Утомлённая и Мёртвая. Parte II. Cenere

Часть II. Пепел.

— А ты когда-то хотел умереть?

Он нарочито драматично вздыхает и смотрит на меня таким псевдо-грустно-уничтожающим взглядом, словно этот вопрос задавали ему по десять раз на дню, а потом надо было оправдываться в своём мнении. И будто каждый раз после ответа начинали читать мораль или советовать ненужные вещи. Как и мне. В этом я прекрасно понимаю его — когда делишься самым сокровенным, а потом слышишь однотипные презрительные фразы, мол, «это эгоистично», «как так можно», «это тебе ничем не поможет» и прочее-прочее-прочее, сразу падает настроение и желание вообще что-то рассказывать, доверять что-то важное. В такие моменты чувствуешь себя ничтожеством и ещё больше замыкаешься в себе.

— Только не говори никому.

Я киваю.

Он берёт меня за руку — так аккуратно, нежно, — сжимает, и я не могу не улыбнуться, глядя на тёмнеющее синее осеннее небо. Появилась всего одна яркая точка в небе — звезда, — но остальные не последовали её примеру и остались лежать под пледом наступающей ночи. Иногда холодный ветер сдувал его, и тогда несколько звёзд показывались, а потом снова стеснительно скрывались от нашего взора. Или это просто зрение так шалило — затуманивало мелкие предметы, позволяя видеть всё остальное и не отвлекаться.

Он держит меня за руку — и я всё ещё улыбаюсь.

Мы вместе.

— Морто, — произносит мою фамилию так, что у меня появляются мурашки.

Впервые я не чувствую себя одинокой.






Вода тянет меня за собой.

Я всё ещё чувствую себя живой, хотя лёгкие наполнены отнюдь не воздухом, перед глазами плывут яркие цветные круги, всё вокруг превращается в одну расплывчатую тёмную картинку. Я вижу что-то красное, попавшее мне в глаз, и каким-то чутьём понимаю, что это кровь.

Воды Венеции холодные и грязные. Тёмно-зелёные. Песок, пыль, чёрт побери, не знаю, что это, но оно попадало в парализованный открытый рот. Я не могла шевельнуться. Я была камнем и падала вниз.

Вода окружила меня.

Я тонула.

И не хотела всплывать.






Тёплые руки. Нажатия по груди. Вода с кровью и грязью по лицу. Странный хруст и невозможность двигать рукой.

Это уже было.

Мы это уже проходили.

— Ты же больше не хочешь подвергать себя такой опасности?

Голос. Знакомый. Где я его слышала?

— Ты такая красивая, родители у тебя хорошие, зачем ты так?

Я чувствую это. Ощущаю. Вспоминаю.

Кровь из рассеченной губы. Она дико болит.

Как и всё моё тело.

И тут до меня доходит — такое уже было.

Сон стал реальностью.






В первый раз мы начали общаться как раз после тех оскорблений, когда меня называли жирной и всячески унижали. Хоть в Интернете, но Данте за меня заступился, написав, что это не их дело и я и так красивая (конечно, с моей низкой самооценкой мне казалось, что это ложь, но почему бы на пару секунд не поверить в красивые слова?). А кто был против — того он готов избить. Как мне рассказали потом, он действительно был довольно несдержан и раньше часто распускал руки, когда дело касалось его друзей или знакомых. Но тогда я не особо поверила, хотя и заулыбалась после подобного. Через пару минут мне в личные сообщения пришёл текст: «Не переживай из-за этих дебилов, они не стоят того».

Конечно, мне было приятно.

А как же иначе?

После этой фразы я отправила «Спасибо», и завязался диалог — лёгкий, ненавязчивый. С вопросами про домашку и самочувствие. Постепенно перешли на тему увлечений и хобби. Я узнала немного поверхностные факты: список его групп почти полностью повторяет мой, любит читать и смотреть боевики или ужастики, не любит яркие цвета. Конечно, это я знала. Выхватывала из разговоров мимолётные факты, читала на Facebook’е мнения о различном кино, иногда слышала из наушников знакомую музыку. Я чувствовала себя каким-то шпионом, пытаясь поближе подобраться к парню, когда он усердно игнорировал меня и окружающий мир, постоянно сидя в планшете. И только в кабинете он включался в реальную жизнь, хорошо отвечая на уроках или изредка дискуссируя на предложенную учителем тему. А потом снова до него было не достучаться. Потом мы несколько раз побеседовали насчёт какой-то абсолютно неинтересной темы в жизни. На большее меня не хватило. И тогда на помощь приходил Интернет — красивым, правильным языком Данте рассказывал всё, что я спрашивала у него. После того, как я узнала его вкусы, стала интересоваться путешествиями — одна из моих самых любимых тем. И он рассказал. Описал все самые интересные города — начиная с рассказа об экскурсиях в Риме, Милане, Флоренции,  Пизе, Вероне, Генуе и Мессине  и заканчивая обычным отдыхом на пляжах Римини, Бари, Алассио, Катании, Лампедузы  и, конечно же, Лидо. Сначала я удивлялась, откуда у семьи Данте столько денег — из всего вышеперечисленного я была только в Бари, Алассио и Риме, хотя мы не бедствовали, — которых хватало не только на поездки, но и достаточно хорошую одежду — всё же Данте пытался одеваться готическом стиле, а это требовало неплохих финансов. Мало кто сможет сочетать модную и готическую одежду (даже у меня не получалось). Ему это удавалось легко, чем он и привлекал меня. Сквозь бессмысленный, показной пафос — в известных брендах, популярных марках одежды — была видна мрачная эстетика чёрных, притягивающих своим видом вещей. И этот стиль меня впечатлял. А его бледная кожа… Это отдельное восхищение, про неё я бы написала целое эссе. Конечно, на лице были и прыщи, и мелкие шрамы, но сама кожа, сам цвет просто не мог не привлекать — едва ли не молочно-белая. Словно жемчужина с лёгким налётом бежевого. И я до сих пор помню, как я смеялась, когда Данте рассказывал, какими он способами прятался от солнца.

