Сказки горного цеха

               
               



    Жена объявила в пятницу вечером:
    - Нам завтра до обеда надо попасть на Тульский рынок – продуктов набрать. А то холодильник пустой. И моющие средства у меня закончились.
    - Зачем так далеко? – воспротивился я. – Пилить через полгорода! Можно ведь и ближе отовариться.
    Но она, оказывается, все продумала.
    - Время сэкономим. Я прямо оттуда к Ольге зайду. А ты с сумками домой вернешься.
    Возражений не последовало.
    На другой день скрипучий автобус двенадцатого маршрута, прыгая по колдобинам, доставил нас в Северный микрорайон. Мы вышли на остановке «рынок» и зашагали к распахнутым железным воротам. Было начало ноября. Стойку ворот обнюхивала тощая дворняга. Сияло солнце, и мороз уже потихоньку взялся поддавливать, но снега выпало ещё немного.   
    Тульский рынок обосновался на территории  бывшего стекольного завода, на двух этажах прежнего бытового комбината. Почему Тульский – сказать не могу: ни самоваров с пряниками, ни самих туляков там, насколько я знаю, никто не видел.
    У входа стояли с десяток легковушек, владельцы их, надо полагать, в это время отоваривались. Я потянул на себя ручку двери, и мы попали внутрь. То, что возникло перед глазами, разительно отличалось от того, что я помнил. За дверью, справа, на месте круглосуточного медпункта, где прежде оказывали срочную помощь при порезах стеклом, теперь разместилось рыночное руководство. В узеньком коридоре красовались новые таблички: «бухгалтерия», «расчетный отдел»… А вот просторный моечный зал – в нем рабочие после смены смывали грязь – оказался разделен на десяток пеналов. Тут вовсю торговали дешевыми джинсами, кофточками ярких расцветок, зимней обувью, а также теплыми куртками с меховыми воротниками и без.Покупатели, что околачивались в пеналах, были не столь многочисленны, чтобы бойкие торговцы могли пренебрегать ими.
     Широколицая китаянка, моментально подскочившая к нам, попыталась всучить женскую сумку из кожзаменителя.
     - Хорошая сумка! Очень хорошая сумка! Дешево бери! – вскрикивала она и совала то одну, то другую сумку в мои руки.
     Кое-как отбившись от сумок, мы побежали на второй этаж. Там нас поджидали сразу две китаянки с дамскими дубленками за двенадцать тысяч. Отступив обратно вниз, мы устремились туда, где в дальнем конце моечного отделения с одной стороны громоздилась мебель, а с другой протянулись вдоль стены продуктовые витрины.
    Запыхавшаяся жена прильнула к витринам и взялась изучать ценники.
    До окончательного  закрытия завода я успел поработать здесь три года. А вот после ухода на водоканал ни одного раза тут не появлялся. Славный был завод! Да. И место привольное. А когда-то давно на этом месте находилось кладбище.
    Значит так, купили мы: сырков (рыба такая) две штуки, за 176 рублей, по банке сайры и шпрот, котлет один килограмм, палку полукопченой колбасы, «геркулеса», гречневой крупы две пачки, две булки хлеба «бородинского», чтоб в воскресенье за ним не ходить. Ну и жена ещё набрала всякого там «фэри» и стирального порошка.
    Опять оказавшись на улице, мы распрощались: жена с сознанием выполненного долга отправилась к подруге, а я, потоптавшись у дверей, повернул направо, вздумав посмотреть, что сохранилось от заводских корпусов. Кроме любопытства, никаких других целей у меня не было.
    Сделав три десятка шагов и повернув за угол, я обнаружил картину вопиющей разрухи. От цеха, где вертикально вытягивались ленты стекла, остался пугающе мертвый остов. Окна почти все были выбиты, а то и вместе с рамами. Пустые проемы зияли чернотой. В нижней части стены, на выщербленной облицовочной плитке, я с трудом узнал намалеванный веселенький рисунок в голубых тонах: инженер с логарифмической линейкой, работница в косынке и что-то такое созидательное. По левую руку от сгнившей и забитой досками двери, над которой еще угадывалось почти стертое слово «Столовая», тропинка вела к наполненному мраком проходу. Вместе с рыбой, колбасой и крупами, пробравшись под темными сводами, я очутился с другой стороны цеха, напротив прежнего административного здания. За ним раздавался неожиданный производственный шум, но здание тоже было чудовищно обтрепано. 
    Обогнув его, я увидел штабеля готового бруса и рядом – работающую пилораму. Двое мужичков в фуфайках суетились вокруг. На меня они не обратили никакого внимания.
    Я двинулся по дороге, она вела к северной проходной. Все те же разрушенные, оцепеневшие строения лепились вдоль нее. От огромного составного цеха и примыкающего склада песка остались только бетонные столбы. Они торчали в небо, как обглоданные ребра исполинского животного.
    Осторожно обойдя унылый скелет, я глянул влево и – замер.
    Здесь, в стороне от дороги, была когда-то высоченная гора насыпанного самосвалами песка. Великолепная гора с железной будкой и промывочной установкой на самом верху.Над будкой, помню, торчала труба, и из нее к небу вытягивался сизый дымок. Чтобы подняться до будки, приходилось пару раз отдыхать.  Здесь были владения знаменитого горного цеха!
    Теперь ничего такого я не увидел – ни горы, ни будки. На плоском пространстве лишь мятые бугры и рытвины, припорошенные снегом.
    Что-то непонятное сдавило горло.
    И понесла меня память на девятнадцать лет назад.


Смена 1. ПРИБЫТИЕ МАСТЕРА

                В холодном небе черными тряпками туда- 
                сюда мотались птицы. Больше было похоже,
                что они не летали, а шастали по небу, в
                отчаянье заламывая крылья. И по тому, как
                резко и отрывисто вскрикивали, тоскливо им
                было и одиноко. Мишка Жданюк, газосварщик
                с нефтепровода, стоял возле "серенького"            
                (это магазин мы так называем, напротив
                последней остановки автобуса) и, задрав
                голову, глядел на птиц. Сегодня утром он
                развелся с женой, и настроение было ниже   
                среднего. Муторное, в общем, до
                паскудства. Мишка грыз сухарик, грел за
                пазухой только что взятый пузырь и вдруг
                вспомнил, что точно так же они мотались
                вчера и позавчера. «А ведь ничего не   
                изменилось», - подумал Мишка и
                развеселился.

  Стекольный завод у нас – чудо, какой огромный. Семь минут идешь, десять, тридцать восемь – а он все не кончается. Со всех сторон корпусов громадье, сварщики, как нахохленные воробьи, верхом на теплотрассе – электродами латают её, родимую. Из цехов гудки и хриплые вздохи производственной жизни. Бывает, чертыхнешься от досады – мол, сколько ж этого индустриального пейзажа может быть! А ему что – ему хоть бы хны. Заблудиться – делать нечего. Поэтому где работает горный цех – лучше я сам покажу.
  Итак.
  Не откладывая в долгий ящик, а прямо сегодня, 7 октября 1996 года, пасмурным и холодным утром минуем проходную северных ворот. Если сбоку от металлической вертушки тетя Маша стоит – поздороваемся с тетей Машей. Если тетя Нина – можно и с тетей Ниной, хотя она не каждый раз ответит, нас тут тысячи таких ходит. Вступаем на территорию. Вдалеке, потертые, четыре трубы кучкой – будто слесари из мехцеха, Вадька Фримет с бригадой, покурить вышли. Вадька – он чем известен? Орет много. Берем направление на них. По левую руку остается сплюснутый, блин блином, гараж, чуть дальше – лесоцех с островками вдавленных в грязь опилок, а справа – цех стеклоизделий №4. Но мы нигде не задерживаемся и дуем прямо по дороге. Потому, что если мы, хоть на секунду, притормозим возле четвертого цеха, оттуда моментально выскочит технолог Рябинин и будет спрашивать, который час. Если вы пять раз пройдете, и пять раз задержитесь, пять раз Рябинин и выскочит. Это он так издевается над всеми. Он своего начальника чуть до инфаркта не довел. Начальник ходил вокруг цеха, надо ему было, а Рябинин выскакивал и спрашивал время. Начальник даже сказал ему: если в шестой раз выскочишь - замочу, зараза! Но он и в шестой раз выскочил.
  Мы отсчитаем строго триста шестьдесят шагов до железнодорожного полотна и, не переходя его - круто вправо. Обогнем мертвенно застывший экскаватор, щедро разбросавший вокруг себя собственные металлические потроха, и далеко наверху, на самом взгорке огромного песчаного холма, где гораздо уместней смотрелся бы неторопливый караван плюющих через губу верблюдов или хотя бы болезненный (а то какой еще!) мираж не получаемой на заводе пять лет зарплаты, нашему взору откроется железная установка для промыва песка и рядом - кособокая квадратная будка из ржавого металла, в ней спасаются от холода промывальщики.
  Это и есть один из участков горного цеха, а другие нам не нужны.
  А вот, кстати, вместо верблюдов, некто в шляпе решительно шагает прямиком к приюту промывальщиков. Ну-ну…

