Таинственная река

Никакого отношения к политическим событиям последних лет не имеет.

1 Пастораль

В тягучий и особенно сладкий утренний сон вплетены  высокие облака,  квохтанье кур, звяканье колодезной цепи. Утро золотое, воздух густой и чистый. Распахивается окошко спальни – кто это? Кто открыл окно? Сонные Анкины глаза распахиваются изумленно, испуганно, но через секунду смыкаются опять. Мария, или, как тут все ее зовут, Марыя, тихо смеется, осторожно толкает племянницу в бок, расправляет спутанные пряди на высокой подушке, бормочет:
- Приехала! Приехала, ясочка моя! Ну, вставай, пора, уж день на дворе…
- Ой, тетечка, я еще посплю…
- Не-ет, какое посплю, вставай, ясонька, бабуся заругает.
- Тетечка Марыя, скажи стих…
- Детки, в школу собирайтесь, петушок давно пропел, поскорее собирайтесь, смотрит солнышко в окно!
- А вот и неправильно, неправильно! Надо: петушок пропел давно.
- Да я ж так и сказала.
- Нет, не так, нескладно.
- Ах  ты  ж  умничка моя, все знаешь, как надо, как складно… 
И тетечка тискает, щекочет,  пока Анка окончательно не проснется.

Бабуся и Мария всегда встают до свету, провожают корову, задают корм поросенку и птице. Анка тоже любит вставать с ними рано, но ее только ночью привезли в село, вот и разоспалась с дороги. 
Анка щурит заспанные глазки.  В оконце видна густая зелень палисадника, он сверкает на солнце всеми своими каплями.  И когда Мария успела полить его? У Анки тоже есть своя лейка, маленькая… Ой, сколько сразу всего вспоминается! Лейка, да…  А вот эти  трещинки на беленой стенке  тоже помнятся, вот здесь они как ровные черточки, а дальше лягут в букву «А». На изголовье  кровати не хватает одного железного  шарика. Это прошлый год Анка скрутила его и отдала Петру, хлопчику лет на пять ее старше, с их же улицы, а он потерял…  Бабуся ругалась! 

Хата маленькая, скромная, если не бедная:  нет ни телевизора, ни холодильника.  Самая простая мебель – самодельная, кроме железных кроватей с сетками, купленных отцом. Самотканые коврики в двух крохотных комнатках, кружевные занавески в пол окна. Белье все перештопанное, темное, немаркое, но Анка знает – в сундуке есть новое, белое, с вышивкой, что подарили родители в прошлом году.  Бабуся бережет его. А чисто в хате!
По углам во всех помещениях – темные иконы, старинные,  и новые - яркие картины, на которых Богородица и святой младенец  неземной, сказочной красоты, с  огромными выразительными глазами, с золотистыми локонами, с маленькими алыми губками. Мария привезла эти картины с Волыни,  так же, как и кружевные рушники, на которых –  Анка видела – вытканы старыми буквами слова из молитв…  Над ее кроватью, на коврике – большая  репродукция Сикстинской Мадонны под стеклом. Впрочем, Анка еще не знает, что это за картина,  думает – тоже икона, и очень любит, встав на коленки, ее разглядывать.
На кухне – глиняный пол. Русская печь, огромная, с лежанкой; но летом  ее не топят, слишком жарко. Готовят на терраске, на маленькой плитке. Там всегда стоит густой вкусный запах укропа.

Хозяйство у них бедное, ни лошади, ни кроликов. Зато птицы!  Анка боится индюка. Кур гоняет, гусей опасается. Не любит, когда вечерами выпускают во двор кабанчика. Пирата, цепного пса, обожает, вечно таскает ему в конуру хлеб (тайком от бабуси). Иногда Анке везет: поймает котенка и возится с ним целый день, баюкает, кутает в кукольные одеяла. Кошки у бабуси неласковые, царапаются и в руки не даются. В дом их не пускают,  не кормят, разве иногда молока нальют.  И Анке жалеть их не велят, они должны мышей и крыс промышлять.   И так кошки одичали – начали цыплят  душить…  Анка горько плакала, когда угрюмый сосед потравил за разбой  всех бабкиных кошек, и котенок тоже умер…

