Последнее письмо

***

 Я уложу всю жизнь в одно письмо. В письмо, что напишу у себя в голове. Я бы рассказала все, если бы могла, да только кровавая пелена застилает глаза.

***

В мою ком­на­ту-тем­ни­цу, ос­ве­щен­ную лишь хо­лод­ным жел­тым све­том лам­пы, заш­ла дев­чонка, хо­тя мо­жет и не дев­чонка... Сколь­ко ей? Шес­тнад­цать? Ещё пол­го­да на­зад мне бы­ло столь­ко же, а сей­час, дол­жно быть не мень­ше ста.

- Что вам на­до? - спра­шиваю рез­ко, и го­лос зву­чит, как у ста­рухи, чуть дре­без­жа­щий, скри­пящий.

- Я, я... - дев­чонка пе­реми­на­ет­ся с но­ги на но­гу и ув­ле­чен­но рас­смат­ри­ва­ет пот­рескав­ши­еся боль­нич­ные пли­ты, - я дочь глав­вра­ча, ма­ма про­сила по­сидеть с ва­ми.

- Не смей­те ме­ня жа­леть! - мне про­тив­но от её ви­нова­того взгля­да. Жа­лость! Что она мо­жет мне дать!? Жа­лость! Она нуж­на лишь жа­ле­юще­му, она ни­кому не нуж­на. Во рту пе­ресы­ха­ет от нах­лы­нув­ших эмо­ций, и ме­ня на­чина­ет ко­лотить мел­кая дрожь. Мне нель­зя нер­вни­чать, нель­зя...

Дев­чонка при­под­ни­ма­ет мою го­лову в ль­ня­ном плат­ке, под­но­сит ста­кан к тон­ким, ста­рушечь­им гу­бам. Те­ло пе­рес­та­ёт тряс­тись, и я опа­даю на се­рое боль­нич­ное бельё. Ког­да его пос­ледний раз ме­няли?

- Я не жа­лею. Я за­видую. Ты сме­лая, я бы не вы­дер­жа­ла бо­ли. Я бы уби­ла се­бя.

Я силь­ная? Нет. Вов­се нет. Бы­ла б моя во­ля, я бы чет­ким выс­тре­лом в ви­сок прер­ва­ла эту му­читель­ную ду­эль со смертью, что за­тяну­лась на веч­ные пол­го­да.

- Я уми­раю, - шеп­чу я, и го­лос эхом пов­то­ря­ет мою фра­зу ещё три ра­за.

- Нет... Не го­вори так, - шеп­чет ис­пу­ган­ная сло­вом "смерть" дев­чонка.

- Да, - уве­рен­но го­ворю я. - Я хо­чу чай. Сде­ла­ешь?

И спус­тя нес­коль­ко ми­нут в мо­их ру­ках уже ле­жит "си­рот­ская" бе­лая чаш­ка. Я пью чай — и ма­шиналь­но раз­гля­дываю ее ли­цо, к ко­торо­му уже ус­пе­ла при­вык­нуть. Обыч­ное ли­цо, ми­ловид­ное, неж­ное, жи­вое. А по­том я смот­рю в зер­ка­ло, что ви­сит на про­тиво­поло­жен­ной сте­не.

Я прос­то за­нима­юсь под­счи­тыва­ни­ем бо­розд, мор­щин и пиг­мен­тных пя­тен. Ее чер­ные гус­тые во­лосы не но­сят ни ма­лей­ших приз­на­ков вы­паде­ния, у ме­ня же вов­се нет во­лос, нет, ког­да-то они бы­ли, то­же чёр­ные и длин­ные. Мой лоб ис­пещрен глу­боки­ми бо­роз­да­ми, ее — аб­со­лют­но чист и вы­сок. Мои но­согуб­ные склад­ки про­вале­ны тенью, ее рот не обе­зоб­ра­жен мор­щи­нами, а мой… Буд­то кто-то пы­тал­ся за­шить тон­ко­ватые блед­ные гу­бы неб­режны­ми длин­ны­ми стеж­ка­ми. Бел­ки мо­их глаз име­ют нез­до­ровый жел­то­ватый от­те­нок, что сви­детель­ству­ет о бо­лез­ни кро­ви, ее бел­ки пок­ры­ва­ет ед­ва за­мет­ная се­точ­ка кро­венос­ных со­судов, вид­но эк­за­мены, и она не вы­сыпа­ет­ся. Её спи­на пря­мая и гор­дая, моя же скрю­чена, буд­то что-то тя­жёлое ле­жит на ней. И да, на ней ле­жат мои оби­ды, ле­жит не­нависть, не­пони­мание и боль.

