Милый друг. Часть 1. Глава 8. Мопассан

8

Дуэль поставила Дюруа в число главенствующих хроникёров «Французской жизни», но, так как ему с большим трудом приходили в голову мысли, он сделал своей специальностью обличение упадка нравов, измельчания характеров, ослабления патриотизма и анемии французской чести (словечко «анемия» он придумал сам и очень им гордился).
Когда мадам де Марелль, полная того насмешливого и скептического духа, который называется парижским, смеялась над его тирадами, вычитанными из какой-нибудь эпиграммы, он отвечал с улыбкой: «Ба! Через некоторое время это создаст мне хорошую репутацию».
Теперь он жил на улице Константинопль, куда перенёс свой чемодан, щётку, бритву и мыло – в них заключались все его пожитки. Два-три раза в неделю молодая женщина приходила, когда он был ещё в постели, мгновенно раздевалась и скользила к нему, дрожащая от уличного холода.
Зато Дюруа каждый четверг ужинал у неё дома и разговаривал с мужем о сельском хозяйстве. Так как он сам любил землю, они порой настолько сильно увлекались беседой, что забывали о своей женщине, дремавшей на канапе.
Лорина тоже засыпала: то на коленях отца, то на коленях Милого Друга.
Когда журналист уходил, мадам де Марелль обязательно говорила непререкаемым тоном, которым делала все свои заявления:
- Этот мальчик действительно очень мил. У него очень развитый ум.
Февраль подходил к концу. На улице по утрам начинало пахнуть фиалками, когда проезжали фургоны цветочников.
Ничто не омрачало жизни Дюруа.
Однажды вечером, по возвращении домой, он нашёл под дверью письмо. Он посмотрел на штемпель: Канны. Открыв конверт, он прочёл:
«Канны, вилла Жоли.
Дорогой сударь и друг, Вы говорили мне, что я могу во всём рассчитывать на Вас, не так ли? Так вот, я хотела бы попросить Вас об одной тяжёлой услуге: приехать ко мне на помощь, не оставлять меня одну в последние дни жизни Шарля. Ему осталось не больше недели. Он ещё встаёт, но врач меня предупредил.
У меня больше нет ни сил, ни смелости видеть эту агонию днём и ночью. Я со страхом думаю о его последних минутах: они приближаются. Я больше никого не могу попросить о помощи, так как у моего мужа нет родных. Вы были его товарищем, он открыл Вам двери в газету. Приезжайте, умоляю Вас. Мне больше не к кому обратиться.
Считайте меня своим преданным другом.
МАДЛЕН ФОРЕСТЬЕ»
Жорж почувствовал в сердце что-то особенное – это было чувство освобождения, открывающегося перед ним пространства, и он пробормотал:
- Конечно, я поеду. Бедняга Шарль! Ну и судьба!
Патрон, которому Дюруа показал письмо, с ворчанием согласился отпустить журналиста, повторяя:
- Но возвращайтесь поскорее, нам без вас не обойтись.
На следующий день Жорж Дюруа выехал в Канны скорым поездом в 7 часов утра, предупредив семью де Марелль телеграммой.
Он прибыл на место на следующий день, к 4 часам вечера.
Его проводили до виллы Жоли. Она стояла на склоне холма в сосновом лесу, простиравшемся от Канн до мыса Жуан; в лесу было много белых домиков.
Дом был маленький, низкий, в итальянском стиле, на обочине дороги, поднимавшейся зигзагами среди деревьев и открывавшей восхитительный вид с каждого поворота.
Слуга открыл дверь и воскликнул:
- О, сударь, мадам ждёт вас с нетерпением!
Дюруа спросил:
- Как чувствует себя ваш хозяин?
- О! Плохо, сударь. Ему недолго осталось.
Гостиная, в которую вошёл молодой человек, была обита розовым кретоном с голубым рисунком. Большое окно выходило на город и море.
Дюруа пробормотал: «Чёрт побери, шикарный домик! Откуда у них деньги на всё это?»
Шуршание платья заставило его обернуться.
Мадам Форестье протянула ему руки:
- Как это мило с вашей стороны! Я рада вас видеть.
Она внезапно обняла его. Затем они посмотрели друг на друга.
Она немного побледнела и похудела, но выглядела даже ещё более очаровательно, чем раньше. Она прошептала:
- Он ужасен, он знает, что близится его конец, и жестоко мучает меня. Я сказала ему о вашем приезде. Но где же ваш чемодан?
Дюруа ответил:
- Я оставил его на вокзале, так как не знал, в какой гостинице вы посоветуете мне остановиться, чтобы быть всегда рядом с вами.
Она помолчала в нерешительности, затем сказала:
- Вы останетесь здесь, с нами. Ваша комната готова. Он может умереть с минуты на минуту, и если это случится ночью, я буду совсем одна. Я пошлю за вашим багажом.
Он поклонился:
- Как вам угодно.
- А теперь идёмте к нему, - сказала она.