                *  *  *

  В 9 часов 23 минуты к железной будке, угнездившейся чуть ниже пухлых, как подушки, облаков, утопая туфлями в холодном песке, бодро поднялся гражданин в шляпе и с атташе-кейсом. Поднявшийся был одет в короткую куртку с пристегнутой теплой подкладкой и черные брюки, на которых отчетливо угадывались стрелки.
  Свежие упругие щеки и гладкий лоб поднявшегося указывали на приятную
положительность возраста - как минимум, сороковник на свое личное дело он уже намотал.
  Из особых примет моментально запоминались следующие: темные в тонких дужках очки под приглаженными бровями и белое голубиное перо, невесть как залетевшее в ложбинку шляпы.
  Взгляд пришедшего с веселым любопытством пробежал по всей установке, от бункера до головки второго транспортера - с этой головки мелкими порциями ссыпался намытый песочек - задержался на огромном желтом конусе готового песка, а затем без особого внимания обшарил территорию завода, простиравшуюся внизу. По
территории, перемахивая через рельсы, рысью бежал в цех железнодорожного транспорта главный энергетик Набойников, да пара ворон парила над сдохшим экскаватором.               
  После этого гражданин подождал, когда успокоится растрепыхавшееся сердце, прислушался к невнятному, но громкому голосу за дверью и, скомандовав себе: "Поехали!", решительно дернул ручку. Дверь завизжала, словно прыгнувший из засады террорист, а металлическая ручка обожгла холодом.
  Вперед, судари и сударыни! Воспользуемся нахальным правом автора без спроса лезть в любые будки и поспешим следом!
  Что ж обнаружим мы в неказистом сооружении, о ребра которого снаружи то и дело цеплялись сырые облака?
  А обнаружим мы не так уж много, но достаточно для того, чтобы начать повествование.
  Прежде всего, сигаретный и печной дым, - он так резанет по глазам и забьет дыхание, что мы опешим. Затем, когда зрение вернется, мы отметим, что окон здесь по проекту не предусматривалось, зато под потолком желтым светом плавилась лампочка.
  И уж после всего этого различим и самих обитателей.
  В будке находились: Боря - он был узколицый, коричневый и редкозубый, сорока семи лет; Костик, тот, как раз, наоборот, скуластый и лет восемнадцати, а Мирон ушел за дровами - Мирона только и не было.
  Шумный, как олень в пору любви, Боря яростно прыгал по будке, а Костик, подтянув к животу бритвенно острые колени, смиренно лежал на топчане и, высоко задрав подбородок, в рассеянности курил сигаретку.
  Боря выступал. Боря вообще был мастер выступать.
  -...прямо скажу, - гремел Боря, размахивая руками, - не жадный ты какой-то до жизни! И почему ты такой?! Захлёба в тебе нет! Гонору! Да ведь в таких засранцах, как ты, и должен быть вагон гонору и самомнения!! Вся правда у нас на рожах, а крепость - в гоноре! Сечешь?               
  - Секу.
  - Не замечаю! Тут в котельной работал один... Температуру держал. Где он сейчас? Копыта отбросил! Ты думаешь, я не могу быть с гонором?! Ого-го! Я этого не делаю, знаешь почему? Мне зубов осталось гонора на два - на три, а то!!... - кричал он и, тыча пальцем в Костика, норовил выхватить сигаретку. - Да я бы вас всех на четвереньках ползать заставил! На карачках!! Я бы такой крик поднял! Тот же Тимофеич у меня - строевым шагом от будки до бункера и лопатой махал, как медведь!
  Будка тряслась и выгибалась от зычных воплей, мигала болезненно лампочка, а в углу, у дверей, испуганно жалась печка.
  - Ну и что? Все равно ничего б не было.
  - Не было б? Говоришь - не было б?! - Боря так-таки выхватил сигаретку и жадно затянулся раз-другой. - Давай на спор: вот сгони работяг в кучу!               
  - Зачем?
  - Сгони! Сгони! И внезапно подними хай, чтоб оглохли все. И если, для понта, галстук нацепишь - они тут же тебе что-нибудь да построят! Хоть дом, хоть сарай, хоть план дадут. У нас вообще, если что и делается – только неожиданно и внезапно! Пока никто ничего не понял. Раз, два - готово! И чем больше крику – тем больше размах. Правильно я говорю? - он обернулся к вошедшему.
  - Добрый день! - благожелательно сказал тот и склонил голову. В глазах у него от едучего дыма закипела влага.
  - Будешь ты мне сказки рассказывать! Здравствуйте! - еще сильнее закричал Боря. Закричал на "вы", потому что в горном цехе всегда так принято: если кто в шляпе - кричать на "вы", первые пять минут, хотя бы, а там – смотря, как разговор обернется.               
  - Кто здесь старший?
  - Да мы, - сказал Боря, насторожившись.
  - Кто? Не вижу! - вошедший шлепнул дипломат на стол и начал яростно размазывать слезы.
  - А чего тут видеть? Я - ответственный начальник по заварке чифиря, Мирон - главный управляющий по заготовке дров, Костик - генеральный директор по снабжению меня сигаретами.
  - Ни фига себе! - изумился Костик и даже на локтях приподнялся. - Ни одной не получишь.
  Тот, кто в шляпе, оставил в покое глаза, сел на лавку, снял шляпу, обнаружил перо и двумя пальчиками бросил его за железную печку.
  - А меня мастером к вам прислали. Вот.
  Если и ожидал он чего-нибудь необыкновенного - то не зря. Притихший было Боря взвился по новой:               
  - Аа-а!! Помнишь, Костик - я Тимофеичу сколько раз говорил: нас здесь трое, бульдозерист четвертый, а старшего нету! Старшего нету - и порядка нету, - проорал он, наклонившись к мастеру, и чуть не ткнул сигаретой в лоб. - Хоть бы оболдуя какого дали! Хоть бы направили кого для солидности! Надолго к нам?
  - Сказали: пока холода не ударят, и установка не замерзнет.
  - Ну, хоть раз подфартило! Нас здесь трое, бульдозерист четвертый, бригада целая - и никого сверху. Я уж сам назывался, чем я-то плох? - Боря изумленно оглядел себя. - Не хотят! Тимофеич, гад! За место свое боится! Значит, вас - к нам?
  - Да.
  - Не повезло.
  - Почему?
  - Мороз еще не ударил, но холодно здесь. Под утро так заворачивает, верите-нет - волосы, как сосульки, звенят, а нутро так уж точно все проймет. Йеэх!! - и Боря выкатился наружу.
  - Чего он? - спросил пораженный мастер, удивляясь, как такой маленький человек может производить столько шума.
  - Убежденный очень, - объяснил Костик.
  Возле установки залязгало, загремело, раздался нарастающий звук прочищаемого носа, и Боря вновь ворвался в будку.
  - Пустыня, - заявил он, словно и не отлучался. - Экскаватор колесный внизу стоит, и тот не работает.
  - А отчего не работает?
  - Так - холодно! Я зубьями, - он ощерил редкозубый рот, - друг в друга не попадаю, а где ж шестеренкам?! Тут даже Витя-боцман ничего поделать не может.
  - Н-да, - сказал мастер и повторил еще вдумчивей. - Н-да-а...
  - Да не волнуйтесь вы, мастер! Счас мы дым поубавим, и будет все чика в чику! - вновь завопил счастливый Боря. Он пнул визгнувшую дверь и принялся махать руками. Клубы дыма, подталкивая друг друга, нехотя повалили наружу.
  - Куда тепло выгоняешь?! - заголосил Костик и зарылся в тряпье.
  - Цыц! Так вот, мастер, здесь работа живая, с огоньком, и нам никак нельзя отчаиваться! У нас тут как в бухгалтерии - человек человеку друг, однако до известной степени. Вот спросите любого: чем отличается горный цех, скажем – от машинованного? Ну - спросите, спросите!               
  - Чем?
  - А вот чем - у нас тут гуманизм имеет очень строгие пределы. Понимаете?
  - Нет.
  Боря растянул рот в улыбке:
  - Это когда у меня мыслей сразу много, то говорю непонятно, а так ничего. Значит, вот: мы не нарушаем никаких границ взаимного уважения, на этом строится крепость здорового коллектива. Однако нужен начальник. Да и сами прикиньте - разве можно нам без начальника?
  - А почему нет?
  - То есть - как?? - разволновался Боря. - Без начальника любой процесс значения не имеет! Это же чушь собачья – кто от нас рапортовать будет, премии добиваться? Без начальника что - мы, выходит, туфтой занимаемся.
  - А как вас звать? - спросил Костик.
  Мастер странно посмотрел на него.
  - Чтобы обращаться, - пояснил Костик.
  Мастер смущенно огладил подбородок.
  - Отец-то у меня давно умер, а мать совсем старая, глаза плохо видят.
  - Да бросьте вы! - изумился Костик.
  - Честное слово!
  - Не слушайте его. Можно и по матери, - разрешил Боря, влюбленно глядя на мастера. - Отец - понятие растяжимое. Его в конкретности как бы и не существует. Что такое отец? Отец - мечтание, болезненное раздражение ума.
  - Ни фига себе - мечтание! - сказал Костик.
  - Да. Ты думаешь, в природе - как? В каждой бабе спит, до времени, по пять, по восемь ребятишек от разных мужиков. Мужикам надо просто в свой час прийти и расшевелить их. Иначе они так и умрут в ней навеки. У нас в деревне кто об этом заботился? Пастух! На быка как насмотрится, да как побежит по улице из конца в конец - о-о! всех холостячек переберет. Да еще и замужних пару-тройку. Утром, бывало, чинно подъедет: "Доброго здоровья, Марфа Даниловна!", а вечером: "Марфушенька, выдь к речке." И уж там душу, как есть, отведет - и ее, и свою! А потом затосковал. Так люто затосковал, так его схватило, что чью-то корову на сторону сплавил.
  - Но почему?!!
  - В этих бабах его детей больше не осталось. Рожать от него закончили. Продолжилась одна забава да времяпрепровождение. Зато когда судили - никто дурного слова. Никто! Ни одна! Все только и кляли чертову корову, а его не кляли. Но я думаю, если б не эта корова, то другая б нашлась. Всех своих он уже расшевелил, и томление бы его доконало. Нас, я точно говорю, полдеревни с одинаковыми рожами на речке купалось да в "чику" играло. Фамилии мамкины, рожи - пастушковы. Все так и звали: пастушками.
  - А если кто замужем - в них тоже от других мужиков дети спят? - заволновался Костик.
  - Конечно. Это роли не играет.
  - А как определить: в этой вот мои спят или нет?
  - Заранее не узнаешь. Только экспериментальным путем.
  - А вдруг она по башке съездит?
  - Эх, ты! За башку свою испугался! Зато ребенка своего вытащишь. Он тебе спасибо сто раз скажет. Не нашелся б добрый человек - и я б не появился. Да разве я детишек могу умертвить? Я до сих пор в бабах своих ищу - не пропустил ли кого?
  - Интересная теория! - пробормотал мастер. И назвался:
  - Петров-Петров. Двойная фамилия. Михаил Евстигнеевич.
  - А ничего, - сказал Костик, - если я вас буду называть "дядя Миша"?
  - Ничего. Но можно просто: Евстигнеевич. И на "ты".
  - А меня Борька, - сказал Борис. - А вот этот балбес - Костик.
  - Ну, уж - нисколько не балбес, - не согласился Костик.
  - Чифирь пьешь, Евстигнеич? Попробуй, пока свеженький...
  Здесь надо отметить два любопытных обстоятельства: обращение по отчеству  прозвучало в первый и единственный раз. Никто больше мастера никогда так не называл, имя и отчество не закрепилось в головах промывальщиков, а обращались к нему ясно как - "мастер". «Мастер» и «мастер» - по любому поводу.
  Второе обстоятельство - обращение на "ты" тоже не прижилось. Очень скоро все стали обращаться к мастеру на "вы", хотя сам мастер постоянно путался и обращался к промывальщикам то на "вы", то на "ты".
  -...Нет, спасибо, не употребляю. Я лучше возле печки бочком посижу.
  Оживленный Боря схватил со стола кружку, чуть пригубил и сообщил Костику:
  - Остыл!
  После чего вольготно расположился рядом с мастером и, далеко вытянув мятые губы, начал схлебывать дымящийся чифирь. Железная кружка, с ней он обращался исключительно бережно - оглаживал, прятал в ладонях, была с отбитыми боками, с почерневшей зеленой эмалью.
  Мастер шмыгнул носом и наконец-то смог спокойно оглядеть помещение. Он сразу же поразился необычному несоответствию: снаружи будка, каковую безымянный зодчий старательно и не без таланта скопировал с собачьей конуры, выглядела страшно маленькой и неказистой, зато внутри оказалась высокой и вместительной. Слева у двери была низенькая, пузатая печка с крошечной корявой дверцей - от нее,
буравя крышу насквозь, уходила железная труба. Печка была ненасытна. Она жрала дрова, как помешанная. Стоило чуть приоткрыть дверцу, как огонь выскакивал и вцеплялся в полено еще до того, как оно оказывалось в топке. Однажды дверца исхитрилась открыться сама, и огонь дотянулся до скамейки, которая стояла в метре. Сиденье в подпалинах выразительно кричало о бдительности. Сразу за печкой
обосновался грубый деревянный топчан с наброшенным на него в три яруса разнообразным тряпьем и Костиком сверху. Справа был сколоченный из досок узкий стол с темной от въевшейся грязи столешницей и многими надписями на ней, сделанными карандашом, ножом и шариковой ручкой. На стене над столом плотно располагались цветные картинки. На картинках в разных видах были блондинки и брюнетки. Они подмигивали, улыбались и манили промывальщиков непонятно куда загадочным и зовущим взглядом. Картинок оказалось десятка полтора.
  Мастер сдвинул к переносице очки и принялся их изучать.
  - Красиво, правда? Это Костик у нас галерею собрал, - с гордостью сказал Боря и, ткнув в хохочущую девушку, которая ни в чем плескалась в море, признался, - лично мне вот эта нравится.
  - А мне - вот эта, - мастер закончил осмотр и указал на самую целомудренную картинку. Сокровенное место девушка прикрывала растопыренной пятерней.
  - Тоже ничего. И откуда тебя к нам?
  - Из конструкторского, по разнарядке.
  - А-а, - сказал Боря.
  Мирон пришел, дрова принес, у порога бросил.
  - Это Мирон, - сказал Борис. - Он от армии косит. Самый хитрожопый наш.
  - Здрасьте, - сказал Мирон.
  - Как это - косит?
  - Так. Детей по срочному выпиливает. Второй уже на подходе. А это мастер. Присматривать за тобой станет, чтоб не сачковал.
  - День добрый, - сказал мастер.
  - Дай маленько глотнуть, - сказал Мирон. - Продрог весь.
  - За мной будешь, - тут же откликнулся Костик. - Наломай дров, вот и согреешься.
  Близко, за стеной будки загудела, барахтаясь в песке, машина.
  - Песок намытый в составной возят. Ивановна командует, - пояснил Костик.
  - Какая Ивановна?
  - А - баба. Сколько отвезли – записывает.
  - Да где ж она?
  - Здесь.
  Мастер выбежал и заглянул за будку. Потрепанный самосвал с мятой дверцей, тужась и взвывая, пятился рывками к куче готового песка. Экскаватор, не тот, который внизу, а другой, с поднятым полным ковшом, уже поджидал. В стороне стояла грязная собака с отвислой мордой. К ней подбежала другая, поменьше и стала вилять хвостом.
  Мастер вернулся в будку.
  - Нет Ивановны.
  - Тут она.
  - А позволь спросить, - деликатно вмешался Боря. - Ты только чифирь не пьешь или вообще?
  - Вообще, - твердо сказал мастер.
  Боря понимающе кивнул.
  - У каждого свои сложности со здоровьем, однако, - он многозначительно помолчал, - есть такие болезни, которые лучше всего лечить как раз водкой. Ангину, например, или еще что. Хорош также самогон. Вон Костик почки им лечит. А ты что ж - совсем не употреблял?
  - Употреблял понемногу, но завязал.
  - Как так?!
  - Да. Я завязал пить, - мастер уперся взглядом в картинки, морща лоб и припоминая, - с 21 сентября текущего года.
  Боря поперхнулся чифирем и дважды с натугой прокашлялся.
  - То есть – две недели назад?
  - Да.
  - А что же случилось 21 сентября текущего года? - Боря вытер ладонью рот и осторожно поставил кружку на грубо сжульканную тиражную  газету "За качественное стекло!". - В космос, кажись, никто не полетел и зарплату на заводе как будто не срезали!
  - Да, что же могло случиться 21 сентября? - спросил Мирон и незаметно смел кружку в левую ладонь.
  Костик ничего не сказал, только глаза у него развернулись и со значением посмотрели друг на друга.
  - Это долгая история.
  - А нам и некуда торопиться.
  - Дело даже не в этом, - мастер снял шляпу, глянул в ложбинку, но там ничего больше не было. - Я опасаюсь, как бы ни внести смятение в строй ваших мыслей.
  - Не бойтесь, мастер, мы - народ тертый! - твердо сказал Костик.
  - Ладно, - помедлив, согласился мастер и обвел глазами аудиторию.
  Заинтригованный Боря крутился возле печки и, часто мигая, глядел то на мастера, то на гудящий в щелке огонь. Мирон, тихо радуясь, потягивал чифирь. Костик на топчане до потолка задрал мосластые коленки и был похож на залетевшего сюда ненароком кузнечика.
  - 21 сентября, в субботу, в одиннадцать часов дня, я находился у себя на кухне и бокал за бокалом пил грузинское вино.               
  - Плодово-выгодное? - не веря, ахнул Боря.
  - Еще чего! Кто бы что ни говорил, а лично я с большим уважением к Грузии отношусь. Они что попало не производят. Им там вообще надо виноград ногами давить, ничем больше не заниматься, и тогда все у подножия горы Мтацминда будут жить хорошо. Так вот. Тем, кто сердцем не совсем еще зачерствел, в ком совесть жива и ранима, я настоятельно рекомендую пить хорошее грузинское вино. Такой досуг я могу уподобить... Я даже не знаю, чему я могу уподобить такой досуг.               
  - Рыбалке, - подсказал Костик.
  - Нет, - не согласился мастер, - Рыбалке - нет. Кто ж пьет на рыбалке.
  - Воспитанию детей, - предложил Мирон.
  - Однако ж! Скажите еще: проведению банковских операций! Нет, тут надо проще, грубее, к земле ближе... А - вот: это как съездить в июле на участок мичуринский и денек в охотку поработать, подышать воздухом свежим. Чтобы увлажнить горло, я, понятно, для начала выпил "саперави". Немного. Отхлебнул всего раз пять - шесть. Такую разминку смело могу уподобить прополке моркови и свеклы - тут грядочку, здесь грядочку, лишнее долой; кое-что взрыхлить. Затем поливка: ну там пробежки до озерка, взмахи лейкой над кабачками и сельдереем, пристальное внимание капусте - "мукузани" и "цинандали". Два-три  бокала. Мне больше нравится, чтоб вино было не слишком холодное, но такое - с прохладцей. Дальше - сбор виктории под палящим солнцем, алая мякоть ягод, комары и мошка перед глазами. Здесь уже по полной программе: "напареули", "гурджаани", "твиши", "алаверди", "баланчини". И когда уж наломался, как следует, когда и поясница не гнется и голова гудит - желанный отдых в прохладе домика. "Ахашени", "нарикала", "вазисубани", "гурджаани", "твиши", "алазани", "оджалеши", "хванчкара". Поставить лейку и лопату в угол - "киндзмараули".
  - Ы-ы-ы! - выдохнул обалдевший Костик.
  - Да! Так вот. Сколько ни летай с лейкой, сколько ни собирай викторию, но все хорошее когда-нибудь да кончается. Кончилось вино, и я перекинулся на пиво.
  - Пиво - это тоже лопата? - спросил Боря.
  - Пиво - это пиво, - строго сказал мастер. - Еще у меня был сыр развесной, голландский граммов семьдесят. Это очень мало для сыра. Тогда я взял остро отточенный нож - я умею точить ножи - и тоненько-тоненько нарезал сыр на пластики. Получилось изрядное число отличных пластиков, штук семнадцать. "Жигулевское" надо пить с селедкой, либо с сыром - нет других достойных закусок для этого занятия. Сыр надо ровненько положить на ломтик хлеба и жевать не быстро, но сосредоточенно; разжевать так, чтобы... чтобы ни одной мясорубке не удалось провертеть лучше, - мастер назидательно оглядел присутствующих. - И когда такой кусок проглотишь - сразу пиво. Два-три раза глотнуть. После этого немного посидеть, как бы вслушиваясь, как бы способствуя выделению желудочных соков, обращаясь навостренным чутьем к разным закрытым органам и опасаясь лишь одного, чтобы не немо было внутри. Когда немо - это хуже всего, тогда пиво лучше не губить попусту. Потом - опять бутерброд и опять пиво. И вот провожу я время в такой собранности и предельном внимании к себе и вдруг бросаю случайный взгляд со второго этажа за окно, - мастер горько махнул рукой, едва не ссадив со скамейки Борю. - Уж лучше бы я его не бросал. Пусть бы глаза мои на время ослепли или пусть бы они зацепились за что-нибудь отвлеченное - голую ветку березы, собаку или стариков-соседей Ульихиных - те имеют привычку ровно в одиннадцать прогуливаться под моим окном; но нет! Взгляд мой упал точнехонько на автомобиль. Этакую гадкую железную стервозу – потертую, грязную, вонючую, словно... да что там! Будь то "волга", "шевроле" или "вольво" - я бы  и глазом не моргнул. А то - "жигули", девятка! Можете себе вообразить?! Меня всего так и передернуло! Нет, чего уж - скажу больше: меня перекорежило всего изнутри!! Поверите - я на пиво уже смотреть не мог. Оно встало твердым комком между зубами мудрости и никак не лезло в глотку. Допить-то допил, но с какой мукой! И с тех пор - все... Пробовал к любимым винам вернуться - и от них воротит.
  - Но почему?! - вскричал потрясенный Костик и заворочался на топчане, и сел, сбросив ноги на пол. И даже шнек установки за стенкой - и тот неизвестно отчего дернулся раз-другой и круто сбавил обороты.
  - Здесь - "жигули" и там - "жигули". Профанация идеи.
  - Это что?!
  - Представь: предложат тебе сейчас пару моченых помидор и пол-литра водки - холодненькой, запотевшей. И пусть даже не паленой, а самой натуральной и чистой водки. Но! Прошу обратить внимание! Не из канадской родной пшенички, а, скажем, из отборных сортов свежего коровьего навоза. Будешь пить?!
  От такой внезапной возможности Костик сперва ошеломленно застыл, потом обхватил голову руками, закачался и весь ушел в себя. Все присутствующие заметили, как он уходил! В мозгах после пива и "гурджаани" все моментально перевернулось - вот что натворил этот проклятый навоз! Надо было срочно навести там порядок.
  Каждый наводил порядок по-своему.
  Костик окунулся в теплое детство и вспомнил посылы матери: "Отправляйся к дедам. Надо выгрести говно из-под коровы." Делать этого Костик не любил. Корова давала означенного продукта много, а молока - мало.
  Боря живо вспомнил речку Яю, красиво, по дуге обегающую Назаркину гору, а также ленивое стадо на сочных заливных лугах и папаню, задумчиво почесывающего задницу черенком кнута.
  Мирон вспоминал-вспоминал, но так ничего и не вспомнил, кроме пирогов с капустой - жена вчера стряпала.
  А вот моченые помидоры никому и на миг в голову не пришли.
  - И чего? - решительно гаркнул Костик. - И выпью!
  - Ой ли! - не поверил мастер. - Из навоза?
  - Да.
  - Из коровьего навоза? Выпьешь?
  - Нос зажму и - выпью!
  - Нет, я понимаю, когда лихоманка после вчерашнего, сухота во рту - тут деваться некуда. А - так?
  - Выпью!
  Мастер недоверчиво повел глазами. Боря с готовностью кивнул, и Мирон, помедлив, кивнул, но тут же плюнул за дверь.
  - Сильны вы, мужички, однако!
  - Да какая разница, из чего сделана водка! Не дерьмо ведь глотаешь, а что в конце получилось! - с жаром зачастил Боря. - "Агдам" помнишь? Там на дне та-акое было! А пили, и как пили, и - только рожи, бывало, огнем пышут! Я сам лично двадцать три года с красной рожей прожил, а вокруг думали: стеснительность изнутри напирает!
  Боря подпрыгнул, разнервничался и стрельнул у Костика сигаретку. Костик укладывал в голове разбросанные мысли и не знал - какую куда. Мирон молча и сердито сопел.
  - Пойдемте, я вам фронт работ покажу, - отчаявшись, предложил Костик.
  Бригада в полном составе выкатилась из будки. Солнышко разве что обозначало свое присутствие и грело сбоку неба не очень. В небе царили бардак и запустение. Два облака, сойдясь над составным цехом, скучно мяли одно другому бока. Да и внизу... Толстая, сонная муха, натужно гудя, перевалила через конвейер и кувыркнулась куда-то в иссохшую полынь.
  - Это бункер, сюда песок на машинах из карьера, из Кайлы, привозят, а мы засыпаем, - сказал Костик, карабкаясь по оплывающей куче песка наверх.
  Для пущей убедительности он схватил широкую лопату и швырнул несколько порций в поедающее жерло.
  - Бульдозер нагребет поближе, а мы где ломом, где лопатами проталкиваем, следим, чтобы камни и палки не попали.
  Бульдозер однотонно рокотал в стороне. Бульдозерист в кабине, настороженный нечесаный хмырь, с такой мукой и ненавистью взглянул на процессию, что стало ясно: не любит он завода и долго на нем работать не собирается.
  - Песок из бункера на транспортер попадает, - компания вразнобой спустилась с горки и, теснясь, заглянула под бункер, откуда песок мелкими порциями сыпался на ленту, - поднимается сюда на площадку, и здесь его промывает вода. - Костик с мастером загремели по железной лесенке, Боря и Мирон задрали головы. Крупный серо-желтый песок неровными кучками важно подъезжал на колыхающейся ленте и шмякался на
решетку. - Камни вот эти с решетки надо выбрасывать, а то она забивается. Песок с водою падают в ванну, вода сливается и бежит вон туда - в отстойник. А это шнек крутится. Промытый песок подается на последний транспортер и ссыпается в кучу. Генка - это он на экскаваторе - грузит его на самосвал, а самосвал отвозит в склад песка. Отгружаем только днем, а ночью, как куча большая сделается - ее бульдозером сдвигаем. Все, - Костик охлопал ладони.
  - Да, - сказал мастер и глянул вниз, к забору, на мутную лужу, поименованную отстойником, - впечатляет. И куча вон какая огромная, и самосвал возит. Ивановны только нет.
  - Здесь она, - убежденно сказал Боря. - Когда надо - будет. Она у нас дикая, чуть что не так – сразу визжать и тапочком драться начинает.
  Бригада вернулась в будку.
  И все-таки рассказ мастера продолжал пагубное действие. Тертый народ ощущал сильное неудобство с этими проклятыми "жигулями", и оно не исчезло до конца смены. Боря восемь раз клянчил у Костика сигаретки, и тот ему ни разу не отказал. Когда сигарет осталось - кот наплакал, Костик сказал, что смотается в столовую за хлебом (каждый мог, отстояв свое в очереди, брать по две булки в счет не получаемой зарплаты) и исчез на два часа. Мирон молча хватал лопату и сосредоточенно забивал бункер песком, так что взмыленный бульдозер даже не поспевал за ним, а бульдозерист так и вообще после этой смены подал заявление на расчет - словом, все шло наперекосяк.
  Борю распирало сказать что-то свое. Он крепился-крепился и не выдержал, стукнул грязноватым кулаком по коленке и закричал:
  - Почитай нам, Мирон!
  И пояснил мастеру:
  - Мирон хорошо читает, с выражением.
  Мирон, плюнув на нож хрипящего от натуги несчастного бульдозера, прибежал в будку, охотно подхватил со стола тиражку, расправил мятый лист и, посветлев лицом, звучным голосом прочел:
  - "За тридцать дней сентября нарезано стекла 137714 квадратных метров (минус к плану 151329 квадратных метров; плюс к прошедшей неделе 17544 квадратных метра), упаковано 135074 квадратных метра (минус 148169 квадратных метров; плюс 16824 квадратных метра), выработано силиката натрия растворимого 292210 килограммов (минус 142790 килограммов; плюс 1910 килограммов), прокатного стекла 10909 квадратных метров, жидкого стекла 3950 килограммов, коврово-мозаичной плитки 9022 квадратных метра (минус 2978 квадратных метров; минус 1582 квадратных метра). Выработка стеклокрошки не производилась..." Нет, не то, я лучше другое почитаю, - он выхватил из-за пазухи ветхий номер тиражки, много раз сложенный и сильно потертый на сгибах. - Это - майская. "За одиннадцать дней мая нарезано стекла 53734 квадратных метра (минус к плану 55914 квадратных метра, плюс к прошедшей неделе 5194 квадратных метра), упаковано 51794 квадратных метра (минус 55720 квадратных метров; плюс 3618 квадратных метров), выработано силиката натрия растворимого 138500 килограммов (минус 65500 килограммов; минус 1390 килограммов)..."
  И в самом деле - читал Мирон мастерски. Так и виделось, как квадратные метры плитки - новенькие, сверкающие, с пылу-жару попадали в объятья прошедшей неделе и тут же с мясом и кровью выдирались из месячного плана.
  Боре, однако, чтение не понравилось.
  - Минус, минус, - старушечьим голосом передразнил он. - Других слов не знаешь, что ли? Все у тебя минусы! Раньше плюсы были, а теперь - минусы.
  - Когда - раньше?
  - Да лет десять назад!
  - Вот ты вспомнил! А я здесь причем?
  - И впрямь - ты еще сопливый был, - спохватился Боря, но тут же взорлил. - Это в семьдесят шестом году, когда я только-только в горный перешел, а у Тимофеича спереди еще чуб рос, и мы с ним, два дурака, пошли к девкам в составной... Ну ладно, неважно. Смысл в чем? Даже если, бывало, минус и вылезет - контора где передернет маленько, где подхимичит и плюс готов! Плюс на плюсе и сплошные премии! И месячные, и квартальные - всякие. Но и не в этом смысл! Главное - коллективу законный почет и уважение! Ползавода награжденных было - вот человек подтвердит! Ведь отметили же орденом Трудового Красного Знамени резчицу стекла Гриценко?! Отметили, а?
  Мирон пожал плечами.
  - Отметили! А орденом "Знак Почета" работницу тарного цеха Мамаеву? Только не говори "нет", ты не можешь знать. Дальше - бац! - орденом Трудовой Славы Сафиулина, Отян, Шипилову, Шумахер, Петрова, Кузнецова, Вахрамеева, Бежан, Нимродова, Лазареву, Поддымникову, Ирваневу, Щипунова, Шинкевича, Федчука, Сергееву, Притчину, Малову, Петроченко, Колесникова - сам-то он сейчас в бизнесе крутится, а дочь у него, может, слышал, классная девушка, я при встрече с ней всегда  красную шапочку снимаю; Селедуеву, Гляса, Жигалова, Фигуркина, Шангараева, Шафикова, Денисова, Виноградова, Кирсенко, Синенко, Ураевского, Майбороду, Фадеева, Наместникова, Воеводину, Федосова, Горохова, Жмаеву, Поддякон, Клишина, Тюляпкину, Чинахова, Поликаркина, Сафонова, Чистеклетова, Смирнову, Воробьева, Аверкина, Бобарико, Киселева, Савосина, Малова, Мелякова, Рябчикову, Брезгунова, Хмыль, Давыдова, Октябрева, Стулова, Маленьких, Кручинину, Денискину, Скабелка, Нестерова, Бякина, Тарасенко, Безукладникова, Злова, Горева, Десяткова, Белкина, Субботина, Шевцову, Акифьева, Тарасову, Петрочинину, Шаргородского, Евстафьева, Кухтинова, Зуеву, Пупкова, Морозова, Евтюхину, Ткачук, Клевакину, Белявскую, Агаркову, Валуй, Москалева, Зеленчеву, Зиновьеву, Хасанову, Кольцова, Райского! Я мало кого помню, - Боря рассмеялся, как счастливый отпускник на черноморском пляже. - И это разве все? А медалями скольких понаграждали? Одними только юбилейными?! Но пройди сегодня по горному цеху, по всему родному заводу пройди - и на участке отломки стекла, и на площадке упаковочного цеха хоть так, хоть с собакой вынюхивай: нигде - нигде! - не найдешь человека не то что с орденом - с медалью! Ни пьяного, ни трезвого! Я тут механика, было, в оборот взял. Куда девал, говорю, переходящее знамя, что из Москвы специально для завода привезли? Еще оркестр музыку играл, когда тебе давали? Это, говорит, не я. У-у! - Боря сжал руками виски. - Дворяне вот раньше - и в затрапезе при звездах ходили!!
  - Тебе-то что? - широко зевнув, спросил Мирон.
  - Как - "что"?!! - еще пуще вскричал Боря. - Достоинство где?! Почему теперь эти так к ним относятся?!! Ну ладно, Набатников цех мозаичной плитки развалил - ладно, но медаль-то носи! Причем тут медаль? Медаль тебе цех разваливала? Не медаль! Почему они их затырили по комодам?!
  - Я понял! - прозрел мастер. - В жизни случается масса чудовищных ошибок. Это именно вас в первую очередь обязаны были наградить!
  - Да! Я очень люблю награды! - Боря вскочил и выгнул воробьиную грудь. - Я об одном всегда мечтал: наградили б меня чем-нибудь! Ну почему ни одна медаль не повисла на моей груди?!! На всем заводе лишь один человек остался не награжденным! Один! А это в сто раз хуже, чем даже оказаться голым на профсоюзной конференции по принятию колдоговора! Я допускаю: награда справедливо обошла героя, но почему именно меня?! И ведь, главное - я чувствую: есть она, есть! Ее уже успели отлить и номер к ней пришлепали, но в списках какие-то негодяи напутали и все перемешали. И вот мыкается она по свету, блуждающая моя медаль, а до меня никак не доберется! Алчные, непотребные руки суются к ней, но она, - Боря демонически захохотал, - ни к кому не идет! Иногда ночью выйду из будки, гляну на небо и чудится: среди звезд мерцает и она. То ребрышком этак вот повернется, то сразу всем пятачком. "Боря, - шепчет, - Бо-ря..." Ох, и за что мне судьба такая, - Боря легонько всхлипнул. - Я уж и мелу три с половиной килограмма наворовал и суконку приготовил - чистить буду каждый день! Только б она нашла меня, только б не сбилась в дороге!!
  Боря воздел руки и закачался всем телом.
  - Медали-то ведь дают за что-то, - сказал Мирон.
  - А? - очнулся Боря. - Нет, медали дают как попало и "в связи".
  - И в связи с чем тебе давать медаль?
  - В связи с тем, что я хочу ее получить! Медали вообще надо давать только тем, кто хочет. А тем, кто не хочет - не давать.
  - Ладно, получишь и куда ты с ней - песок лопатой швырять??
  - Именно! Именно песок! Вот тут бы она у меня была приколота, - Боря ткнул себя в самое сердце. - Уж я бы ее в сундук не прятал, уж я бы по всем цехам с ней прошел, даже если б кой-кому такое не понравилось.
  В железную будку заглянула маленькая толстая баба с бородавкой на щеке.
  - Мальчики! Мне сегодня надо пораньше уйти.
  - А-а, Ивановна, уходи, отпускаем.
  Вернулся Костик с сумкой хлеба.
  - Еле достоялся! Хлеб сегодня непропеченный. А на вас, мастер, не дают. Говорят - пусть сам приходит.
  - Я заводской не беру, сильная изжога от него.
  Боря и Мирон достали авоськи, отделили по две буханки. Мирон сказал:
  - Ладно, какой есть - и такой дома умнем.
  А Костик не стал ждать. Он вытащил буханку, порвал корочку ногтями, отчего теплый дух свежего мякиша мигом разлился по будке. Костик зажмурился, с хрустом выломил угол буханки и, раскрыв рот, отхватил хороший кус. При этом желваки его согласно задвигались, глаза распахнулись, выразив совершеннейшее удовольствие, а крепкие молодые зубы радостно размельчали плоть хлеба. Вкусно ел Костик. Вкусно,
аппетитно, с причмокиванием. И голожопые сочные девки, тоже позабытые среди песка и тоже, наверно, промывальщицы, счастливо улыбались ему со стены и еще шире раздвигали ноги.
  Первая смена подвигалась к концу.
  - Ты, мастер, в следующий раз так пижонисто не одевайся. Конечно, если тебе на роду написано быть конструктором, то хоть разорвись - промывальщика из тебя никогда не получится. Но мороз ударит - околеешь, - посоветовал Боря. - А тебе еще на пенсии пожить надо.
  - И то верно, - завздыхал мастер. - Пенсия - хрен с ней, но пожить-то еще хочется; может, снова хотя бы на пиво потянет.