Эта проблема была мне знакома — имея с рождения аллергию на все марки солнцезащитных кремов, я просто была вынуждена прятаться от ярких лучей, иначе это грозило покраснениями, ожогами и дикой болью позже. Ощущения были такими, будто кто-то вылил кислоту. Тело не просто болело и покрывалось волдырями, оно горело. Стоило только больше трёх секунд простоять на солнце — и мне казалось, что я сгораю заживо. Без преувеличения и сарказма. Было бы что-то по-другому — носила бы футболки и кофты с короткими рукавами, а не прятала бы всё, что только можно. Ног касалось меньше — сквозь колготы, пусть и рванные, солнце действует не так сильно. Хотя местами были противно ярко-розовые пятна, постепенно становящиеся всё более и более насыщенного цвета. Особенности кожи, что поделать.

В ночь нашего первого разговора я не могла уснуть от волнения. Странное ощущение давило на грудь, отравляло все мысли, подкидывая все возможные сцены нашего времяпрепровождения с Данте — начиная от невозможных душевных разговоров и заканчивая поцелуями. Хотя кого я обманываю? Дело поцелуями не обошлось.

Доброй ночи, меня зовут Лия, не хотите поговорить о пошлости?

В эту ночь мне не снилось ничего, но я не хотела просыпаться и всячески перестраивала тот диалог в своей голове по своему усмотрению. Естественно, когда я увидела Данте, не могла не поймать себя на странном ощущении и не улыбнуться. Он тоже заулыбался, кивнул мне, но всё же ушёл со своей девушкой, а потом снова всю перемену просидел в планшете. Вечером я спросила его об этом, на что он сказал, что смотрит различные концерты, потому что ему неприятно в обществе. Не чувствует себя уверенным посреди народа. А концерты и песни помогают ему расслабиться и выжить в течение следующих уроков. Хорошо, хоть из кабинета выходить не надо, и интернет-соединение для него было хорошее.

Такое объяснение сразу дало мне понять, что что-то не так.

В коллективе он прижился быстро и попал в элиту, что даётся не всем и каждому. Ещё и меня потянул за собой. Он стал парнем-загадкой — тем, к кому обычно девушки липнут сильнее. Всем хочется «разгадать его таинственное и тёмное сердце, наполненное скрытыми из-за душевных терзаний любовью и добротой». Все хотели ходить с ним под ручку, ощущая защиту. И только я понимала — для таких «милостей» мне не надо было стараться. Мы были слишком похожи. Одинаковые характеры и увлечения. Я знала, как правильно к нему подступиться. Но не была готова к решительному шагу — уводить его от одной из самых почитаемых в элите девушек было чревато довольно-таки неприятными и даже опасными последствиями. Сообщения в «Твиттере» — хрень полная по сравнению с тем, что они реально сделают: изобьют, изуродуют, могут даже сделать инвалидом. Им ничего не будет. Они крутые, обеспеченные. Я же никто и зовут меня никак. Даже в элите.

Как-то мне сказали, что подобное издевательство в интернете надо заслужить. Если ты его получил — значит, ты чего-то достоин, ты лучше. Нет, это был не психолог, не мать, не отец. Это был незнакомый человек, попавшийся мне на «Facebook», который заинтересовался тем, что со мной происходит. Это было неудивительно. Вся моя стена на этом сайте была забита ругательствами на английском и жалостным нытьём. Ненависть к лицею и ученикам выражалась в мате. Я просто не могла остановиться, каждый раз строча что-то неприличное. А потом удаляла некоторое. После таких манипуляций меня заметил какой-то парень из Греции, и завязалась переписка — короткая, но стоящая. На пару минут я даже почувствовала себя лучше, но потом снова стала заливаться слезами. Я не могла это преодолеть — я плевала на мнение окружающих и сильно зависела от него. Первое часто проигрывало второму.

Я потом ни разу не поверила его словам.

В школе меня игнорировали.

В интернете поливали грязью.






Раз.

— Твоя мать сказала, что у тебя проблемы. Это правда?

Два.

Суицид всегда волновал всех. Кто, что заставляет людей прыгать с крыши, резать вены, глотать таблетки, вешаться, стрелять себе в голову? Почему одни относятся негативно, другие сочувствуют? Почему суицид считается привлечением внимания? И на самом ли деле он является эгоистичным поступком?

Мы — потерянное поколение.

Нам на всё плевать.

Но я точно знаю одно.

Когда ты хочешь сдохнуть, тебе кажется, что все тебя ненавидят. Родители, близкие, друзья, учителя. Ты не веришь им.

Три.

А они не дают повода верить.






