Бронепоездный лисенок

Кафе лимонного света - Чтение и пистолет Эдварда- Женщина с кабанячими феромонами - Энергия льется - Проект Юдифь- 21 уровень запахов

Похож на пирожное. В каких-то  конфетно-мармелодовых креативных нарезанных тканях. Толи шторы посрезал, толи тюльпаны-кисточки. Увешался ими как лампочками с обложки Deep Purple. Такой весь. Лоб в морщинах устал. Читает. Книгу Пингвин. Резкие, вульгарные особы равно как и низкосортные бандиты такие издания не любят. Им подавай приключения, чтобы обложка была ярка и привлекательна. Домушники, угонщики автомобилей, грабители банков, - те если и читают, любят издания побогаче, в твердых лаковых переплетах. Или читают одноразовые глянцевые журналы. Где смысл не важен, лишь бы взгляд свой впереть в красивый дизайн шрифта и уловить на уровне сердца какую-то химию, идущую в виде незримых эманаций.

Сидит уже вторую чашку кофе читает. Читает. Пиджак темный, синий, глубокого оттенка, а на горле этот дурацкий разноцветный как хвост бодрого осеннего петуха шарф. Зачем он ему.

Кафе, в котором он сидит пропитанно сочным лимонным солнечным светом. Курево оставляет дорогой и натуральный дым табака в струях света-пыльцы. В кафе нет противного прогорклого аромата жаренных гренок, не пахнет стерледью, нет запаха сделанной на скорую руку быстрой еды. В кафе нет резких звуков. Впечатление такое будто мы следим за движением киношной камеры, все еще снимающей происходящее на старую добрую пленку. Хранит душевная прикосновения посетителей на мебели, тусклоблестящие приборы мерцают в ней, пленка способна передать даже ощущения, настроения, запахи. Вся эта живая пленка: вот базилик, который ты знаешь способен на языке превратится в слегка мятный оттенок, вот томатная основа для пиццы на толстом слое теста, вот угасающие пузырьки минералки в открытой и прозрачной бутулке, вот муха на стекляшке витрины, вот покрытая статическими пылинками пластинка, светящаяся черным диском с ярко алой круглой этикеткой Оэ Кэндзабуро, вот светится в деревяной раме фотография или картина, написанная непонятной мне техникой - на картине-фотографии японский морской пейзаж, вот проходит мимо столика женщина в ситцевом или шелковом платье; вся наэлектризованная, очень энергичная с милым оттенком лица, вот облако ее ферамонов, смешанное с ее томным подавляющим запахом; запах парфюма въедлив, дает вонь самца кабана, канабиса и в тоже время, недосягаемый, веет новехонькими, еще не согнутыми купюрами. Наглый и дерзкий запах.

Этот читает. Вперил свой непробиваемый взгляд в одну строчку. Бумага в пингвине желтая и не гляцевая, за что спасибо производителям этой серии, все мы немного устали от гладкой поверхности, от которой взгляд как бы отскакивает во время чтения, а совсем не проникает внутрь, в подсознание книги. Читает, как кобзарь молитвенно, отрешенный и пассивный, как бы сдавший себя в аренду и позабывший о том, что он живой. Замер словно богомол и читает одну строчку, одну букву, одно слово.

Это 429 страница, номер виден из под большого его пальца, который сказочно красив и его недавно в числе прочих пальцев облагородила своим искусством маникюра бывшая кухарка Изольда, ныне владелица салона на Укрепвалу. Буква большая А. Слово Ангел. Хорошо подходит слово к молитве.
 
Проходит облако женственной недосягаемости и вершит взглядом игру. Смотрит на молящегося Эдварда. А их руки уже сцепились пальцами под невзрачной скатертью легкого пластикового стола. Молитва вершится где-то в другой реальности, здесь же тело в пиджаке и вычурном шарфе-пирожном. Сидит не моргает. Глаза черные, глаза влажные, глаза умные и они прикрыты не длинными ресницами.