Смена 2.  ВИТЯ-БОЦМАН


                У одного старика, инженера по   
                горношахтному оборудованию, была дочка на
                выданье. И всем бы хороша собой, но имела               
                дефект в воспитании: любила книжки по
                ночам читать. Вслух. Как дорвется, бывало,
                до книжки, так ничего ей больше не надо. В
                первый раз, помнится, вышла она замуж за
                водителя легковушки начальника
                коммунальной конторы, однако жизни не
                получилось: в брачную ночь молодой супруг   
                так сильно повредился в рассудке от
                внезапного чтения, что его пришлось               
                немедленно лечить. А второй раз вышла за
                младшего сержанта из пятого отделения
                милиции, и уж этот супруг доволен. Такое,
                говорит, приятное разнообразие. А живут
                они, знаете – где? Где "Детский мир" - и
                сразу за ним.



  Вторая смена начиналась с четырех часов вечера и продолжалась до двенадцати.
  Мастер, будучи человеком исключительно пунктуальным, пришел первым.
  Поднимаясь в гору, он неожиданно для себя ощутил приязнь к новому месту. Будка уже не казалась ни уродливой, ни кривобокой, а близость к небу вообще настраивала на высокий лад.
  Придя первым, он обнаружил здесь мастера, а верней - мастерицу из предыдущей смены и обстоятельно принял у нее дела.
  Шнек крутился, как и положено; песка в бункере было достаточно.
  - И никаких происшествий не случилось, - докладывала упакованная во многие одежки мастерица, в которой мастер сразу признал экономистку из отдела труда, тоже попавшую под чугунные жернова разнарядки. - Двенадцать машин песка за день вывезли.
  - Точно двенадцать?
  - Ей-богу!
  - А хороший песок? - проявлял мастер руководящую озабоченность, строго взглядывал на установку и даже как бы порывался лично проверить каждую мелочь.
  - Хороший, желтенький, - мастерица радостно плескала руками. - Если курам зимой по чуть-чуть давать - они яйца клевать не будут. Хотя некоторым и песок не помогает. Позавчера одну зарубили, беленькую - прямо беда с ней была. Главное - клюет и клюет. Я уж к ней и по-хорошему, и по-разному. Ну - никак. Я и говорю: "Руби ее, Коля! Руби ее, на ...!" Хоть скорлупки целыми останутся. А песочек как раз сгодится. Я вон набрала сумочку...               
  Мастерица взвалила мешок на спину и зашагала вниз.               
  Появился Мирон, покрутился пару минут, сказал:
  - Пойду за хлебом, - и исчез.
  Прибежал Боря, засвистел чижиком и полез осматривать: хорошо ли почистили под транспортером? Оказалось - плохо, в охотку поматерился.
  Притащился Костя, и Боря сразу закричал:
  - Костя, подбрось в бункер!
  Костя скинул куртку; ворча, ухватил лопату, полез наверх.
  - Так здесь же есть.               
  - А ты еще подбрось!
  Вдвоём они занялись установкой.
  Мастер на этот раз был в теплой фуфайке, старой шапке из выдры и в сапогах. Он устроился в углу, вытащил книжку и углубился в чтение.
  В будку заглянул низкорослый шустрый мужичок с живыми, цепкими глазками.
  - А мне чифиря не оставили?
  Обнаружив мастера, представился:
  - Витя. Боцман.
  - Почему боцман?
  - Да на флоте служил - что ж тут непонятного? На флоте служил, потому и боцман.
  Здесь надо сделать паузу и раскрыть самую сокровенную тайну нового героя.
Когда-то некий известный философ (вы, конечно, поймете, о ком речь) думал очень сильную мысль. Помимо этой мысли возникали побочные. Одна из них оторвалась и пустилась в вольное странствие. По истечении срока ее поймали, забрили и отправили на флот. Там она облачилась в тельняшку, полазила по вантам, крантам и муршелям, навострилась курить и сплевывать сквозь зубы, а выйдя на дембель осела в Асинске, где обзавелась женой и детьми. К моменту нашего рассказа овеществленная мысль имела вид тридцатишестилетнего мужичка с плохо отглаженными щеками.
  - Так-так... А это ваш экскаватор внизу стоит?
  - Мой, чей же еще.
  - Хотел бы я знать: поедет ли он?
  - Должен поехать. Но я сомневаюсь, - Витя-боцман высунул голову и нежно взглянул на разбросанного друга.
  Мастер завздыхал, отложил книжку и сказал:
  - Вот это жалко.
  - Еще чего! Совсем не жалко! Судьба у него такая.
  - Причем тут судьба? Сосед сверху, экспедитором работает, как только меня водой зальет, так сразу - "судьба!" Признайтесь: глядя на машину, вы не испытываете хотя бы легкого сочувствия?
  Витя-боцман сильно удивился. Он даже нос свой ухватил и повертел его. И лишь потом оглядел мастера и торжественно заявил:
  - Кое-кто на людях имеет слабость к похоронным настроениям, но я, представьте, не из тех. Мне баба заявляет: да ты хоть бы раз в тоску впал, а то пьешь даже с хохотом.
  - Это в каком же смысле??
  - А в любом, какой вам больше нравится.
  - Восхитительно! Это я понимаю! Это по мне! - обрадовался мастер. - В жизни не должно быть места отчаянию!   
  - Да кто ж вам такое ляпнул?! Совсем напротив! И отчаянию, и одиночеству. Одиночеству - так в особенности. Его беречь надо, лелеять, но - втайне, хоронясь ото всех, чтоб никто не видел. А также поливать слезами и как следует освежать воздыханиями. Но впадать в эти состояния следует не чаще трех раз в год.
  - Поливать слезами - это уж чересчур, - усомнился мастер. - Вдруг не по себе станет?
  - Не станет! Я когда с ключом восемь на двенадцать под кормильцем своим лежу, одиночество меня так и пронзает. И - ничего.
  - То есть?...
  - Со всех сторон одновременно.
  - И вы при этом... плачете или хохочете?
  - Не всегда, конечно; но бывает и - хохочу.               
  - Вот оно что! - взволновался мастер. - У меня тоже случается... Удары о внешние обстоятельства и все такое. Так вы говорите - одиночество?
  - Да. Я замечаю - сейчас оно вас пугает. И напрасно! Одиночество надо принимать исключительно как благо.
  - Я запомню. Но как совместить - хохот, одиночество, отчаяние?
  - Это приходит не сразу. И сам я... Иногда хохочешь, а сердце разрывается. Начинаешь силы черпать, а они, прямо сказать, не силы, а сплошная дрянь - худосочные какие-то.
  - Задали вы мне загадку...
  - Бывает... Да что ж мне-то ничего не оставили? Эй ты, бес! - сердито крикнул Витя-боцман в открытую дверь. - Ты зачем весь чифирь сожрал?!
  Боря нехотя отвлекся от созерцания песка, мирно плывущего с транспортерной лентой, и ответил в том духе, что, мол, обнаглевших нахлебников и хитрозадых механизаторов всегда много, а он, между прочим, еще не владелец плантаций на Цейлоне и даже сам сегодня не пил.
  Пришел Мирон с хлебом, и Костя с Борей ввалились в будку, отряхивая руки. Боря до поры помалкивал и только пытливо поглядывал на Витю.
  - Заварку-то принес? – не выдержал, наконец, Боря.
  - А как же, сердце мое, вот она - колдуй, на здоровье.
  Маленький кулечек бережно был извлечен из кармана и передан Боре...
  Тут необходима пауза и два слова о чифире и о том, сколько его можно выпить.
  Но сперва сравним кое-что кое с чем.
  Двухнедельный котенок за раз написает больше, чем лихой американский прощелыга с двумя кольтами на поясе выдует виски в баре за целый вечер.
  Французы, если верить газетам - а им можно верить, в этом они не врут - выпивают в год по цистерне на брата, правда, вином у них называется все, что отличается от воды.
  Чем ближе к нам, тем дело живее.
  Веселый чех, как отощавший и дорвавшийся до крови клоп, махом  высосет в кабачке двадцать четыре кружки пива, но не отпадет, а еще вдоволь напляшется, измяв до неузнаваемости какой-нибудь Марженке все ягодицы.
  Хохлы тоже ничего, горилку дуют исключительно авторитетно. По ведру
оприходуют и не икнут. Вот только сала зажевать не на всех хватает, и это очень и очень тревожит. Для нас не так страшно НАТО, как выпившие и не закусившие хохлы.
  Чифирь, конечно, с горилкой не идет ни в какое сравнение, уступая ей не только по убойной силе, но и по возбуждению воинственного оптимизма и укреплению в гражданах государственности. Зато он находится где-то в центре между виски, пивом и французским вином. Его также можно дуть целый вечер, начав с утра, а цистерну за год оприходовать - делать нечего; и пляскам он не мешает, даже наоборот, ну и все такое. Скромно уступая пальму первенства водке, самогону и бурде, чифирь, тем не менее, занимает достойное место в ряду особо уважаемых в горном цехе напитков...
  - Но одиночеству, как вы помните, нужны условия. Оно ведь что - подразумевает покой. И не два часа, а месяц, два, три, - вернулся мастер к прерванному разговору.
  - Ничего оно не подразумевает, - сердито сказал Витя-боцман. Ему - явно - не слишком хотелось продолжать.
  Однако ж мастер прилип, как репей.
  - Как так? Если я, как селедка луком, весь обложен людьми, пусть и равнодушными ко мне абсолютно, но покоя не дающими - о каком одиночестве речь?
  - Об чем это вы? - спросил Боря.
  - Нет уж, объясните!
- Да что тут объяснять. Среди равнодушных - кто там у вас? родственники? - одиночество даже острее. Так что ищите себе одиночество в том, что есть, вот и все. А про покой забудьте. Покой нам даже и не снится.
  - Вы что - рехнулись? - вклинился Боря. - У нас на заводе столько покоя... да он уж в вечный переходит.
  - Кто? Покой?! - поразился Витя-боцман. - Боря, ты врешь, что не пил чифиря! Покоя нет и у покойников.
  - О, чертовщина! - вскричал мастер. - У меня аж голова кругами пошла! Такие нонсенсы ни в одни ворота не лезут!
  - Вот и я говорю: давайте о чем-нибудь другом.
  - Нет, я должен разобраться.
  - Да зачем??
  - А вот!
  - Хорошо. Если вам угодно о покое – будет вам о покое, - сдался Витя-боцман. Он выскочил наружу и внимательно огляделся. Внизу на дороге, у подножия холма крутился рабочий народ. Вероятно, он был занят делом, но отсюда, сверху, разглядеть это дело не было никакой возможности. Витя-боцман вернулся в будку и торжественно продолжил. - Вы, конечно, знаете, что завод наш построен в 47-м году?
  Мастер кивнул.
  - Место было широкое, ровное. Бабка моя рассказывала, что если, бывало, выйти сюда да как следует напрячься и крикнуть, а потом перекреститься и во всю мочь побежать - то за шесть километров свой крик можно было слышать. В общем, что тут говорить - шикарное было место! Но! Назовите мне хоть одно шикарное место, которое было бы не подпорчено; назовите мне хоть один колодец, куда бы никто не плюнул! Так и здесь. На части территории будущего завода покойники устроили себе, образно выражаясь, последний приют. Разлеглись, как баре; мало того - изловчились подгадать точь-в-точь, где мехцех ставить надо и машинованный. А с покойниками в Асинске у нас, у живых, чтоб вы знали - всегда очень сложные отношения! Они, покойники, вечно путаются под ногами. Только соберутся городские власти что-нибудь хорошее для всех живых сделать - завод там построить или парк для культурного отдыха разбить с качелями и киоском "соки-воды", глядь - а на том месте кладбище втихушку обосновалось! Но тут, конечно, головастые люди думают себе так: извините, дорогие усопшие, но полежали, землю попарили - и все, хватит кайфовать. И быстренько-быстренько экскаваторами могилки перебуровят, кости поразбросают и что-нибудь нужное для живых соорудят. У нас, я заметил, понятие "вечный покой" очень относительное. Оно у нас даже звучит как-то дико. Покойники, само собой, упокаиваются, от этого никуда не денешься, но, подчеркиваю - временно. На какой точно срок - никому не известно, никто ведь не знает, когда потребуется новый парк разбивать.
  - И правильно! - выпалил Костик. - Чего хорошего в этих кладбищах?
  - Стоп! Не шуми. Покойники, они кто - они тоже люди, хотя и бывшие. По-твоему: если ты живой - значит, тебе все можно, так что ли?!                - Ага, - сказал Костик.               
  - Вот, невежество наше! Их такое попирание прав сильно нервирует!
  - С какой стати оно должно их нервировать? Нервные какие! Я двадцать шесть лет на заводе и то не нервный! - закричал Боря. - Мне, может, самым нервным надо быть!   
  - Причем тут тела? Души-то на небе! - мастер тоже заволновался и вскочил. - Они вон летают и хоть бы хны!
  - Не прячьтесь за души! Понапридумывали себе! По-вашему выходит - скопытился стекольщик, и прах выбрасывай хоть на свалку?
  - Не совсем, конечно, но...
  - Да ведь куда-то нас девать надо, - вторил, не унимаясь, Боря. - Не в печку же! А то наловчились! Что я им - полено какое-нибудь?!
  - Думал. Знаю, куда, - твердо сказал Витя-боцман. - Где места много.
  - В космос, что ли?
  Витя-боцман покрутил у виска:
  - Костик, я тебе честно скажу: тебя с твоими мозгами на флот ни за что не возьмут. Сообрази, какой дурак на это пойдет: вечером голову запрокинешь, а наверху, на воздушном океане, среди онемевших звезд...
  - Так, где тогда? - сердито выкрикнул мастер. - В земле мешают, в небе нельзя, на осинах что ли в лесу развешивать?!
  - В земле! Именно в земле! Но! Не как сейчас - на полтора метра закапывать.
  - Ага, на двенадцать, - сообразил своими мозгами Костик.
  - Зачем на двенадцать? Почему на двенадцать? - Витя-боцман начал терять терпение. - Что у нас - шахт мало? Выработок старых? Да туда тыщу горных цехов и даже стекольных заводов упрятать можно с отделом труда, бухгалтерией и вневедомственной охраной на двух проходных вместе взятых. Все влезут. А если гробы один на один ставить...
  - Ну, ты сказанул!
  - А что? Пошевели извилиной!
  Промывальщики крепко задумались.               
  - Да, но хоронить как? Всю процессию запускать под землю?
  - А почему нет? Выдавать каски с фонариками.
  - Не выйдет! - решительно сказал мастер. - Шахтеры будут недовольны. Торопятся на смену, а навстречу - на тебе! - процессия, вдова под каской носом в платочек хлюпает... Нет, будут недовольны!
  - Неделю, две - само собой. А потом и замечать перестанут.
  - Да как же не замечать?! - Боря дернул плечом и дико огляделся. - Я тут, понимаешь, уголек рубаю, производственное задание выполнить норовлю, а рядом в штреке - жмурики припухают! Вы что, совсем уже?!
  - Ах, какие мы чувствительные! Да там до преисподней, до первого котла, с душами дворников и учителей начальных классов, вниз - сто метров! А тут - жмурики всего лишь. И они не кусаются.
  - Не хватало еще!
  - Зато никакой экскаватор не доберется. Боря, ты вот…
  - Изыди от меня, боцманюга! Изыди!!
  - Подумайте, это ж как удобно, - увещевал Витя-боцман остальных. - Здесь же кругом выработки, вдоль и поперек. Можно даже заявки делать. Где, например, лучше всего лежать начальнику машинованного? Под машинованным! Борю, конечно, вниз под транспортер положить. А вот себя лично я попросил бы поместить знаете где? - под школой номер одиннадцать. Она мне всю жизнь исковеркала.
  - Стоп, - сказал мастер. - Я теряю мысль. Вас, значит, под школой, а венки куда? Директору в кабинет?
  - Это до конца веков торчать на глубине семьсот метров? - дошло постепенно до Костика. - Видал я в гробу такие приколы! Пусть лучше так: двадцать лет - и бульдозером.
  - Согласен, - сказал Боря. - К тому времени все равно все сгниет. Не по живому же.
  - Вот! - обрадовался Витя-боцман. - Из-за таких, как вы, давно пора принять всеобщую Декларацию прав покойников.
  Мастер так и сел на лавку.
  - Ха! - сказал Боря. – Вот только покойники у нас еще права не качали! Ещё этого у нас только не было! Помер – лежи смирно.
  А Костик добавил:
  - Нужны им эти права!
  - Не знаю, как где, а в Асинске - да, нужны! Прикинь сам: кто из мертвых потерпит надругательство? Сегодня ты с ним чифирь пьешь, завтра хоронишь, а через двадцать лет принимаешься разбрасывать. Ну? Кто потерпит? Конечно, если усопший был тихого нрава - может, и обойдется. Может - и не будет ничего! Это я еще могу допустить. А если мерзавец какой-нибудь, а? Если мерзавец или, не дай бог, депутат от оппозиционной партии или председатель рабочего комитета? Ну? Скажите: будет после этого машинованный цех работать без аварий? - Витя-боцман пристально оглядел присутствующих. - И говорить нечего - ни за что не будет! Будут ли стекловары или отломщицы стекла на той же второй системе людьми строго благонравного поведения?       
  - Почему бы и нет? - сказал Боря и приосанился. - Ничто не мешает им быть людьми абсолютно благонравного поведения!
  - Никогда! И думать забудь! Ибо тень такого, не нашедшего покоя, усопшего стоит за спиной, сопит толстым носом, подмаргивает, падла, глазом, стучит ногтем по бутылке и понукает: "Ну, выпей водки грамм 200! Ну, выпей!" И не хочет человек, а куда деваться?               
  Жуткая тишина воцарилась в будке. И кто-то саданул в железную стену, и все вздрогнули, и Боря выскочил и заглянул за будку, но никого там не было.
  - Невероятно, - пробормотал потрясенный мастер.               
  - Да! И преисподняя рядом, и покойники…- Витя-боцман понизил голос и добавил. -  Я так подозреваю: недовыполнение плана - не дело рук живых!
  Попив чифиря, Витя-боцман ушел.
  Никаких происшествий больше до двадцати четырех часов ноль-ноль минут не произошло.
  В журнале, в графу о промытом песке записали: "пятнадцать тонн"...