Я научилась курить. Да, вот так — кашляя после каждой затяжки, брызгаясь после сигарет сладкими, до тошноты приторными и противными духами с запахом «карамели и клубники», как гласила упаковка, постоянно принюхиваясь к волосам, одежде и рукам, чтобы ничего не выдавало меня. Да, вот так — выходя после школы и уходя куда-то вглубь зданий, прячась с ребятами в укромном уголке, подальше от окон, чтобы никого не было заметно. Да, вот так — пряча сигареты с зажигалкой в рюкзак, всё время завёртывая в какую-нибудь бумагу, чтобы не было заметно. Да, вот так — боясь и трясясь от испуга каждый раз, когда родители обнимали или долго стояли близко ко мне. Да, вот так я научилась курить. Теперь после сложного (точнее, каждого) дня я задерживалась на час или два с друзьями, наслаждаясь «L&M» или чёрными «Marlboro». Это постепенно становилось не просто кайфом, а привычкой, которая приносила удовольствие, которая была приятная, как холодное молоко жарким днём после душной и долгой прогулки, которая была для окружающих мерзкая, как для меня мёд. И каждый раз до жути бесило, когда нам редко попадающиеся встречные случайные прохожие говорили, что это опасно, что так нельзя. Это было не их дело — моё.

И теперь уже они были никем.

И теперь уже их звали никак.

В первое время именно Данте доставал мне сигареты — я привязалась к нему, как брошенная собачка к новому доброму хозяину. Я не знаю, почему я до сих пор жива, ведь — насколько мне было известно — Розабелла была очень ревнивой девушкой по отношению к тем, кого она любила. Даже если это всего лишь  друзья. Шанса на милость, будь мы с Данте заподозрены в отношениях, даже не планировалась. Я вообще не сомневалась — она может убить.

Ей всё можно.

Не мне.






Кто-нибудь когда-нибудь задумался, что такое на самом деле — улыбка? Как она появляется, почему природа сделала так, чтобы уголки губ приподнимались вверх при ней? Почему не вниз? Почему ещё больше не растягиваются в горизонталь? Каким образом это создавалось? Кто это придумывал? Кто первый улыбнулся и решил, что это показатель добра? А кто первый решил, что за улыбкой можно прятать и злость, и слёзы, и боль, и недоверие, и все плохие эмоции? Кто первый повёлся на это? Кто первый разоблачил такой странный и лёгкий обман? А сколько врагов правителей всё маскируют под добродушно приподнятыми уголками губ, в мыслях мечтая перерубить всех на кусочки? И почему от некоторых фраз и событий — когда на тебя смотрят, а ты притворяешься, что спишь, когда видишь знакомого человека, которому тайно рад в глубине души, когда видишь или вспоминаешь какую-то глупую и бессмысленную фразу — ты невольно улыбаешься? Что нас заставляет  выражать радость именно этим способом. И если добро красиво само по себе, почему некоторым не идёт улыбаться?

Никто никогда об этом не задумывался?

Я тоже.

До одного случая.






— Ай, чёрт! — Острый кусок железной банки прошёлся по ладони, оставляя за собой длинную красную полосу. Кровь крупными тёмно-бордовыми каплями выступила на свежей продолговатой глубокой царапине практически от запястья до пальца. Разумеется, это было довольно больно и неприятно — но не так сильно, чтобы кричать и кривиться.

— Всё нормально? — Данте слегка поддался вперёд, отодвигая от края стола причину моего пореза — полуоткрытую банку консервированных ананасов — и беря её в руки.

— Да, отлично, — улыбаюсь больше из-за защитной реакции я, подставляю руку под горячую струю воды. И это намного больнее, чем сам порез. Почему чем больше температура, тем больнее от царапин и ран? Каждый раз ощущение, будто поднесли зажигалку к коже и обожгли. А от холодной воды рука немеет. Я слишком поздно соображаю и переключаю кран. Кровь останавливается.

— Лия?

— Да?

— У тебя красивая улыбка, — внезапно говорит Данте. — Улыбайся почаще.

Боль прошла мгновенно.






Что тогда, что сейчас я не понимала, почему он так свободно вёл меня с собой. Почему иногда приходил в гости, почему отпускал порой слишком фривольные шутки, почему…

Я задаю слишком много вопросов.

Я никогда не знала на них ответов.

Вся моя жизнь — один сплошной вопрос. Я не знала ничего. Я не могла понять, что мне делать дальше в каких-то ситуациях, я не могла чувствовать людей, я не умела осознавать и принимать реальность. Я всё время тонула в воде, изредка выплывая на поверхность, чтобы на долю секунда вдохнуть спасительного воздуха, а потом снова медленно тяжёлым камнем шла ко дну. Но дна не было. Оно ни разу не появилось в моём сознании. Как и свет солнца. Всегда была темнота. Ночь. Вечная. Я никогда не видела сушу. Только вода сопровождала меня всю жизнь. Она снилась мне этой самой ночью, когда я просыпалась в липком холодном поту, тяжело дыша от страха и пытаясь успокоиться, она засасывала меня в одиночество, когда остальные кидали меня и оставляли одну, она покрывала меня тонким слоем в душе, смывая лишь частицу той пресной — она всегда была пресной и тёмно-зелёно-голубой — мнимой воды из подсознания. Вкус её был похож на долго стоявшую в самом пыльном месте жидкость — так же дерёт глотку, так же оставляет след в пищеводе и желудке. И когда я прыгала с настоящей суши в настоящие морские волны, я не боялась ни рыб, ни морских животных, даже утонуть мне казалось нереальным. Вода всегда была со мной. Мне всегда хватало воздуха, чтобы выплыть на поверхность. А когда он заканчивался, что-то невидимое само толкало меня наверх. Может быть, это был один из законов физики, который я пропустила про обучении, но мне хотелось верить, что море не даёт меня в обиду.

У меня не было друзей-людей. Вода в моей голове была другом. Она никогда меня не предавала.

