Назад на войну

            "А, может, завтра я взгляну ей прямо в лицо и вдохну ее гнев,
             Вместо меня останется дырка в небе или же дырка в земле".
                Наталья О’Шей

Машенька стояла в очереди за хлебом, считала копейки на замерзшей ладони. Надо, чтобы осталось немного, сходить в магазин колониальных товаров за чаем. Настоящим хорошим чаем. Завтра на побывку приезжает брат. Машенька обожала брата. С тех пор, как от него пришло письмо, копила копеечку к копеечке, брала любую работу, лишь бы, когда он приедет, посидеть с братом вкусно, уютно за чашкой крепкого чая, как в довоенные времена.

Машенька плохо понимала, что такое война. Сначала все радовались, ходили по улицам с флагами, провожали солдат – те героями садились в эшелоны и уезжали на фронт, на «священную войну», защищать братьев-славян и бороться с германским милитаризмом. Потом в газетах появились первые статьи о поражениях, смертях, бесконечные списки пропавших без вести, а с фронта начали провозить покалеченных и убитых. Старенькая Машина бабушка плакала, читая газеты, и прятала их от Маши, а если видела, как девочка читает, ругалась на родителей, что выучили ее читать. В их когда-то зажиточной мещанской семье все получили образование, но теперь от этого одно горе, причитала бабушка, одно только горе.

Купив хлеба, Маша пошла переулками к красивому магазину, где продавали настоящий кофе, чай, табак. Подумала о табаке – вот бы купить брату... Но денег оставались только на чай. Она с удивлением вспомнила счастливое детство, когда не только чаю – всего было вдоволь. Мама водила ее к портнихе – тяжелые дубовые шкафы были забиты красивыми новыми платьями. Брат – тогда еще всхохленный подросток – не отставал, одевался в военное, по последней моде, хотя и был студент реального училища. Увлекался философией, носил к кителю длинный романтический шарф и таскал в сумке толстые книги. «Что за напасть, – восклицала бабушка, – да что же они у нас все время читают!» Мама улыбалась, а отец разводил руками и снова исчезал на службе. Он был именитый врач.

Эпидемия тифа унесла и маму, и папу, а теперь и брата призвали на службу, на войну. Богатый дом продали и ютились теперь в маленькой квартирке в Замоскворечье на третьем этаже. Это ничего, думала Машенька и чувствовала себя в этот момент мудрой и взрослой. Лишь бы брата не убили, лишь бы он вернулся. А там справимся – и не нужны мне ни платья, ни книги. Но все-таки невольно вспоминала красивую нежную маму и смахивала слезинку толстой шерстяной варежкой.

Наконец, усталая и вполне довольная собой, чувствуя даже непривычную бодрость от прогулки по белому, сверкающему от снега городу, Маша тихими переулочками возвращалась домой, в маленькую квартирку в доходном доме на Малой Ордынке. Она боялась теперь только, что не сможет уснуть в ожидании завтрашнего дня, будет ворочаться, проваливаясь в короткий беспокойный сон, слушать, как безумно стучит сердце. И когда приедет брат, будет уставшая и сонная. Шла и думала, что, возможно, брат задержится в пути, и тогда придется ждать еще дольше. Может быть, даже не один день. Боялась, что у нее просто не хватит сил и терпения.

Зашла в квартиру, увидела в коридоре заляпанные грязью сапоги и солдатский мешок. Рядом лежала свернутая шинель. Она смотрела на эти чужие, страшные вещи, потрясенная, почему-то испуганная, и было так тихо, и совсем не верилось в то, что они означают. На цыпочках, все еще не веря, она прошла на кухню – он сидел там. Высокий, как будто еще выше, чем был, когда уходил на фронт. Похудевший, с потемневшей кожей, всклокоченный. Но его улыбка была прежней. Увидев эти тонкие губы и ямочки в уголках, и особенную ямку на подбородке, Маша забыла обо всех тревогах и сомнениях, бросилась в объятия брата.

– Маруся! – шумел брат и целовал ее в красные холодные щеки. – Выросла! Красавица!
 
Маша смотрела на него во все глаза, любовалась родным лицом, изможденным, усталым, с заострившимися чертами. Только глаза были прежними, яркими, с усмешинкой в уголках.

– Костя, – она хотела сказать, что ждала его завтра, что хотела купить ему табак, что он очень похудел, что она так рада... И еще тысячу слов. Но только молчала и смотрела на него. И вдруг начала плакать. – Костя, я... Я чаю тебе купила.

Он обнял ее и усадил на стул. Из дрожащих рук взял кулек с чаем, по-хозяйски привычно поставил чайник, отыскал на полках щербатые кружки. Через пять минут в них дымился горячий вкусный чай. Маша сама не заметила, как перестала плакать, и уже рассказывала брату о школе, о том, что работает на фабрике, как большая, о бабушке, о газетах, о магазинах. Обо всех проблемах военной Москвы – взволнованной, напряженной, опустошенной.

Наконец замолчала, счастливая, согревшаяся после мороза чаем и радостью, и взглянула на брата как-то иначе, спокойнее и пристальнее.

– А ты как, Костя? Где ты воевал? Ты не был ранен? Страшно там, на войне?

Брат помрачнел. Задумался.

– Я был… – он помолчал немного, – я был в Польше. Ранило, да. Потом город сдали, и туда вошли немцы. Дальше не помню…

– А потом тебя отпустили домой? – Маша радостно захлопала в ладоши. – Это так здорово, что ты теперь с нами. Тебе ведь больше не нужно воевать?