Смена 3.  ТОЛЯН И МЕХАНИК


                Плохи сейчас дела в асинском отделении
                «Кузбассоцбанка». Ужасно плохи. Управляющий   
                и главный бухгалтер играли в шашки на
                компьютеры, и проигравший забирал компьютеры
                себе. Видит победившая дебит-кредитная душа
                простодырая, что хоть и дурак управляющий,
                но все в его руки уплывает, терпел-терпел,
                да как закричит:   
                - Что же это такое, Геннадий Родионыч,
                мне-то что осталось??!
                - А тебе, - отвечает управляющий, -
                глубокое моральное удовлетворение! От
                выигрыша. Разве мало?



  В следующую смену бульдозеристом был Толян. В отличие от мелковатого и костлявого Бори, Толян был невероятно огромен. Этакий увядший с возрастом и напряженной работой Добрыня Никитич. Необъятные плечи, исполинские ручищи, шея почти в два обхвата. Однако все дряблое, выжатое, без веселой и звонкой силы в мышцах; рыхлый, пористый нос и лицо - скомканное, в мешочках. И торс без кольчуги и меча. 
  Вся бригада с удобством расположилась в кабине бульдозера. Здесь было тепло и места хватало. Бульдозер, уткнувшись ножом в песок, ровно и тихонько рычал, как спящий у крыльца сторожевой пес.
  Любопытный Боря, перещупав железки, скользнул вниз и затерялся между рычагами.
  - Я в то время работал нельзя говорить где, - начал Толян свою историю. - Дали мне такое спецзадание: добраться незамеченным до Польши. Обстановка в мире в то время была напряженная, и нам, чтобы не сплоховать, надо было высветить свое дружелюбие. Меня предупредили: мол, на той стороне уже знают от перебежчика, что кто-то в этом поезде с важными бумагами едет, и тоже не зевают. Так что задание опасное, всякое может быть. А я что - говорю: готов! Полковник перекрестил, звание внеочередное пообещал, пакет вручил, деньги на расходы, то-се, и покатил я через всю Сибирь на запад. Пакет я по инструкции в подкладку вшил и сразу в вагоне-ресторане обосновался. День гужую, другой. Сяду возле окошка, виды сельские мимо мелькают - пашни там, поля, коровы, а я - коньячок потягиваю. Напряжение в нервах – не передать, надо ведь чтоб все натурально было. Это ж только в кино разведчик водку в цветы выливает, а тут попробуй, выплесни - хрен там, следят за тобой и неизвестно откуда. Так что для кина - киношное, а в жизни все по-другому. Еду и хлебаю исключительно коньяк с лимоном. Так, бывало, налимонишься, что весь поезд вдоль и поперек прочешешь, а в вагон свой раньше четвертой-пятой попытки не попадешь. А проводница - свой человек, информацию мне в сумерках поставляет. Так что в курсе я, кто как из пассажиров себя проявляет, кто на остановках на телеграф бегает. Ну - я, чтоб подозрения исключить, совсем к ней переселился. Она мне коньяка притащит, колбасы, хлеба, доложит обстановку, и я еду, - Толян вскочил, глаза его лихорадочно блуждали. – Бывало, ухватишь проводницкие груди, а сам лишь одно думаешь: только бы выжить, только бы выжить! Время, однако, шло, ничего не случалось, и я как-то даже успокаиваться начал, мол, потеряли из виду! А может, и нету в этом поезде врагов?... А перед самой Польшей в шестом купе конструктора по вентиляционным установкам зарезали! Бритвой. Меня вычисляли, да не того вычислили. Все перевернули, думали - у него. И как на него подозрение пало - ума не приложу. Ведь у него денег было только на чай с сухарями. Тут, вскорости, и приказ поступил: задание выполнено, пора возвращаться... Медаль я, конечно, внеочередную получил, но одно плохо. Ждали меня три жительницы Клайпеды, а я до них не доехал.
  Боря, услышав про медаль, поспешно выбрался снизу, но спросить ничего не успел - Толян махнул рукой и выскочил из кабины.
  - Сразу видно: все правда! - воскликнул Боря. - Потому и распереживался человек.
  Бригада оставила бульдозер и потопала в будку.
  - Трудно разведчику в Асинске, - сказал мастер. - Нечеловечески трудно. Знавал я одного нашего разведчика - тот орудовал в цехе стеклоизделий. Ему тоже приказ поступил: вынести двадцать листов прокатного стекла.
  - И что?
  - Засыпался. Охрана поймала.
  - Врете, мастер! - не поверил Боря. - У нас охрана никого никогда не ловит, а тут бы разведчика вдруг поймала. Да он или ушел бы от нее, или дурачком прикинулся.
  - Чего это я вру? Ничего я не вру. В жизни так и бывает: профессионалы профессионалов и ловят, а на других им наплевать.
  - И как же это он, интересно, объяснил провал?
  - Очень просто. Сказал, что привык для родины воровать - чертежи там, гаубицы, подводные лодки, а не с родины.
  - Что за дикость! Кому и зачем потребовалось это несчастное стекло?
  - Кто знает. Может, резиденту его и потребовалось. Может, у того в мичуринском саду на теплице сволота какая-нибудь все стекло расхлестала. Да мало ли...
  - И где ж он теперь?
  - Сменил фамилию и в управление социальной защиты внедрился.
  - Да-а...- сказал Боря и решительно сплюнул. - Все возможно.
  - Конечно! Я уж, грешным делом, подумал: не является ли Толян тем самым резидентом? А что: сидит, бульдозер за рычаги дергает, а заодно агентурную сеть Асинска в лапищах держит.
  Песок плыл под ногами, и Костик едва не кувыркнулся, поскользнувшись и потеряв равновесие.
  - Да вы что! - заорал Костик, поднимаясь с четверенек. - Он же нам все это вкручивал, какой он, к черту, резидент!
  - И это может быть, - согласился мастер.
  - Так зачем вы друг другу мозги пудрите?!
  - Видишь ли, Костик, надо всегда верить в то, что говорит человек. Любой.
  - Но зачем??
  - Для своей же пользы! (Костик открыл рот и так и въехал в будку, забыв пригнуться. И долго еще от будки и головы шел ровный затухающий звон.) Тут все очень тонко. Древние, к примеру, были убеждены, что Бог возникает лишь в том случае, если в него веришь. А раз возникает – значит, берет под свою опеку. Так и мы. Вот, скажем, если бы мы истово верили, что те, кого мы наверх отправляем, не жулье, как принято думать, а совсем наоборот - мы бы и их могли зажечь своей верой! Может быть. 
  Костик ощупал голову и немедленно повалился на топчан, Мирон бросил четыре полешка в топку, снял фуфайку и взялся пришивать болтающуюся на последней нитке пуговицу, вторую снизу. А Боря налил из пластмассовой бутылки воды в кружку и поставил на печку.
  - Одно ясно, - сказал молчавший до этого Мирон. - У каждого в жизни бывают серьезные моменты.
  - Уж кто-кто, а ты бы не встревал! - осадил его Боря. Он снял шапочку и разгладил ее на скамейке. - Вон через какие передряги некоторые проходят, какие муки терпят, а что за моменты могут быть в твоей жизни?
  - Разные.
  - Какие еще разные?
  - А какие случаются - такие и могут быть.
  - Я не вмещаю в себя - чего ты так армии боишься? Ведь Чечни уже нету. Нету уже Чечни! И скоро совсем не будет!
  - Зато у нас, знаешь, сколько еще республик?               
  - И что?
  - А то. Даже если воевать не с каждой, а через одну - все равно за глаза хватит. Вот если было б их раз в пять меньше, тогда бы можно подумать.
  - Ха! - сказал Боря. - Число республик ничего не решает, ерунда все это! Мы и друг другу, если захотим, так рожи начистим, как никаким республикам и не снилось!
  - Кому надо - пусть начищают, я-то тут причем?
  - Хорошо. Я могу допустить, - Боря опять натянул шапочку. - Хорошо. Обошел ты военкомат. По крутой дуге обошел. А если примут новый закон? Чтоб не меньше пяти детей у отца-призывника? Налетит военком. Ну, скажет, сука, стригись налысо - Родину пора защищать. Или пять короедов срочно клепай!
  Мирон пожал плечами.
  - Пять - так пять.
  - А если семь?
  - И семь сделаем, - Мирон продолжал орудовать иглой.
  - Орел! - восхитился Боря. - Ничем не проймешь! А одной жены хватит?
  Мирон задумался.
  - На такой случай должно хватить.
  - Ну, уж!
  - Если в систему войдет - организм приспособится. Жена - она такое может, что другому и не снилось.
  Мирон откусил нитку, надел фуфайку и застегнул на все пуговицы.
  Последующие два часа прошли так себе. В песке оказалось много камней, решетка забивалась, вода шумела, пенилась, обильными брызгами летела в стороны. Боря, два раза повыбрасывав булыжники, промок, как куренок. С незакатанных рукавов рубахи капала грязь.
  - А где бульдозерист? Толян где? - вдруг вспомнил мастер. - Уж песка бы в бункер толкнуть надо.
  - В кабину вернулся и спит, - предположил Костик, не слезая с топчана.
  - Пойди, разбуди.
  - Мирон, сходи.
  Мирон вышел. Через минуту вернулся.
  - Нету его там.
  - Вот тебе раз! А где же он?
  - Не знаю.
  Озабоченный мастер рванул на воздух. За ним потянулись остальные.  Обшарили окрестности, заглянули в бункер и под бульдозер - нет Толяна.
  - Что делают в таких случаях? - спросил мастер.
  - Предупреждают дежурного механика, - сказал Костик.
  - Ну, так предупреди.
  - Мирон, сбегай.
  Остальная компания вернулась в будку. Боря заварил еще чифиря, выпил, облокотился на стол и уснул.
  - А ты почему не в армии? - спросил мастер Костика.
  - Да меня брать не стали. Почки больные.
  - Справку липовую достал?
  - Не-е, в натуре больные. Я в прошлом году месяц в больнице валялся. Уколами всю задницу издырявили. Операцию хотели делать - всё, говорят, готовься, под нож пойдешь. Юлька даже сироп носила.
  - Что за Юлька?
  - Юлька - это... ну, спим мы с ней.
  - Рад, что отвертелся?
  - А чего... Можно б и послужить. Смотря где только. Если б при кухне - то ништяк. Игорек Катанаков, на прошлой неделе вернулся, два года прямо в Чите с бабами кашу варил. Те даже с ним приехать хотели. Еле, говорит, возле поезда от них отбился.
  - А воевать согласился б?
  - Воевать - не... На Юльке воевать клёвей. Главное - всегда с победой.
  Подпрыгивая на песчаных ухабах, подскочил "газик". Из него выбрались Мирон и механик. Механик был маленький, круглый, с жирными ляжками и от него нехорошо пахло одеколоном.
  - Что, этот … не появился? - с ходу спросил механик.
  Мастер подивился, что так вот можно назвать разведчика, но честно ответил:
  - Нет!
  Механик выругался, сказал, что привезет другого, прыгнул в "газик" и уехал.
  И тут как бы возник Толян. Вернее, он обозначил свое зримое появление, но все попытки наладить с ним связь окончились ничем. И Боря проснулся и вслед за другими выскочил из будки.
  Толяна шатало даже от безветрия, и он судорожно разводил руками.
  - Видали, - сказал на глазах звереющий Боря, - первый подвиг разведчика!
  Изумительное дело - поднимаясь из толяновых недр, густые облака выпитого успевали по пути разделиться на составные части. Чуткий Борин нос сразу уловил живые неперебродившие дрожжи, табак (махорка по 6 копеек) и дихлофос.
  - Бурду жрал! - твердо изрек Боря.
  - Да тебе-то какое дело? - сказал Мирон.
  - Прямое! - завизжал Боря. Он-то в рассказ про поезд и про зашитый пакет натурально поверил, а его так подло надули! Как пацана! И Костик подмигивал и в открытую над ним насмехался. - Самое что ни на есть прямое!! Пока я песок в бункер пулял да зубами от ледяной воды звякал, он стакан - глыть! - и засосал. У меня пальцы ломотой сводило, вот, еле шевелятся, а он: глыть! - и второй стакан! И все один! Один!! Пьявка он, самая натуральная пьявка! Бодал я его по всем кочкам!
  Боря весь вибрировал. Возбуждение его росло еще и оттого, что рядом с ним находилась бездонная емкость с бурдой, и был соблазн просверлить дырочку в этой емкости и подставить кружку.
  - А тебя тут искали, слышишь?! - сказал Костик.
  Нет, Толян не слышал.
  - Пойдем, я тебя на место отведу. Оклемаешься в холодке...
  Отсутствующего Толяна препроводили к стальному коню, запихнули в кабину и оставили. Установку, чтоб не молотила вхолостую, пришлось отключить.
  Мастер прикрыл глаза и задумался.
  "Да, - размышлял мастер. - Мы всё стараемся осмыслить отвлеченное, а тут жизнь. И случайности вторгаются в нее довольно грубо. То, что Толян, возможно, не разведчик - это ерунда, хотя, опять же, никем не доказано, что разведчики бурду не хлещут. Поступит приказ, и никуда не денешься – обязаны. Бурда и установка - вот два равновеликих понятия. Они – сами по себе и никак не связаны. Но возник Толян, так сказать - редуктор с передаточным числом, сведшим к нулю всю работу установки и, пожалуйста: установка стоит. Как предвидеть такие случайности и возможно ли это - вот вопрос вопросов!"
  Шарахаясь из стороны в сторону, примчался заполошный "газик". Помимо механика из него выкатился сердитый на весь свет бульдозерист - тот самый нечесаный хмырь, которому дали две недели отработки. Челюсти бульдозериста до того заклинило, что он даже выругаться не сумел.
  - А Толян уже появился, - доложил Боря.
  - Где он?!
  - Там, в кабине...
  Механик присел, а затем резво выбрасывая короткие ножки, рванул к бульдозеру. Сердитый бульдозерист замычал: "У-у!" и устремился за ним. Предвкушая зрелище, побежали вслед и Мирон с Костиком.
  "И философия жизни заключается в том, что на каждую бурду найдется свой Толян, а на каждого Толяна - свой механик!", - додумал мастер свою мысль.
  - Сейчас его и пушкой не прошибешь, - глядя вслед удалой компании, сказал Боря.
  - Прошибут.
- Да как сказать... Если я поддам и усну - тут уж не держите меня.
  - Я это заметил. Вы - человек отчаянный.
  Три силуэта скатились с горочки. В центре шествовал Толян. Вели его под белы руки Мирон и Костик. Круглая прокисшая физиономия Толяна равномерно и густо была раскрашена красным. Перед скамеечкой, возле лужи, на чернильной поверхности которой мерцали тысячи звезд, троица остановилась, и Мирон, зачерпывая звезды ладонью, начал растирать физиономию бульдозериста. Покорный Толян не издавал ни слова. Наконец свекольность исчезла с лица, и Толян был доставлен в будку.
  И Боря, и мастер принялись разглядывать его. Никаких видимых повреждений не обнаружилось. Нос, затмевавший на лице все, удивительным образом не пострадал, только мясистые уши были сильно поцарапаны.
  Следом прибежал механик.
  - Бери лопату!
  - А? - невменяемый Толян сразу стал вменяем. - Товарищ подполковник, да я...
  - Что-о-о?! - взревел механик. - Бери лопату!               
  - Зачем?
  - Сейчас ты мне врукопашную, один, весь бункер закидаешь.
  - Да это...
  - Кому сказал?!!
  Толян, сгибаясь под собственной головой, полез к бункеру. Механик не отставал. На фоне звездного неба и бьющего косо прожектора Толян взмахивал лопатой, и слышно было, как песок глухо шлепался в бункер. Если в генеральных штабах, в секретных сейфах и значился разведчик Толян, то штабистам срочным образом требовалось выручать разведчика.
  - Давай, давай! - неистово кричал снизу механик.
  - Да ведь...
  - Кому сказал?!!...
  Боря выглядывал, хмурился.
  - Как он ему в рожу д-даст! - восхищенно рассказывал Костик. - А он с копыт! А он - ногой!
  Однако этот радостный рассказ ни в ком не нашел живого отклика.
  С высоты, оттуда, где бункер, доносилось:
  - Да как...
  - Кому сказал!!
  И тут непреклонное Борино сердце смягчилось. Он задумчиво поковырял в носу и вымолвил:
  - Хочет сразу сделать его умным, а сразу-то оно никогда не получается...