Де­вуш­ка кла­дет свою ру­ку на мою. И я дер­га­юсь, буд­то это не ру­ка, а рас­ка­лен­ное же­лезо.

Её ру­ки су­хие и ма­тово-блед­ные, мои ру­ки на­поми­на­ют цве­том и фак­ту­рой под­вявший бе­лесый осен­ний лис­ток с то­чеч­ны­ми вкрап­ле­ни­ями ржав­чи­ны… Ста­руха в шес­тнад­цать лет. И меж­ду на­ми ве­ка, ты­сяче­летия. Она та­кая мо­лодая, а я та­кая ста­рая.

Мо­за­ика. Де­тали. Це­лос­тное впе­чат­ле­ние не скла­дыва­ет­ся из-за от­сутс­твия ал­лю­зий. Я мо­гу срав­ни­вать дев­чонку толь­ко с са­мой со­бой, и это­го яв­но не­дос­та­точ­но. От это­го ста­новит­ся тош­но. Но за эти ме­сяцы я ред­ко ви­дела лю­дей. Вра­чи... Я уже и вос­при­нимаю их как лю­дей, прос­то де­моны в бе­лых ха­латах, приз­ра­ки.

Иног­да мне ка­жет­ся, что кро­ме ме­ня и ее на све­те боль­ше ни­кого нет. На­вер­ное, имен­но это и раз­дра­жа­ет.

- Те­бе пло­хо? - она ре­жет ти­шину.

- Я уми­раю. По­жалуй­ста, возь­ми руч­ку и на­пиши моё пос­леднее пись­мо, в ко­торое я пос­та­ра­юсь вло­жить свою жизнь.

- Но по­чему ты не на­пишешь са­ма?

- Ты ду­ма­ешь, у ме­ня есть си­лы? - я да­же улы­ба­юсь ей, пусть кри­во, но все же.

Она бе­рет бу­магу, ка­ран­даш и са­дит­ся на край мо­ей кро­вати.

- Толь­ко за­пом­ни. Не на­до слу­шать сло­ва. На­до слу­шать глу­бин­ные, ис­тинные мыс­ли. Лю­ди час­то го­ворят од­но, а ду­ма­ют дру­гое. Хо­тят од­но­го, а де­ла­ют дру­гое. Под­держи­ва­ют сво­их вра­гов, вста­ют на пу­ти у сво­их дру­зей. Ку­са­ют ру­ку, ко­торая их кор­мит, лас­ка­ют ру­ку, ко­торая их бь­ет. Лю­дей мож­но по­нять толь­ко сквозь приз­му па­радок­сов, приз­най это, и тог­да ты смо­жешь про­ник­нуть в их суть. По­нять ме­ня бу­дет очень слож­но, но ты поп­ро­буй.

Я зак­ры­ваю гла­за.

***

Семь ме­сяцев на­зад.

Был урок ли­тера­туры, мы рас­сужда­ли о люб­ви. Учи­тель­ни­ца от­че­го-то за­гово­рила имен­но со мной.

- Ан­на, чем лю­бовь от­ли­ча­ет­ся от влюб­леннос­ти?

- Я не знаю…

- Тог­да за­давай воп­ро­сы ты, а от­ве­чать бу­ду я.

- Чем от­ли­ча­ет­ся лю­бовь от влюб­леннос­ти?