Он пошёл за ней. Она открыла дверь на втором этаже, и Дюруа заметил у окна нечто похожее на труп, который сидел в кресле, закутанный в одеяла и облитый красными лучами заката, и смотрел на вошедших. Дюруа едва мог узнать его: он скорее догадался, что перед ним был его друг.
В комнате чувствовался запах лихорадки, отваров, эфира, дёгтя – этот не имеющий названия, тяжёлый запах, который витает в жилищах лёгочных больных.
Форестье медленно поднял ослабевшую руку:
- Ты приехал, - сказал он. – Приехал посмотреть, как я умираю. Спасибо тебе.
Дюруа попытался рассмеяться:
- Как ты умираешь? Это было бы не слишком развлекательным зрелищем, и я не стал бы использовать такую возможность, чтобы посетить Канны. Я приехал пожелать тебе здоровья и немного отдохнуть.
Форестье прошептал:
- Сядь, - и опустил голову, словно погрузившись в печальные раздумья.
Он дышал быстро, с усилием, и иногда издавал стоны, словно хотел напомнить окружающим, как сильно страдал.
Видя, что он молчит, его жена подошла к окну, оперлась на подоконник и сказала, показывая на горизонт движением головы:
- Только посмотрите! Разве это не прекрасно?
Прямо напротив них покрытый виллами холм спускался к самому городу, который расположился полукругом вдоль берега моря; справа был мол, который возвышался над старым городом, где виднелась заброшенная вышка, а слева – Круазетт напротив островов Лерэн. Эти острова были похожи на два зелёных пятна в синей воде. Казалось, что плывут два огромных листка – настолько плоскими они казались с высоты.
А вдали, закрывая горизонт с другой стороны мыса, над молом и вышкой в небе рисовалась цепь голубоватых гор; вершины были то закруглёнными, то заострёнными, а в конце виднелась пирамида, купающая подножие в море.
Мадам Форестье показала на неё:
- Это л’Эстерель.
Пространство за тёмными пиками было красным, настолько пылающим и сверкающим золотыми лучами, что глаз не мог этого терпеть.
Дюруа не мог не проникнуться величием этого заката.
Он пробормотал, не находя других слов для восхищения:
- О, да! Это потрясающе!
Форестье поднял голову и сказал жене:
- Дай мне немного свежего воздуха.
Она ответила:
- Будь осторожен, уже поздно, солнце село, ты можешь простудиться, а ты знаешь, что для тебя это было бы недопустимо.
Он сделал правой рукой слабый жест, который должен был означать удар кулака, и прошептал с гримасой гнева, с гримасой умирающего, подчеркнувшей его тонкие губы, ввалившиеся щёки и выступающие кости:
- Я же сказал, я задыхаюсь. Какая тебе разница, умру я днём раньше или позже, раз уж со мной всё равно всё кончено…
Она распахнула окно настежь.
Влетевший ветер погладил всех троих. Это был мягкий, тёплый бриз, весеннее дуновение, уже наполненное хмельными запахами цветов, растущих на этом холме. В нём чувствовался аромат смолы и эфирных масел эвкалипта.
Форестье вдыхал его короткими движениями. Он впился ногтями в подлокотники своего кресла и сказал тихим, свистящим, рассерженным голосом:
- Закрой окно. Мне плохо. Уж лучше бы я был в пещере.
Его жена медленно закрыла окно, затем посмотрела вдаль, прижавшись лбом к стеклу.
Дюруа чувствовал себя неловко. Ему хотелось что-то сказать больному, ободрить его. Но слова не шли на ум. Он пробормотал:
- Так значит, здешний воздух не пошёл тебе на пользу?
Тот пожал плечами с усталым нетерпением:
- Сам видишь.
И вновь опустил голову.
Дюруа продолжил:
- Всё же, клянусь, по сравнению с Парижем здесь чертовски хорошо. Там ещё зима в разгаре. Идет снег, идёт дождь, подмораживает, и стоит такая темень, что приходится зажигать лампы в 3 часа дня.
Форестье спросил:
- А что нового в газете?
- Ничего нового. Тебе на подмену взяли маленького Лакрэна, который пишет в духе Вольтера, но он ещё зелен. Самое время тебе возвращаться!
Больной прошептал:
- Возвращаться? Теперь я буду писать хроники под землёй.
Эта мысль постоянно звучала ударом колокола во всех его фразах, повторялась вновь и вновь.
Наступила долгая глубокая пауза, наполненная болью. Пылающий закат теперь померк, и горы были чёрными на фоне красного неба. Цветная тень начинающейся ночи, в которой сохранились остатки закатного пожара, вползала в комнату, простиралась на мебели, на стенах, на обоях, в углах, и в ней смешивались чернильные и пурпурные тона. Зеркало на каминной полке, в котором отражался горизонт, казалось кровавой пластинкой.
Мадам Форестье не шевелилась, повернувшись спиной к комнате, прижимая лицо к окну.