Смена 4.  НАИВЫСШАЯ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ


                Третий месяц продолжается круглосуточная
                бомбардировка Асинска. Издалека, со
                стороны Кемерово слышится характерный
                тоскливый свист, потом в небе возникает   
                серая точка, стремительно приближается -
                блям! - и второй этаж бесформенного
                кирпичного строения, где уныло размещается
                трест "Асинскшахтострой", украшается
                чудовищно грязными потеками. Снова свист.
                Блям! - и высоченная труба ТЭЦ сразу
                становится похожа на вздернутый вверх
                нечистый палец.
                А с чего все началось? С пустяка! Наши,
                по простоте душевной, отправили в
                областную столицу пятнадцать вагонов
                отборнейшего уголька, чтоб печки топить, а
                они нам - всего-то вагон кабачков! Да и те
                гнилые. Тогда наши - двадцать вагонов
                дров березовых (для бань!), а они - опять
                вагон кабачков и снова гнилье. Тогда наши
                им, эх!, была, не была - сорок вагонов
                веников: парьтесь, мол, на здоровье, а они
                - опять кабачки и такие, что выбирать
                нечего. Ладно, кабачки мы все до единого
                съели, но обидно же!
                В общем - слово за слово и пошло-
                поехало, теперь вот воюем...
                Наши, конечно, тоже спуску не дают.
                Пушки, сорок три штуки, установлены возле
                Горячки, здесь же грязь месят и забивают
                стволы. Иногда вместе с грязью, уследишь
                разве, и караси попадают. И тогда после
                выстрела можно заметить, как в
                стремительно улетающем липком снаряде 
                трепыхается рыбий хвост. Вот опять же  -   
                одних карасей к ним триста или даже
                четыреста пульнули!



  Это была первая ночная смена.
  Стонал и голосил ветер. Небо покачивалось и западало в душу.
  Печь по привычке жадно лопала дрова - накалялась и быстро остывала.
  Мирон побежал за дровами, нашел и притащил четыре доски.
  Боря был тих и задумчив, сосредоточенно курил и все вокруг засевал пеплом. Костик, лежа, ворочался на топчане, а затем сел и почесал за ухом.
  Мастер хмурился и в приоткрытую дверь смотрел на Мирона.
  Мирон зажигательно подпрыгивал и ломал ногами тонкие доски.
  - Нет, вы посмотрите, что он вытворяет, - сказал мастер, - у меня акции, я хозяин завода, дивиденды получать хочу, а он мое добро ломает. Вот - еще одну доску сломал!
  Боря высунул голову наружу.
  - Точно - ломает, - охотно подтвердил он. - Если б не греться, то не ломал бы. А греться надо, вот и ломает. Тут уж никуда не денешься, одно только и остается - ломать.
  - Я-то сам ничего, мне на это и начхать, однако чувство собственника во мне ощетинилось.
  - Это с непривычки, это пройдет, - сказал Боря. - Я ведь тоже собственник, тоже акциями владею, но любую доску за раз запихаю в печку, и ничего во мне не дрогнет.               
  - Как вам это удается?
- А очень просто. Вот померзнете-померзнете, всякие чувства щетиниться и перестанут, точно вам говорю.
  - Так-то оно так, - завздыхал мастер. Холод и в самом деле настырно проникал в рукава и за ворот.
  - А много у вас акций?
  - Много. Десять штук.
  - Да, - сказал Боря. - Да. И у меня десять.
  И отодвинулся - Мирон дрова принес. Печь, заглотившая пяток занозистых поленьев, встрепенулась, загудела. Загудела печка, запела. Сперва для себя она пела, а потом и тепло повалило от малиновых боков. Облака и клубы горячего воздуха сделались такими плотными - хоть как в одеяла в них заворачивайся. И размяк горный народец. Размяк, разомлел, пуговички на куртках расстегивать взялся. А мастер - тот вообще вышел на волю, развернул плечи до хруста, а затем поднялся к ситу, далеко в темноту зашвырнул камни, вытер мокрые руки о фуфайку, спустился, обошел раза два вокруг скамеечки и только тогда вернулся.
  - Холодно, - сказал мастер. - Осень.
  И было в его голосе нечто большее, чем объявление известного каждому недотепе факта. Горечь какая-то была. И печаль. С такими же интонациями плакал сейчас ветер за железными стенами будки.
  Костик, высунув от старательности язык, увлеченно пририсовывал к одной из девок на стенке голого мужика.
  - Осень! - с густым сарказмом отозвался Боря. - Что такое осень?! Осень - это вовсе не тогда, когда зябкие птицы греют зады на дырявой трубе теплотрассы. И не тогда, когда капли дождя ползут и ползут по стеклу. Нет. Осень - это другое. Это совершенно другое - осень. Это когда в сердце отстаивается печаль и даже три... нет, четыре кружки чифиря не в силах вытравить ее оттуда...
  Мастер надолго погрузился в себя, так что даже и задремал, привалившись спиной к столу. Поленья в печке трещали. Строгий Мирон отхлебывал из кружки.               
  -...Тут меня Тимофеич как-то спрашивает, - продолжал Боря, - что, говорит, делать, чтобы еще выше поднять качество промывки? Он, конечно, имеет правильное соображение, с кем посоветоваться, но я...
  - А у нас соседка, Валька Бочкарева, мужа сегодня топором… - сказал Костик. - В капусту исшинковала.
  - Насмерть? - заинтересовался Мирон.
  - Да нет, живой. Когда повезли - матерился.
  Мастер очнулся, зевнул и растер руками глаза. Костик закончил рисование и теперь любовался результатом.
  - Мне всегда хотелось стать научным работником, - внезапно заговорил Боря. - Но трудное детство сложилось так - я родился в 50-м году - что ничего, кроме исследователя тайников собственного сердца из меня не вышло. Не буду спорить - здесь я кое-чего достиг. Чуть заметные желания - и постоянные, и едва возникающие, передо мной - вот они! - как на ладони. Да что там - они еще и наметиться не успевают, а я уже все про них знаю! Но не в этом дело. Совсем не в этом... Конечно, мне сейчас как божий день ясно, что математика мне плохо давалась, и терпеть я ее не мог - жутко! Но что касается деятельности в областях непредсказуемых, таких, как, скажем, график завоза песка из Кайлы или дата выборов нового председателя профкома на стекольном, то тут я бы - о-о!... А еще у меня бывали разные порывы. Как-то, помню момент, я страшно хотел проникнуть в Дом Советов, стать членом асинского исполкома. Прямо невтерпеж было.               
  - Ни фига себе! - сказал Костик.
  - Да. А все почему? Чтобы в понедельник к восьми ноль-ноль являться на планерки. Вы ведь знаете - раньше в понедельник, в восемь ноль-ноль в исполкоме бывали планерки?
  Мастер печально кивнул.
  - Я бы и вовсе выступать не стал, чего дурь свою выпячивать? - я бы просто сидел и слушал. С подобающим выражением лица. Я даже думал: если вдруг случится нелепость, и я умру, то надо бы заранее попросить, чтобы меня считали заочным членом исполкома. Ведь можно же так? Уж больно хорошо их хоронят. Торжественность неизъяснимая! Главный ихний - речь без бумажки скажет, весь путь твой вспомнит, почетные грамоты с первой до последней перечислит. Куда там народ - покойник и тот не нарадуется! Это, я понимаю, дело! А то, как сковырнешься - ни одна ведь зараза не скажет, что сделал я полезного для горного цеха, и никто никакого знамени впереди гроба не поволочет. Профсоюз теперь дерьмовый… Если только Тимофеич, но и он... сомнительно.               
  - А что ты сделал полезного для горного цеха? - мстительно полюбопытствовал Костик.
  - Да хоть бы и ничего! Но сказать надо. Хотя б в такой момент, один-единственный раз!... Это вовсе не значит, что я как бы тороплюсь сковырнуться в ящик и напоследок, по левой, приобщиться - чур меня и упаси! Я как раз в обратную сторону - и чифирь люблю, и другое... Однако, что касается похорон... Вы не знаете: как там сейчас хоронят? (Мастер пожал плечами). Конечно, как-нибудь в новом разрезе - галопом и без речей, - Боря горестно затянулся сигареткой. - Да: время деловитых исполкомов прошло. И профсоюзов – тоже. А свобода эта нынешняя меня не прельщает, пакостна мне она, вот что.
  Ночь сочилась в приоткрытую дверь, жалась к ногам, осваивала углы.
  Костик тоже закурил, и едкий дым окончательно заполонил всю будку.
  - Я замечаю: вы не первый раз лягаете профсоюз, - строго заметил мастер.
  - Как это лягаю? - Боря сделал вид, что не понял. - Ничего я не лягаю.
  -...Вы постоянно намекаете, что не находите в нем сейчас видимых усилий в пользу трудящихся, крутого, так сказать, изгиба тазобедренных мышц в решении насущных проблем, и все такое? Вам непременно нужны внешние жесты. Лицемерная показуха. Но мы ж не в балете! Идет внутренняя работа! Профсоюз ищет себя в новых условиях, и я уверен - скоро найдет.
  Боря подавленно молчал.
  Мастер вновь выбрался на воздух. Было тихо и торжественно. Ветер, недавно бившийся в стены и сотрясавший будку, куда-то спрятался. Из главной трубы возле машинованного (высота шестьдесят пять метров) валил густой дым, на фоне синего, в звездах, неба казавшийся зловеще черным. Вокруг другой трубы, временно неработающей, как бабочки, летали души местных покойников. Три прожектора с разных сторон освещали установку. Подошел и неслышно встал рядом Мирон.
  Мастер поднял печальные, заблестевшие ровным светом глаза. Над головой сияли тысячи беспокойных огоньков - они от тесноты и скученности дышали друг другу в ухо.
  - Если б дали мне, хотя бы недели две, и чтоб не дергал никто, я бы каждой из звезд придумал порядковый номер и особенное имя - носи на здоровье, - проникновенно сказал мастер.
  Звезды подмигивали, соглашались и имели самый довольный вид.
  - А имя зачем?
  - Ну как же... Чтобы в номерах не запутаться.
  - А я знаете, о чем мечтаю, - сказал Мирон со вздохом. - Постареть быстрее хочу.
  - Это что - хохма такая? - не понял мастер.
  - Не, всерьез. Чтобы никакой военкомат не приставал. Никогда.
  Мирон согнулся и убежал в темноту.
  "Господи, - подумал мастер, - как же преодолеть любому из нас чудовищное отчуждение и сиротство? Вот Мирон, вот Боря, жены их. Бег испуганных навстречу друг другу... И разбег озлобленных. Да и что ты можешь, Господи? Ведь живешь ты не на небе, а в головах. Да и то не во всех. Как последняя, слабая защита от отчаяния".
  Продрогший мастер вернулся в будку.
  - А ведь и я к Дому Советов неравнодушен! - сказал он, притулившись к печке. - В юности у меня была любовь - редактор небольшой, но довольно многотиражной газеты. Самозабвенная девушка! Когда она лежала на перинах - все впадины и возвышенности волнообразного тела поразительно напоминали рельеф нашего Асинска. И поздним вечером, и на ранней зорьке я обходил ее, как трепетный рыбак обходит озеро Горячку. В разных местах я забрасывал удочки и везде жадно и
благодарно клевало, - мастер тяжело задышал и пригорюнился.
  - Вы что-то про Дом Советов хотели, - напомнил Боря.
  - Ах, да... Левая грудь ее напоминала террикон шахты "Асинская", а вот правая была точь-в-точь как Дом Советов. Особенно я любил правую. Мягкий теплый сосок разгорался и трепетал над ней, словно знамя. Когда я легонько сжимал в ладонях правую - мне слышался гвалт и переполох внутри. А один раз, когда я впился в нее губами, мне показалось - я высосал двух работников исполкома.
  Мастер смахнул слезу и остаток ночи сам, не подпуская никого, орудовал возле бункера лопатой. Да и то: дров осталось мало, и будка прокалилась от холода.
  В этот день в журнал написали: двадцать тонн. Наивысшая производительность.



Смена 5.  ГРОЗНЫЙ БРАТАНОВ


                И Департамент молодежной политики хорош,
                однако. Там практикуют игру в чехарду -
                прыгают друг через друга. С трех до
                полпятого. А поскольку задницы юных
                чиновников, по случаю  их здоровья и
                цветущего возраста, крепки и мозолисты, то   
                они, задевая макушки согбенных товарищей,
                пребольно их травмируют.
                Так и ходят бедняги с огромными синяками
                на головах, и никто с этим ничего поделать
                не может.