Но я всегда тонула в ней.

И шанса выплыть не было.






Вскоре я поняла, что здраво мыслить не умею. Вообще.  В какой-то момент все мои мысли смешались, превратились в одну жидкую кашу и спутали все последовательности событий. Всё поменяло свои места. Вечеринка случилась после разговора с родителями, секс — до того, как я узнала Данте, сигареты вообще были всю мою жизнь…

Я боюсь рассказать об этом кому-то.

Я просто начала всё делать заново. Восстанавливать свою память, чтобы не упустить время. Чтобы понять, из-за чего мне становилось хуже. Чтобы разобраться, в какой момент общение с Данте перешло границу дружбы и стало намного больше. Чтобы понять, почему под конец учебного года всё вернулось на свои места. Чтобы понять, что вообще происходило.

Но я не знаю, как начать. Это всегда тяжело. Каким по счёту поставить это событие? А то? Что было раньше — курица или яйцо, издевательства или влюблённость, трава или сигареты?

Значит, начну с самого начала.

Опять.






С той «вечеринки» в Местре прошёл месяц. Не прошёл, а пролетел, проскакал, промчался, пробежал, как парень твоей мечты к своей девушке, улыбнулся коварной улыбкой, мол, вот и настал чёртов декабрь — который я ненавижу точно так же, как и мёд, — и свалил распивать красное вино до наступления Рождества. А потом бы он уснул около бара и во сне — пока все мирные жители нежились на своих мягких кроватях и наслаждались уникальными ночными видениями — скатился к ближайшему каналу, где потом проплыл до моря и до рассвета скрылся бы в тёмно-зелёной глади, оставаясь лишь мелким воспоминанием в чьей-то незначительной памяти.

До Нового года оставалось чуть меньше месяца. Уже раз была высокая вода, во время которой я ещё раз поблагодарила судьбу за понимающих родителей, купивших мне резиновые длинные сапоги чёрного цвета. От последнего качества я зависела — в других оттенках одеждах чувствовала себя неуютно, стеснялась и сковывалась в движениях. Возможно, это была психологическая защита, ведь чёрный отражает замкнутость, как говорит мать, возможно, просто нелюбовь к ярким цветам с детства. А может, просто и не надо искать тайный смысл, а делать, что хочется, одеваться, как хочется, думать, о чём хочется. Мы наполняем нашу жизнь философией, потому что реальный мир кажется слишком простым и скучным. А кому-то достаточно и его.

Я не могла не думать. Не могла выключить мысли. Да я и не пыталась. Таким образом заполнялась пустота. Я мечтала о тусовках с друзьями, прогулки ночью втайне от родителей, адреналина, но меня с прошлого года лишили этого, после чего я призналась, что улица меня привлекает только под музыку в одиночестве. И с дождём. Или высокой водой. В такие моменты я всё чаще ошивалась на Сан-Марко, совершенно не боясь промокнуть насквозь. Вообще уже не страшило. Жизнь казалась пустой и никчёмной. А уж грязная мокрая одежда никак не влияла на настроение.

Мои родители по привычке начинали расспрашивать, буду ли я дома в Рождество и Новый Год, как была раньше, но в этот раз я отнекивалась и мысленно просила Мадонну, чтобы ребята не забыли обо мне. Я слишком хорошо помню яркое, пронзительное одиночество в глубине души, которое скрылось за запертой дверью с двумя коробками пиццы и огромной бутылки кока-колы, чтобы отметить день рождения. Я не отмечала ничего, я просто съела всё в несколько раз больше, чем обычно, седьмого октября. Ненавижу эту дату. Прошла только неделя с начала учебного года (и почему в этот раз сделали не в середине сентября?), я не успеваю привыкнуть к новому режиму — вставать рано, делать уроки, чувствовать себя спокойно среди большой толпы, — так уже необходимо улыбаться и принимать ненужные подарки в стиле «подарю ей розовый блокнот, она же девочка», болтать по телефону с родственниками и обсуждать личную жизнь, которая должна оставаться личной — повторюсь, личной, — а не быть у всех на виду, о чём мои, видимо, не знают. А потом ещё и делать вид, что тебе весело, хотя внутри всё ноет и требует закрыться в комнате, включить любимый DSBM на полную мощность, чтобы заглушить малейшие намёки на звуки с улиц или из соседней комнаты. О других я не особо заботилась — в свой день рождения могу делать, что хочу. Вот и на пятнадцатилетие не ответила ни на один звонок, осталась одна в шумном помещении наедине с едой и пронзительными песнями. Пока кто-то пел про суицид, я сидя делала плавные движения телом, представляя, будто это клип. Потом остановилась из-за пронзительного чувства, что за мной наблюдают, и принялась дальше сидеть в ноутбуке, немного стыдясь того, что было. Так случалось всегда — стоило мне расслабиться на пару минут, забыть о мыслях, точнее, растворить их в музыке, так паранойя настигала с новой силой, бросала в волнение и тяжесть в груди, из-за которой становилось трудно дышать. Будто я случайно вышла на Сан-Марко днём в июле голой. Навязчивое чувство, что кто-то рассматривает моё худое тело, выступающие острые неровные кости под тонким слоем мышц и кожи. И чем худоба так популярна?.. Даже если человек худой и красивый, его всё равно будут оскорблять, если он провинился или допустил крупную ошибку перед кем-то. Понимаете? Не важно, какой у тебя вес, иногда полных любят сильнее, чем стройных. Главное — быть  красивым, но не отталкивающим и странным, а притягательным и загадочным. Странную девушку никто не полюбит, кроме таких же странных, а за загадочной будут все бегать, как мажорные алкоголики за бутылкой нового элитного коньяка. И внутренний мир будет краше у второй девушки, если даже он пустой, чем у первой.