-Ваша сдача. Четыре сто. - желтая барышня из-за уюной стойки вплывает тонюсеньким голосом в пространство ужина. Она изведавшая тысячи калорий, каждый раз набивает себя вкусной, энергетически вкусной едой, ест быстро макароны или пасту с золоченным соусом, где отчетливо видны кубики желто-красной моркови и лучок, набивает себя слюноотделительным чуть слышным чавканьем под завяз, впихивая, втрамбовывая, вминая в себя эти живительно лоснящиеся макароны или пасту, ломая девичью диафрагму, пропускная способность которой не успевает обрабатывать попадающую из пищевода в желудок благославенную пищу.

Возле ноги Эдварда, там где маленький осколочек огонька от его тлеющей сигары, только что прожег штанину из мягкой ткани, возникает маленькая желтенькая собаченка. Она миролюбиво мастится, шерстью проведя по напряженной штанине. Держит после этого внезапно дистанцию, так как Эдвард встает за сдачей.

Сразу видно, что у него за поясом - широким кожанным и коричневым поясом, у него пистолет. В расстегнутом пролете пиджака галстук ниспадает на стальную бляжку. Виден астральным зрением черный пистолет, заткнутый за пояс. Это не новость, если кто знает серьезного и слегка медлительного человека, каким и сейчас он предстает с остановившимся взглядом перед желтой тонюсенькой. Грудь ее приятна взгляду, даже тому, в ком замерла мысль или воцарилось немыслие.

Пингвин сейчас разлетится страницами, оставленный на столе, возле тарелки с супом. Суп овощной, суп пюре, книга расскрыта, мягкая обложка под переплетом, переплет сжимается, страницы взмывают стремительно, но медленно, как будто наша та старая пленка применила какой-то особый спецэффект.

В пепельнице из угловатого хрусталя или подобия хрусталя крутится сизый дым, замер в придавленном окурке.

Желтая сгружает мелочь вдобавок к купюрам. Она мысленно поправляет белую полупрозрачную блузку, в которых часто можно увидеть представительниц ее профессии. Алые соски.    