Сразу за плетнем, огораживающим двор, убегает вниз огород, разбитый на склоне уходящего к Роси холма.  За шаткой калиткой  – плавный спуск, уступами  вниз узкие грядки-террасы – как ступени – с томатами, картошкой, огурцами, горохом…  Здесь, на угоре,  все всегда  всходит и зреет дружнее, чем у соседей. Но и заботы огород требует немало, несколько раз в год бабуся и Мария подновляют подпорные стенки, особенно после дождей.  Анке тоже разрешают помогать, только снимают с нее всю одежду, даже трусики, потому что она не столько намесит глины, сколько измажется.
А потом Мария моет ее в тазу. Бабуся ворчит, но это так, просто. У них колодец прямо во дворе, воды вдоволь, только она глубоко-глубоко, ведро на цепи спускается долго-долго. Анке запрещено и близко подходить к колодцу, но иногда Мария, доставая воду, разрешает заглянуть в створ. Анка аукает, слушает гулкое колодезное эхо, верит, что там, в глубине,  живет Дед Мороз, ведь вода из колодца совершенно ледяная, от нее ломит зубы и лоб, но невозможно удержаться и не отхлебнуть прямо из ведра – до чего вкусная!
С раннего утра Мария набирает воды в бочки и ведра, скоро она согреется на солнце. Стирают тут же во дворе, уже машинкой, отец купил два года назад, подарил бабусе. Анке наливают тазик, она тоже полощется…

Когда на Анку находит стих – помогать взрослым, ее  отправляют в огород. Велят  полоть сорняки в помидорах или  набрать укропа и петрушки в чашку, а она станет и стоит, и смотрит, вбирает в себя свет, запах, звук… И про дело забудет, и всю зелень из чашки просыплет.  Сероватая помидорная ботва полыхает острым пряным ароматом.  В тополях за усадьбой воркуют горлицы.   Плавные изгибы реки  лениво блестят на ярком солнце. Берега заросли камышами, здесь и там Рось прячется в купы ивняка, вербы, других неведомых Анке деревьев и кустов… Томность эта обманчивая, течение в Роси быстрое, есть омуты, есть огромные подводные камни, дно илистое, глубокое. 
В Роси  купаются только приезжие,  местные – очень редко. Сельские ребята ходят на ставок, где разводят карпов. Петро иногда берет с собой Анку, но стоячая мутная вода ставка ей не нравится. Как она умоляет Петра  свезти ее  на Рось! Как ей хочется окунуться в прохладную серебристую воду!  Но, конечно, Петро отказывается – нельзя без взрослых. В отместку Анка начинает дразнить ребят – за смешные сатиновые трусы до колен, за выбритые на лето головы, за «хеканье». Она  обидно, издевательски хохочет, и Петро, плюнув с досады, уезжает вместе с ребятами, бросает ее одну на ставке…  Идти до дому, правда, недалеко, но там гуси… Они раз уже щипали Анку, больно, все ноги были в синяках, и она ревет уже настоящими горькими слезами, одиноко сидя на бережку…
Петро  возвращается; не слезая с велика, кричит ей с тропинки:
- Будеш ще дразниться?
- Ні, не буду! – кричит в ответ обрадованная Анка и  - быстрее, пока Петро не передумал! – взбирается на раму.

И вот, наконец-то, родители приезжают в отпуск. Отец берет у кого-то лодку,  Петра тоже приглашают,  и все они гуськом в обход села идут к реке, отмахиваясь полотенцами от оводов.  Близость реки обманчива, кажется, вот она, рядом, за огородом, а на деле идти до берега чуть не час. Лодка немного подтекает, и мама волнуется.  Тетечка Мария стесняется, вся зарделась даже, сидит на носу лодки, подперев лицо ладонями. Анка помнит, что и в прошлый раз, когда ходили на Рось, Мария   тоже не решилась раздеться и окунуться, хотя мама привезла ей купальник и долго ее уговаривала...
 Анка кувыркается в воде рядом с лодкой, пока губы не станут совсем синими. Отец показывает утес, с которого ныряли они детьми; под утесом – омут, и никто не знает, есть ли у него дно. Петро, смущаясь,  говорит, что они тоже там ныряли, и вот уже отец с Петром, подзадоривая друг друга, размашисто плывут к берегу, потом  шумно, с шутками-прибаутками прыгают с утеса в воду. Их крики, смех далеко разносятся над тихой водой, вот уже и солнце спускается, и мама сердится, что они так долго…   Анка с Марией начинают грести вдвоем. Лодка крутится,  и отец кричит с берега:
- Отставить!
После купания отец как будто молодеет. Взрослые шутят, смеются. Отец говорит, что в омуте живут русалки, и они с Петром их сейчас видели. Мария машет на него рукой…

