За то, что я нарушил тишину...

ЗА ТО, ЧТО Я НАРУШИЛ ТИШИНУ...
(еще раз о В. Высоцком)

Вот и четверть века минула с того знойного июльского дня, что навсегда остудил всероссийского бунтаря и барда эпохи безвременья. А вскоре – случайно ли? – скончалась и сама эпоха.
Теперь кто не знает, что явился он предтечей всех последовавших за его смертью общественных потрясений. В результате, уже вполне официально, хриплое его наследие растиражировалось в кассетах, дисках, журналах и прочих красочных политурах. Хотя с течением нового бурного времени и сопутствующей ему широкой гласности злободневность и гражданская острота многих вещей явно притупилась. Зато лучшие песни и стихи Владимира Семеновича – те, что выдерживают испытание любым временем, – сегодня вполне законно стали классикой.
Ну, а у тех, кто певца по-прежнему любит, стоит им только заслышать до боли знакомую хрипотцу в не шибко качественной звукозаписи, сердце невольно вздрагивает. Будто что-то недодуманное «о Володе Высоцком», полузабытое в том «застойном» времени продолжает настойчиво о себе заявлять… И когда он в который раз и из которых сухожилий – всей неукротимой своей энергией рвется «за флажки», мы в иной суете, иными обстоятельствами обложенные, опять сопереживаем его надрыву.
…А все начиналось с одного, мало кому сегодня памятного концерта в конце 50-х, когда на сцену студенческого клуба МГУ вышел небольшого роста парнишка с гитарой. «Сел опасливо и как-то боком, потом миновал микрофон и встал у края рампы как у края пропасти. Откашлялся. И начал сбивчиво объяснять, что он в общем-то ни на что не претендует, с одной стороны, а с другой стороны, он претендует и даже очень на внимание зала и еще на что-то. Потом он довольно нудно объяснял, что в жизни у человека один язык, а в песне – другой и это – плохо, а надо, по его мнению, чтобы родной язык был и в жизни, и в книгах, и в песнях – один, ибо человек ходит с одним лицом… Тут он помолчал и сказал нерешительно: “Впрочем, лица мы тоже меняем… порой”… и тут он сразу рванул аккорд, и зал попал в вихрь, в шторм, в обвал, в камнепад, в электрическое поле. В основном то были блатные песни и что-то про любовь, про корабли – не помню песен, а помню, как ревел зал, как бледнел бард и как ворвался за кулисы… чекист и зашипел: “Прекратить!” С этого и началась Володина запретная-презапретная биография…» Так свидетельствует о дебюте Высоцкого его двоюродный брат Павел Леонидов.
В этом отрывке воспоминаний действительно сфокусирована как вся последующая его судьба, так и сама его сущность. Известно, что любому желающему реализовать себя таланту, будь то артист, исполнитель песен или поэт, государство (и не только тоталитарное), социум и те, от кого непосредственно зависит популяризация его творчества, – рано или поздно выставляют свои жесткие условия. Любой «выход на подмостки» предполагает определенные правила игры, которые можно принять или не принять…
Высоцкий изначально действует по-своему. И с того зимнего дня в 1956 году, когда несмотря на противостояние родителей, он бросил строительный институт, чтобы поступить в школу-студию при МХАТе, – играет, что называется, против обычных правил. Этот некоронованный отпрыск хрущевской «оттепели» уже смолоду предъявляет на правду собственные права и устанавливает свои расклады.
Одним словом, как вышел он тогда на подмостки и как начал, словно герой известной своей песни, «робко с ноты до…», так до конца не солгал ни разу «ни единою буквой…» А в остальном все случилось как раз наоборот, вопреки сюжету грустной песни и общим правилам.
Меняя роли и песни, он всегда и везде оставался со своим лицом – эдакий лицедей без маски. И вся бешеная слава досталась ему, выброшенному из официальных средств массовой пропаганды, регалиями и званиями не отягощенному, – вопреки сценарию всеобщего маскарада. А в 1973 году Владимир Высоцкий удивил цивилизованный западный мир тем, что вопреки его чаяниям (и, вероятно, тайным расчетам КГБ, выпустившего его за рубеж в период усиленной травли), невозвращенцем не стал, и этим снова смешал все карты привычного здравого смысла. Почему-то не был он диссидентом, этот «хриплый бард», прошибавший «блатными аккордами» железный занавес.

Я смеюсь, умираю от смеха,
Как поверили этому бреду?
Не волнуйтесь, я не уехал,
И не надейтесь – я не уеду.