А в это время энергия растекается по городу в плачь появившихся на свет только что младенцев, в синюю искрящуюся дорогую упаковку бесчисленного вечера, в тихое подрагивание овдовевших плеч и стиральных машин, в стеклоочистители, баки для хранения мусора, с крысами на их крышках, в газетный тяжелый свинец, в крик на домочадцев за задернутыми шторами, во влажные черные ветки усталой природы, в сапоги с желтым металлом, женские, уходящие вдаль. Энергия льется в фуражках потных полицейских, в кондитерские изделиях для малышей и их строгих мам, стоящих на кассах, в огромные мебиусообразные стаи птиц, свершающих игру над городом. В дурдоме 70х годов прячутся рябые рыбьи лица, санитарки в коротких на десять сантиметров выше колена белых безликих халатах раздают в пластмассовых коробочках синие пилюли, унитазы превратились в кремовые из белых, глянец разъела известь и хлорка. Длинные иглы укромно спрятались в пытающиеся спастись бегством вены. Воробьинное щебетание вплетается в нейроны пациента гитлера. Каша размана на синем столе с аллюминевыми бортиками.   
Нойоны и бхакты сидят преданно каждый в своей асане, медитативно раскачиваясь в такт своей истинной таковости. Грустно грызут батоны больничные мыши под железными койками. Из роговой оправы очков главврача виден белый астральный свет. Он как жевательная резинка навяз на невидимых глазных яблоках пациентов моцарта и сальери.
Энергия любит себя в квадратном или прямоугольном кабинете Управителя города. Она как в священном храме заполняет каждый элемент интерьерной и экстерьерной части помещения. По вороху бумаг вползает в рукава Управителя, по резным ножкам таиландского декоративного столика вбегает в чаинки и веселые, наивные печеньки, которые сюда принесла утром секретарь, нервная и чувственная девушка лет 19. Фотографии, материалы на тонкой светящейся синеватой патокой бумаге, засохшие кисти винограда, трещащий фантомной трескотней монитор. Вот на нем все и показывают. Где какой повстанец хает надоевшую несправедливую форму власти, где какой паршивец норовит урвать с паршивой овцы клок. На стене супротив окна  - двуличный портрет Правителя.
Входит юродивая: косынка на голове, синий халат. С ведром. Только ей дозволено в отсутствии Управителя приходить сюда, дабы чуть-чуть или полностью убраться. Светлый Дух сообразуется с этой старухой, она словно бы ума физического ограниченного лишилась, но мудрость лучом светит в ней. И знают зажравшиеся начальники и начальнички, мэры и сенаторы, что ей и только ей, этой святой заступнице и прозорливой юродивой можно доверять. Как в десятом году периода Безвластия ей и именно ей выпала честь быть лицом, с которого городской скульптор грузный астматик Арсений XIV сделал слепок для статуи Фемиды у дворца Правосудия. Единственным в мире стал тот памятник вершительнице судеб, единственным, с точки зрения того, что Фемида, занявшая место над входом в главное судилище города, была абсолютно зряча и на глазах у нее не было абсолютно никакой повязки. Мэр города тогда заявил, что это не добрый знак, и что, скорее всего, о справедливом правосудии стоит теперь на некоторое время позабыть. Однако этого мэра Рузвельта IV быстро убрали в прямом, и, затем, в перносном смысле.
Святая Фемида или как ее называли во Дворце “Проект Юдифь” жила себе как у Христа за пазухой. Получала изрядное жалование в муниципальной конторке, которая была и приписана к органам властных структур для осуществления в них некого порядка в прямом и переносном смысле.
Вот и сейчас ее сморщенная жилистая со многими пигментными старческими пятнами рука подбирала со стола руководителя города остатки обглоданных кистей виноградных. Старица-то знала и ведала, что вчера здесь творился пир или пиршество. Занавески на окнах оддернуты, настоявшийся запах табака зашкаливает, на тайском столе два торжественных кубка, в которых на дне зафиксировано желе розового оттенка. Также видны два кубка размером меньшим. В них простое вино остатком недопитым расплескалось по бронзе. На гладком заляпанном каким-то сладким соком паркете черные полосы от дорогущей обуви. Пахнет алмазами и развращенными девицами. Это тетушка Проект Юдифь уловила сразу. Она за версту чует запах развратных женщин. Одни из них тихие скромницы делают вид, что живут целомудренно и даже свято, возводят брови до неба, а только тронь так и обрушится башня вавилонская. И скольких они ввели в заблуждение, играя непорочных героинь романтических новелл. Все эти встречи, томления, воздыхания. Каждый раз с новыми сюжетами и персонажами. Но старую Юдифь не проведешь. А знаете, что выдает нечестивцев, - разоткровеничалась старуха-уборщица, - их запах! Можно все подделать, даже факты: вплести их в какие-то смысловые контуры, придать им совершенное правдоподобие, заставить факт играть на своем, так сказать поле. Не такой уж несломимый ореол у этого факта. Но вот что скрыть никогда и ни при каких обстоятельствах не получится, так это запах, который проникает в нас с нашим дыханием, первейшим, наинеобходимейшим элементом бытия. Запах - это все, это алгоритм, это матрица Вселенной. Запах, это если хотите Бог, в Его всеобъемлюющем значении. Его переносит моя союзница энергия.

Конечно, есть множество уровней и тонких слоев у запаха, чей феномен превосходит феномен телевизионных, а в некоторых случаях, и даже радиационных волн. Я владею 21 степенями распознавания тонких эфирных запахов. Даже мыслеформа не властна над оными, иной раз эти благовидные, то есть творящие благо для вида, так нагадят в эфире, что эонами не отмыть. Один управитель умудрился загадить все пространство на целую манвантару, если пользоваться арийским летоисчислением. Но это редкий случай. Гораздо приятней осознавать, что в мире полно святых и великих, которые буквально источают благоухание или аромат души, тут как сказать вам. Иной раз народы, целые нации находятся в жутчайшей, дикой конфронтации, а их философы и мыслители источают одинаковый, созвучный запах. Он приятен, полезен, незаменим для духовной сферы; им хочется наслаждаться без преувеличения вечно.