Форестье начал говорить утомлённым, задыхающимся, душераздирающим голосом:
- Сколько мне ещё осталось видеть этих закатов?.. восемь… десять… двенадцать или пятнадцать… может быть, тридцать, но не больше… А у вас есть время… У вас – есть… Со мной всё кончено… А после меня всё продолжится… словно я до сих пор здесь…
Он помолчал несколько минут, затем продолжил:
- Всё то, что я вижу, напоминает мне о том, что через несколько дней… Это ужасно… я больше ничего не увижу… ничего… даже самых маленьких вещей… стаканов… тарелок… кроватей, где так хорошо отдыхать… экипажей. Как приятно прогуливаться вечером в экипаже… Как я всё это любил.
На подлокотниках кресла он делал лёгкие нервные движения, словно играл на фортепиано. И когда он молчал, это было ещё тяжелее слов, потому что чувствовалось, насколько ужасны были его мысли.
И Дюруа внезапно вспомнил слова Норбера де Варенна, сказанные несколько недель ранее: «Сейчас я ощущаю смерть так близко, что мне часто хочется вытянуть руки и оттолкнуть её… Я чувствую её повсюду. Маленькие раздавленные зверьки на обочинах, падающие листья, седые волоски в бороде друга раздирают мне сердце и кричат: «Вот она!»
Тогда он не понял этих слов, но теперь, глядя на Форестье, начал понимать. И на него нахлынула незнакомая свирепая тоска, словно с этого кресла на него повеяла отвратительная смерть на расстоянии вытянутой руки. Ему захотелось встать, уйти, немедленно вернуться в Париж! О! Если бы он только знал, он бы не приехал!
Теперь в комнату вползла ночь, которая словно накрыла этого умирающего траурной тканью. В комнате теперь можно было различить только силуэт молодой женщины, которая вырисовывалась в прямоугольнике светлого окна.
Форестье спросил раздражённо:
- А что, сегодня лампу не принесут? И это называется «ухаживать за больным».
Тень на фоне окна исчезла, и в доме раздалась трель электрического звонка.
Вскоре вошёл слуга и поставил лампу на камин. Мадам Форестье спросила мужа:
- Ты ляжешь или спустишься на ужин?
Тот прошептал:
- Спущусь.
Ожидание ужина заставило их ещё около часа неподвижно сидеть, перебрасываясь время от времени банальными словами, словно над ними витала какая-то неизвестная опасность, словно они боялись долгой тишины, боялись того, что в этой комнате, где рыскала смерть, сгустится воздух.
Наконец, ужин был подан. Он показался Дюруа бесконечно долгим. Они не разговаривали, ели бесшумно, крошили хлеб кончиками пальцев. Слуга исполнял свои обязанности так, что его шагов не было слышно: так как стук подмёток раздражал Шарля, слуга был обут в тапочки. Только тиканье настенных часов нарушало покой своим механическим, регулярным движением.
Едва ужин был окончен, Дюруа под предлогом усталости удалился в свою комнату и, опершись на подоконник, начал смотреть на полную луну в центре неба, которая была похожа на огромный фонарь. Она отбрасывала на белые стены вилл сухое сияние и покрывала море движущимися светлыми чешуйками. Дюруа искал причину, чтобы поскорее уехать, изобретал хитрости, якобы полученные телеграммы, вызов мсье Вальтера.
Но, проснувшись на следующее утро, он понял, что это будет трудно осуществить. Мадам Форестье нельзя было провести подобными уловками, а из-за трусости он потерял бы всю её преданность. Он сказал себе: «Ба! Это глупо. Но всё равно, в жизни случаются неприятные моменты, а это, к тому же, не продлится долго».
Воздух был прозрачным, южным, наполняющим сердце радостью, и Дюруа спустился к морю, подумав, что уже довольно навидался Форестье прошлым днём.
Когда он вернулся к обеду, слуга сказал:
- Господин спрашивал о вас несколько раз. Не угодно ли вам подняться к господину?
Тот поднялся. Форестье, казалось, спал в кресле. Его жена читала, лёжа на диване.
Больной поднял голову. Дюруа спросил:
- Ну, как ты? Ты сегодня выглядишь молодцом.
Форестье прошептал:
- Да, мне лучше, силы возвращаются. Пообедай поскорее с Мадлен, нам нужно будет кое-куда съездить.
Едва молодая женщина осталась с Дюруа наедине, она сказала:
- Ну, вот! Сегодня он думает, что ему ничто не угрожает. Он с самого утра строит планы. Сейчас мы поедем на мыс Жуан покупать фаянс для парижской квартиры. Он изо всех сил хочет куда-нибудь выйти, а я боюсь приступа. Он не сможет выдержать тряску.
Когда приехало ландо, Форестье медленно спустился по лестнице с помощью слуги. Но когда он увидел экипаж, то потребовал, чтобы откинули верх.
Его жена не соглашалась:
- Ты простудишься. Это безумие.
Тот настаивал:
- Нет, так будет лучше. Я хорошо себя чувствую.
