Аддиктивная реальность. Сбивчивый рассказ

(Жаргон и стилистика рассказчика частично сохранены.)
    Уже не было слов, чтобы описать всю мерзость происходящего. Кожи давно нет и любое дуновение ветерка ощущается как потирание наждачной бумагой – чуть коснулось и ты готов взорваться от праведного, на твой взгляд, гнева. Мир, в твоем представлении, напряжен и замер в ожидании катаклизма, и ты ждешь, что этот катаклизм совпадет с твоим праведным гневом – вот еще немного и … Фиг! Сегодня "кина" не будет. Кинщик опять заболел.
- Да сколько можно ждать? Должно же наконец все это дерьмо сгореть!
Пока не горит и не взрывается. И, такое ощущение, что не взорвется. Лучше еще дозу. Последнюю…

   Господи, я лечу! Эта помойка уходит в другое измерение, её просто нет! Этот говенный мир растворился как сахар в стакане и вода почти осталась прозрачной. Где-то там, спинным мозгом я чувствую, уже знаю, что эта небольшая муть будет увеличиваться, становиться плотнее, гуще, потом начнет выпадать в осадок. Этот осадок смягчит мой удар о дно, когда я стану приземляться, иначе я разбил бы себе башку, падая с такой высоты.

   Но это будет потом, там, в другом измерении, то есть через бесконечное время. Здесь времени нет, я просто парю, и все эти суслики, которые меня окружают  - довольно нефиговые сущности. Такие - ничё ребята. Миха прется нормально так, с толком. Шнырь бывалый. Но когда я шмякнусь о дно банки, я этого козла Мишаню готов буду порвать на куски, за то, что он иногда впариваеть левака за нормальные бабки. А пока он неплохой пацан, я его понимаю, у него пахан зверюга, у матушки крышняк сорвало – она сдалась каким-то сектантам, теперь «чистит душу через страдание». Меня этот гон бесит, но только не сейчас. Это все там – в другом мире. Здесь мы с Дракошей, (это «погоняло» я повесил на месиво после одного классного прихода), летаем наперегонки и я его иногда обгоняю.

 Толпа гонит, что мы слабые! Обогнать кайфанутого можно, только, если совсем отпустил тормоза и разгоняешься как последний раз в жизни. Как будто ты хочешь пробить земной шар навылет. Любой из этих гладеньких, кто учит нас жизни, даже не подозревает, как можно раскочегарить его рыхлую тушу, и он, бык, после полудозы уйдет в такое пике, что уже никогда не сможет спокойно сидеть в своем вонючем кресле и пялиться на секретаршу своими потными глазками.

   Дракоша начинает сворачивать от меня в другую сторону и уходит все дальше и дальше. Я по инерции поворачиваю за ним, но двигатели начинаю сбиваться – горючее кончается. Дракоша исчезает вдали и я начинаю выпадать в осадок. Незаметно подкрался Жор и я понемногу въезжаю в интерьер. Опять эти полудохлые рыла нариков, на которые противно смотреть. Им уже все по барабану, они за ширево мать сдадут в аренду в Гарлеме. Я бы тоже сейчас был таким, если бы не Венда, я кайфую без тяжелой артиллерии, и месиво  у меня не от Мишани, а от Веника, а Веник веников не вяжет и живет по понятиям, хоть и барыга. Но, вообще-то, было пару срывов, когда крышняк рвало конкретно и вдоль и поперек, и я готов был ломануться в окошко, лишь бы убежать от этой тоски.

   Однако, движуху  я не забывал, она для меня просто лежка, иногда давал Лысому косяк на шару, иногда - он мне. Лысый держал этот тусняк, и за лежак надо было принести с собой какой-нибудь хавки (шару здесь не любят). Если ты при бабках – подкидываешь дозу, или косяк, Лысый иногда помогает скинуть ломку в долг. Кто чем рассчитывается потом – не знаю. Лысому торчать не катит, какой-то он спокойный и правильный. Мне иногда вообще казалось, что Лысый не конченый нарик, он прется по траве, шприца я у него в руках не видел.

    Пока репа на месте, и гонки еще не начались, мне надо идти. Венда может принять каждую минуту, но должно быть настроение. Однажды я надеюсь забыть с помощью Венды свои "полеты", но пока они мне очень нужны. Этот бычатник так давит, что другого выхода нет. Я иногда не втыкаюсь, когда мне врут или готовят какой-то косяк и попадаю с разгона. Меня ломает все делать шаг за шагом, осмотрительно, как толкает мне предок, я хочу сразу, с ходу, и на полную. Мне не нужны урезанные, кастрированные отношения, я иногда не вижу разницы между вежливостью и брехней. Мне Венда помогает найти язык, которым можно говорить от души и я учусь это делать. Мне иногда удается пронять кого-то, и -- я сразу на коне. Мой собеседник тоже имеет такую возможность, но при условии, что не будет врать и лицемерить. Не все могут себе позволить такую роскошь. Когда это случается, мы можем скакать рядом, пускай не летать, как с Дракошей, но, хоть, не ползти, как навозные червяки.
    И тогда я начинаю забывать лежку. Мишаня, Лысый, Веник и вся остальная синяя братва бледнеют как призраки и уходят в туман, а я живу. Немного, день-два, иногда три, но живу. Я попадаю в струю, в течение, и умудряюсь проскочить большую кучу камней, пока не придет время налететь на один из них. И тогда – все по-новой.