А сколько глупцов, пытаясь избежать кары, суда или наказания, заслуженного возмездия, сколько таких глупцов пыталось скрыть следы своих преступлений. Бывало все сделают, все устроят как надо: уничтожат свидетелей и улики, сожгут место преступления и закинут на дно орудия убийства, даже отпечатки собственных пальцев сотрут из базы данных. Но все тщетно, по запаху, как ищейка, я, всех видящая Фемида, нахожу. И это при том, что рассудка у меня физического практически нет, только живой ум из самой что ни на есть духовной ноосферы.

Так говорила сморщенная старуха, убирая своей натруженной рукой остатки винограда с таиландского стола.

А в это время маленькая собачонка написила под столом, где в умозрительном прошлом, в мыслях, Эдвард и женщина с кабанячими феромонами, сцепились крепко пальцами.    
 

Лисья доставка на дом-Мусорный овраг-Бронепоездный лисенок-Таджики в бараке-Месиво-Экстаз бригадира-Пациент гитлер

Лисы в норах кушают припасенное ранее: неощипанных цыплят, пропитанные высохшим белком лотки из-под куринного рябого яица, нежные полоски красного мяса, которое не срезали острыми тонкими ножами мясники при бойне, звездочки с юбками из алюминиевых толстых скоб, оставшихся от сервилатных колбас, паштеты серого цвета из цокающих гофрированных банок, жирные шматы с дырками в них, уперченные и с торчашим кверху попками дольками чеснока - лисы в норах едят всю ту мусорную еду, которую им поставляют люди города. Люди города едят чай с маслом, опилки из сыра, оливье с зеленными огурцами и горошком, кофе с искусственными сливками, снеки, хлеба, оберточную бумагу мраморного цвета с грубыми вкраплениями картона, масло с чаем.

Люди привозят сюда за город отходы - вкусное лакомство для лис, что сидят в норах. Господин лис вчера на сходке сказал, что скоро в каждую нору проведут лисам телевизионный сигнал, чтобы все были оповещены заранее, когда скрюченные суровыми и уродливыми трудовыми буднями мусорные машины привезут очередную порцию питания в муниципальных баках. Главный лис называет съедобный мусор “доставкой на дом”. 

Узловатые, тупые пальцы двух Юсуфов и Курбоана перебирают мусор. Сортируют его. Лисы помнят время, когда нелегалов здесь не было. Все что здесь было - это перевернутый усохший остов трупа-оврага, на дне которого бежал такой же чахлый, издыхающий ручеек, из-за которого небольшая колония лисиц тут и поселилась. Это потом сюда стали свозить мусор. В 1939м году в первый раз. Сначала на телегах и на ослах, потом на подводах и повозках, а когда началась вторая война, то мусор привозили дребезжащие мордастые грузовики, оббитые фанерой их капоты стучали так, как стучат голодные зубы волка, что и достаточно пугало молодых лисят. Они с красным светом в глазах разбегались по окресностям, и не редко их ловили и кутали то в шинели, то в измятые гимнастерки красноармейцы. Один лисенок даже был доставлен в батарею, а затем выменян на банку английцкой тушонки некоторым служащим бронепоезда. Там худосочный лисеныш Зальц в ходе артобстрела был ранен и бежал из человеческого плена весь в ужасе, и трясса еще долгие дни то ли от страха, то ли от напряжения, которое было неизбежным спутником восстановления молодого организма от осколочных ранений.

Мусоропереработки как таковой, здесь, в зловонии отцеженной жижи, которая являлась угасанием и распадом жизнедеятельности городского люда, раньше не было. Огромный широкий каркас, покрытый волнистой металлической крышей, выкрашенный в цвет варенной свеклы, появился на одном из берегов лисьего оврага только полвека спустя после второй войны. Сначала здесь работали люди из числа местных, добираясь из окрестных деревень и пригорода на попутных бортовых машинах. Но потом этих смугляков и смуглянок сменили приезжие жители арбузно-дынных и реже коноплянно-гашишевых республик бывшей Империи. Как говорил приземистый и утлый бригадир Бодо, вечно источающий смрад и вонь: “Те часто отпрашивались - то им на похарона надо, то на аменины. А авгиевы-то конюшни чистить каждый день нужно.”
Таджики-то и таджички, те вообще никуда не отпрашивались, пахали не разгибаясь целый день. И на похороны им не надо, и на аменины с крестинами они не ходили. Были умерены в еде, не принимали алкоголя даже в медикаментозных целях и жили себе тихо в засратом, но с чистыми весьма евроокнами бараке, что был сооружен на скорую руку по приказу дирекции мусороперерабатывающего теперь уже завода.