А ночью Анке снится грустная мелодия, еле слышно звенящая над Росью.  Река  зовет Анку, ей снится, что она летит над низиной.  Под ней проплывают темные травы, клубятся, как водоросли под водой.  Кто-то смотрит на нее из прибрежных зарослей прозрачными глазами…  Сверкающая лунная вода все ближе, уже перед лицом…


2 Дискордия

Анка пошла в школу.  Она приезжала теперь в село ненадолго, на пару недель в июле. Стало ей тут скучно, без телевизора, без книг, без игрушек. Да и кто теперь так живет, скажите, пожалуйста?  Встают до света, ложатся засветло.  Одна работа, никаких развлечений. А Анке хотелось в клуб кино посмотреть, хотелось на танцы, хотелось на Рось, хотелось погулять вечером... Нужен ей этот огород? Чего в хате прибирать, в ней и так ни пылинки? Если сядет с книгой - бабуся ворчит, что дело не сделано, а она «проклаждается».  Анка спорила, возмущалась,  бабуся сердилась. Мария хмуро отмалчивалась, но видно было, что дерзкие речи любимой племянницы ей тоже не по нраву.
Местные девчата с Анкой не водились, считали чужой. Один Петро все так же дружил с ней. Ездили на великах,  ходили в магазин с бидонами за «олией», иногда Петро брал с собой кататься на лошади. Раз ходили с ним за земляникой в сосновые рощи, не столько насобирали, сколько съели. Что ж тут такого? Анку ругали и за Петра, ему работать нужно, а он с ней валандается, дурака валяет…
Тут еще утопила  Анка   велосипед  в ставке, помыть хотела, а он ушел в ил, да так быстро. Сколько ныряли, искали  с Петром – так и не вытащили. Это же вещь, деньги плачены. Анка слушала-слушала тетечкины нотации, да и нагрубила:
- Что, мне самой надо было утопиться за этот велосипед?
Мария ахнула, а бабуся даже замахнулась на Анку…

А как-то в клуб привезли  итальянский фильм, как можно было такое пропустить? Вечером  Анка дождалась, пока в хате все стихнет, с трудом вылезла в оконце. Петро ждал под калиткой. Ушли тайком, и Пират  не тявкнул.
И чего Марию понесло среди ночи в Анкину спальню? Чего она кинулась искать? Чего  влетела в клуб, как сумасшедшая, вытащила Анку из зала чуть не за волосы, прямо при всех? Кричала Петру: связался черт с младенцем?
 Какой же он черт? Он молчаливый, спокойный, сильный. Он умеет слушать как никто. Петру можно рассказать все-все, все прочитанные за зиму книжки, все свои выдумки, свои сны… Анка иногда и совсем заврется,  напридумывает, что маленькой по ночам летала над  Росью, летала, как птица.  И какие были темные травы на лугу, и как луна светила, и как русалки прятались в камышах. А он слушает и  слабо улыбается, а то усмехнется, и глаза добрые, карие, как спелые вишни. Анка сердится:
- Петро, ты мне что, не веришь?
- Та ні ж, це дуже може бути …

После того Анкиного побега бабуся сказала отцу, чтобы  больше ее не примет. Дивчина шалая, на язык больно смелая, непослушная, сладу нет. Родители обиделись, как-то все расстроилось в семье. А Анка и не жалела. Она стала  теперь ездить  на лето в пионерские лагеря, было ей там интересно, весело. На всю эту ерунду с пионерскими линейками, горнами, смотрами пионеры  внимания не обращали,  до одури резались в вышибалы, ходили в походы, пели песни. У Анки наконец-то завелись подружки, пошли девчоночьи шушуканья, секреты,  записочки, тетрадки со стихами, мальчики стали приглашать на медленные танцы…
Про село она не вспоминала. Поначалу еще писала Петру письма, и он отвечал, а она фыркала, читая его неровно вырванные из тетрадок страницы,  – ошибка на ошибке,  деревенский неуч…  Потом и писать бросила. Но сон, как она летит над лугом к реке, иногда снился, и Анка наутро  томилась, тосковала по чему-то  неизъяснимому …