Возможно, у взрослых как-то иначе.

У подростков именно так.

То, что я тусуюсь с элитой, — вообще чудо из чудес. Меня не любили с начала первого обучения в лицее, кстати, по непонятным причинам. Просто в один момент я отделилась от всех, потом они ради интереса решили взять меня в свою компанию, потом я снова почувствовала себя чужой и свалила. За это посыпались оскорбления в социальных сетях, всякие подставы, хотя в жизни меня трогали мало и косвенно — не хотели портить свои золотые ручки.

Почему им нужна была именно я?

Этот вопрос я задавала себе не один раз. И ведь действительно не могла понять, осознать, вдолбить себе в голову, что вообще происходит, как мой внешний вид (клянусь, на моральное состояние было плевать всем и каждому) влияет на отношение окружающих к ним. Мол, посмотрите, на её фоне мы лучше? Красивее? Умнее? Моднее? Нормальнее, в конце-то концов? Или просто круто иметь слишком эмоционального фрика в своей компании, показывая, какие они разносторонние? Но  ведь могли бы и оскорблять, смысл тогда вообще что-то делать?

Я не могу перестать задавать этот вопрос себе.

Это моя личная навязчивая идея.

My Obsession , как сказал бы Джон Купер.

Постепенно с такими неприятными и даже отчасти пугающими и волнующими мыслями начиналось что-то безумно несправедливое, страшное и грустное в реальной жизни. И даже если я не обращала раньше внимания на родителей, то теперь, когда снова оставалась одна, видела их фальшивые улыбки и усталые лица, слышала тихие ссоры по ночам, лёжа под одеялом и неудачно пытаясь заснуть, замечала слёзы матери и выдранные клоки волос от напряжения — тоже привычка мамы. Панические атаки, преследующие её в период с колледжа до первого места работы, выражались в оставлении на руках огромных царапинах и вырывании волос, чтобы физическая боль отвлекла от происходящего. Мама рассказывала, что только в эти моменты что-то чувствовала, в остальные — мечтала поскорее уснуть, потому что апатия засасывала её. И  до сих пор на её коже остались мелкие следы, свидетельствующие о прошлой слабости, о бессилии и бессонных ночах, когда она, как и я, плакала в подушку и мечтала покончить со всем этим. А сейчас её состояние снова усугублялось, но я упорно старалась этого не замечать, чтобы не втягивать себя и в её омут переживаний и, пытаясь помочь, только бы усугубляло не самое лучшее положение вещей.

Так я думала недолго.

В воскресение, когда я в очередной раз валялась в кровати и ничего не делала, за исключением давно решённых домашних заданий, всё приобрело форму густого тёмного облака-желе. Мы все втроём — мать, отец и я — погрузились в него и потеряли друг друга из виду. Опустились в мою зелёную воду, для них она стала чёрной. Мы уходили на дно, растворялись пылью в моих мыслях и ссорились, не понимали друг друга в этой мерзкой реальности. Теперь даже дом не был моим спасением. Наоборот, он только угнетал. Спасал только Интернет и куча депрессивных подростковых фильмов. Я в который раз пересмотрела «Зал Самоубийц»   и снова погрустила из-за смерти Доминика. «Девственницы-самоубийцы»  тоже не остались без моего внимания. Кино про суицид и разные психологические драмы успокаивали меня. Я не отвлекалась на насущную реальность, если это только не касалось лицея и друзей. А теперь разрушилось даже это. Я не могла ничего читать. Не могла ничего слушать. Не могла ничего смотреть. Вода в этот раз топила слишком сильно, давила своей тяжестью, опуская меня к бесконечно невидимому дну.

Я хотела утонуть.

Я не видела другого выхода.

Крики. Голоса пронзают уши, вызывая желание всех переубивать. Звон посуды. Тарелка — или чашка — от удара на пол разбивается на крупные и мелкие белые осколки — я слышу и это, и то, как некоторые части катятся по полу и ударяются об стену. Фирменный мамин белый сервиз. Любимый. До отцовского не дошли, но скоро придётся использовать его, если этот кошмар не прекратится. Но нет. Не прекращается. Уже три с половиной — почти месяц — недели так. Три недели — крики. Три недели — звон посуды. Три недели — мамины любимые чашки и тарелки бьются на кристально белые кусочки неровной формы с заострёнными концами, легко царапающими даже самую толстую кожу. Три недели — кошмар.

Три недели — пора прекращать.

Делаю вдох-выдох.

Захожу на кухню.

Родители на секунду прерываются и останавливаются в своих ругательствах — метких, обидных, до жути оскорбительных, задевающих самые потайные пятна души. Смотрят на меня удивлённо, ошеломлённо. Я снова вижу слёзы на лице у мамы — то, что она каждый раз считает свой слабостью и усердно прячет, — и пот на лбу — неровном, белом, с длинными глубокими морщинами, словно горные ямы, — у отца. Их лица красные, но у каждого из-за разной причины: мама смущается, отец в гневе. Она не хочет, чтобы я видела, он желает втянуть меня в это.

Я не могу решиться ни на один вариант. Я не могу помочь им. Я не могу ухудшить их состояние. Я прервала их всего на секунду, потому что больше ничего не могу принять, но как оправдать своё поведение, если мне очень тяжело сказать им, чтобы они прекратили, ведь я люблю их. Но я не могу. Я готова завизжать прямо здесь, заорать матом, но нет, не сказать о своих чувствах и переживаниях.