Взрывал застоявшееся сознание, ломал проржавевшие стереотипы и нещадно срывал маски, к очень важным лицам приросшие, тем самым подготавливая смену вех. Но «предтеча» не был бы предтечей, если бы не вобрал в себя всю двойственность и противоречивость того, что последует спустя десятилетие после его смерти, когда развороченную и разорванную на части большую страну попытаются подвести под чужие мерки. Не закономерно ли, что выворачивавший наизнанку «Расею» и всячески пародировавший советскую маразматику Высоцкий, быстро преодолел болезненное потрясение от первой встречи с вожделенным для многих Западом? «…И повсюду ты чувствуешь себя изгнанником, ты не можешь жить ни поднадзорно-свободным в Москве, ни условно-свободным на Западе. Ты выбираешь внутреннее изгнание. Шаг за шагом ты покидаешь себя», – напишет потом Марина Влади.
Но и это «внутреннее изгнание», в свою очередь, несет на себе все побочные симптомы больной страны и агонизирующей эпохи. Недавно вышедшая в Москве книга Ф. Раззакова «Владимир Высоцкий. По лезвию бритвы», в подзаголовке названная «самой полной биографией великого барда», вполне подтверждает эту мысль. Автор книги ничего в моральном облике ее героя не приукрашивает, ничем не лакирует его «Нелегкую» и ничуть не пытается сгладить острые углы его «Кривой»… Да, безбожно пил (так, что не однажды срывал таганские репетиции, а за срывы спектаклей даже увольнялся, и в клиниках часто лечился, но еще чаще в пьяном виде всякие безобразия вытворял, о чем и пел в песнях со знанием дела); несколько раз «подшивался», а после «торпеду» выковыривал и снова срывался «в пике»; а кроме нескольких надежных и верных друзей, нередко сомнительные личности его окружали, и не исключено, что среди случайных собутыльников попадались подсадные утки с Лубянки; и наконец, наркотики: это кто-то из горе-друзей посоветовал ему, как последний шанс в лечении от алкоголизма, и это то, что вконец разрушило могучий его организм и безвременно свело в могилу.
Все это говорит о том, что был он плотью от плоти своей страны с ее нелегкой историей и больной государственной системой, а километры магнитофонной ленты с его сорванным голосом прошивали ее как швы, пронизывали словно нервы и кровеносные сосуды… Для оживления застойного болота свежим течением требовалась исполинская сила. Свой энергетический запас Великий советский бард восполнял традиционной водкой.
В нем открывался потенциал фантастический: огромный песенный репертуар с диапазоном от трагического надрыва, разгула цыганщины и сатирических эскапад до тончайших проникновеннейших лирических интонаций; многочисленные кинороли, открытия театральные (один Гамлет чего стоил!), бесконечные кинопробы; число концертных выступлений в 1978 г. достигло цифры 150! проза, киносценарии, совместно с А. Демидовой проба в театральной режиссуре; а в промежутках – загулы с пьяными драками и дебошами. Кризисные состояния разряжались новыми текстами стихов и песен, какое-то время казалось, что болезнь преодолена, но следовал новый срыв, и к концу 70-х (эпоха Высоцкого!) сам он переживает состояние глубокого разлада с самим собой. Конфликт, оказавшийся неразрешимее и жесточе конфликта с системой. Так, с одной стороны:

Мне объявили явную войну
Организации, инстанции и лица
За то, что я нарушил тишину…

В то же время:

Во мне два я – два полюса планеты,
Два разных человека, два врага…

В этом двойном, перекрестном, в каком-то смысле, крестном противостоянии кроется, на мой взгляд, главный болевой нерв высоцкой трагедии. Унять разрывавшие его изнутри стихии, установить внутреннее равновесие, отдаться на волю энергии, поступающей не от фляги, а прямо из космического запасника, от одного из чистых его источников (включая религиозную мысль) – было равносильно возможности… родиться в другой эпохе. Или быть носителем иной миссии. Но миссия Высоцкого была не благостной (как, например, у Окуджавы): взбаламутить, вывести из повиновения, довести до состояния брожения. Под ее тяжестью психический надрыв был неизбежен. Клин вышибался клином, больное – больным…
Нелюбовь властей компенсировалась любовью всенародной. Порой это порождало ситуации, о которых принято говорить «и смех и грех». Однажды какие-то жулики обокрали Высоцкого в сочинской гостинице, но, на счастье, в украденной вместе с другими вещами куртке оказался паспорт… Буквально на следующий день получил он такое вот письмо: «Дорогой Владимир Семенович! Прости, не знали, чьи это вещи. К сожалению, джинсы мы уже продали. Возвращаем куртку и документы».
Однако яростная схватка двух сторон личности (по сути, раздвоение) должна была разрешиться скорой гибелью. В предчувствие этого часа Высоцкий слагает свой «Монумент».

И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи.
И не знаю, кто их надоумил,
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.

Я при жизни не клал тем, кто хищный, в пасти палец.
Подойти ко мне с меркой обычной опасались.
Но по снятии маски посмертной – тут же в ванной –
Гробовщик подошел ко мне с меркой деревянной.

Переносный, гражданский аспект этого предвидения начнет сбываться, когда власть, напуганная ростом посмертной славы Высоцкого, решит направить этот процесс в нужное ей русло… Ну а при буквальном снятии посмертной маски произошел курьез совсем уже, надо сказать, мистический. Ф. Раззаков передает в своей книге интересный рассказ скульптора Ю. Васильева (а по словам Марины Влади, это был «очень верующий пожилой человек»), который проделывал над покойным сию печальную процедуру: «…Во время этой скорбной работы случилась неожиданная сложность. Он по всем правилам наложил маску, как это делал всегда. Когда же попытался ее снять, – это оказалось невозможным. Как будто какая-то сила прижала ее к лицу усопшего. Тогда Васильев обратился к Высоцкому: “Володенька, отпусти”. После этого неожиданно легко маска снялась». Так жизнелюбивый его элемент продолжал сопротивляться, как бы напоследок вопрошая: «Неужели такой я вам нужен после смерти?»
А вот еще одна выдержка из той же книги Раззакова – астрологическая: «Будучи рожденным под созвездием Водолея, Владимир Высоцкий должен был первым принять на себя удар уходящей космической эпохи Рыб…, но своей смертью предвозвестить скорое наступление эпохи Водолея…»
Разве мог истинный поэт как-нибудь (сознательно ли, подсознательно) не отразить этого в своем творчестве? Разве не об этом один из бесспорных его шедевров «Штормит весь вечер…»? Разве не о начале новой космической эры рокочут эти морские образы, не о тех потрясениях и переменах, которыми она вскоре ознаменуется на Земле?..

Но в сумерках морского дна,
В глубинах тайных, кашалотьих,
Родится и взойдет одна
Неимоверная волна –
На берег ринется она
И наблюдающих проглотит.
И я не разу не солгу
На этом чистом берегу.

2005