   Когда Гриня был живой, мы иногда перетирали с ним всю эту канитель и я еще тогда начинал втыкаться, что эта бурдалага когда-нибудь попытается накрыть нас с головой. Так и получилось. Гриня сошел с дистанции первый, он вообще забыл где находится, он уже совсем не мог стоять в стойле и по звонку подходить к корыту. Купол  у Грини нагрелся и он сделал «хлоп»! Он достал в кладовке старое ружье, про которое все забыли, зарядил оба ствола и там же в кладовке, сидя на полу, нажал на оба крючка. Это было нереально, он вообще ничего не употреблял, он прикалывался где-то в районе буддизма, сидел в медитациях, был здоров, как молодой павиан и тут случилось.

   Меня нашли только к сорокодневу. Его сестра, с которой я не был знаком, позвонила мне по телефону и стала задавать какие-то непонятные вопросы. Оказывается, она нашла меня по записной книжке, где я был записан просто под именем. Пока она устанавливала со мной контакт, я успел перейти на игривый тон. И, на тебе – умер! Гриня-то!?
Он стал ей сниться по ночам. Весь мокрый. Во сне он просил ее перестать реветь, а то он мокнет от ее слез. Ее пожирало чувство вины. Они, ведь, на следующее утро собирались сдать его в психушку, потому что он настолько ушел в себя, что практически перестал с ними разговаривать и почти ничего не ел. Мы поехали в нашу церквушку к отцу Николаю. Оказалось, сам батюшка только в тридцать лет крестился. Долгий у него был путь. Зато нас он понял. Не осуждал, помог беседой, напомнил о вере, о силе молитвы.
 
 Когда мы его помянули, я даже испытывал какое-то осуждение. Куда, мол, ломился-то с голой ж… на пулемет? Потом только догнал, что потерял такого друга, с которым можно хоть в преисподнюю. Гриня мог летать без всякого зелья, но он был один. И за каждый полет он платил покруче, чем сейчас платят за дозу. Он сек любой расклад навскидку, не слушая, что ему трут по ушам и мог отвернуться, засмеяться и даже уйти в самый разгар любого гона, когда клиент, глядя на его наивную улыбку, начинал думать, что и этот у него под колпаком. Гриня просто переставал его замечать и было ясно, что это так и есть, что он не играет. Мне кажется, что я тоже так умел, но сейчас я в этом не уверен. Я только не понял, знал ли Гриня про Венду? Если знал, то почему спрыгнул на всем ходу?
   
   Про Венду я узнал не случайно. Мне грезилось, что стоит напрячь хорошо извилины, причем не в одиночку, и можно довольно скоро вычислить, в каком направлении надо двигаться, чтобы найти дверцу. Дверцу, через которую можно выйти на простор. Мы часто об этом говорили, но дверца не находилась, а размножающееся скотство вокруг заставляло нас все больше втягивать голову в плечи. А Венда – это такая правда, или состояние, когда ты видишь только правду. Короче, трудно объяснить.
    Самый правильный из нас был Геша. Если Гриня мог с ходу рвануть в галоп, то Геша все делал последовательно, досконально. Но, Геша ушел вторым! Он просто умер от сердечной недостаточности. Не мог придумать ничего получше! Его мама сказала, что его сглазила какая-то женщина. Как-то не так похвалила! Меня опять рядом не было.
Матушка по телефону сказала, что он умер в больнице. Когда я это узнал, то выпил два стакана самодельного бухла из спирта «Рояль», вышел из дома и, кривой, приперся в Центр, боясь оставаться один на один с расстройством…

Подростки меня сразу вычислили, девчонки, хихикая, завели в комнату стали прикалываться над моей разомлевшей рожей. Их вредноватое, но теплое участие размягчило камень, давящий изнутри на грудь и стало легче дышать. Я уже готов был распустить слюни, но вошла воспиталка и выпроводила меня прочь, впрочем, утешение я получил.
Так я остался один. Раз - и все! Хоть сколько ходи по городу, но поговорить тебе не с кем! И все стало по-другому. А в груди поселился лед. Теперь уже надолго, может быть – навсегда. И движуха исчезла из моей жизни, как будто и не было. Пацаны ушли и больше нельзя было размениваться на всю эту дрянь. Надо было терпеть, как хочешь, как угодно, из последних сил.
И я стал студентом.
***