Окаменевшими ногами иду к холодильнику, достаю бутылку «Кока-Колы».

— Лия… — Мать вытирает ладонью щёки и всхлипывает. Из-за насморка её голос звучит одновременно и смешно, и противно.

— Я не голодна.

И ухожу.

Я выпиваю остатки в бутылке, словно это какой-то алкоголь, а не банальная газировка. С другой стороны, у отца в кабинете — куда он сейчас не зайдёт —  когда-то поставили домашний бар, и там есть вино, довольно хорошее. Почему бы и не попробовать?

Но я не двигаюсь с места.

Снова сажусь за ноутбук, открываю нужные страницы и пытаюсь забыть чувство апатии и беспомощности.

Спустя десять минут мама виновато заходит в комнату. Её волосы растрёпаны, маслянистого вида прядь убрана за ухо, которое в таком ракурсе выглядит больше. На её щеках видны следы слёз, около носа привычная маленькая ямочка — шрам детства. Края её одежды помяты, словно кто-то выворачивал их. Хотя не кто-то: она. Нервный тик. Сейчас вместо волос она портила одежду. Я отключаюсь от вида и стараюсь обратить внимание на звуки. Родители вели себя так, будто ссоры и не было. В их спальне слышен телевизор с бодрым голосом ведущего. Он рассказывает о ближайших мероприятиях, и я в который раз с грустью осознаю, что я живу в городе, где на рок-концерт попасть невозможно. Мать садится рядом на кровать, на которой лежу я, сидя в Facebook'е и пересматривая фото ненавистных одноклассниц, мысленно оставляя к ним едкие комментарии. Мама сидит долго и только потом тихим голосом произносит:

— Это же вредно.

— Мне плевать. — Я даже не думаю, что говорю. Просто первое, что пришло в голову. На какую-то секунду мне показалось, что я даже поругалась матом, но потом навязчивое чувство паранойи и нелепой ошибки слегка отпускает.

— Как ты себя чувствуешь? — всё тем же ровным голосом спрашивает мать, но лицо заметно расслабилось. Ей импонирует, что я не забочусь о своём лексиконе, значит, не думаю, значит, действительно плевать. И хотя это не так — я волнуюсь за них. Но мне даже приятно, что я смогла это скрыть под потоком нахлынувших чувств.

— Нормально.

Она встаёт и молча уходит.

Без слов. Без взглядов. Просто уходит.

И только через десять минут мне становится стыдно.

И именно тогда я выхожу из комнаты, бросив ноутбук к чёрту, оставшись на странице Кармины — одна из тех, кто вроде бы общается с элитой, а вроде и нет. Она всегда интересовала меня своим интересным меццо-сопрано с лёгкой хрипотцой чуть повыше второй октавы. Конечно, в оперном вокале это звучит не очень, но когда она пела расслабленным фальцетом, ни капельки не похожим на академический, хрипотца усиливала её нежный голосок и добавляла ему чувственность.

Но сейчас мне была важна не Кармина.

Мать сидела на кухне, уперев в ладони лицо, и громко вздыхала. И тут я поняла — мне стыдно за неё. Она — сильная. Она — сдалась, сломалась, как тростник на ветру. Она не смогла преодолеть обычную ссору, хотя многим людям помогала восстанавливать семьи. В пределах своей работы она могла всё. Дома — ничего.

Слабачка.

— Я ненавижу это всё. Просто ненавижу. Это всё так… — Тихий голос мамы окутывал меня пеленой меланхолии и налёта грусти. Я не поддамся ему. Я слишком сильно ненавижу её слабость.

Конечно, ума у меня всегда было мало.

— Да заткнись ты! — кричу я, невольно садясь на опору, налегая на охрипшие связки, перебивая мамин голос, затыкая её и напрочь убивая так и не рассказанную до конца мысль.

— Лия? — раздаётся из комнаты голос отца. Он выходит и внимательно смотрит на меня, изучает обстановку. Его внимательные пытливые глаза цепляют каждую позу, каждый жест, каждую лишнюю муху на прозрачно-белых занавесках, пропускающих приторно-медовый яркий свет оранжевого мягкого солнца, каждую каплю воды в ещё мокрой от мытья посуды раковине. Он видит всё. И за это я ненавижу его.

Мать зажимает рот рукой. И тут до меня долетает, доходит, доскакивает, дотрагивается — я совершила непростительную ошибку.

Я наорала на мать.

Грубо.

Резко.

Наорала.

На мать.

На меня это действует как пощёчина — красная, сильная, с ударной волной и пронзающей болью, — пока я не вижу перед собой аккуратную маленькую женскую руку и слышу характерный шлепок. Мамино кольцо царапает щеку, проходит по ней, оставляя полосы, и дальше остаётся на безымянном пальце, уже никого не трогая. Пульсация проходит по коже, проникает под неё и даёт всей крови прилить к лицу, делая меня бордовой, похожей на синьора Помидора из детской сказки «Чиполлино», которую я никогда не любила.

Сравнение меня не смешит — от лука плачут, и я тоже плачу. Запираюсь в комнате и размазываю сопли по внутренней  стороне ладони, впервые ощутив на себе все тяжести ссоры.

Но мысленная пощёчина, полученная моей матерью, была намного сильнее.

И намного несправедливее.

И посреди этого до меня доходит ясная мысль, как капля правды в море лжи.

Я испортила.

Я снова всё испортила.

