, чтобы вы убедились, что память моя безупречно ясна. Для моего же рассказа важна только ограда усадьбы, сейчас поймете почему.

Тротуары Киевской улицы, насколько я мог видеть, были забиты по-летнему празднично одетой толпой. Люди стояли не только вдоль кромки тротуаров, а заполняли их на всю ширину! Великолепная летняя погода, смех, улыбки, в руках у многих – красные флажки (у меня такого не было, а очень хотелось иметь!) Напротив нас, на противоположном углу Киев-ской находилось двухэтажное бело-голубое здание аптеки, вход в которую располагался точно на углу на приподнятой на три – четыре ступеньки каменной площадке. Эту площадку и балконы здания заполняли счастливчики, которым сверху все было видно, никто не мешал. Роман стоял в ряду четвертом, справа от нас стояла Зенона, моя сестра, а слева и чуть сзади – брат Станислав, Стасик, казавшийся мне с высоты моего «наплечного» положения неожиданно маленьким. Еще дальше сзади был высокая решетчатая ограда описанной мной загадочной усадьбы. Побеленные столбы были измазаны грязными полосами от подошв десятков мальчишек и подростков, взобравшихся на их почти плоские верхушки и усевшихся там. А кому места на столбах не досталось, стояли на цоколе ограды, держась за железную решетку.
Звуки задорной песенки заставили людей, и меня тоже, повернуть головы назад. Верхушку ближайшего к нам столба захватил мальчуган с отчаянной внешностью Гавроша. (Справедливости ради должен сказать, что с литературно-киношным Гаврошем я познакомился много-много позже, после войны).  Он был бос, в длинных, с бахромой внизу штанах, лицо его лучилось удовольствием от своего завидного высокого положения, от солнца и вообще от всего вокруг. На всех столбах сидели по два - по три гордых своей пронырливостью мальчишек. А он занимал верхушку столба один! И не сидел на ней, как остальные его счастливые собратья, а, наслаждаясь всеобщим поощрительным вниманием, он отплясывал на столбе лезгинку, упруго приподнявшись на носках, по-кавказски вытянув руки в одну сторону по линии плеч, опустив вниз полусжатые кулаки, и пел звонко и задорно:

У меня ботинки порваны, асса,
У меня ботинки порваны, асса!

Ботинок на его ногах не было вовсе. Но танцевал он так лихо, так вдохновенно, так уверенно мелко перебирал босыми ногами, будто под ним была не маленькая площадка два на два кирпича, да еще на двухметровой высоте, а обширная сцена. Должно быть, я смотрел на него с восхищением, пораженный смелостью и ловкостью мальчугана: такую веселую, отчаянную бесшабашность я видел впервые! Помню, мне казалось, что он должен непременно сорваться вниз, и я с замершим сердцем ждал этого. Но мальчишка не падал, и даже не смотрел себе под ноги. Гордо приподняв подбородок, он танцевал, бросая в толпу озорные, победные, веселые взгляды, упиваясь исключительностью своего положения, недосягаемостью, свободой, окрыленный вниманием людей внизу, враз повернувших головы в его сторону.

Мама, купи мине ботинки,
Я станцую танец кабардинки...

Да, именно так: «мине»!
Все, казалось бы, чепуха. Но ведь я помню, помню все до подробностей! Помню, поверь-те, охвативший меня восторг от его бесшабашности, от его независимости от всех вокруг, от дерзкого пренебрежения к белой респектабельности столбов, которых сегодня можно пачкать и даже плясать на них безнаказанно!

А потом был кортеж открытых черных лимузинов, медленно двигавшийся между двумя берегами расцвеченной, ликующей толпы. Люди размахивали флажками, цветами и кричали: «Папа-а-а-нин! Ширшо-о-ов! Фё-о-о-доров! Кре-е-нкель!» Автомобили тоже были украшены гирляндами, лентами, транспарантами, в них сидели улыбчивые люди, махали руками в приветственных жестах и ловили брошенные в машины букеты цветов. Я знал, что там герои-полярники, зимовавшие на Северном полюсе! Но где они? Я наивно ожидал увидеть их каждого в отдельности, как на портретах вдоль улицы, по одному в машине. Папанина с его характерными усиками я бы узнал сразу, если бы смог увидеть. Но ни его, ни его товарищей я не нашел, не различил среди множества одинаковых белых кителей и фуражек, заполнявших черные автомобили.