- Лю­бовь уме­ет про­щать, - неж­но ска­зала учи­тель­ни­ца.

- Вы мо­жете прос­тить Пре­датель­ство?

- Да, мо­гу, по­тому что Пре­датель­ство час­то идёт от нез­на­ния, а не от зло­го умыс­ла. - Класс удив­лённо за­шеп­тался.

- Вы мо­жете прос­тить Из­ме­ну?

- Да, и Из­ме­ну то­же, по­тому что, из­ме­нив и вер­нувшись, че­ловек по­лучил воз­можность срав­нить, и выб­рал луч­шее, - класс уже от­кро­вен­но раз­гля­дывал учи­тель­ни­цу. Кто кру­тил у вис­ка, кто, мол­ча, сог­ла­шал­ся.

- Вы мо­жете прос­тить Ложь? - я вы­ходи­ла из се­бя. Не уж то она мо­жет все прос­тить?

- Ложь – это мень­шее из зол, Аня, по­тому что час­то бы­ва­ет от бе­зыс­ходнос­ти, осоз­на­ния собс­твен­ной ви­ны, или из не­жела­ния де­лать боль­но, а это по­ложи­тель­ный по­каза­тель. Очень час­то лгут, по­тому что лю­бят.

- Я так не ду­маю, бы­ва­ют ведь прос­то лжи­вые лю­ди! - поч­ти кри­чу я, слов­но это что-то до­кажет.

- Ко­неч­но, бы­ва­ют. Но они не име­ют для ме­ня зна­чения, по­тому что не уме­ют лю­бить.

- А что же вы еще мо­жете прос­тить?

- Я мо­гу прос­тить злость, так как она крат­ковре­мен­на. Мо­гу прос­тить рез­кость, так как она час­то бы­ва­ет спут­ни­цей огор­че­ния, а огор­че­ние не­воз­можно пре­дуга­дать и про­кон­тро­лиро­вать, так как каж­дый огор­ча­ет­ся по-сво­ему.

- А ещё?

- Ещё мо­гу прос­тить Оби­ду – стар­шую сес­тру огор­че­ния, так как они час­то вы­тека­ют од­но из дру­гого. Я мо­гу прос­тить ра­зоча­рова­ние, так как за ним час­то сле­ду­ет стра­дание, а стра­дание очи­ща­ет.

- Да вы прям свя­тая! - фыр­каю я, не зная, что имен­но ме­ня так взбе­сило.

- Я прос­то пе­режи­ла очень боль­шую боль.

- Ка­кую же, поз­воль­те уз­нать.

- У ме­ня умер ре­бёнок, а че­рез не­делю по­весил­ся муж. - Учи­тель­ни­ца мед­ленно вста­ёт из-за сто­ла и, ка­ча­ясь, цеп­ля­ясь за сте­ны, вы­ходит из ка­бине­та. У вы­хода она по­вора­чива­ет­ся и ти­хо спра­шива­ет, а в воп­ро­се столь­ко бо­ли... - Ты лю­бишь ко­го-ни­будь, Аня?

- Нет, - от­ре­заю я.

***

Я, прав­да, ни­кого тог­да не лю­била... Сов­сем. Зна­ешь, мне по­чему-то бы­ло на всех нап­ле­вать.

Я пос­тро­ила свой ти­хий ми­рок, за­муро­вала наг­лу­хо все вы­ходы к све­ту, как де­ла­ют тер­ми­ты. Я свер­ну­лась клуб­ком, ук­ры­лась в сво­ем обы­ватель­ском бла­гопо­лучии, в кос­ных при­выч­ках, в зат­хлом про­вин­ци­аль­ном ук­ла­де, я воз­двиг­ла этот убо­гий оп­лот и спря­талась от вет­ра, от мор­ско­го при­боя и звезд. В мо­ём ми­ре мне все что-то бы­ли дол­жны, а ни­кому и ни­чего. Ро­дите­ли ду­ши во мне не ча­яли. До­чень­ка, лю­бимая де­воч­ка. Я не же­лала ут­руждать се­бя ве­лики­ми за­дача­ми. О, как это бы­ло прос­то.