Вначале проехали по дороге, которая вьётся между садами и придаёт Каннам вид английского парка, затем выехали на дорогу в Антиб и поехали вдоль побережья.
Форестье комментировал пейзаж. Вначале он указал на виллу, принадлежавшую парижскому графу. Затем – на другие. Он был весел, но это веселье было умышленным, искусственным и дебильным – весельем приговорённого. Он поднимал палец, не имея сил поднять руку.
- Смотри, вот остров Сент-Маргерит и замок, из которого сбежал Базэн. Ну и заставила же нас поволноваться эта история!
Затем он начал вспоминать о жизни в полку; он называл имена офицеров, о которых вспоминал какие-нибудь детали. Но внезапно дорога повернула, и показался мыс Жуан и его белый городок в глубине, а также край Антиба – с другой стороны.
Форестье, охваченный детской радостью, лепетал:
- Эскадра! Сейчас увидишь эскадру!
В середине широкой бухты действительно можно было заметить с полдюжины больших судов, которые были похожи на скалы, покрытые лесами. Они были причудливы, бесформенны, огромны, с наростами, башнями и шипами, которые углублялись в воду, словно собирались пустить корни.
Не было никакого впечатления, что всё это может переместиться, задвигаться – настолько они казались тяжёлыми и прикреплёнными. Плавучая батарея, круглая и высокая, в форме обсерватории, походила на маяки, которые строят на рифах.
Мимо них проплыло большое трёхмачтовое судно, выходящее в открытое море; все его белые паруса были развёрнуты. Оно было изящным и красивым на фоне этих военных чудовищ, железных злых чудовищ, прижавшихся к воде.
Форестье попытался вспомнить их названия. Он произносил:
- «Кольбер», «Сюффран», «Адмирал Дюперре», «Устрашающий», «Опустошение»… нет, ошибся. «Опустошение» - это вот этот.
Они подъехали к большому павильону с вывеской: «Декоративный фаянс с острова Жуан», и экипаж, обогнув газон, остановился перед входом.
Форестье хотел купить 2 вазы, чтобы поставить их в библиотеке. Так как он не мог выйти из экипажа, ему приносили и по очереди показывали модели. Он долго выбирал, советуясь с женой и другом:
- Понимаешь, это для кабинета. С моего кресла я буду постоянно их видеть. Мне хочется классических, греческих форм.
Он изучал образцы, приказывал принести новые, затем вновь возвращался к первым. Наконец, он выбрал, заплатил и распорядился доставить товар немедленно.
- Через несколько дней я возвращаюсь в Париж, - говорил он.
Когда они возвращались по побережью, на них налетел внезапный порыв ветра из долины, и больного охватил приступ кашля.
Вначале это было лишь слабое покашливание, но оно росло и превратилось в судорожный припадок: больной икал и хрипел.
Форестье задыхался, и каждый раз, когда он хотел сделать вдох, кашель раздирал ему горло, поднимаясь из груди. Ничего не могло принести ему облегчения. Пришлось вынести его из ландо и отнести в спальню, и Дюруа, который поддерживал ноги, чувствовал подёргивание в них при каждом спазме лёгких.
Тепло постели тоже сначала не помогло, и приступ продолжался ещё минуту. Затем смертельные спазмы успокоили наркотиками. Больной остался сидеть в постели с открытыми глазами всю ночь.
Первыми словами, которые он произнёс, была просьба позвать цирюльника, так как его брили каждое утро. Он встал с постели для этой процедуры, но был вынужден лечь снова и начал дышать так коротко, так тяжело, что испуганная мадам Форестье приказала разбудить Дюруа, который только что лёг, и попросила его сходить за врачом.
Он почти немедленно привёл доктора Гаво, который прописал питьё и дал несколько советов, но когда Дюруа провожал его до двери и спросил его мнение, тот ответил:
- Это агония. Завтра к утру он умрёт. Предупредите жену и пошлите за священником. Я больше ничем не смогу помочь. Однако я в полном вашем распоряжении.
Дюруа позвал мадам Форестье:
- Он скоро умрёт. Врач посоветовал позвать священника. Что вы намерены делать?
Она долго раздумывала, затем медленно произнесла:
- Да, так будет лучше… Я его подготовлю, скажу, что кюре желает его видеть… Не знаю, что я ему скажу. Вы были бы очень любезны, если бы нашли священника. Постарайтесь найти такого, который не будет много ломаться. Убедите его на исповедь, а всем остальным займёмся мы сами.
Дюруа привёл старого приятного священника, который идеально годился. Едва он вошёл к умирающему, как мадам Форестье покинула спальню и села вместе с молодым человеком в соседней комнате.