  Только смена началась - установка онемела.
  Вырубился свет.
  Тьма заполонила будку, хоть глаз коли.
  Красный огонь мерцал из-за печной дверцы, да огоньки сигарет неяркими маячками вспыхивали и пригасали попеременно. В тишине стало отчетливо слышно, как шевелится трава за стенкой, как кашляет Мирон в кабине бульдозера и разговаривает с Толяном.
  Подлетела новенькая, засверкавшая под прожектором всеми поверхностями "девятка". Хищное маленькое колесо едва не опрокинуло скамейку. Чуть слышно звякнула дверца, и коммерческий директор Братанов вынул ноги из машины и брезгливо ступил на песок. Мы просто обязаны отметить этот случай, ибо начальство заглядывает сюда вовсе не каждый день, да еще в такое неурочное время.               
  Высокий гость из управленческого поднебесья упакован был под стать своему положению. Белая крахмальная рубашка, дымчатый галстук в полоску, черный отутюженный костюм и лаковые узконосые туфли. Словом, чего там - самый могущественный человек на заводе: снабжение, реализация - все через него.
  Встречать Братанова вышел Боря. Крахмальной рубашки и галстука у него, правда, не имелось, зато он тут же с достоинством выпятил грудь.
  Мельком взглянув на установку, Братанов мазнул пальцами по скамейке, осмотрел их и вытер платком.
  - Почему не работаем?
  - Скамейка не грязная, - сказал Боря.
  - Почему не работаем?!
  Боря подумал.
  - Да вот стоим.
  - Вижу. Что за причина?
  - Свет вырубился.
  - Электрика дежурного вызвали?
  Боря вместо ответа снял шапочку-«петушиный гребешок» и поскреб лоб.
  - Быстро найди электрика! Чтоб одна нога здесь, другая - там.
  - Да где ж я его искать буду?
  Братанов изумился, расправил усы и рявкнул:
  - Ты понял, что я сказал?!
  Боря вздохнул и поднял к небу глаза.
  - Я себя не понимаю. Так что ж мне теперь из-за этого - в горном цехе не работать?
  - А мастер где?
  - За электриком пошел.
  Глаза Братанова полыхнули и округлились. Он обежал Борю, заглянул в будку. В непроглядной темноте слышалось чье-то неровное дыхание.
  - Головы, б... , оторву!
  Братанов прыгнул в "девятку". "Девятка" дернула задом и, шурша, уползла в сторону дороги.
  Из темноты будки выбрался Костик, встал рядом с Борей и посмотрел вслед машине восторженными глазами.
  - Хозяин. Обо всем думает!
  - Какой там хозяин, - ощерился Боря. - Безыдейный человек. Колокольчик. Хозяин тот, кто деньги плотит. А этот чего плотит? Ничего не плотит!
  Подошел Мирон.
  - Чего приезжал?
  - "Чего-чего"... Об нашем здоровье тревожится. У Мирона, говорит, хрипы в легких, так не надо ли ему путевку в санаторий? К медсестрам в лапы? Пусть ему точечный массаж проведут.               
  Помолчали.
  - Как там разведчик: рожа не болит? - полюбопытствовал Костик.    
  - Скулу, говорит, ломит.               
  - Так ему и надо, - припечатал Боря, выгнутая грудь никак не желала втягиваться и превращала Борю не то в успешного полководца, не то в уродца. - Жрать не будет один.
  - В другой раз и тебе нальет, - сказал Костик. - Принесет и поделится.               
  - Зачем вы так. Тоже ж ведь человек, - вздохнул Мирон.               
  - А-а, - счастливо вскинулся Боря и запел, сбоку, снизу заглядывая в лицо Мирону. - Пожалел! Жмота пожалел!
  - Ну и пожалел, - сказал Мирон. - Ну и что?               
  - А ничего. Жалостливый очень. Жа-алостливый!               
  - Чего заводишься?
  - "Ах, бедненький Толян, ах несчастненький, ах головочка трещит с бодуна", - продолжал изгаляться Боря и забегал вокруг лавки, и глаза закатывать начал, и руки ломать.
  - Тебя били когда-нибудь?
  - Меня? - Боря осекся, остановился, единым махом вобрал грудь в лопатки и наморщил лоб, вспоминая. - Тыщу раз!
  - И никто не жалел?
  - А чего жалеть? Что я - баба что ли? Фингалы сойдут - и порядок. И никакой жалости нам не надо. Нам жалость - тьфу! - что для разведчиков (он ткнул пальцем в сторону бульдозера) стрельба из пистолета. Понял?
  Мирон молча ушел в будку. Но Боря не отставал.
  - Вот смотрю я на тебя, - загремел он, врываясь следом, - и как ты при таком характере умудрился с женой своей познакомиться, а?
  - Умудрился - и умудрился.
  - Нет, ты скажи! Ведь бабы от тебя, поди, как от чумного шарахались!
  - Вот еще! Никто не шарахался.
  - Врешь! Я по молодости, было так, какой-нибудь курочке напою-напою, а пока она уши развесит - дело сделаю, потом слезу и говорю: давай знакомиться! А ты?
  - Чего привязался?
  - Интересно же.
  - А и вправду - как? - спросил Костик. Он тоже появился здесь и, ощупью расправив тряпье, полез на топчан. - Выкладывай, не тяни.
  Мирон помедлил - говорить-не говорить? - и сказал:
  - Я однажды прочел в газете, что теперь все интеллигентные девушки ни в одном разговоре без крепкого словца не обходятся. Это у них, как бы, особым шиком считается. Интеллигентная девушка не может без мата и сигареты. Ей тогда интеллигентность не в кайф. Я, конечно, и сам при случае могу, но мне сразу хотелось какую-нибудь, чтоб без шика. Да им и скучно со мною будет. Вот и стал искать. Однако долго не везло - одни интеллигентные попадались.
  - Ох, ...! Как это может быть, чтобы одни интеллигентные? - сильно подивился и не поверил Боря. - Что у нас тут - рассадник что ли? Свистишь, однако!
  - Да что я - отличить не умею? - обиделся Мирон. - Я читал, я знаю. Раз матом кроет - значит интеллигентная. Я, конечно, и ошибиться могу, но не каждый же раз... Так вот, я уж и надеяться перестал - и вдруг нашел! Все.
  - Интеллигентных боятся нечего. Когда к ней вплотную подбираешься, и она дышать неровно начинает - у нее всякая интеллигентность из головы выскакивает, уж я-то в курсе. Самое главное, чтобы интеллигентность долго не возвращалась, - назидательно сказал Боря.
  - Но не может же он двадцать четыре часа в сутки...- вступился за Мирона Костик.
  - А это его заботы.
  Повисла пауза.
  - Одного никак в ум взять не могу - какого хрена к тебе военкомат цепляется? - раздельно сказал Боря. - В дьячки тебе надо, в дьячки - не в солдаты!
  - Да ну вас, - сказал Мирон, махнул рукой и отправился за дровами.
  - А я и не знал, - в раздумье проговорил Костик, - что Юлька у меня интеллигентная. И даже очень.
  Еще через двадцать минут "девятка" примчалась обратно. Братанов, не торопясь, задом выбрался наружу. Боря, вновь встретивший гостя, вытаращил глаза.               
  Да и было чему удивляться!
  На сей раз коммерческий директор предстал в плохонькой, с заплатами, телогрейке, серых штанах с пузырями на коленях и разбитых тупоносых кирзачах. А еще на переднем сиденье торчала балалайка.
  - Электрик не приходил?
  - Нет, - опешивший Боря даже грудь забыл выпятить!
  Братанов подошел к застывшей технике.
  Техника лежала перед ним, как навсегда издохшая за околицей колхозная корова. Потянувший ветерок принес с собой безнадежно горький запах полыни. Запах печали и одиночества. Но даже в этот поздний час неукротимая жизнь била и сверкала под асинским небом. На машинах вертикальной вытяжки стекла поднимались из лодочек горячие ленты, и ловкие отломщицы укладывали стекло в пирамиды. И азартные
сторожа в проходной хлестали по столу затертыми картами. И девушка плакала от несчастной любви сразу к троим. И где-то в городе не мог заснуть под одеялом заведующий отделом народного образования - его мучила нечистая совесть.
  - А что - установка ненадежная?
  - Очень надежная, но ломается часто.
  - А чего ты такой спокойный? Песок не идет, составной задыхается, а ты - спокойный.
  Боря опять поразился, а затем осторожно изрек:
  - Составной не сильно задыхается. В его отлаженной работе перебоев нет. Поэтому напряжение наших разовых усилий должно соответствовать остроте момента.
  - Да брось ты! - не поверил Братанов.
  Явились мастер с электриком. Электрик, подсвечивая фонариком, полез в провода. Братанов сел на лавочку, вытащил мятую пачку "Примы" и закурил.
  Из темноты показался довольный Мирон с охапкой досок и палок.
  - Где взял? - Братанова так затрясло, так затрясло, что окурок он зашвырнул чуть не до Вити-боцманского экскаватора.
  - А здесь, - беспечно сказал Мирон, простонародное одеяние высокого гостя толкнуло его на опасную доверительность. - Возле дороги валялись. С тракторной тележки, должно, обронили.
  - Возле дороги, говоришь? Возле дороги? Ах, возле дороги!! Да чтоб у тебя, ворюга, руки приспособились только задницу вытирать; чтоб у тебя, - заорал Братанов, - вырос такой длинный, чтоб хватило сделать петлю и удавиться!!
  Вот тут уже ошарашенный Мирон вылупил глаза, разжал руки, и дрова, колотясь друг о друга, покатились к ногам коммерческого директора.
  Братанов обхватил голову руками и горько, отчаянно заплакал.
  И Мирон с Костиком и Боря с мастером беспомощно переглянулись. Главное - непонятно было: что делать? Возникла долгая тягостная неловкость.
  - Я вправе всей душою любить свой завод, и я люблю его, пусть даже ворюги на нем работают. Ну почему, почему куда ни гляну - везде тащат, везде! Два дня назад начальник упаковочного бабу в углу зажал. И - руками, руками! Думал: груди обжимает. А он ей гвозди в карман засовывал! Ну? Куда дальше? Да разве я за всем услежу? Что ж ты, несчастье своих родителей - замерз бы без этих досок? - он гневно сверкнул очами на Мирона. - Что ж ты - околел бы без них?
  - Позвольте с вами не согласиться, - мастер с достоинством выступил вперед. - Еще вчера я бы полностью посочувствовал вам, но сегодня - нет, не могу. Прошедшая ночь на многое открыла глаза и кое на что даже заставила взглянуть исключительно по-другому. Вот вы тоже про любовь заговорили. Поверьте: ничто так быстро ее не убивает, как холод.
  - Да, но... - попытался возразить Братанов.
  - Молчите! Вы не можете знать! Вы увидели голый факт: Мирон тащит доски. И неправильно истолковали его. Вы не поняли главного - делает он это ради того, чтобы не загасить в себе искры великой любви к заводу. Да. Как ни парадоксально, но любовь к родному предприятию требует, чтобы не иссякал внешний огонь. И чем жарче, тем лучше. Пусть полыхает, не угасая. В противном случае мы бы уже давно начали ненавидеть все, что здесь есть.
  - Хорошо. А если для поддержки такой, как вы говорите, вашей любви потребуется спалить все цеха до фундамента? Машинованный спалить до фундамента? До самых машин? А?! Чего там - бей, ломай, тащи напропалую!
  Мастер еще более приосанился.
  - На ваш вопрос я отвечу так: руины в сердце - куда страшней руин производственных!
  Братанов вздохнул, вытер нос о рукав фуфайки и печально вымолвил:
  - Много лет, очень много лет я ищу тревожные ответы на еще более тревожные вопросы. Иногда мне кажется, что я уже проник в самую сердцевину непонятного, что теперь все концы и начала у меня в руках. А присмотришься - нет, самообман, пустое... Вот вы, к примеру, - раз все так толково можете объяснить - знаете, отчего, несмотря на огромнейшие усилия администрации завода и меня лично, производительность труда ни в одном цехе ни на мизинец не повышается? Ладно, пусть не на четыре процента, но на ноль целых одну десятую, а?
  Мастер подумал и покачал головой.
  - Боюсь, я не смогу указать причину. Хотя, допускаю - она есть.
  - Я знаю, - рубанул Боря. - Но не скажу.
  - Почему?? - лицо Братанова болезненно изломилось.
  - Потому что меня прикончат сразу. Свои же.
  Никто не засмеялся. И даже похолодевший Костик, у которого волосы над губой пробивались еще редкие и белесые, осознал, как велика и опасна может быть сокровенная тайна трудового коллектива. Напрягаться всем вместе - это одно, а повышать производительность на ноль целых, одну десятую - это другое.
  - А если, предположим...
  - Нет! И пытаться нечего! Если вы сегодня каким-нибудь чудом поднимите выработку - завтра она немедленно будет отброшена вниз. И намного! В этом вся суть и закон сохранения рабочей энергии.
  - Вот беда-то, - сказал коммерческий директор.
  - А как вы здесь оказались? - вежливо полюбопытствовал мастер.
  - На машине приехал, - сердито буркнул Братанов.
  - Я не про то. Как вы в Асинск попали? Ведь вы ж из сельчан, не местный?
  Братанов успокоился и затих. И даже при шуме ветра было слышно, как он роется в своей памяти.
  - А все учитель географии наш, Николай Петрович. Помню его урок, как он про Асинск рассказывал, - Братанов схватил одну из принесенных Мироном палок и, шаря ею в воздухе, как по карте, петушиным голоском запел. - "Вот - взгляните сюда, левее Тихого океана. Асинск - это место такое на земле нашей Родины. Однако я никак не могу достоверно определить: типичное оно или не типичное. Вокруг лесов много-много, глухие леса! Волков почти не осталось, зато из-за каждой елки клещ глаза лупит. А еще краеведами с точностью установлено, что колба, произрастающая здесь, исключительно полезная для здоровья. Сорвешь штук пять, в палец толщиной, в рот засунешь, и только витамины на зубах трещат. Поэтому от себя я ни слова не добавлю, сошлюсь на авторитетное мнение краеведов. Находится Асинск в Сибири, где летом, повторяю, колба, а зимой морозы под пятьдесят как закрутят - и сразу на открытом воздухе ломота в членах, но и одновременно поразительнейшая твердость духа и ясность мысли. Мыслей здесь, может, и не слишком много, но зато каждая, каждая! предельно обозначенная и до конца усвоенная. Народ здесь зимой на четыре порядка умнее, чем летом. И вообще умственный процесс организован очень четко. Всякому дозволяется иметь одновременно по две-три мысли, а членам литературного кружка "Родник" - тем не больше одной, чтоб не выпендривались. Под самим Асинском отборного уголечка толстенными пластами - меряно не меряно, но не сейчас уже, а когда-то было. Сейчас вычерпали изрядно, однако кое-что еще осталось..."
  Заслушавшийся Костик открыл рот и перестал дышать.
  - "...есть в моих бумагах фотография бородатого горнозаводчика Михельсона - он еще до революции орудовать в Асинске начал, - голосом Николая Петровича, вывернув подбородок вверх, продолжал Братанов. - Когда я смотрю на эту фотографию - а я часто на нее смотрю, - у меня слезы капают на брюки. "Его агенты не брезговали подкупом кочегаров, чтобы те давали хорошие отзывы о качестве угля", - так написано в одной газете. И чего добились подлецы? Что самое выдающееся в Асинске - та громадная яма, в которой он находится. Уголь взяли, почва прогнулась, все электрические поля, по утверждениям современной физики, чудовищно искривились. Такие искривления жутко влияют на психику горожан, - Братанов сверкнул глазами, - то среди работников народного контроля вдруг обнаружится, стыдно сказать, проходимец, то высокая нравственность в коллективах учителей 20-й и 37-й школ резко падает, то "Универмаг" выполняет годовой план всего на сто один и три десятых процента. Вот как!!"
  - А вы в черта веруете? - спросил Боря.
  - В черта - нет, в бога - да, - сказал Братанов и лихо перекрестился.
  Костя, наконец, с шипением втянул в себя воздух.
  - "...Но, конечно, в Асинске есть не только проходимцы и учителя, есть и нормальные люди - асинцы. По росту и устремлениям почти такие же, как и везде - есть маленькие, есть побольше, есть ни в какие ворота, а есть вообще никуда и ни к черту. Но все вместе обитают на улицах и переулках, потому что - город. Из него не убежишь, не сменишь дарованную судьбой личину, не останешься в лесах вольным бурундучком, не раскинешься на бережку ромашковым полем, как опять же размечтались члены кружка "Родник" - чтоб им по три чирья на затылок, ибо не приняли они моего развернутого эссе о влиянии Михельсона на природу. За грибами - не в счет. Вторые, третьи и четвертые асинцы работают в разных местах, а также и на стекольном заводе..."
  Братанов отбросил палку и надолго замолчал.
  - И вы только после школы впервые попали в Асинск? - почтительно
поинтересовался Костик.
  - Нет, отчего же. Каждую неделю я сюда обязательно попадал. Мы жили в Лебедянке, в девяти километрах отсюда...
  - Ей-богу, вы так хорошо рассказывали! - закричал Костик. - Мы  весной с Юлькой за колбой ходили. Ходили - ходили, ходили-ходили! Целый день ходили!! Устанем – полежим. Так ничего и не нашли. Только четыре клеща мне в ягодицы впились!
  - Колба - растение хитрое, - сказал Братанов и подмигнул Боре. - Она не каждому покажется. Поманит, околдует и - скроется с глаз... Ладно, оставайтесь, а я сейчас в Лебедянку еду. Николая Петровича проведать надо, мы с ним ночью всегда под балалайку поем.
  В это время раздался грохот - закрутился шнек и поползли конвейерные ленты…



Смена 6. ДЫХАНИЕ ИСТОРИИ


                В прошлом году, выпивая на День
                независимости под лопушком на озере
                Горячке, поссорился мэр Асинска с
                председателем городского Совета.
                Председателя давно ухлопать следовало, и
                мэр киллера нанял. Засел киллер под
                мостом на Тещином языке, видит - машина
                едет, а в ней председатель. Пах, пах, пах
                - пять раз выстрелил. Председателю хоть бы   
                что, а пять депутатов городского Совета
                дырки в головы получили. В другой раз
                нанял мэр киллера. Засел киллер на
                телевышке, на самом верху (183 метра),   
                видит - председатель идет. Пах, пах, пах -
                четыре раза выстрелил. Председателю хоть
                бы что, а четыре депутата городского
                Совета неживые валяются. И в третий раз
                нанял мэр киллера. Засел киллер в Горячке,
                один перископ над водой торчит, видит -
                председатель лихими саженками волны
                рассекает. Пах, пах, пах -  три раза
                выстрелил. Председателю хоть бы что, а три
                депутата городского Совета кверху брюхами
                плавают.
                И тогда пошел председатель к мэру.   
                Пришел - да как хрястнет кулаком по столу!   
                Знаешь что, говорит, мэр, ты кончай эти
                дела. Иначе, говорит, я всю твою
                администрацию переколочу! Гробов, говорит,
                на всех не хватит!!   
                Ладно, отвечает мэр, больше не буду.
                С тех пор они и дружат.