И тут произошло чудо! Как только кортеж поравнялся с двухэтажным домом аптеки, с балконов полетели вниз пачки белых листовок, они закружились в воздухе густой белоснежной бумажной стаей. Но этим чудеса только начались! Над улицей на низкий высоте, так, что все четко видели очкастую голову пилота в открытой кабине - случай невероятный! - пролетел двукрылый самолет, и из него тоже посыпались белые листовки, разносимые ветром, кружащиеся в искрящемся солнечном свете! Они заполнили все голубое безоблачное небо и, кувыркаясь, медленно опускались на нас.
Когда я опустил глаза вниз, то увидел мостовую, как снегом усыпанную листовками. Но машин уже не было… Волна ликования укатилась вправо за большой сад, на месте которого, спустя много лет после войны, построили Центральный универмаг.

Загадочный дом пережил - единственный в округе! - бомбежки, оккупацию, многократные бои за город и в самом городе. Уцелели львы и козырек над крыльцом. Но металлическая решетка исчезла, вместо неё между белыми кирпичными столбами вставили деревянный штакетник. Вокруг на месте сгоревших, разрушенных домов лежали заросшие бурьяном расплывшиеся кирпичные груды. Напротив, на Киевской улице стоял обгоревший остов аптеки с единственным уцелевшим угловым балконом, а на Московской, через дорогу – сливовый сад, называвшийся теперь «милицейским». В угол сада встроили деревянную зеленую пивную будку с фанерной - черным по белому полю - вывеской над входом: «Пиво». А позади, за деревьями, между садом и развалинами большой усадьбы, лежал в заиленной канаве ржавый остов обгоревшего танка.
Так выглядел в 1944 году «перекресток», таким я его увидел и запомнил, вернувшись в свой город после войны.
К тому времени мне уже исполнилось девять лет.
За прошедшие годы я подрос, стал опытнее; о войне знал не понаслышке, видел убитых, кровь, жестокость. Испытал смертельный ужас и неизбывный страх, погибал, умирал, но выжил. Моего опыта доставало сполна, чтобы представить, злые и беспощадные ветры, пронесшиеся над перекрестком, оставившие после себя обгоревшие кирпичные рубцы и шрамы.
Как давно все это было, подумать только!
«Того» угла уже давно нет: Московскую улицу расширили вдвое. На месте «милицейского» сада высится здание Центрального универмага. Ничто не напоминает былую застройку улиц, никто, наверно, не вспоминает приезд героев-полярников.
А в памяти моей все кружат и кружат, опускаясь, белые листовки; пилот приветственно машет сверху рукой, да лихой оборванный мальчишка весело отплясывает горячую лезгин-ку.

*****
Написано почти тринадцать лет назад. Сейчас перечитал и задумался, когда же это было? Всезнающий Интернет на мой запрос выдал ворох информации, и первая же ссылка повергла меня в легкий шок!
Покорителей Северного полюса встречали в Ленинграде 16 марта 1938 года. В Житомир они приехали ярким солнечным летним днем. Когда бы это могло быть? Июль – август 1938-го? Раньше, в мае или июне? Вряд ли, провинциальный Житомир был далеко не перворазрядным областным центром, чтобы герои поспешили «его посмотреть и себя показать». Летом 1939-го? Маловероятно, через полтора года актуальность такого визита и катящегося по стране праздника исчезла, а восторг и энтузиазм народа непременно должен был сильно увянуть. Значит все-таки конец лета - начало осени 1938-го.
Выходит, тогда мне было чуть больше трех лет!
И я все так помню? Невероятно! Но я действительно до мельчайших подробностей вижу события того дня. Воспоминания не могли обогатиться последующим жизненным опытом, в дальнейшем ведь ничего подобного никогда со мной не происходило. К тому же все, что было на том перекрестке, война навсегда стерла с лица земли.
Живет он лишь в моей памяти.


Лейпциг.  21.06.2000 - февраль 2013