- Он разволновался, - сказала она. – Когда я сказала о священнике, его лицо приняло такое ужасное выражение, словно… словно он почувствовал… почувствовал… дуновение… вы понимаете… Он понял, что конец близок, что счёт идёт на часы…
Она была очень бледна. Она вновь заговорила:
- Я никогда не забуду выражение его лица. Он увидел смерть в тот момент. Он её увидел…
Они слышали голос священника, который был глуховат, поэтому говорил громко:
- Да нет же, нет, ваши дела вовсе не так плохи. Вы больны, но вне опасности. И доказательством тому служит то, что я пришёл как друг, по-соседски.
Они не расслышали ответ Форестье. Старик продолжал:
- Нет, я не буду вас причащать. Мы поговорим об этом, когда вы поправитесь. Если вы хотите извлечь пользу из моего визита, то исповедуйтесь, я больше ничего не прошу. Я – пастор, я использую любую возможность, чтобы собрать своих овечек.
Последовало долгое молчание. Должно быть, Форестье говорил своим задыхающимся голосом. Затем внезапно раздался голос священника, который звучал совсем по-другому: официально, словно в алтаре:
- Божие милосердие бесконечно, сын мой. Прочтите молитву… Вы, может быть, забыли её – я вам помогу… Повторяйте за мной…
Время от времени он останавливался, чтобы умирающий мог его догнать. Затем сказал:
- Теперь начинайте исповедоваться…
Молодая женщина и Дюруа застыли, смущённые и взволнованные этим тревожным ожиданием.
Больной что-то пробормотал. Священник повторил:
- Вас мучает вина… какого рода, сын мой?
Молодая женщина встала и сказала просто:
- Спустимся в сад ненадолго. Не нужно подслушивать чужие секреты.
Они сели на скамье перед дверью, возле розовой клумбы и клумбы с гвоздиками, которые разносили в воздухе сильный сладкий аромат.
После нескольких минут молчания Дюруа спросил:
- Вы долго не будете возвращаться в Париж?
Она ответила:
- Нет! Я вернусь, как только всё закончится.
- Недели через две?
- Да, или даже меньше.
Он продолжал спрашивать:
- У него нет родных?
- Близких - нет. Его родители давно умерли.
Они смотрели на бабочку, порхающую по гвоздикам, перелетающую с цветка на цветок с лёгким трепетом крыльев, который замирал, едва бабочка садилась. Они долго молчали.
Пришёл слуга и объявил, что «господин кюре закончил». Они вместе поднялись наверх.
Казалось, что Форестье ещё больше похудел. Священник протянул ему руку:
- До свиданья, сын мой, я вернусь завтра утром.
И он ушёл.
Едва священник вышел, как умирающий попытался поднять руки к жене и начал, запинаясь, умолять:
- Спаси меня… спаси меня, дорогая… я не хочу умирать… я не хочу умирать… о! спаси меня… Скажи, что мне делать, пошли за врачом… Я буду принимать все лекарства… Я не хочу… Я не хочу…
Он плакал. Крупные слёзы текли из его глаз по ввалившимся щекам, а углы тонких губ сморщились, как у ребёнка, которому больно.
Его руки, упавшие на кровать, начали медленно и размеренно двигаться, словно он хотел что-то собрать с простыней.
Его жена, которая тоже едва сдерживала слёзы, приговаривала:
- Нет же, ничего страшного. Завтра тебе станет лучше. Ты утомился после вчерашней прогулки.
Форестье дышал быстрее и отрывистее, чем пёс, который вот-вот умрёт: его вздохи нельзя было посчитать – настолько они были торопливы, и почти нельзя было услышать – такими тихими они были. Он всё повторял:
- Я не хочу умирать!.. О! Боже мой… Боже мой… Боже мой… что со мной будет? Я больше ничего не увижу… больше ничего… никогда… О! Боже мой!
Он смотрел перед собой и видел что-то такое, чего не видели другие: настолько его глаза выражали ужас. Его руки вновь начали двигаться.
Внезапно страшная дрожь сотрясла его с головы до ног, и он прошептал:
- Кладбище… я… Боже мой!..
Он больше не говорил. Он лежал неподвижно и задыхался.
Время шло; часы на соседней церкви прозвонили полдень. Дюруа вышел из комнаты, чтобы перекусить. Через час он вернулся. Мадам Форестье отказалась от обеда. Больной так и не шевельнулся. Он всё ещё тянул простынь к себе худыми пальцами, словно хотел натянуть её себе на лицо.
Молодая женщина сидела в кресле, в ногах кровати. Дюруа сел в другое кресло рядом с ней, и они начали ждать.
Сиделка, присланная врачом, дремала у окна.
Дюруа тоже начал засыпать, когда внезапно почувствовал, что что-то происходит. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда Форестье закрыл свои, словно погасли два светильника. Он слегка икнул, и две струйки крови потекли из углов рта ему грудь. Его руки прекратили свои ужасные движения. Он не дышал.
Его жена увидела это, издала крик и упала на колени, рыдая в постель. Удивлённый и испуганный Жорж машинально перекрестился. Сиделка проснулась и подошла к ним: «Конец», - сказала она. Дюруа, к которому вернулось хладнокровие, прошептал со вздохом облегчения: «Это продлилось короче, чем я ожидал».