  После второй ночной смены последовал выходной, а затем бригада заступила с утра.
  Без пятнадцати девять тепловоз затолкал упирающийся вагон с доломитом в склад сырья. Там зашумело, мужики закричали в голос - началась разгрузка.
  В первых минутах десятого по дороге внизу, в сторону четвертого цеха протарахтел трактор. В прицепной тележке размещались сварочный агрегат и бригада Вадьки Фримета.
  Четверть десятого, обходя дозором завод, коммерческий директор Братанов нерасчетливо остановился возле подъехавшей вадькиной бригады. На него тут же выскочил технолог Рябинин и спросил: который час?
  Без восьми одиннадцать у подножия песчаного холма появился начальник горного цеха Тимофеич, но не поднялся, постоял на дороге, приложив ладонь козырьком к глазам. Боря медленно, как орел крыльями, помахал ему руками. Тимофеич повернулся и ушел.
  В половине двенадцатого Ивановна со своими машинами начала отгружать песок для шихтового цеха.
  - Мальчики! - кричала она. - Чтоб сегодня у меня десять машин - как с куста.
  - Будет тебе десять, - отвечали мальчики.
  Пока экскаватор грузил, заполошно набегая ковшом на огромную кучу, шофер Сенька, открыв дверцу кабины, вылупленными глазами оглядывал окрестный стеклозаводской мир и лузгал семечки.
  Октябрьские дни вдруг повернули на такое тепло, что в засохшей полыни загудели очнувшиеся мухи.
  В будке меж тем назревала ссора.
  Мастер, вдавив Костика в стену, подпрыгивал на топчане. Напротив сидел Витя-боцман, побелевшие пальцы его намертво вцепились в скамейку.
  - Уж лучше бы вы откровенно бравировали цинизмом! - вопил распаленный мастер. - Вот так бы взяли - и начали бравировать, и нечего тут туман разводить!               
  - А это и есть цинизм!! - гремел Витя-боцман.               
  - Как так?!               
  - Цинизм, ежу понятно - это когда называют вещи своими именами!               
  - Какому ежу? Причем тут ежи? Вы сюда, что попало, не путайте! Я вам так скажу: все ваши построения - натуральный абсурд!               
  - Да! - с жаром вскидывался Витя-боцман. - И это тоже верно!            
  - Ага! Вот вы и сами признались!               
  - Да как же мне не признаться?! Как мне не признаться-то? Ведь абсурдов ненатуральных не бывает! Абсурды все натуральные, на то они и абсурды. А вы лезете со своими нонсенсами. Не лезьте вы с ними, не будьте дураком!               
  Мастер распахнул рот, но не нашелся, что ответить, размазал все то, что оставалось от Костика, и как ошпаренный выкатился из будки. Ивановны нигде не было. Мастер гневно помочился под транспортер и полетел обратно - доспоривать.               
  - Хорошо, - сказал он твердо. - Хорошо. Давайте разберемся во всем по порядку...
  - Пожалуйста, я разве против, - моментально откликнулся Витя-боцман. – Я давно приглашаю вас хотя бы чуть-чуть, хотя бы поверхностно заглянуть в самое нутро жизни.
  - Тогда я первый начну, - мастер снял шапку и снова нахлобучил ее. - Жил я в то время на Дальнем Востоке, проспект "Красного Знамени", 51 - 834. Завхоз у нас был в общежитии. Обыкновенный завхоз с внешностью пародиста Иванова. Прихожу к нему, говорю: "Дайте краски." Он от бумажек оторвался: "Эт-то еще зачем?" - "Окно и подоконник покрасить." - "Зачем, спрашиваю?" - "Да облезли же!" Он губами помял и так, по-отечески: "Нету краски." А у самого - вот она! канистра здоровенная торчит возле дверей. Я ведь, когда заходил, об нее запнулся. И вот я, зная, что он врет, не могу сказать об этом! А он в свою очередь ничуть не сомневается, что я не скажу. А если скажу - хамски нарушу установленный им порядок. Потому что канистра не для всех торчит!... И вот с тех пор, как только встречал завхозов - непременно мучился. Не мог спокойно мимо пройти - сразу все внутри переворачивалось. Терзало меня, что налево и направо распродают они бессмертную душу. "Что же вы, паскудники, вытворяете!" - так и орал бы им в каждое ухо. Однако хоть заорись! Победный марш прохвостов-энтузиастов не остановить ни одному аутсайдеру. Они наступают и все. А наше достоинство даже в ничтожных мелочах, все так же, походя, каждый день подвергается испытаниям. К примеру - в Асинске собак много. По улице пройдешь, со счета собьешься - сколько раз тебя на разные голоса облают. Шавки тут самые безмозглые! Да ведь, чаще всего, не больше ботинка! До недавних пор я считал: только одно есть средство оборонить себя - взять и вставить шершавого в эту жизнь! Но когда коллектив преимущественно женский, он до смерти обижается. Я им говорил: не лезьте в мои отношения с действительностью. Нет, лезут. Я бился лбом о стену, а мне говорили: ну что ты бьешься, иди молочка попей. Я бегал по разным коллективам, и маета меня одолела. Так я оказался на стекольном. Опустошенный и с абсолютно твердым убеждением, что разлад с жизнью непреодолим. Что равновесие больших и малых сил окончательно и бесповоротно нарушено. Я здесь два года работаю. Два года! И вдруг совершенно неожиданно, исподволь начинаю замечать - что бы вы думали? – всё возрастающую гармоничность производственных отношений! Вы понимаете меня?               
  - Нет.
  - Да завхозы, я вам говорю, стушевались, вот что! Невероятно, но так! В первый раз это произошло, знаете, когда? - полгода назад, когда горел упаковочный цех. Вы помните, как он горел и как страшно все переживали? Я отказывался верить - на всех лица не было. Потом еще не помню, тоже случай... мастер из цеха стеклоизделий промчался мимо с воспаленными глазами. Куда промчался? Зачем?? А по причине плохого сырья! И догадка окрепла: что-то стронулось, что-то неуловимо изменилось то ли в составе окружающей атмосферы, то ли прямо в сознании! Нет больше того оцепенения, что было раньше. Что-то исключительно новое, живое мощно ломится сквозь истлевшую оболочку! Вы понимаете? Это факт! Думы и  мечты о заводе наполняют в плоть и кровь каждого работника и каждой работницы. Личное в производственном растворяется, как пластмассовая пуговка в соляной кислоте. Выпуск любой тысячи квадратных метров стекла - интимнее всяких интимностей! И я вправе
вас спросить: откуда возникла в нас эта всевозрастающая и торжествующая любовь? Возьмите Борю - его уже шатает от любви.
  - Пока нет, - строго поправил Боря.
  - Хорошо, возьмем меня. Машинованный, хоть что со мной делай, я прямо обожаю, мехцех - тоже, за исключением разве токарных станков. Токарных станков, не знаю почему, терпеть не могу. Как начинают работать: взззз! - прямо мороз по коже. Зато директора - люблю, вахтера - люблю, а уж как люблю расчетчицу - слов нет!... Откуда это во мне, в нас - можете ответить?
  - Извольте, - тут же откликнулся Витя-боцман. - Это нам раз плюнуть. Я тут в прошлый раз наплел вам про каверзы покойников. Так вот: я был неправ. Покойники - народ великодушный, иначе они давно бы головы нам оторвали.               
  - Давайте не трогать покойников! - закричал мастер.
  - Да как же их не трогать?!! - взревел Витя-боцман. - Вы хотите понять суть, отмахиваясь от причин!
  Мирон и отлепивший себя от стены Костик, ошалев от захватывающих дух речей, отчаянно обнялись и замерли, словно прет на них в эту самую секунду торжествующий танк, а у них всего одна граната; а вот мастер, наоборот, задвигался и задышал шумно и часто.
  - Ладно, - сдался он. - Ладно.
  - Кто такие покойники? Отжившие свое люди. Природа сбросила их и возродила вновь. Но на этот раз в виде подъездных путей, линий электропередач, машинованного и горного цеха.               
  - И даже свалок мусора и металлолома?               
  - Конечно!               
  - Я бы не хотел возвращаться сюда металлоломом!
  - А кто вас спрашивает? Ваше "хочу - не хочу" никого не интересует. Все предопределено. Все! Из человека - в металлолом, из металлолома - в анютины глазки. Эта дорога, эта бесконечная цепь мучительных переходов из одного в другое ждет нас впереди.
  Мастер снова вылетел наружу. Разбитые окна склада сырья неожиданно укрепили его обмякшую волю и воспламенили гнев.
  - Если согласиться с вами, исходный материал оказался ни к черту, - загремел он, вернувшись.
  - Вот! - возликовал Витя-боцман. - Я так и думал! Мы уже дошли до того, что на покойников клевещем!!
  - Да ни на кого мы не клевещем! Я о другом. Завод разбит параличом. Вы что - не видите?! Все в руинах. Я пробовал держать руку на пульсе второй системы. Я весь обратился в слух! И что вы думаете? Не дышит! "Дыши, - ей говорю, - тварь такая! Я ж ведь тоже душу об тебя надсадил!" Бесполезно! Нам, несмотря на всю нашу любовь, боль и страдания - что остается? - он сверкнул очами на Борю и Мирона, и те встали и вытянули руки по швам. - Остается последний акт: свершить погребение и ждать следующего перехода в этой вашей бесконечной цепи.
  - Слова вы говорите как будто разумные, но звучат они, как черт знает что! Так вот, чтоб вы знали: я против этого.
  - Да в чем вы меня обвиняете?
  - А в том! Заладили: "любовь, любовь", а сами? Оглянитесь вокруг: не только завод, а вся эта огражденная забором территория - ослабевшая мать, не мачеха, а мать! - больна. Вы мучаете ее, вместо того, чтобы прийти на помощь. Однако вы рано хороните! Похороны вообще исключены! Вот увидите - она еще поднимется.
  - Постойте, чего это вы! - заорал сбитый с толку мастер. -  Вы что - рехнулись? Вы ближе к делу! Вон и экскаватор у вас стоит!
  - Дался вам мой экскаватор!
  - Дался! Стоит ведь!
  - Если хотите знать... если хотите знать, - Витя-боцман сделал страшные глаза, - экскаватор мой не просто так, экскаватор мой - точка отсчета! А точке отсчета нечего болтаться по всему заводу.
  - Чего вы плетете? - мастер чуть не плакал.
  - Поясню. Приезжает в Москву, допустим, из Международного валютного фонда господин Мишель Камдессю. То ли с кредитами, то ли нет. И я в отрыве от своего экскаватора, тоже думаю: хоть бы дал он нам этих кредитов, хоть бы маленько дал! А как экскаватор вспомню, как отсчитывать от него начинаю, так сразу другой оборот: а на хрена они нам нужны?
  Боря и Мирон сели.
  - Какой Камдессю? Какие кредиты? Я - о заводе!!
  - А я о чем? Это вы меня все время сбиваете. И никакой любви у вас нет.
  - Нет, есть! Вы у них спросите! Ну?!
  Витя-боцман посмотрел на сидящих.
  Суровые парни решительно кивнули.
  - Да я и сам вижу, что есть, - смягчился Витя-боцман. - Это я так, встрепенуть вас немножко. Если мои доводы вас не убеждают – вот вам привычные. Допустим, есть бригада, состоящая из неких Бори, Мирона и Костика. Их сплачивают вдохновенный порыв в употреблении чифиря и беспредметные разговоры на разные темы. А еще перед ними сверкает, в самом деле, благородная цель: намывать песок для успешной работы производства. Намывать, намывать, намывать! Но!! И здесь я хочу предельно заострить все ваше внимание: десять лет назад было как - хоть подохни, но двадцать тонн в смену дай. Сохранись любая норма – она бы сейчас угнетала волю и Костика, и Мирона, про Борю я уж не говорю. Да! Мы ж неплановые люди! Очарование промывки, шарм непрерывности процесса - все исчезало напрочь. А сегодня? Сегодня планы тоже есть, но кто на них смотрит? Плюют все на них. Сегодня говорят: ребята, родненькие, дайте сколько можете. И они дают. Вчера пять, пятнадцать. И - никакого насилия. Выбор их произволен. Они вольны делать его сами!
  - И отсюда - любовь?
  - И отсюда - тоже.               
  - Неубедительно.
  - Вот - опять! Я не знаю, какие свидетельства вам еще нужны.
  - Прямые. Вы не ответили на мой вопрос: откуда берется любовь?
  - Хм... Откуда берется вирус гриппа?
  - Прошлой зимой, насколько помню, был гонконгский. Из Гонконга.
  - Не разыгрывайте! Где он прятался в этом Гонконге? В трущобах, что ли? И с какой стати не вылезал все лето и осень? Так и с любовью. Она  ошеломительна и внезапна, потому и прекрасна! И нечего тут объяснять. Согласны, мужики?!
  - Любовь бескорыстна! - сказал Боря. - Я от нашего завода ни хрена не имею, потому и люблю.               
  - Я, конечно, тоже люблю завод, - солидно сказал Костик. - Но не так, как Юльку. Юльке можно пистон вставить, а заводу что вставишь? 
  - Главное - работа! - сказал Мирон. - А результат - дело десятое. Результат придумают и сообщат в тиражке.
  - Вот! А то: Гонконг, Гонконг, - сказал мастер. - Но пойдем дальше: надо ли любить директора?!! Это крайне необходимо установить!
  - Надо, - твердо сказал Витя-боцман. - Директора надо любить всегда.          
  - Как-то это у вас прозвучало...
  - Оставьте! Оставьте ваши двусмысленности. Нечего гримасничать и кривляться - о серьезном говорим. Директора не любить нельзя. Но! - Витя-боцман обвел взглядом притихших промывальщиков. - Но любовью брата. Для этого желательно бы вообще лишить его половых признаков. Даже вторичных.               
  Наступила жуткая пауза.
  Все как-то разом внутренне содрогнулись, и только Боря осмелился уточнить:               
  - Ножницы взять, что ли?...               
  - Ножницы - не ножницы, но директор, - с еще большим пафосом воскликнул Витя-боцман, - если судить по большому счету, это ж олицетворение идеи завода! А идея должна существовать в чистом, незамутненном виде. Иначе, какая это идея? Смех это, а не идея. 
  Недоуменно переглядываясь, все напряженно взялись представлять идею в чистом виде.               
  - Мальчики, об чем это вы? - ввалилась в будку Ивановна.          
  Щечки свежие ее - яблочки налитые - так и пылали на лице, так и пылали. И вся она, наполненная воздухом, здоровьем, раскрепощенной женской мощью, была настолько выше всяких споров, что мастер - и тот стушевался и обесцветился.
  И то, о чем здесь только что с надсадой и жаром толковали, потеряло даже мало-мальское значение. Вот насколько она была убедительна.
  - Мы про завод говорим, - пояснил Витя-боцман.               
  - И про любовь, - сказал Костик.               
  - Вот те раз! А чего крику столько?               
  - Ну как же, - сказал Костик, - у каждого свое понятие.            
  - Эх, мальчики, это ж ведь чудесно - поссориться из-за любви, но я вам прямо скажу: вы в ней абсолютно ничего не смыслите, - Ивановна легко рассмеялась, но не обидно рассмеялась, сочувственно. - Хотите услышать про настоящую любовь?               
  - Любопытно, любопытно, - сказал мастер.               
  - Смотря, что понимать под настоящей, - сказал Витя-боцман.               
  Ивановна взгромоздилась на топчан, поерзала, устраиваясь удобней, сложила ручки на животе и начала:               
  - Вы ведь в курсе, до чего история нашего Асинска запутана – хуже не бывает. Есть у меня племянница, брата дочка, тут, на телевидении, работает, да вы ее знаете: Изабель Свиньина. Маленькая, как воробушек, худенькая - из-за порога не увидишь, но случилось как-то - за один присест четырех мужиков сожрала. Я говорю: это как же тебе удалось, ни одним не подавилась?!
  - Бывает, - сказал Костик. - Я когда голодный - мне полкастрюли борща мало.
  - Да, - сказала Ивановна. - Так вот у нее есть собственное мнение, и я с ним полностью согласна. Потом это очень натуральная история. Так вот. В начале не то пятнадцатого, не то шестнадцатого века в испанском городе Толедо проживал молоденький красавец маркиз де Савиньи. Брови черные, волос волнистый. А уж денег - матушки! - меряно-не меряно. Род – богатый, знатный. Как в какой-нибудь книжке. Все вертихвостки Толедо, кремовый розан в волосах, ох и вздыхали о нем. Раз такой жених - что они, дуры, что ли! Однако маркиз никаких шашней ни с кем. Всем сердцем, бывает же так, он без ума влюбился в юную жену этого самого герцога де Крузейро, красотку Асуньсьон. А та - что ей еще делать? - отвечала ему, как положено. Герцог только за порог, на работу - а этот уже нарисовался. Известно, какая работа у герцога: в карты дуться да водку хлебать. И вот пока он в третью смену вкалывает, голубки вовсю милуются. Однажды герцог явился не вовремя (подсказал, конечно, кто-то), а влюбленные в его спаленке в жмурки играют. Как он выхватил из-за пояса длинную шпагу, как взялся вжикать ею над головой маркиза, что тот и без штанов вынужден был защищаться. Это был страшный бой. Подсвечники они друг в друга кидали, мебель ломали, что только ни вытворяли - жуть! Потом маркиз изловчился, схватил герцога за шкирку да как кольнет! Тот - ах! - и брыкнулся на пол! Ножками подергал-подергал и затих. Об этом случае вся Испания лясы точила. Король, конечно, кричать начал и приказал маркизу в два счета убираться из страны. Чтоб, говорит, я тебя тут и не видел! А потом еще и уязвить посильней захотел, мол - проваливай не куда-нибудь, а в Московию, в Сибирь далекую, на съедение волкам и медведям.
  - Потрясно! - выдохнул Витя-боцман.
  - Да. Маркиз, как человек чести, у них понятия строгие, вынужден был подчиниться. Асуньсьон, баба есть баба, поревела-поревела и собралась вместе с ним. И вот в апреле 1416 года, по весенней распутице, они отправились. Да. Грязь. Холод. Девки простоволосые за телегой бегут, и тоска такая - хоть помирай. Нахлебались они всякого, прежде чем оказались в Сибири. Но – добрались! Здесь на берегу озера и построили они свою виллу. Маркиз собственноручно выдолбил из дерева гондолу, лодку, по-ихнему, и по вечерам, когда на небе загорались жаркие звезды, они с Асуньсьон выезжали на середину озера, и там он брал в руки лютню – с собой привезли - и печальным голосом пел о далекой Испании. Как запоет про Испанию, так у самого слезы из глаз катятся. А она, лебедушка, ручки белые на коленях сложит и только лепестки с кувшинок рвет и в воду бросает, рвет и бросает, и так, бывало, вся вода в лепестках. В память о Толедо он дал имя озеру: Алчедат. А город, который они основали, он назвал, конечно, Асуньсьонском.               
  - Потрясно! - сказал Витя-боцман.
  - В то время по Сибири бродили дикие племена кочевников-туарегов. То есть бомжи натуральные. Вот папаша мой семидесятитрехлетний - туарег вылитый, кроме выпить – ни черта не понимает. Так вот, бродили туареги, бродили, а как услышат мелодии лютни, так давай селиться вокруг Асуньсьонска. А поскольку по Сибири черти их носили колоннами, они, как поселятся, сразу номера шлепали, чтоб не перепутаться: Вторая колония, Десятая колония, Шестая колония... Язык у них был грубый, поломал благородные имена и названия. Так Асуньсьонск превратился в Асинск, а потомки де Савиньи стали Свиньиными. Только за озером сохранилось первоначальное имя. Таково, мальчики, дыхание истории, дошедшее до нас из глубины веков.
  - Ивановна, десятая! - радостно заорал снаружи Сенька-шофер.
  - Ох, засиделась я с вами, - живо вспорхнула Ивановна. - Иду! Иду!!
  Она выскочила из будки, и сразу донеслось ее воркование:
  - А по полной насыпали?
  - По полной! По полной!
  - Точно по полной?!
  - Хоть голову оторви!
  - Смотрите у меня!
  - Да что ты, Ивановна! Как у тебя - да не смотреть?! Скажешь тоже!
  - Сенька, паразит!!
  - Ха - ха - ха - ха!
  Костик с Мироном нехотя отправились загружать бункер, Витя-боцман закурил сигаретку, а мастер мечтательно произнес:
  - Красивая история. Я как представил эту телегу, эту распутицу, отсутствие командировочных...
  - Да, красивая, - задумчиво пыхнул дымом бывший моряк. – Только вынужден вас огорчить: брехня все это.
  - Отчего же? - мастер аж откачнулся. - Нет, вот тут я с вами решительно не согласен.
  - Враки! - с ожесточением сказал Витя-боцман. - Самые натуральные!
  - Но отчего?!
  Витя-боцман не ответил, поплевал на сигаретку и посунулся к дверям.
  - Стойте, стойте! - закричал мастер и замахал руками. - Не уходите! Хорошо - допустим, я не пью чифирь, я имею массу других недостатков, но объясните мне...
  - Тссс... - прошипел Витя. - Об этом никто не должен знать.
  - Позвольте, - мастер растерянно захлопал глазами.
  - Кривенькие мы.
  - Как?!
  - Кривенькие для таких историй. Мы не только никакие не потомки этого Савиньи, но... Да об чем говорить...
  - Вы клевещете! - мастер с достоинством вздернул подбородок.
  - Нисколько. Посмотрите хотя бы на себя.
  - А что я? - мастер завертел головой, словно отыскивая прилипшую к штанам белую нитку.
  - А то, что, извините, зад у вас висит, как сумка у автобусного кондуктора.
  - Это у меня?! Да вы-то сами...
  - Я тоже, - с не меньшим достоинством сказал Витя-боцман, - могу, не сгибаясь, пройти под этой лавкой. А Боря? Мало того, что он гораздо ниже меня, но с его зубами, не иначе, кто-то сыграл в городки.
  - Подумаешь, зубы, - независимо сказал Боря. - Зубы прорежены разными обстоятельствами жизни, зубы никого не касаются.
  - А Костик? - закричал мастер.
  - Что - Костик?
  - Атлет хоть куда!
  Витя-боцман снисходительно ухмыльнулся.
  - А фамилия его какая?
  - Зачем мне его фамилия!
  - Не знаете?
  - Нет.
  - А нелишне бы поинтересоваться. Двухсантиметров его фамилия. Двухсантиметров!
  Мастер шумно засопел, но не нашелся, что ответить.
  - Я и говорю - мелкие и кривенькие мы. Если кто телом удастся - фамилия у него ничтожная, а у кого фамилия Громобоев - того хоть в карман клади.
  - Но ведь есть же такие, у кого и фамилия, и рост совпадают! - чуть не зарыдал мастер.
  - Может, и есть, но я лично таких не встречал.
  - Зато я встречал, еще как встречал! Вот я вам сейчас скажу... - жарко начал мастер и осекся. Мамонтов, Оглоблин, Жеребцов и Силаев, которых он лично знал, на здоровяков могли потянуть разве в чахоточном санатории. Вспомнился один, силища из которого так и перла, но фамилия его и впрямь была не очень-то - Булкин.
  А Витя-боцман тут же рассказал, как трое его знакомых поехали однажды на рыбалку, но машина увязла в болоте, так они ее на руках вынесли.
  - А фамилии у них, знаете, какие? Бледный, Синицын и Мальцев.
  Боря припомнил друга юности Мизюркина, этот Мизюркин двухпудовую гирю кидал, как мячик.
  - С фамилиями вообще бардак, - примирительно сказал Витя-боцман. - Есть такие, что по одной вовсе не звучат, непременно другая нужна - для пары. Служил на нашем сторожевике матрос из Татарии. Парень - как парень, но фамилия была - хуже не вообразишь: Сероштан. Каждый, конечно, изгалялся, как мог. Бывало, замешкается чуть, сразу: эй, ты! в штаны наложил, что ли! И все в таком духе. Совсем пацана затравили. А корабль - это ж малая родина, вода кругом, бежать некуда. Неизвестно, чем бы дело кончилось, но тут с пополнением из Калуги новичок прибыл. И с какой бы, вы думали, фамилией? Красношапка! И сразу все шуточки как рукой сняло. Сероштан и Красношапка, и вопросов нет.
  - А с малой родиной нам вдвойне не повезло, - внезапно сказал Боря. - И малая она, и по рукам ходит.
  - А это вы с чего взяли? - отчаявшийся мастер готов был спорить со всеми. - Двадцать лет ничего подобного за ней не замечаю.
  - Я и говорю: по рукам. По одним и тем же.
  - Какой памятливый, - холодно произнес и Витя-боцман. - Забывать надо то, что желательно не помнить.
  - А я с малой родиной, - сказал только что возвратившийся Мирон, - в нормальных отношениях. Она - то наползает на меня, то отползает, и всегда есть время отдышаться...
В этот день намыли одиннадцать тонн песка.