И когда бригадир Бодо ступал из своей выкрашенной в пошло золотой цвет спортивной машины прямиком в нераскатанную грязищу, сапог его кирзовый тяжело застрявал в дантовом месиве, которое сжимало армейскую свинную кожу так сильно, что она как вакуумная упаковка облегала тощие, скорее всего, дико волосатые голени. Бодо не смущаясь выдергивал ноги из месива, часто теряя сапог в оной перетертой дождями и мусоровозами землянной каше, двигался к конвейеру за которым работали не покладая рук таджики. Он взбирался по тлетворной и тошнотворной шаткой металлической лестнице наверх, на второй ярус, сутулясь и подбочиниваясь каждый раз для важности. Здоровался по-мусульмански, иногда закашливался, после чего верхняя часть его тела оседала, теряла позу. Словно, из этой верхней остистой части бригадира пропадал каркас человека с высокими моральными принципами, которые морально устарели лет так на шестьдесят.

Его засаленная смоляная борода иногда прятала улыбку, в которую раскатывались помидорного цвета некрасивые губы. В такие минуты Бодо превращался в наблюдателя. Он тотально проживал каждый миг-движение конвейра. Ленточное существо с хищными приводами и генераторами зловеще чертыхалось, прерывисто свистело, сипело и двигалось беспощадно к какой-то неведомой бесконечной цели, как бы неся в себе неизбежный триумф моторного гения. Натруженные руки рабочих, выполняющих автоматически отрешенные, словно бескровные и лишенные всякой энергии движения, виделись бригадиру нейроными связями, - так словно машина сроднилась с порабощенными ею людьми.

Выглядело все это так... как видел это в своих невольных пророчествах бригадир Бодо… Выглядело все это так и со стороны, а со стороны это видел лишь пациент психушки, которая была через поля ближе к городу, в стороне лисьих холмов. В сером галифе и в белой майке стоял он возле окна, прильнув к запотевшему стеклу лбом и носом. В его палате медленно и нежно, разрывая душу лился Бах в чьем-то неописуемом исполнении.    

Где-то над пашней,  между психушкой и мусороперерабатывающим теперь уже заводом, на линии взляда пациента гитлера, неспешно парил орел.

Совещалово Управителя-Финансовый фашизм - Все замерло-

Управитель седой и властный, никто не замечает его самосожаления во взгляде пронзительных, насыщенных иным светом синих глаз. Арийские манеры и линии лица, ухоженный, но слегка уставший или даже может быть сильно. Опирается тугими, немного сжатыми, напряженными пальцами о массивную полированную до блеска столешницу. Привстал, видит отражение безупречного галстука и железной бляжки ремня. Электричество мерцает в его взгляде то постояно, то перемено. За овальным столом, который судорожно и боязливо приник к массивной столешнице, сидит внутренний министр генерал Калистратов, отец, безопасный министр Вешняковский, мордвин, помощник армии Калистратов, сын. Поднимает глаза, говорит страстно:   

-Как лисы в норах, я повторяю, - повторяет Управитель. - Как лисы в норах, сидят они и едят то, что своровали у своего немощного, погрязшего в нирване сомнений народа. Грязные, хилые, беспощадные, кромешные лощенные и изощренные пройдохи с великолепными масками учителей и мечтателей, идейные растлители сектантского толка. Эти люди - падшие ангелы, низшие духом, духовная саранча и есть суть паразиты. Они, и именно они, - наша оппозиция. Мир больше не разделяется по нациям и уровню сознания. Мир разделен на бедных и богатых. На честных, нас и нечестивых их! Вызов 21 столетия - это финансовый фашизм!