А то приснится сон во сне. Вот Анка спит в своей кроватке под иконами, у беленой стенки, ее в тот год привезли в село еще по весне. Отец служил тогда на Новой Земле, и Анка болела всю осень и зиму. Тетечка Мария сидит на краю постели.  Лицо грустное, пригорюнилась. Бабуся  - в головах, слышно, как причитает:
- Как у такого дитя малесенького  может быть сердце нездоровое? Ах ты, Боже ж мой! Вот я и бачу, что у нее под глазками вечно припухшее, а то губки посинеют… А худая до чего же! Ты бачила, вся исколота, вся спина в  пятнах, места живого нет…
- Мамо, на все воля Божья. Выходим мы ее… Отмолим…
И сквозь сон Анка будто бы не понимает, о ком это они говорят и плачут, и ей тоже жалко эту незнакомую болезненную девочку, у которой вся спина в коричневых пятнах от банок, как и у самой Анки…


***

Школу Анка заканчивала уже в Москве.  Готовилась поступать в институт почему-то ночами. Вошло у них с отцом в привычку сидеть на кухне до утра. Анка брала конспекты, учебники,  учила, читала – не читала, больше отца слушала. Тот выпивал понемногу, закусывал, то говорил, то надолго замолкал, задумчиво вздыхая. То опять начинал рассказывать, все кусками, без всякой хронологии, но Анка ему не мешала.

- Я, доню, перед самой войной родился, маленький был, ничего про войну не помню. Отец перед самой войной умер, его тоже не помню. Оккупировал нас немец сразу, стреляли сильно, мать говорила, мы в погребе прятались.  Были еще брат и две сестры, умерли  во время войны, только мы с Марыйкой остались.  Самая старшая и самый младший.  Дай Боже ей здоровья…
А ты знаешь, доню, что Марыя была монашка? Да, монашка.  Хотела в монастырь уйти. Да  мать не бросишь ведь. И мне бы всю дорогу перекрыла… Жила в миру, но по вере. Не помнишь? Не помнишь, как она в город пешком ходила, в храм? У нас же церковь закрыли… Это уж потом автобус до города пустили, а так – пешком. Просвирки нам приносила…
Я без отца рос, знаешь, настоящий уличный хулиган был. Конечно, днем работали, наравне со взрослыми, а вечерами… Валандался с пацанами. Стыдно теперь даже вспоминать… А Марыя сказала  мне: учись. Останешься здесь, в селе, будешь жить маленькой жизнью, а то и вовсе сгинешь. А выучишься, уедешь, мир повидаешь, людей узнаешь, и будет у тебя большая жизнь.
Вывела в люди меня  она, Марыя,  не мать. Та что, простая и неграмотная почти. Но красивая была, глаза что васильки.  Не помнишь, доню? И Марыя тоже была красавица…

Отец плакал хмельными умилительными слезами, напевал шепотом: « А я піду в сад зелений, в сад криниченьку копать»… Анка же помнила, что бабуся и  Мария платков не снимали, одеты были всегда во что-то  бесформенное, темное, с длинными рукавами. На ногах –  резиновые сапоги или калоши,  а то в ботах каких-то несусветных. Где тут разглядишь женскую красоту. Маленькая Анка даже не задумывалась, сколько же им лет, для нее они обе были деревенскими тетками, старухами, простыми, одинаковыми, без возраста. Что не мешало ей – до поры – любить обеих без памяти…

- Да, время такое настало. Потому и скрывали. И ты не болтай об этом. Как мать умерла, Марыйка  ушла. Ничего мы не знали, куда, где она. Может, им нельзя поддерживать связи с родными, не знаю. А больше думаю – не хотела мне  портить карьеру…  Потом открытку в ящик нам положили, без штампа, без адреса. Церковь какая-то, ну, постройки, вроде как монастырь, я же в этом не Копенгаген…  И написала: «Все слава Богу. Сестра  Мария»…
Мама открытку убрала, спроси у нее, покажет. Да, Марыйка… Стала жить так, как ей всегда хотелось. Маленькой жизнью.  А я живу большой.  Иногда думаю: может, неправильно? А скажи мне – езжай обратно, живи на родине, работай на земле – не хочу. Не смогу уже. 