После того, как улеглось первое удивление и пролились первые слёзы, занялись приготовлениями к похоронам. Дюруа был занят ими до позднего вечера.
Ему сильно хотелось есть. Мадам Форестье немного поела, и они расположились в похоронной комнате, чтобы быть рядом с трупом.
На столе горели две свечи и стояла веточка мимозы в воде, так как не смогли найти необходимую ветку дерева.
Они были одни: молодой человек и молодая женщина, рядом с тем, кого больше не было. Они не разговаривали и смотрели на труп.
Но Жорж, которого тревожили тени у этого тела, смотрел на него особенно упорно. Это осунувшееся лицо, которое под неверным светом свечи казалось ещё более худым, неудержимо притягивало его взгляд и его мысли. Это был его друг, Шарль Форестье, который ещё вчера разговаривал с ним! Как это странно и ужасно – полный конец живого существа! О! Он повторял про себя слова Норбера де Варенна: «Никто никогда не вернётся». Родятся миллионы и миллиарды, немного похожие, с глазами, носом, ртом, черепом и мыслью внутри черепа, но никогда больше не появится тот, кто лежит сейчас в этой постели.
В течение нескольких лет он жил, ел, смеялся, любил и надеялся, как все. А теперь для него всё кончено. Жизнь человека! Всего несколько дней, а затем – больше ничего! Люди рождаются, растут, бывают счастливы, ждут, а затем умирают. Прощай! Мужчина или женщина, ты больше не вернёшься на землю! Однако каждый лелеет страстное несбыточное желание вечности, каждый – это маленькая Вселенная в большой Вселенной, и каждый вскоре будет совершенно уничтожен червями. Растения, животные, люди, звёзды, миры – всё живёт, а затем умирает, чтобы перейти в другую форму. И никто никогда не вернётся, будь то человек, насекомое или планета!
Душу Дюруа мучил смутный огромный страх – страх этого безграничного и неизбежного небытия, неопределённого разрушения всякого существования, быстрого и жалкого. Он склонил голову под гнётом этой опасности. Он думал о мухах, которые живут несколько часов, о животных, живущих несколько дней, о людях, живущих несколько лет, о землях, которые живут несколько веков. Какая же между ними разница? Кто-то увидит немного больше рассветов, вот и всё.
Он отвёл глаза от трупа.
Мадам Форестье, склонив голову, тоже, казалось, думала о чём-то печальном. Её светлые волосы были так притягательны на грустном лице, что молодой человек почувствовал, как в его сердце возвращается надежда. Зачем отчаиваться, когда у него впереди ещё столько лет?
Он принялся её разглядывать. Она этого не замечала, погружённая в свои мысли. Он думал: «Вот то, ради чего стоит жить: любовь! Держать в объятиях любимую женщину! В этом – предел человеческого счастья».
Как этому покойнику повезло встретить эту умную и очаровательную женщину! Как они познакомились? Как она могла согласиться выйти замуж за этого посредственного и бедного парня? Как ей удалось вывести его в люди?
Тогда ему вспомнились слухи: он подумал о сплетнях, которые ходили о том, что якобы граф де Водрек дал ей приданое и выдал замуж.
Что она теперь будет делать? За кого она выйдет замуж? За какого-нибудь депутата, как полагает мадам де Марелль, или за какого-нибудь молодца, который превзойдёт Форестье?  Приняла ли она уже какое-нибудь решение? Как бы ему хотелось это знать! Но откуда эти заботы? Он задал себе этот вопрос и заметил, что его тревоги были вызваны тайными и неопределёнными мыслями, которые он таил от себя самого, которые можно обнаружить в себе, лишь глубоко порывшись.
Да, почему бы ему самому не попробовать? Как он был бы силён, имея такой тыл, как он был бы ужасен! Как быстро и далеко он мог бы пойти в жизни!
А почему бы и нет? Он чувствовал, что нравится ей, что она испытывала к нему нечто большее, чем симпатию: одно из тех нежных чувств, которые рождаются между родственными душами и в которых есть столько же взаимного обольщения, как и в немом сообщничестве. Она считала его умным, решительным, цепким; она могла ему доверять.
Разве она сама не позвала его в этих тяжёлых обстоятельствах? И почему она его позвала? Разве это не свидетельствовало о некотором выборе, о некоем признании и назначении? Если она думала о нём как раз в тот момент, когда готовилась овдоветь, не говорило ли это о том, что она думала о своём следующем супруге и союзнике?
Его охватило нетерпеливое желание узнать ответ на этот вопрос, спросить её, узнать её намерения. Он должен был уехать послезавтра, так как не мог оставаться наедине с этой молодой женщиной, в этом доме. Значит, ему нужно было спешить приступить к этому деликатному вопросу до отъезда в Париж и не дать ей уступить исканиям другого мужчины.