Смена 7. МОРОЗ УДАРИЛ

                Начальнику смены обогатительной фабрики
                "Асинская" Дмитрию Антонычу Марьеву
                приснился странный сон. Будто он после
                работы, как пятнадцать, двадцать и
                тридцать лет подряд, заглянул в свою
                любимую пивнушку "Под вяленого карася", из      
                окон которой открывался ухоженный парк с
                прелестным видом на Горячку и лодочную
                станцию.
                Бармен Олег Ильич, гладковолосый, белое
                вафельное полотенце через плечо, спросил:
                - Как обычно?   
                И поставил перед обогатителем пол-
                литровую кружку пива.
                Тот, утонув носом в пенной шапке, сделал
                несколько долгих глотков, а затем, кивнув
                пару раз налево и направо, устремился к   
                окну. Посетителей было немного, одни
                завсегдатаи заведения. Марьев отвернулся и
                стал глядеть наружу. Сегодняшний вечер
                выдался не особенно жарким, лишь две
                лодочки скользили по озеру, а еще одна
                приткнулась у камышей, в ней неподвижно
                сутулился рыбак с удочкой.
                На Марьева напала тоска. Сейчас войдет
                налоговый инспектор Елескин, как всегда
                голосом записного бодрячка скажет: "Привет
                всем. Чудесный сегодня денек, не правда
                ли?" и спросит пару пива. Скука.
                Вошел Елескин, сказал:
                - Привет всем. Чудесный денек, не правда
                ли?...
                Дмитрий Антоныч проснулся весь в слезах.
                В Асинске не существовало ни инспектора
                Елескина, ни пивнушки "Под вяленого
                карася" с видами на Горячку, ни лодочной
                станции. А было то, что было - мерзость,      
                дикость и грязь.



  С самого утра небо, простреленное морозцем, было чистое и ясное. Только над складом сырья висела сизая подозрительная дымка. Солнце, крепко схваченное с боков холодком, лишь показывало свое присутствие и светило без всякого выражения.
  Боря потуже натянул шапочку – «петушинный гребень» на затылок и был раздражен сверх меры. Сырой песок успел схватиться, и приходилось подпрыгивать, колотить его пятками и вонзать в него лом, иначе он издевательски застревал в бункере. Через полчаса, исплевав весь песок, Боря вернулся в будку и суетливо занялся чифирем.
  День, однако, с лихвой обещал превратиться в радостный, потому что и Костик, и Витя-боцман, и Мирон натащили чая и его образовалось много.
  Боевая зеленая кружка емкостью четыреста миллилитров уже вовсю грела задницу на печке, чуть не до края наполненная водой.
  Боря отмяк и повеселел.
  - Вот жизнь! - бодро повторял он. - Хоть за хрен держись!
   Все исподволь ощутили себя ячейкой общества нужной и полезной до
чрезвычайности, а также осознали полное совпадение желаний и нерушимость дружественных уз. И потянуло на разговор о чем-нибудь незаурядном.
  - Я хочу, чтоб мы вновь обратились к вечным ценностям, - сказал мастер. - Мы ведь так и не определились: любит ли нас завод?
  - Смешной вопрос! - с готовностью откликнулся Витя-боцман. - Тут и думать нечего. Завод, безусловно, нас любит.
  - Вы уверены?
  - Да. Но сдержанной любовью.
  - То есть - любит и в то же время сдерживает свою любовь к нам?
  - Именно. Именно так. Это гордая и благородная любовь, и она не терпит показушных чувств. Я, кстати, чудовищно много думал по этому поводу. Мое заключение таково: любовь завода к нам гораздо сильнее, чем наша к нему. Мы ведь, по сути, ветрены, нам ведь деньги прежде всего подавай - сегодня любим, а завтра ускачем за длинным рублем в какой-нибудь кооператив, к барыге какому-нибудь ускачем; а его любовь глубинная, она мощно и уверенно несет нас к процветанию.
  - Кто бы спорил - я нет! - сказал Боря. - Только кушать в моем доме нечего. Если взять меня и эти хваленые рыночные отношения, то мы с ними постоянно находимся в разных местах. В чем дело? Кто-нибудь мне ответит? Я, к примеру, всегда готов встретиться один на один с хорошо прожаренным куском говядины. Но ведь не встречаюсь! Мы не просто забыли друг друга, - куда там! – этот кусок уже не помнит, как я выгляжу.
  - Опять ты за свое! Я тебе скажу: никто не представляет, что такое рынок!
  - Чего это не представляет? - усомнился Боря. - Вон сколько умников в конторе сидит.
  - Причем здесь умники? Да, если хочешь знать, к пониманию рынка ближе всех может оказаться не какой-нибудь уважаемый мной начальник отдела труда и заработной платы, а Костик, хотя он за восемнадцать мальчишеских лет ни одной газеты не прочел.
  - Проверим. Костик, выскажись по поводу рынка.
  - А пошел он...
  - Во - самое верное понимание!
  - Погоди цепляться!
  В это время взвыл от перенатуги двигатель транспортера.
  - Да выключите вы его к чертовой матери! - заорал Витя-боцман. - Сгорит ведь!
  Мирон перегнулся через стол и дернул рубильник вниз.
  Наступила тишина.
  - Я позавчера специально был в Доме Советов, - торжественно начал Витя-боцман. - Я поехал туда раненько утром, чтобы взглянуть на Самого.
  От неожиданности Боря поперхнулся чифирем и закашлялся, а мастер осторожно спросил:
  - Зачем?
  - А затем. Все наши разговоры к чему сводятся?... Вот то-то! И я тоже - я всегда понимал, даже в дни громадных потрясений, когда собрание акционеров готовилось, понимал, что все идет путем! Но точно не догадывался - каким. Мне не хватало мелочи: знать, откуда что берется.
  Онемевший Боря не верил ушам: в святая святых – вот так вот запросто??
  - Ну - и?...
  - Да! Приехал, коридоров - видимо-невидимо. Пока поднимался, в глазах зарябило. Захожу в приемную. Там дамочка за столиком тонконогим на машинке долбит. Прилизанная, носатая и вся в черном, аж вот сюда - под подбородок. Взглядом холодным - как обдаст! К Самому нельзя, говорит, у него совещание важное. Что делать? Вижу - не пробиться. Выкатился в коридор. Сиденьица. Сел. А из-за стенки: бу-бу-бу... Ухо приложил, напрягся, слышу - второй, по голосу, зам: "Во избежание возникновения непредвиденных обстоятельств по хранению плодоовощной продукции предлагается заранее разработанный комплекс мер..." И тут бац! - аплодисменты. Какая продукция? Какой комплекс? И вообще - чего я сюда притащился? Глянул на себя со стороны - идиот идиотом! Все, говорю, Витя, пора экскаватор запускать. Встал, прошелся по Дому Советов. А тишина вокруг, а благообразие! Комар пролетит и сразу понятно - по какому делу и в какой кабинет. Нет, думаю, что-то здесь не так. Дай-ка я еще раз загляну! Зашел опять в приемную. Пингвинихи этой клювачей на месте уже нет и дверь, смотрю, в кабинет приоткрыта. А из-за двери голос Самого. И такое заворачивает, что аж волосы на голове зашевелились! Мол, братцы мои, совсем нам туго приходится! Слышу - все: что такое, что такое?! А вот – исчерпали себя нынешние направляющие ориентиры и, хочешь - не хочешь, а придется опять, мед им в варенье, оглобли поворачивать. То есть, грубо говоря, делать ход конем - возвращаться на заранее покинутые позиции. Зачем? - вякнул кто-то молодой и неопытный. А затем, сказал Сам, и я напрягся, кепку на стул потихоньку скинул: а затем, что всем народам, окружающим Асинск, не нравится то, что от нас исходит. Запах, то есть. Мы тут ничего, принюхались, да и нет, по-моему, никакого запаха, но из соседних мест сигналы зафиксированы: амбивалентности, или - как ее там? - много. Чистюли выискались! Из-за этого рублей нам не дают. О-ох, воздуху им не хватает, твари позорные! Но ничего. Живое завсегда пахнет, а мертвое только смердит. Ха-ха... Да, Лукич, ты пошарь в кладовке - чтоб флаги старые моль не побила!... Тут меня такой ужас охватил, такой карачун леденящий, что бросился я бежать, света не взвидя, не разбирая ступеней, и лишь на улице вспомнил - кепку! кепку забыл. Жалко стало. Вернулся в приемную, а дверь в кабинет совсем открыта. Заглянул: мать чесная! Сам, подбоченясь, вокруг стола вприсядку скачет, а исполкомовские ягодки - и бедрами вот так, и бюстами вот этак! А еще в ладоши хлопают, глаза у всех стеклянные, и поют, - Витя-боцман вытянул шею из свитера, задрал подбородок, зашевелил руками и вдруг завыл, -
По лужку идет гусёк
В беленькой рубашечке.
Он подарочек несёт
Для своей милашечки-и!...
  Лицо его от натуги покраснело, и он забазланил уж какой-то совсем дикий припев:
А-ай, шундер-вындер,
Ай, на чугундер!!
- Что в подарке, молодец?
- Зернышки отборные,
Шесть сережек, пять колец,
Кружева узорна-и!
А-ай, шундер-вындер,
Ай, на чугундер!!
У тенистого пруда
Подкатился к уточке,
                И настойчивый - беда! -               
                Шутит с нею шуточки-и!
 
  Мать моя! Да что это я? Чего пугаюсь?! Они ж почти такие, как мы; только хуже им! Безысходности больше. Как влетел я туда, как давай с ними кренделя выписывать!
  - Замолчи-и!! - медведем заревел Боря. - Неправда это!
  Витя-боцман замер, как молнией пригвожденный:
  - Что же, по-твоему, я вру??
  - Врешь!! - Борю всего колотило. - Да чтоб в администрации, да чтоб... Врешь!!
  - А в чем же, по-твоему, правда?
  - Не в этом!
  - А в чем, в чем?
  - Да в нас самих она, вот в чем, в сущности нашей!
  - Что ж, по-твоему, сущность наша - навытяжку должна стоять, так что ли?
  - А я понимаю, - сказал мастер. - Как народ - мы бессмертны, потому в любом разе будут у нас и песни, и пляски.
  - Вот!
  - Ерунда!
  - Кончай мозги пудрить!
  - А кто пудрит?
  - Мирон, включай установку!
  Движки загудели, но транспортерные ленты никуда не двинулись.
  - Вырубай! - заорал Боря.
  Бригада с растерянным видом выбралась на улицу. Было по-настоящему холодно. Шнек в ванне походил на заснувшего в воде бегемота. На железных листах и ребрах образовались наледи. С краев площадки свисали сосульки.
  - Все, что ли? - Костя озадаченно почесал макушку.
  - Не каркай! - завопил Боря. - Мирон, включи еще раз!
  Мирон скрылся в будке, движки загудели вновь.
  Всем своим тощим тельцем Боря навалился на ленту, норовя подтолкнуть ее вперед. Рядом, сопя, уперся Костя. Мастер с Витей-боцманом кинулись к другой ленте.
  Но - тщетно.
  Примерзли ленты к каткам, примерзли катки к раме. Стронуть ленты не получилось.
  - Мирон, вырубай...
  Молча бригада вернулась в будку, молча расселась, кто где.
  - И что теперь? - спросил мастер.
  - Демонтировать будем. Моторы снимать, электрооборудование.
  - Так, подождите - с песком-то как быть? Из процесса мы выпали, тут никуда не денешься, но - песок? Непромытым пойдет?
  - Почему? - откликнулся Боря. - В составном его все равно промывают. Качество, правда, хуже, но стекло как-нибудь это переживет.
  - А для чего мы здесь тогда, - мастер изумленно огляделся, - мерзли, мыли и все такое?
  ...И тут, признаюсь, мне, автору, крыть нечем. Хоть я и напускаю на себя вид, что вроде бы как догадываюсь о замыслах и Тимофеича, и дирекции стекольного, и кое-где даже всевышнего, на самом деле я ни черта ни о чем не догадываюсь. Для чего, пока в машинованном выпускали стекло, а в отделе кадров принимали поток из одних желающих и увольняли поток из других, - для чего и Боря, и Мирон, и Костик, да и мастер поднимались к будке в означенный час, орудовали лопатами и вели разговоры? Для чего я, прилежный летописец, радуясь потихоньку, заносил на бумагу каждое сказанное ими слово? В чем тут логика?...
  Все, кроме мастера, сосредоточенно курили.
  - А все-таки меня здесь, среди песка, никакие повестки не нашли, - сказал Мирон. - И потом - мы неплохо поработали.
  - Чего там "неплохо" - отлично, - поправил Боря.
  - И простоев почти не было, - вспомнил Костик.
  - Какие там простои - чепуха собачья, а не простои.
  - Я думаю, вы со своей задачей справились, - сказал Витя-боцман. - Производство было в срок и полностью обеспечено и многие тысячи листов стекла пошли потребителям.
  - А все мастер, - сказал Боря. - Сумел же он как-то вот так организовать процесс. Прямо как-то непостижимо!
  - А чего я? - растерялся мастер.
  - Да-да, не увиливайте! Это, наверно, все от образованности зависит.
  - Не всегда, - поправил Витя-боцман. - Жизненный опыт тоже большая штука.
  - Вот я и говорю. Не каждый умеет найти подход к людям, откопать в них скрытый интерес. Иной пыжится, гнет из себя, а посмотришь - не-а!
  - Ну! Я и Юльке говорю: у нас такой мастер, такой мастер... Она - в откате...
  - Вам бы, мастер, мэром надо быть, - сказал Витя-боцман. - Я бы за вас непременно голосовал.
  - "Мэром". В области промышленностью заведовать - вот самое то! Эх, мастер, если б нам на двоих выпала одна медаль, всего одна медаль на колодочке, я б сказал: берите - не жалко!
  Изумленный мастер приподнялся с лавки.
  - Да вы что, мужики. Да ведь я...
  - Здоровы были! - в проеме двери возник усатый тип. - Это где - здесь песок промывают?
  - Ну, - недружелюбно ответил Боря, шальным взглядом буравя незнакомца.
  - Это вы, что ли, песок промываете?
  - Ну, - еще недружелюбнее ответил Боря.
  - Вот и чудненько! - обрадовался усатый. - Я из городской газеты. Мне сфотографировать вас надо. Мне сказали - вы хорошо работаете.
  - А-а, - сказал Боря, размягчаясь.
  А Витя-боцман нахмурился.
  - Гоги. Гоги Стрельников, - представился усатый.
  - Ты, часом, не из исламских фундаменталистов? - подозрительно осведомился Витя-боцман. - Фамилия у тебя сильно на них смахивает.
  - Фамилия у меня вятская, - сказал Стрельников. - Прадед во младенчестве был
шустрым - пострелом, значит. Вот и пошло: Пострельников да Пострельников. А дед укоротил. Его, как колхоз образовали, в счетоводы толкнули. А он малограмотный был, ну и чтоб долго не расписываться, стал Стрельниковым. А имя у меня местное, асинское: Гоги - город гигантской индустрии. Мама придумала. А уж сестренке - папа. Он на Красной горке, в засольном цехе – там, где капуста с огурцами, - профсоюзной властью командовал. Отчаянный был до невозможности. Тогда даже в газете написали, что вот теперь-то новые яркие имена идут на смену отжившим старым.
  - А какое у нее имя?
  - Воампопо.
  - Как??
  - Воампопо. Воткнем Америке по помидоры.
  Мужики онемели.
  - Ни разу не встречалось такого имени.
  - Еще бы! - Гоги демонически захохотал. - Сестренка уж пятнадцать лет как в Германии. А там зовется Полиной. А я тут, гребаный в затылок, сею доброе, разумное, вечное... Ладно, пошли фотаться -  время дорого. Вы бы только это... Выражение на рожи поприличней натянули. А то меня и так обвиняют в злоумышленном искажении фактов. Да - и агрегат свой включите!
  Боря согласно кивнул, а Мирон сказал:
  - Установка замерзла.
  - Ну и хрен с ней, - беспечно рассудил Гоги, - и так изобразим. Располагайтесь, кому где удобней.
  Боря обнял шнек, Мирон и Костя, как самые молодые залезли на транспортер, Витя-боцман улегся под свой экскаватор, а мастер скромно встал возле пульта управления.
  - Снимай скорей, - закричал Боря. - Видишь - железяка ледяная! Я примерзаю!
  - А вы рассуждайте о чем-нибудь насущном. Так кадр живее будет.
  - Чтоб у тебя что-нибудь отсохло и отвалилось, - с жаром сказал Боря, и в этот момент Гоги щелкнул.
  - Готово??
  - Нет, еще раз.
  Витя-боцман под экскаватором перевернулся на другой бок.
  - Сука! - пыхтел Боря, безуспешно пытаясь отодраться от шнека.
  - Вот и все, - сказал Гоги, отсняв пару кадров с разных точек.
  - Спасибо, друг! - в восторге кричал неподвижный Боря. - Глядите,  мастер - вот где правда, а не в каких-то там плясках вокруг стола. Я всегда знал: истинность наших лиц дойдет, наконец, до народа!
  Гоги Стрельников сунул фотоаппарат в сумку и убежал.
  Все шумно поздравляли друг друга. Потом взяли лом и стали отдалбливать Борю от шнека. Боря заплакал, обнаружив, что любимая шапочка намертво примерзла к железу.
  - Как думаешь - опубликуют? - спросил Мирон скрученного печалью Борю. - Я лично сильно сомневаюсь.
  - Должны опубликовать, - убежденно сказал Боря. - Надо верить.
  Вдалеке, у пескового склада, зарокотал бульдозер, с лязгом опустил нож и полез в склад, взревывая от натуги.
  Бригада горсткой отважных челюскинцев сгрудилась возле будки и смотрела с холма на панораму завода. Там и сям ржавели кучи металлолома. Между забором и железнодорожной, к цеху стеклоизделий, веткой ветер трепал сухие стебли полыни и перекатывал мелкий мусор.
  Из четвертого цеха со сварочным агрегатом прокатили в тележке по дороге в мехцех слесари Вадьки Фримета.
  Мастер задышал вдруг шумно и глубоко.
  - Что это с вами? - спросил Витя-боцман.
  - Запоминаю. Воздух морозный, с гнильцой железной и травяной - чувствуете?
  - А зачем его запоминать? - спросил Костик.
  - Ну... мало ли.               
  - Ничего, - убежденно сказал Костик. - Это еще не финиш. Вот зима пройдет, и опять промывать будем. Песка в Кайле еще ого-го! сколько. Правильно я говорю?


         И последнее…

    Было все это, было девятнадцать лет назад.
    И, как короткий сон, промелькнуло сейчас…
    Витя-боцман через год сгорел от палёной водки. Братанова, чуть позже, съел рак. Боря, по слухам, вернулся в родную деревню. Следы остальных давно затерялись. Нет больше огромной горы песка с железной будочкой наверху. И только в памяти, как оказалось, не умирают те голоса, что звучали на этом месте.



1998 г., 2015 г.