Анка понимала: эта двойственность тревожит отца, мучает. То начнет ругать село, сельские взгляды, пересуды, мелочность, зависть. То умиляется, как в водовороте лихих лет сохранили деревенские люди память и веру.

Скучал отец по селу. Хоть и раньше ездил не часто, но все-таки хоть раз в год выбирался. А теперь некуда стало. Бабуся умерла, Мария сразу после сороковин уехала. Усадьба стояла пустая, разрушалась понемногу.  Соседи потихоньку захватили сад и огород. Отец ездил, предлагал выкупить у него весь участок, но угрюмый сосед отказался. Зачем? Он возьмет и так. Сосед этот, когда-то отравивший бабусиных кошек, всегда был мужик тяжелый,   неразговорчивый, себе на уме, столковаться с ним было невозможно. Но – нашлась родня,  помогли, похлопотали в районе,   отсудили у соседа свою землю. Завязалась новая ниточка, потянулись в Москву новые гости из села – то  проездом, то по делам. Звали  к себе, зазывали настойчиво, и отец решился, поехал  на храм  к свояку. Вернулся с тяжелой головой, видно, крепко погуляли. Анка смеялась над отцовской слабостью, мама ворчала:
- Дорвался до горилки, как дурень до махорки! У тебя давление. Престольный праздник они отмечали, сами лба не перекрестят.  Церкви уж давно нет, а вы все храм гуляете.

Анка от него на шаг не отходила: расскажи да расскажи. Отец сказал:
- В селе все расстроилось так, не узнать.  Клуб новый построили, баню отремонтировали. Везде клумбы теперь, перед почтой, перед клубом.
Анка  - что ей эти клумбы! - торопила:
- А у нас там как?
- Ходил я на усадьбу.  От хаты нашей ничего почти не осталось, руины.  Стены стоят, а крыша обрушилась. Сад остарел, колодец надо расчищать. Погреб обвалился. Огородом, судя по всему, сосед продолжает пользоваться, ну да это ладно, пусть пока. Но место, место какое, Анка! Воздух какой! Хоть ножом режь да ешь его! Простор! Строиться надо… Вот пойду на пенсию, уедем с матерью в село, будешь к нам в гости приезжать… Кстати, Петруся твоего видел. Только из армии пришел. В колхозе трактористом устраивается.  Привет тебе передавал…

Тут у Анки все и загорелось. Ехать, ехать немедленно!  Отец пытался отрезвить ее:
- Некуда ехать, не к кому. Свояки далеко от прежней усадьбы живут, на новых выселках. Пешком не находишься. Детей в школу специальный автобус собирает.
Да куда там! Анку будто подхватило быстрое течение, понесло, как вешняя Рось, смывая все препоны. Будто тлел внутри какой-то маленький уголек, затух почти, а теперь, от одной мысли  о просторе над Росью, все полыхало в ее душе.  Рось! Это было ее место, и оно притягивало ее к себе мощным магнитом.

Родители растерялись от ее напора: как же институт, как все вообще? Кто из Москвы в деревню по своей воле уезжает? С ума она сошла!
Но Анка знала: ее теперь не остановить. Все само собой сложится, она верила. И на любой довод у нее сразу находился ответ.
- Комнату сниму. Там же все дешево. Сад-огород есть. Потом вы хату поправите или новую построим.  Работать буду. Могу в школе, да хоть пение вести, или буду в клубе на пианино играть. Или в библиотеке. Да, пап, могу гусей пасти! Да мало ли там работы, не обязательно навоз месить! В институт переведусь, какой там ближе, на заочный.
Все у нее ловко выходило, никак не могла только объяснить: зачем это все ей? Зачем? Хочу, и все. Хочу на Рось. На Рось хочу.