В комнате царила глубокая тишина, слышался лишь металлический ритмичный стук маятника на каминной полке. Он прошептал:
- Должно быть, вы очень устали?
Она ответила:
- Да, я измучена.
Их удивил звук их собственных голосов, который странно раздавался в этой зловещей комнате. Они внезапно вновь посмотрели на лицо мертвеца, словно ожидали, что он вот-вот шевельнётся, услышав их речи, как он делал за несколько часов до этого.
Дюруа продолжал:
- О! Это тяжёлый удар для вас и полная перемена в жизни. Должно быть, всё ваше сердце и вся ваша жизнь перевернулись.
Она издала глубокий вздох и не ответила. Он вновь заговорил:
- Как это печально, что такая молодая женщина, как вы, будет одна.
Так как она молчала, он продолжил:
- В любом случае, вы знаете о том, что мы заключили пакт. Вы можете располагать мной, как вам угодно. Я – в вашем распоряжении.
Она протянула ему руку и посмотрела одним из тех меланхолических нежных взглядов, которые волнуют мужчин до мозга костей:
- Благодарю, вы очень добры. Если бы я посмела и если бы я тоже могла что-то для вас сделать, я бы тоже сказала: «Рассчитывайте на меня».
Он взял её открытую ладонь и сжал, испытывая страстное желание поцеловать её. Наконец, он решился на это и, медленно приблизив свои губы к её ладони, долго задержал их на тонкой, тёплой, ароматной коже.
Затем, когда он почувствовал, что эта дружеская ласка становится слишком продолжительной, он выпустил её руку. Она мягко вернулась на колени молодой женщины, которая серьёзно сказала:
- Да, я буду совсем одна, но постараюсь быть сильной.
Он не знал, как дать ей понять, что будет счастлив жениться на ней. Конечно, он не мог ей этого сказать в этот час, в этой комнате, перед этим бездыханным телом. Однако ему казалось, что он мог бы найти одну из двузначных, приличных и сложных фраз, которые несут скрытый смысл и могут выражать всё, что угодно, своей расчётливой сдержанностью.
Но его смущал труп, который вытянулся перед ними, который он чувствовал между собой и этой женщиной. Некоторое время назад ему начало казаться, что он почувствовал в этой комнате подозрительный запах разложения, исходящий из этой мёртвой груди, первое дуновение тухлятины, которое бедные мертвецы источают со своих постелей на бдящих родственников и которое вскоре заполнит тесную коробку их гроба.
Дюруа спросил:
- Нельзя ли открыть окно? Мне кажется, что воздух испорчен.
Она ответила:
- О, да. Я сама только что это почувствовала.
Он подошёл к окну и открыл его. В комнату ворвалась вся ароматная свежесть ночи, от которой задрожало пламя свечей у кровати. Как и прошлой ночью, луна лила спокойный свет на белые стены вилл и на сияющую морскую гладь. Дюруа, вдыхавший полными лёгкими, внезапно почувствовал, как его наполняют надежды, словно колеблющимися шагами приближается счастье.
Он обернулся:
- Идите же сюда, вдохните немного свежего воздуха. Ночь восхитительная.
Она спокойно приблизилась и оперлась на подоконник рядом с ним.
Тогда он тихо заговорил:
- Послушайте меня и услышьте то, что я хочу вам сказать. Не сердитесь из-за того, что я говорю вам это в такой момент, но послезавтра я уезжаю, а когда вы вернётесь в Париж, может быть уже поздно. Послушайте же… Вам известно, что я – всего лишь нищий выскочка с неустойчивым положением. Но у меня есть воля, некоторая вера, и я – на хорошем пути. С состоявшимся человеком всегда знаешь, чего ждать; с начинающим – не знаешь, куда он придёт. Тем хуже или тем лучше. Я сказал вам однажды, что мечтаю жениться на женщине, похожей на вас. Сегодня я повторяю вам это вновь. Не отвечайте. Дайте мне продолжить. Я ничего у вас не прошу. Место и время не подходят для просьб. Я просто хочу, чтобы вы поняли одну вещь: вы можете сделать меня счастливым одним-единственным словом, что вы могли бы принять меня как друга и брата или даже как мужа, по вашему желанию, что моё сердце и весь я принадлежат вам. Я не хочу, чтобы вы отвечали мне сейчас, я не хочу, чтобы мы говорили об этом здесь. Когда мы вновь увидимся в Париже, вы сообщите мне о своём решении. А до того времени – ни слова больше, не правда ли?
Он выговорил всё это, не глядя на неё, словно сыпал слова в ночь перед собой. А она, казалось, ничего не слышала – настолько она была неподвижна, глядя перед собой на бледный пейзаж, освещённый лунными лучами.
Они долго стояли рядом, локоть к локтю, погружённые в молчание. Затем она прошептала:
- Становится прохладно, - и, повернувшись, пошла назад к постели. Он последовал за ней.
Когда он приблизился, он отчётливо почувствовал, что Форестье действительно начал пахнуть, и отодвинул своё кресло, так как не мог долго выносить этот запах гниения. Он сказал:
- Надо будет утром положить его в гроб.