В ближайшие несколько дней мы не разговаривали. Я приходила задолго до возвращения матери с работы, принимала успокоительные и антидепрессанты, от которых меня только трясло ещё больше, потому что резкая ассоциация с психологами и мамой заставляла внутри всё сжиматься от странного волнения и, как следствие, боли в животе, заедала всё заранее купленными в ближайшей «Билле»  вредными вкусностями и потом до ночи сидела в комнате, выходя только по мелким нуждам и стараясь не попадаться никому на глаза. Ночью я смотрела фильмы, немного плакала в подушку и засыпала за час-два до звонка будильника. Так прошло три дня, четыре, а потом мы снова помирились. Просто случайно встретились на кухне в час с чем-то ночи, замерли обе — я с куском печенья во рту, она с рюмкой чего-то тёмно-медно-коричневого — и только потом наконец-то обнялись. Я доела печенье, мать залпом выпила жидкость — виски? Или коньяк? — и только тогда позволила мне дрожащими руками обхватить её плечи и приблизить к себе. В этом моменте было что-то чудесное; словно сама Мадонна остановила природу, и та замерла вместе с нами.

Мы проговорили ночь. Я рассказала маме обо всех переживаниях, о том, что начала курить, но не получила за это выговора, как ни странно, о Данте, о той вечеринке. Меня прорвало фонтаном, я тщательно выбирала слова, чтобы в точности донести весь смысл. В конце монолога и расспросов мать вздохнула и попросила слишком много не курить — не больше пачки в неделю. Она решила дать мне свободу, чтобы я сама поняла, что хорошо, а что плохо, и я мысленно поблагодарила её, так и не сумев выразить всю любовь и нежность в словах.

От неё я узнала, что проблемы с пациентами возникали всё чаще, подростки срывали сеансы, кричали на неё, а она даже не могла ругать их — иногда рядом сидели родители, не позволяющие даже притрагиваться пальцем к своему ребёнку, пока «дитё» материло всех. Иногда попадались понимающие, которые сразу утихомиривали своих детей. Иногда родителей не было вообще. Комок невысказанных, давивших на неё мыслей и переживаний насчёт отца сковывал мою маму, мамочку, заставлял её ругаться со всеми, таким образом выпуская свой пар. Я узнала, что она переживала и насчёт меня, и извинилась за эти четыре дня, осознав, как тяжело было ей не видеть меня и не знать, что вообще происходит.

Моя мать была психологом.

Но она так и не смогла прочувствовать меня.

В эту ночь никто из нас не лёг спать. Когда в шесть утра сонный отец вышел к нам и удивлённо уставился на наши переплетённые руки и кучу мокрых от слёз и соплей бумажных платков, мы не сказали ни слова. Просто посмотрели на него. Его голос разрушил бы ту чудесную нереальную атмосферу душевной ночи и приятного разговора под плеск волн, долетавший до нас с ближайшего канала. Но он всё же спросил, почему мы не спим, и мама пустилась в длительные объяснения и извинения.

Поверьте, я любила свою семью. Я не хотела, чтобы они ругались. Я переживала не меньше их, правда, я хотела бы вернуть ту приятную семейную атмосферу, когда родители постоянно целуются и обнимаются, когда по вечерам вместе смотрят телевизор и в унисон смеются над глупыми шутками, когда моё имя звучит намного ласковее, протяжнее, потому что это самый лучший словесный способ передать всю любовь. «Ли-и-я-я».

Меня зовут Лия Морто.

И я смогу исправить всё, что натворила.

Начать всё новое в жизни предстояло с порядка в комнате — убрала книги на полки, развесила в шкафу одежду, на стену приклеила пару плакатов с депрессивными сюжетами. На одном из них девушка лежала посреди комнаты с окровавленной рукой, на втором — поезд переезжал человека, на третьем — призрак стоял над своим же телом. Но ещё до этого повешенный плакат занимал почётное место вверху — полностью расчленённое тело мужчины. Всё было в мелких кусочках, кроме головы. Самое примечательное — жертва улыбалась, а язык свисал вниз, будто он корчил кому-то рожи. Наверное, своему убийце. Насмехался над ним даже в момент смерти. Сильный человек? Или просто дереализированный  психопат? Но фото мне нравилось. Своей мрачностью, своим сарказмом. Душевная картинка. Приятная. Я сейчас говорю без сарказма — это фото не просто завораживало меня, а ещё и воодушевляло, придавало внутри странное волнение. Невероятно было смотреть на него, будто я восхищалась этой мученической улыбкой на фоне хаоса.

Слишком драматично, да?

После наведения порядка я решила поставить будильник себе на полчаса раньше, чтобы не торопиться утром. Хотя получилось бы в любом случае одинаковая ситуация — я бы всё равно опоздала или пришла за пять минут до урока. Хотя это бывало не очень часто и не сумело войти в привычку, всё же не повод гордиться. А ещё хорошо было бы спать не ночью, а днём, чтобы не видеть этого яркого света, не слышать такое количество бестолковых разговоров, когда забываешь наушники дома. Ведь есть же те, у кого умственная работа увеличивается ночью? Так вот, я в их числе. Я даже не могу с этим бороться — постоянно зеваю на уроках и иногда пью с утра кофе, пока родители не видят, лишь бы не уснуть. А ночью энергия возрастала, но через некоторое время глаза сами закрывались, и что-то тёплое давило изнутри всю ночь, даже порой мешая спать. Будто заснул после выпитого энергетика — не хочешь спать, но делаешь это. И почему мир придуман для тех, кто бодрствует днём?