3 Метаморфозы

Наконец, родители не то, чтобы согласились – смирились. Знали свою кровиночку, ее упрямство, если станет на чем – с места не сдвинешь. Да и потом, пусть съездит, навестит места детства, может, одумается. И на ноябрьские Анка поехала в село.

Добиралась долго, она не помнила по детству, как утомительна дорога – поездом до Киева, автобусом до Богуслава, другим автобусом до самого села. Здесь час подожди, там полтора. Она устала, чувствовала себя пыльной, нечистой,  тяжелый чемодан с московскими гостинцами отмотал ей руки. Радость предвкушения медленно истаяла.
В городе ее встретили на машине, приехал какой-то дальний родственник на новенькой «Волге». По приезду сразу усадили за стол, много  ели и пили, много вспоминали, какая она, Анка, была озорница. Рассказывали  подробно,  со смехом, как она выпускала кур из сарая, потому что они слишком рано, по ее мнению,  устроились на насест. Как боялась кабана, развалившегося у крыльца, и не могла зайти в хату, стояла плакала. Как таскала всех уличных котов, и потом Мария возила ее в город лечить лишай…

Анка через силу улыбалась. Ее смущал этот парень на «Волге», который теперь  тоже сидел за столом. Тетка суетилась вокруг него, подкладывала в тарелку, уговаривала выпить чуть-чуть. Парень – Юрко – отнекивался, краснел, потел, не смел поднять на Анку глаз. А она не сразу разгадала все эти деревенские хитрости, чужая услуга ее томила, и хотелось, чтобы этот неловкий Юрко поскорее ушел.
Она не чувствовала себя здесь своей. Все здесь было не такое, как ей помнилось: слишком новый дом, городская мебель, жирная еда, приготовленная тоже по-городскому. Тетка с подкрашенными губами слишком громко смеялась. Ее дочки, моложе Анки, с грубоватыми лицами, смотрели на Анку настороженно,  ревниво. К вечеру старшая дивчина заговорила с Анкой, называя ее на «Вы», стала упрашивать пойти с ними в клуб, в кино и на танцы:
- С Вами нас отпустят, а так придется дома сидеть… Праздник все-таки, ансамбль приедет.

Анка, чувствуя себя тетушкой-благодетельницей, решила им помочь. Про себя окрестила их – девы. Девам было лет по пятнадцать, им хотелось наряжаться, веселиться, танцевать, шушукаться, ходить с парнями.  Анка по себе помнила, как горит в душе это ожидание счастья, радости от простых незамысловатых танцулек, как волнуют девичье сердце торопливые сборы. Навертела новым своим подругам прически плойкой, девы начистили перышки, но все равно осталась в них милая угловатость и  неловкость.  Тетка, вздохнув, заметила:
- Простые они у меня.  Как ни наряжай, без толку. Ну ничего, в город поедут учиться, пообтешутся. Зато ты, Аня, с лоском, сейчас на вас все хлопци налетят, как мухи на варенье…
Тетка еще посетовала, что Юрко уехал, а то бы тоже пошел с ними, еще бы и на машине отвез. Сама бы Анка предпочла остаться дома, но подумала, что в клубе может увидеть Петра… Эта мысль ее страшно взволновала, аж сердце забилось.

Идти до клуба было далековато. Дорогой Анка все думала, что бывала здесь только летом, никогда не видела пустых осенних полей, голых садов, пожухлой травы. Нет, в ее памяти здесь было вечное лето, щедрое, роскошное… Теперь же небо вспухло серыми мягкими тучами.  Того и гляди падет первый снег. Темнело быстро.  А они все шли и шли…  Вот наконец и главная улица, здесь есть фонари. Миновали старую школу. Анке показалось, что здание школы ушло в землю, стало ниже. Деревья же, наоборот, вытянулись, переросли крышу.
Потянуло влагой, здесь улица подходила близко к Роси, спуск к речной низине  – всего за линией дворов. Анка заволновалась. Вот и знакомая калитка, ветхий забор… У Анки перехватило дыхание, она остановилась. Девы не заметили, наверное, они и не знали, что здесь-то и имели место быть все смешные истории, о которых сегодня говорили за столом, вот за этой старой калиткой.  Для них – просто забытый, заброшенный участок. А Анка едва не плакала, но зайти внутрь не решилась. Темно, ничего не видать. И ей нужно быть здесь одной, одной, одной…

Анка разволновалась, у груди у нее будто затрепыхалась птица. Девы горделиво показывали ей новенький клуб, двухэтажный, с остекленным фасадом – не хуже, чем в городе. Фильм уже начался, а Анка все не могла отдышаться. Наконец, птица в груди успокоилась, притихла.