Костя поморщился, как будто не мог сосредоточиться, как будто забыл о чем-то важном и теперь не может вспомнить.

– Я… Нет, мне надо вернуться. Я ненадолго. Точно не знаю, но ненадолго, мне надо назад. На войну.

Его лицо будто размазалось, стерлось. Машенька видела теперь только большие темные глаза, в глубине которых словно зарождалась страшная буря. Что-то терзало ее брата, внутри него закипал гнев, и это был не его гнев. Он увидел лицо войны, и теперь никак не мог объяснить сестре, как сильно изменился. Как объяснить ей, маленькой московской девочке с чашкой горячего чая в тонких, почти прозрачных пальцах, что он видел и что пережил?

Он и сам толком не мог ничего вспомнить. Только жуткий холод и странный снег – свистящий, пульсирующий снег из металла, под которым замерзали друг за другом его товарищи, пока и он тоже не замер, раненный в живот. Медленно ложась на промерзшую твердую землю под весом своего тела, он оказался на спине и вдруг увидел небо – красное, в дыму, но все-таки огромное настоящее небо и подумал тогда: «Как странно, что оно все еще есть над нами». А потом все дергался в страшных снах, не различая, где явь, а где бред, и только иногда разум прояснялся, в голове замолкали крики и нечеловеческие стоны летящих снарядов, и наступала тишина. В тишине он поднимался по лестнице, открывал дверь и заходил домой. И был дома, рассматривал картины и фотографии на стенах, трогал кружевные салфетки, гладил сатин маминого платья в шкафу – пока кошмарные звуки не возвращались и не вырывали его из уютной московской квартиры, куда все пыталась вернуться его душа.

Он вдруг понял, что он снова там, на войне. Наверное, дом, эта встреча с Машей ему только привиделись. Снаряды рвались у него в голове, сложно было сосредоточиться. Он лежал в каком-то подвале полуразрушенного дома, куда снесли всех тяжело раненых. Сестры терпеливо обходили каждого, перевязывали, затыкали кровоточащие раны обрывками ткани, а кому-то просто давали выпить водки и тихо отходили, больше не отзываясь на крики и стоны.

Костя чувствовал, как немеет тело, и только где-то в центре всего его существа не прекращалась ноющая, жуткая боль. Усталая девушка в белом платке подошла к нему. Он увидел милое круглое лицо своей сестры.

– Машенька, – прошептал, – это ты.

Сестра тревожно вглядывалась в его лицо. Она казалась взрослее на несколько лет, черты заострились, круглые щеки впали. Потом улыбнулась тихой осторожной улыбкой, осмотрела его рану, едва заметно, не сдержав скорбь, прикрыла глаза, и он понял, что безнадежен. Поднесла к губам флягу. Водка обожгла нутро, и он забылся – надолго или ненадолго, он не знал.

Когда снова очнулся, услышал крики «Уходим!», стрельбу совсем рядом, снова снаряды, свистящие, шипящие, во всем разнозвучии падающих сверху смертельных нот. Подумал, что еще не проснулся и бредит, опять бредит передовой. Ненадолго все стихло, и скоро послышалась немецкая незнакомая речь. Выстрелы. Он ничего еще не понял, когда выстрел раздался совсем рядом с ним, и опять отключился.

– Костя, если тебе тяжело, давай не будет говорить о войне, – сказала Машенька, увидев, что брат ушел в себя и как будто трясется от холода. – Костя, пожалуйста, вернись, останься, не уходи опять туда. Смотри, что она делает с тобой…

– Кто? – брат как будто очнулся и удивленно оглядел кухню. Маша налила в его чашку новую порцию чаю. – А. Да.

Он снова чувствовал тепло маленькой кухни, за окном уютно шел снег – обычный белый снег, беззвучный, сверкающий, безобидный. Маша сидела напротив и слабо улыбалась.

– Я так хотела купить тебе табаку, но у меня не было денег. Костя, если ты останешься, ты тоже сможешь работать на фабрике, только тебе будут платить намного больше, чем мне. Ты сможешь покупать и чай, и табак, и что-нибудь вкусное на праздники. Пусть война идет где-то там. Она ведь никогда, никогда не придет в Москву, ты же знаешь.

Костя улыбался и чувствовал легкость, и счастье, и какую-то странную эйфорию. Только тот непонятный выстрел – последнее, что он помнил, – все звучал в его голове.

Хлопнула дверь.

– Это бабуся! – крикнула Машенька и бросилась в прихожую встречать бабушку радостной новостью.

– Бабушка, бабушка, Костя приехал!

Но в прихожей никого не было. Это ветер захлопнул оставленную Машей открытой дверь. Девочка поспешила вернуться в притихшую, как будто чужую кухню – Кости не было. На столе стояла чашка с чаем, над ней вился пар. Машенька почувствовала, что задыхается – от страха, непонимания, обиды; выбежала обратно в прихожую – ни сапог, ни рюкзака, ни скатки.

Она в отчаянии выбежала на улицу, как есть, без пальто и платка, сбежала со ступенек, пересекла маленький двор. По улице шел угрюмый люд, лошади тащили телеги, двигалась обычная московская жизнь куда-то из хмурого прошлого в мрачное будущее. В одной из фигур она узнала брата – он обернулся, улыбнулся ей, махнул рукой и исчез, и в этот краткий миг Маша вдруг увидела, что китель у него весь в крови, во лбу, словно темная звездочка, – маленькая дырка, а за спиной, как огромную тяжесть, он волок два белых крыла.

Хотя, кажется, крылья она потом придумала, когда наконец пришла телеграмма с фронта.