Огромная пауза-тире. Все молчат. Молчит сдавленный воздух. Не шумит вода в кране, не трищит спичка в руках у Калистратова, сына. Не поет воздух в открытом окне. Город как бы исчез. Просто есть столешница Управителя, есть открытое окно. А города как будто бы и нет вообще. И не слышно троллейбусов с мокрыми, неосохшими после дождя крышами; притихли кошки, которые дерутся на крышке мусорного бака за серым картоном правительственного здания; младенец в складной коляске, которую толкает перед собой читающая модный журнал молодая мать; золотари, тянущие стальной трос в штольню канализационного колодца, оставляют в тягучем воздухе струю коньяка; замерла указка из китового уса как волшебная палочка - рассекая воздух над двумя косичками принципиальной ученицы; птица белая согнула крыло для поворота в лучистом небе над старой, побитой временем, надменной кирхой; картинка в телевизионном экране замерла, остановилась напрочь и дерижор еле удерживает шквал звучания. Двое на набережной свесили ноги с бетонного парапета к застывшей в ярости темной воде. Две мыши мертвы в оцепенении, жуя зерно мысли под железной казенной кроватью.


Салон на Укрепвалу-Эмир воевавший в Омане или Йемене-Зарево марева
 
-Николетта, ты в курсе у нас на Укрепвалу появился новый сотрудник, парень. Зовут то ли Цезарь, то ли Маг, но какое-то действительно могущество я услышала в его имени, когда мне его впервые назвали. - Изольда нежно ощипывает длинными филировочными ножницами розовую прядь твердых волос Николетты. Ах, волосы Николетты! Словно ночной гость, тайный воздыхатель из страны грез укроется ими, прижавшись тихим и спокойным лицом к сонной груди. Воздыхатель слегка небрежно не брит, воздыхатель прошел три войны, волосы словно обрызганы бесцветным многопахнущим лаком. Волосы торжественно сгорают бесцветно спадая на сонную грудь. Веселая улыбка тонкого лица прячется за этими волосами. Они и приятны и опрятны, одновременно отталкивают, но не потому что неряшливы, а потому что сладки в своем магнитном хаосе и желают отталкивать, привлекая.

-Это Эмир, - говорит Изольде Донья из 17 микрорайона. Донья только недавно зачисленна в штат, до этого много месяцев проработав в салоне подмастерьем. Она хорошо выучила трюки субординации и подхалимажа за свои короткие 23.

-О, да, Эмир, - словно вдыхая это мощное имя, закатывает глаза Изольда. Делает она это настолько откровенно, что ее трудно западозрить в том, что она верна своему лысеющему мужу, который прямо сейчас лузгает семечки, сидя за рулем нового серебристого Порша, припаркованного неподалеку от стеклянной двери салона.

-Этот парень приехал из Южной страны. Он очень романтичен. Любит петь, пить, лютни, птиц и животных. А недавно я ему подарила открытку с оленем.

Бедный мальчик прошел химическую атаку в Омане или Йемене. Он прибыл с печалью на челе в морозный январский день в столицу Таежного округа, и вот совсем недавно на самовоспроизводящей движение дризине прибыл с больным отцом в наш город. Он чудо, за два дня, буквально! - Изольда поправляет прическу. У Николлеты проносится в голове “тупая, ведь”. - За два дня он освоил искусство женской прически и макиажа. Он творит чудеса и у него много обретеных поклонниц. Это и жирные устаканенные леди с вокзальной площади, продающие бездлушки для отъезжающих и туристов. Это и духовные студентессы из обители преподобного разбитого Храма. Это и опиумные поэтессочки из расстрельных кварталов матросов. Это и трещеточки из затонувшего прошлым летом Театрального переулка. Всего в его великолепном блистательном фанклубе уже 400 девушек.

Донья робко вопрошает:
-А вы не боитесь конкуренции, мадам Изольда?
-Я не боюсь конкуренции. У меня совершенно бешенная интуция.

Изольда делает последние пассы над локонами Николетты.