В зале разговаривали во весь голос, лузгали семечки,  входили и выходили… Слышался матерок, пьяный смех. Все происходящее на экране было чужим, далеким, никому здесь не нужным и не интересным. Девы тоже водили носами – тягомотина! Быстрее бы уж танцы!
Но и танцев таких Анка не помнила в селе. Ансамбль действительно приехал, долго настраивал свои инструменты, заиграли наконец. Но никто не танцевал, девчата сбились в стайки, парни кучковались по периметру зала. Здесь была одна молодежь, ровесники Анкиных новых подружек. Холостые, кто постарше – остались на ступнях крыльца. Женатые же вовсе сюда не ходили.
Все были возбуждены, шумели, перекрикивали музыку. К девам подошел парень, слегка пьяный, завел какой-то разговор, мат через слово. Этого не было раньше на селе, не было!
Возмущенная Анка осадила парня, тот фыркнул и отошел. Девы приуныли, недовольно погладывали на Анку.
- Девчонки, как вы это позволяете? Почему терпите, не запрещаете им ругаться?
- Ну, они же это просто так. Зря Вы ему сказали, он теперь к нам не подойдет…
Анка прикусила губу. Наверное, она стала слишком взрослой для таких мероприятий. Девам-то все, похоже, нравилось, они вертелись во все стороны, оглядывались, пританцовывали. Тут уж и Анка поняла, что так пройдет весь вечер, все так и будут топтаться на месте, перекрикиваться, шуметь. И она решила уйти. Девы, похоже, обрадовались.

Когда вышла из клуба, птица опять трепыхнулась в груди, сердце кольнуло – как будто птица клюнула. По спине неприятно скользнул чей-то взгляд. Анка шла по темной улице, хрустела разбитым асфальтом,  слушала собачий лай, перекатывающийся вслед за ней от двора к двору.   Думала:  как это по сельским правилам, можно ли ей зайти к Петру в хату? Прилично ли, удобно? Хотелось увидеть его, поговорить. Хотелось, чтобы вернулась чудесная гармония ее детства. А еще безумно хотелось стать на старом крыльце и – смотреть на Рось в холодном тумане, дышать стылой влагой. Луна подсвечивала темные тучи,  они сделались полупрозрачными, отливали бронзой. Анка решилась, дошла до знакомой калитки, нащупала кнопку звонка. Зазвенело неожиданно громко, залаяла собака, загремела дверь в глубине двора, вспыхнул свет.
- Хто там? – окликнул женский голос.
- Здравствуйте. А можно Петра?
- Так немає його, - удивился голос, - у клуб пішов. Що сказати йому?
- Скажите, Аня заходила. Он знает.
- Аня? Яка Аня? Анка, ты, что ли? Миргородская? – захлопотал голос, и Анка неожиданно вспомнила, что у Петра была младшая сестра, кажется, Галя… Та уже гремела запором калитки, шикала на собаку, радостно зазывала Анку в дом, блестела любопытными глазами…
Анка принялась отказываться, дескать,  хочет еще сходить до своей усадьбы, пока луна и хоть что-то видно. Галя шумно удивлялась, как это Анка не боится ходить одна в темноте, настойчиво приглашала ее подождать Петра. Насилу Анка ушла.