Насчёт домашнего задания я особо не парилась — позанималась сольфеджио на фортепиано, стоящем в отцовском кабинете, быстро сделала итальянский, как и всегда, на историю вообще забила, да сразу на обе — и искусства, и музыки. Распелась чуть-чуть, попыталась смешать хрип и голос, но снова едва не поцарапала себе связки, что могло закончиться плачевно. После дыхательных упражнений стало легче. Занималась-то я в основном практикой, теорию всегда можно выучить, если не идиот и есть время.






Тогда, в пятнадцать юных лет, я думала, что всё зависит только от меня. Если я исправлюсь — весь мир повернётся в мою сторону лицом, а не жирной задницей. Если я начну убирать комнату, в ней не будет ничего лишнего, значит, в мыслях тоже будет порядок. Если я начну вставать раньше, то мир будет добрее и светлее, жизнь наладится. Если я не буду ни с кем ссориться, то мои родители тоже полюбят друг друга снова с небывалой силой. Если я стану ухаживать за собой, то все вокруг разом станут красивее.

Понять не могу, это эгоизм?

Или подростковый максимализм?






После того случая моя жизнь не то что бы наладилась, но стала значительно проще и апатичнее. В школе проблем не возникало, на головной звук меня петь не переучивали, я спокойно жила и делала самые важные предметы. В семье установился кратковременный порядок, с родителями я проводила чуть больше пяти минут, нежели раньше, но ела по-прежнему в комнате. Они не ссорились, но теперь всё чаще молчали, и когда я выходила из транса, понимала, что это перемирие не такое уж и долгое. Между матерью и отцом не было всё ясно. Им следовало доспорить до конца, чтобы узнать всю гнилую правду обоих и потом уже решить — оставить семью или заняться разводом. А потом снова апатия накрывала меня и блокировала эти мысли. Я даже не знаю, почему я так думала. Наверное, чувствовала. Интуиция? Она же мне подсказывала, что снова грядёт какая-то дрянь с Данте. Кажется, я влюблялась в него всё сильнее каждый день, иначе как объяснить постоянное волнение, желание скрыться подальше и одновременно быть рядом вместе с ним, нереальное восхищение всем, что его окружало, что он собой представлял, и просто сковывающую стеснительность? Собиралась утром в лицей я не ради удобства или того, чтобы не заметили, а чтобы увидеть его взгляд и одобряющую временами улыбку — словно он оценивал меня, мой внешний вид. Хотя я носила почти одно и то же, так что оценивать меня было немного неразумно.

Но что имеет значение, когда ты влюблён?

Вот скажите мне, кто видит в своём предмете обожания недостатки на первых порах любви?

Вот и я не видела.

И именно эта зарождавшаяся любовь к Данте заставила меня выпросить у родителей котёнка. Маленького, чёрного. От чувства слишком пустого и надоедливого одиночества я захотела иметь и растить живое существо, даже если бы оно не было человеком, а животным. Моя энергия и желание быть с кем-то рядом уходили впустую — так почему бы не потратить на миленькое тёмненькое тельце с мягкой шерстью? Грубо звучит. Ответственность я была готова взять на себя — мне было плевать на то, что надо убирать лоток, кормить кота, часто возить к ветеринару, мне было плевать на всё, лишь бы увидеть маленького испуганного кота, привыкать к нему, ждать, пока он привыкнет ко мне,  гладить его, кормить, а потом даже — надеюсь — стать друзьями. О, да, я хотела взять к себе домой кошку или кота. Даже бездомного. Даже с улицы. Это не имело значения, я просто хотела видеть его или её, щупать, учить.

Конечно, родители переглянулись и сказали, что подумают, но это подразумевало «нет». Хорошая уловка, чтобы обойти надоедливого ребёнка. Хорошая уловка, чтобы заставить его поверить в то, что мечта сбудется. Хорошая уловка, чтобы лишить его надежды. Хорошая уловка, чтобы спрятаться и ничего не делать. Хорошая уловка. Никто не поспорит.

В общем, на котов я теперь смотрела только в Тамблере.

В принципе, я думала, что меняю свою жизнь. Начинаю менять. Успехов было мало, но я хоть пыталась что-то сделать. И надеялась на лучшее. Но я не замечала остального — пока я была счастлива, всё остальное разваливалось.

Моя семья разваливалась.




_____________________________


Примечания:
 
Мессина — город в итальянском регионе Сицилия.

Римини — крупнейший итальянский курорт на адриатическом побережье.

Бари — город-порт в Италии, столица региона Апулия.

Алассио — город-курорт в Италии, в регионе Лигурия.

Катания — город-порт в итальянском регионе Сицилия.

Лампедуза — небольшой итальянский вулканический остров в Средиземном море.

Лидо — цепочка песчаных островов, отделяющих Венецианскую лагуну от Адриатики. Главный остров архипелага (Лидо), находящийся всего в 20 минутах хода на моторной лодке от города, славится своими пляжами..

«My Obsession» («Моя навязчивая идея») — песня христианской рок-группы Skillet, основным вокалистом которой является Джон Купер.

«Зал Самоубийц» — польский фильм 2011 года.

«Девственницы-Самоубийцы» — дебютный полнометражный фильм Софии Копполы по одноимённому роману Джеффри Евгенидиса.

«Билла» — сеть продуктовых магазинов.

Дереализованный — не осознающий реальности.

Тамблер («Tumblr») — сервис микроблогов, включающий в себя множество картинок, статей, видео и gif-изображений по разным тематикам и позволяющий пользователям публиковать посты в их тамблелог.