Она ответила:
- Да-да, конечно. Плотник придёт к 8 часам.
Когда Дюруа вздохнул: «Бедный малый!», она тоже издала долгий покорный вздох.
Они смотрели на труп уже реже, привыкнув к мысли о нём, начиная мысленно смиряться с исчезновением того, кто совсем недавно их раздражал и возмущал – их, кто тоже были смертны.
Они не разговаривали и старались не спать. Но ближе к полуночи Дюруа задремал первым. Когда он очнулся, то увидел, что мадам Форестье тоже спит, и, приняв более удобную позу, вновь закрыл глаза и проворчал: «Чёрт возьми! В постели всё-таки лучше!»
Внезапный шум заставил его вздрогнуть. Это была вошедшая сиделка. За окном был уже день. Молодая женщина в кресле напротив казалась такой же удивлённой. Она была немного бледна, но так же красива, свежа и мила, несмотря на ночь, проведённую сидя.
Взглянув на труп, Дюруа вздрогнул. Борода! Она проросла за несколько часов на разлагающемся теле, как могла бы за несколько дней вырасти на лице живого человека. Они в испуге застыли перед этой жизнью, которая продолжалась над смертью, словно перед ужасным чудом, перед сверхъестественной угрозой воскрешения, перед чем-то ненормальным и страшным, что смущает разум.
Затем они оба пошли отдохнуть до 11 часов. Затем Шарля положили в гроб, и они почувствовали себя спокойнее. Они сели друг напротив друга за обедом, желая поговорить о чём-то более весёлом, вернуться в жизнь, так как со смертью было покончено.
Через открытое окно проникало нежное тепло весны, в котором веяли ароматы гвоздик с клумбы перед дверью.
Мадам Форестье предложила Дюруа прогуляться по саду, и они медленно пошли вокруг маленького газона, с наслаждением вдыхая ароматы сосен и эвкалиптов.
Внезапно она начала говорить, не поворачивая к нему головы, как и он сделал ночью. Она произносила слова медленно, тихим и серьёзным тоном:
- Послушайте, дорогой друг, я много думала… уже… над тем, что вы мне предложили, и я не хочу, чтобы вы уезжали без ответа. Однако я не скажу вам ни «да», ни «нет». Подождём, посмотрим, получше узнаем друг друга. Вам тоже нужно хорошо подумать. Не стоит спешить. Но если я говорю вам об этом ещё до того, как бедного Шарля опустили в могилу, то для меня важно, чтобы вы поняли, какая я есть, и больше не питали надежд, если вы… если у вас нет того характера, который мог бы меня понять и поддержать. Поймите меня. Брак для меня – это не узы, а союз. Я хочу быть свободна, полностью свободна в своих поступках, в своих визитах – во всём.  Я не смогла бы вынести ни контроля, ни ревности, ни замечаний по поводу моего поведения. Разумеется, я обязуюсь никогда не скомпрометировать имя человека, за которого выйду замуж, никогда не выставить его в унизительном или смешном положении. Но мне нужно, чтобы этот мужчина видел во мне равную себе, союзника, а не подчинённую, покорную рабыню. Я знаю, что мои мысли иногда идут вразрез с общепринятым мнением, но я их не изменю. Вот так. И я добавлю ещё кое-что: не отвечайте мне. Это было бы бесполезно и неуместно. Мы вернёмся и поговорим обо всём этом позже, надеюсь. А теперь продолжайте прогулку. Я возвращаюсь к нему. До вечера.
Он прижался к её руке долгим поцелуем и ушёл, не проронив ни слова.
Вечером они увиделись только за ужином. Затем они поднялись в свои спальни, так как оба были разбиты усталостью.
Шарля Форестье похоронили на следующий день, без лишней напыщенности, на кладбище Канн. Жорж Дюруа собрался на скорый поезд, который отправлялся в половине второго.
Мадам Форестье провожала его на вокзал. Они неторопливо прохаживались по перрону, ожидая отправления, и говорили о пустяках.
Подъехал поезд, состоявший всего из 5 вагонов – настоящий экспресс.
Журналист нашёл своё место, затем вновь вышел, чтобы ещё несколько минут побеседовать с ней, так как его охватила внезапная грусть, тоска, нежелание покидать её, словно он расставался с ней навсегда.
Раздался крик: «Марсель, Лион, Париж – по вагонам!» Дюруа поднялся, затем опёрся на дверцу, чтобы сказать ей ещё несколько слов. Локомотив засвистел, и состав мягко тронулся.
Молодой человек, высунувшись из вагона, смотрел на молодую женщину, которая неподвижно стояла на платформе и провожала его взглядом. Внезапно, когда она должна была вот-вот скрыться из виду, он прижал руки к губам и послал ей воздушный поцелуй.
Она вернула его ему более сдержанным, неуверенным, едва уловимым жестом.

(14.11.2014)

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