-Хочешь к нему записаться на макиаж?

Николетта поднимается из удобного оббитого черной кожей кресла, смотрится в широкое от пола до потолка зеркало, громко сморкается в китайский сиреневый кружевной таинственный платок, прячет его в рукаве блузки, пошитой по лекалам исторического костюма придворной знати буржуазной  Франции конца 19 века. Тонкая ткань играет на груди. Трепетно и нежно. Под замысловатой тканью кельтский амулет, выполненный ювелиром Асмадеусом, воином Пятого Внимания Нагваля. В каждой линии и строчке амулета вплетена энергия того или иного уровня посвящения. Такой осознаный танец линий редко встретишь в повседневной жизни. Далее видна сонная грудь, крупные точки черных сосков.

Звонит нежный... звоночек древнего шансона.

-Але, я перезвоню, - полушепотом сообщает в трубку Николетта. Голос говорит, что это срочно. Николетта вслушивается, ее иррациональность теряется как яблоневый цвет под холодным, жестоким и сильным дождем. Она превращается в бронепоезд, бронированную суку на колесах. Голос полон метала и небывалой ранее решимости:
-Мне пора!
Не прощаясь Николетта выходит в пространство города.
Припаркованный Порш заводит двигатель, округлый муж Изольды, из кабины открывает дверь Николетте. Та не говоря ни слова усаживается рядом с водителем и порш укатывает прочь. 
Темный эфир поглощает излучение готического салона с темными виниловыми обоями, греческого типа колоны как бы превращаются в марево и зыбкой дымкой проваливаются куда-то вниз, последней растворяется хозяйка салона Изольда; медленно тает восхищенная улыбка ее теплых глаз.
-О,да, Эмир!
Порш телепортируется возле логова Управителя.      

Индеец и молитва - Бронепоездный лисеныш Зальц- Арт Обстрел - Лисий рассказ о враге рода людского

Индеец сидит. Индеец дудит. Играет, льет музыку в ночь. Добрые знаки посылают духи.
Молитва№1:
Большой Дух,
все мы твои дети.
Дай нам крыльев лететь с Тобой!

Индеец, индеец, - шепчет дряхлый лис Зальц, пробравшись к Индейцу на плечи. - А правду говорят люди города, что ты умер?
-Ну как сказать? Правду?! Для них я, возможно, умер. Город умер для меня однажды.
Молитва№2
Мать Природа,
Возьми мои глаза и руки,
Чтобы видеть и трогать этот мир через меня так, как Ты этого хочешь.
-А меня однажды Дух Великой Пустыни спас от человеческого плена. Я был приписан с одним красноармейцем, хорошим крепким середняком из киржаков что, к бронепоезду. И однажды началась атака, начался арт обстрел, налетели урчащие грузные тучные самолеты противника, они сбрасывали бомбы, бомбы сброшенные летели сверху вниз, ухали страшно, гикали, свистели, расстрескивали небо неистово, шипели, оглушая, взрывались во всю ивановскую - вот уткнулся я тогда носом в Землю, чтобы спастись. Было страшно как никогда, моя шкура насквозь оказалась полностью беззащитной или не защищенной. Это словами, индеец, не описать. Пока сам не прочувствуешь что это за страх такой великий, какого он роду, так не поймешь его вовсе. Но каждому и всякому желаю я не испытать оного вовсе. В меня-то тогда попало два-три осколка. Один я точно помню прожег мне шею, а второй вошел в межреберную мякоть огненной стрелой между хворых лопаток, разворотил кость, порушил ее. Третьего осколка уже от памяти своей не помню. Был ли он вовсе?! Накануне я болел кашлем или ангиной, так старый лекарь военный, шаман, призванный с Большого озера, окурил меня разнотравьем и втер в мою страдающую глотку какую-то целебную мазь. И исцелил, поправился я тогда однажды…
И вот, ранило меня едва так сказать не прибило, не унесло едва в нашу сказочную лисью Валгаллу, хоть я отнюдь как бы вовсе не воевал, ибо был выменян на пачку галет и англицкую банку говяжей тушонки, так я попал на войну, а вернее в бронепоезд. А бронепоезд однажды лязгал по длинным, напоенным солнечным светом на рассвете рельсам,ехал громыхал, - как вдруг случилось, что машинист и дозорный, что ехал в засаде на крыше бронированного поезда, кто-то из них, кто я не знаю точно, так как наступила сумятица, а потом и вовсе не было времени выяснять, в общем, одним словом, в целом, кто-то из них двоих, а может обои сразу узрели супостата в черном горном пролеске, лежащем у нас на пути. Танки, целое море танков. Однажды осень была ведь и вот танк льет синий белый сплошной дым в лазурь неба, а его и почти никак не видно, ибо воздух скрадывает морозцем выхлопной газ. А наш бронепоезд, стало быть, несется на встречу замершим тиграм, то есть танкам, их ельдмаршал ихней первой танковой дивизии сюда пригнал. Без заправки дополнительной, ибо лично обещал фюреру ихненскому, что, дескать, прорвется к источнику кавказской нефти и там заправит баки своих тигров-танков. Однажды в общем и целом, как я уже потом после окончания воин узнал, что энтот плюгавенький и малохольный ельдмаршал распил с ихненским фюрером об этом данном обещании неплохой кагор. Тост был сказан, но дело не сделано. Однажды порубили нас как фарш на котлеты в той битве.

