Эдельвейс. Хрупкость

Хрупкая девочка-альбинос Цуру никогда не выходила из своей комнаты и смотрела на мир из зарешеченного окошка городской психиатрической лечебницы. Её руки — сплошь в тонких шрамах и порезах от бумаги, пол комнаты усыпан бумажными журавлями. Она делает их всю зиму, всё лето, всю осень — и лишь весной отправляет через приоткрытую форточку свои птичьи письма... кому? Она и сама не знает. Просто каждую весну она ощущает неясное беспокойство, словно бы кто-то ждал её журавлика на счастье...
Совпадение ли, что именно в такие первые солнечные деньки ветер относит её послание очередному ребёнку с гемофилией? Конечно, совпадение. Цуру никому не желает зла, она пишет письма для бледных детей.
Когда она не занята оригами, сидя на своей больничной койке, Цуру следит за птичками и облаками в окне, наблюдает хоровод солнечных зайчат. Утром, в полдень и вечером ей приносят таблетки, но она никогда их не принимает. Ждёт, пока медсестра уйдёт, и выплёвывает в кулак белые пастилки, после чего, озираясь, словно испуганная зверушка, прячет их через дырочку в своего потрёпанного плюшевого кролика. Цуру не любит таблетки — от них кружится голова.
Она ни разу не взбунтовалась, не просила её выпустить, не пыталась бежать, не устраивала истерик, не рвала волос, не звала маму... К чему? Ведь она здесь временно, по-прежнему в ожидании встречи... Посылая свои письма-журавлей, она всегда шепчет лишь одно — тихо шепчет: «Цуру-Цуру! Цуру-Цуру!..» Возможно, так она умоляет журавлика лететь скорее? Или просит ветер принести ей журавлика в ответ — от такого же хрупкого потерянного ребёнка, как и она? Нет, ни к чему ей покидать лечебницу, по крайней мере, пока она не получит по-прежнему ожидаемый ответ.
… Иероглифы на стенах вытянулись, превращаясь в закатных лучах в пугающих длинноногих насекомых. Насекомых, что, кусая, портят кровь, поселяя страх в жилах.
Два бледнолицых малыша — Юкико и Кента, сидя в тесной комнатке, изучают оригами. Нарекая детей, родители, вероятно, желали им добра... Но какая чудовищная насмешка назвать больного гемофилией хрупкого и болезненного мальчика «здоровым и сильным», а его белокожую сестричку - «снежным ребёнком»!
И, словно цветы эдельвейса, два юных наследника богатого японского сказочника, жили с отцом и нежной матерью в одиноком доме на горной вершине, вблизи опасного спуска, открытого четырём ветрам. И, также как бледные цветы горных жемчужин редкий смельчак принесёт своей любимой, так и дети сказочника, заключённые в крепость на камнях, под надёжной защитой от губительного для бледной кожи солнца и грубости повседневной жизни, проводили день за днём, никогда не встречаясь с другими детьми.
У них не было домашних животных, кроме птичек, поющих в клетках о воле. Игрушечные мечи, велосипеды, ножички и прочие забавные мелочи, которые так радуют  обычных мальчишек, были слишком опасны для болезненного Кента, а потому родители, стараясь развлечь мальчика, читали ему сказки, учили игре на сякухати, играли с малышами в го... Но всё равно, жить среди суровых гор, любуясь лишь отсветами солнца да птичками в золотых клетках было тоскливо. Единственной подругой Кента была его бледная сестричка Юкико, прятавшаяся от нещадного солнечного жара в прохладной детской.
Чтобы прогнать тоску, Юкико учила братика складывать фигурки из бумаги — фонарики, корабли и пионы, шлемы самурая и игрушечные мячи... И вот, однажды, когда дети учились делать журавлика — символ счастья, Кента порезал о крыло палец.
Увлечённые, ни брат, ни сестра не обратили на порез внимания. Когда по капельке сочилась кровь, Кента засовывал палец в рот или прятал его в кулачок. Ему не хотелось прерывать игру, ведь если сделаешь тысячу журавлей, то твоё желание непременно сбудется...
Через три дня Юкико наблюдала, как обессиленного Кента отец нёс на руках к горному спуску. Назад отец вернулся один.
С тех пор Юкико сидела на кровати и, как и обещала братцу, складывала одного за другим тысячу журавлей, которых весной посылала ему со свежим ветром. «Цуру-Цуру!» - Звала она белую птицу. Птицу счастья или же птицу смерти?
Сидя на пыльной кровати в своей вечной грязно-белой рубашке писала она свои крылатые письма о печали и ожидании болезненным братьям — снова и снова. Как его звали? Как он выглядел? Она всё позабыла. Но она точно знала — ещё 271 журавлик, и братик вернётся. 270... 269... Цуру-Цуру — как шорох крыльев, Цуру-Цуру — как кровь по венам, Цуру-Цуру — как танец двух стрекоз, Цуру-Цуру — пером по бумаге.
Не забывай меня!      

(18/09/2014)