Значит, Петро был там, у клуба, значит, птица его почуяла. Почему не пошел за ней? Не узнал? Не ожидал здесь увидеть? Калитка не открывалась, Анка с силой толкнула ее, и она с хрустом обрушилась.  Высохшие травы стелились по земле, длинные, косматые. Страшен стал заброшенный двор.  Палисадник одичал, толстые сучья, голые сейчас, густо перевитые жгутами хмеля и плюща, выдавили плетень. Хата укоризненно глядела на Анку пыльными оконцами. Крыши, и правда, не было, внутри стен торчали голые ветки деревьев. У Анки слезы полились из глаз. Ах, бабуся, видела бы ты! Ах, Мария-Мария, на кого ты все здесь покинула!
Осторожно ступая, Анка подошла к крыльцу. Плетень еще держался, но и его опутали сорные травы, побеги вьюнка. Печально понурились высохшие стебли мальв, рассеявшихся, видимо, самосевом из палисадника. Черные грядки, однако, были ухожены, поблескивали в смутном лунном свете.
Вот она, Рось! Как и виделось в снах, ушла в туман. И тоже обросла камышом и тростниками, стала много уже. Совсем другая, осенняя, печальная, но все равно прекрасная.

Все изменилось. Все стало другим. Теперь ей, Анке, здесь вряд ли найдется место. За спиной захрустели высохшие стебли. Анка боялась обернуться – ну, как и Петро теперь совсем не такой, как она помнила!
Он действительно стал ниже – или это она выросла? Черты лица затвердели, загрубели. Плечи опустились, изменился наклон головы, прежде горделиво посаженной на широких плечах.  Глаза прищурились, потухли. Прежде Анка считала Петра красивым парнем. Особенно хороши были четкая линия твердого подбородка, загорелый тон лица, румянец, ясные очи. Теперь же перед ней стоял чужой уставший человек, уныло повесивший голову, с провалами на месте щек, с залысинами…
- Петро, что с тобой стало? – сорвалось с ее губ.
- Ничего, - пожал плечами. Закурил.
- Да нет, это я так, - спохватилась она. – Не обращай внимания. Просто не ожидала, что ты стал такой…
 - Обыкновенный? – невесело усмехнулся он.
- Нет! Взрослый…
Он качнул головой:
- Ты зачем приехала, Аня?
Он никогда раньше не называл ее Аней.
- Ты передал привет, и я подумала…
- Зря. У нас уже давно своя жизнь у каждого. Детство ушло.

Сказать было нечего. Анка лихорадочно соображала, что она ехала к Петру, а вместо него пришел этот вот незнакомый человек. Она хотела спросить,  как ни в чем не бывало, как он живет, как дела. Но все было лишним, ненужным.
Петро спокойно докурил, спокойно бросил окурок. Сказал равнодушно:
- Давай я тебя провожу. У нас  тут ночами не ходят.
Анка сквозь слезы  пробормотала:
- Подожди за калиткой, я сейчас, чуть постою, посмотрю на Рось.
Она отвернулась к реке,  чтобы не видеть его невозмутимого кивка. Птица уже давно  била крыльями, ударялась о стенки, клевала прутья решеток. Анка глубоко вздохнула. Птица на секунду успокоилась, потом с силой расправила крылья, сломала наконец хлипкую клетку и вылетела на свободу…

Анка летела над пустыми полями, над речной низиной. Лунный свет приятно холодил лицо. Она видела под собой пожухлые травы, длинные, как русалочьи волосы. В полном безветрии они медленно клубились, как водоросли.  Из камышей на нее глядели чьи-то прозрачные глаза. Кто-то давно ждал ее здесь. Она наконец-то вернулась.


Эпилог

- Ребята, здесь лучше не купаться.
- Почему?
- Тут на дне очень холодные ключи бьют. Может судорога схватить. Местные знают, здесь в воду ни ногой. Тут девочка приезжая утонула. Шести лет. Давно уж было. Там, на угоре, их хата стояла. Ну, и девочка эта, Анка, огородом и ушла на реку. Прыгнула в холодную воду, а оказывается, сердечко было больное, слабенькое. Раз – и все. Пока вытащили, она уже того...
Дядьку Петра знаете? Седой такой, смурной? Ага, высокий и сильно сутулый. Он тогда еще мальчишкой был. Прямо у него на глазах.
Такое горе для семьи. Родители больше сюда не возвращались, у бабушки – сердечный приступ, тетка ее, которая за ней не уследила, в монастырь, говорят, ушла. Но родни много на селе, Миргородские, слыхали?
Так что вы тут поаккуратнее. Там под утесом – омут. В общем, Рось – не лучшее место для купания…