Чистая музыка льется в открытом небе, затрагивая звездное веретено в небе, оттого и бежит Млечный путь. От индейской музыки.
Молитва№3
О, Небо Всевидящее
Круглое как мать Земля
Рекам дай петь во мне правду Твою!
Индеец уже не дудит в дудочку, а вкуривает в себя круглый дым из травной трубки.

-А гитлера я уже потом через 27 лет видел после второй войны однажды. - старый лис Зальц, говорит облизывая шкуру своим старческим лиловым добрым языком. В окно он часто смотрел того психического дома, в котором обрел послевоенный покой. Кто говорил, что злодей сгинул в районе своего убежища, прихватив с собой на тот свет женщину свою энту Еву психичку тоже, стало быть, Браун, да собачонку. Без нее он никуда однажды.
-А? Чего психичку?! Да, это… попробуй с психом поди-ка подружи, и в славе и в бесчестье, служила безрассудному гению, ела-пила с ним, ночевала, вшей кормила под занавес, в общем, одним словом, стало быть, молилась на него, так уж точно. А уж известно как люди города в своей главной Книге имеют сказанное: “Каким богам молитесь, от них и смерть примите”. Так энтот ихней фюрер говорят, пулю ей и себе в лоб или в рот пустил под занавес.

Другие же уверяли, что воскресшего его по третьему дню видели в окружении собаки гнусной и богомерзкой и все той же подруги дней его суровых. Дескать, воскрес и евреев с цыганами больше не трогал, ни единной души отродясь, в новом воскрешенном рождении, якобы не трогал, не сжег, ни в камеру не посадил, ни в печь не упрятал. У нас очкастый Ильгиз выписывал журнал географический журнал “Вокруг Света”, так там однажды писано было, что, дескать, злодей исчез и кто подозревает его в проживании в Аргентине, а кто считает, что он на Кавказ переехал или в Самарканд, врать не буду сам я тогда читать не умел, когда новость ту пропечатали, а на слух уже не помню как оно было, ибо у меня более зрительная память активна, чем слуховая.

Вот потом, я же в 70х видел своими глазами лицо из журнала. В окне психиатрического завядения видел я образ или образа не имело существо то. Стоял портрет тот часто у окна, вглядывался вдаль и чего-то все ждал. Говорят, потом ужо это я слышал, что сам Вождь упрятал супостата, врага рода человеческого в психушку энту. Запечатал его там за семью печатями от глаз человеческих.
А с чего взяли, что энто нечестивец, вражина однажды не пойму никак.
Мне-то что он сделал плохого, к примеру? Ничего. Кромя того, что его самолеты нанесли мне раны то ли телесные, то ли и вовсе душевные. Да и то бы киржак меня на ворот бы определил для жинки своей.