Я пре­зира­ла род­ню, по­тому что род­ня веч­но от­ста­вала от мо­их вы­соких зап­ро­сов: ма­ма всег­да не вов­ре­мя лез­ла с тре­бова­ни­ем что-то сде­лать, ба­буш­ка всег­да не вов­ре­мя лез­ла с воп­ро­сом «как де­ла?», млад­шие не вов­ре­мя лез­ли со сво­ими школь­ны­ми проб­ле­мами... Как буд­то я все вре­мя бы­ла за­нята чем-то дей­стви­тель­но серь­ез­ным! Как буд­то ме­ня, дей­стви­тель­но, мож­но бы­ло от­че­го-то от­влечь… Я жи­ла эго­ис­тично, счи­тала, что все так и дол­жно быть...

Но вот сей­час я по­нимаю, что это не так, что я ви­нова­та, что из­ви­нения без­божно за­поз­да­ли.

- Ты ве­ришь в Бо­га? - раз­дался ти­хий го­лос.

- Да... Нет... Я не знаю...

***

Гла­ва вто­рая. Боль фи­зичес­кая.
Ад­ская, рву­щая на кус­ки боль прон­зи­ла ме­ня, я чувс­тво­вала, как без­дна оку­тыва­ет ме­ня, я хва­талась за пус­то­ту, креп­ко стис­ки­вая паль­ца­ми воз­дух, но тщет­но.

Я вхо­жу в ста­рый дом. Но­ги сколь­зят по по­лу, слов­но это лед. По­теряв рав­но­весие, я упа­ла ко­леня­ми в вяз­кую суб­стан­цию, пок­ры­ва­ющую пол, — и в нос уда­рил гус­той омер­зи­тель­ный за­пах кро­ви.

Ме­ня за­мути­ло так силь­но, что приш­лось нес­коль­ко раз сглот­нуть.

Сквозь ще­ли до­сок на за­коло­чен­ных ок­нах про­бивал­ся се­рова­тый гряз­ный свет раз­го­ра­юще­гося дня. Я не сра­зу за­мети­ла скрю­чен­ную фи­гуру, ле­жащую на пра­вом бо­ку, та­кую ма­лень­кую — слов­но там, у сте­ны, ле­жал ре­бенок. Я по­пыта­лась встать, но сно­ва пос­коль­зну­лась на вяз­кой, еще не до кон­ца свер­нувшей­ся кро­ви. Пот за­ливал гла­за, и, маз­нув ис­пачкан­ной ла­донью по лбу, я ощу­тила за­пах еще силь­нее.

Доб­равшись до сте­ны пол­зком, я с уси­ли­ем пе­ревер­ну­ла те­ло на спи­ну. Чер­ные ос­текле­нев­шие гла­за ус­та­вились в по­толок.

Сер­дце про­пус­ти­ли удар.

Это я.

Мер­тва.

Мер­твее мер­тво­го.

За­чем я здесь, по­дума­лось всколь­зь. Я здесь, что­бы зак­рыть са­мой се­бе гла­за.

Ощу­щение уп­ру­гих по­дат­ли­вых глаз­ных яб­лок под паль­ца­ми выз­ва­ло силь­ную дрожь, и я от­дерну­ла ру­ку.

По­том пе­реси­лила се­бя и нак­ло­нилась, что­бы по­цело­вать са­му се­бя в лоб. Прос­тить­ся.

Я се­ла, про­тяну­ла ко­лени. И из гор­ла выр­вался не че­лове­чес­кий смех.

Я умер­ла. Я хо­роню са­му се­бя.

А по­том я за­была, как ды­шать. Что-то за­били нос. Чёр­ный ле­бяжий пух. Пух в но­су, в гор­ле, он ще­кочет, не да­ёт ды­шать.

Кто-то тря­сёт ме­ня за пле­чи.

- Прос­нись! Ды­ши! - раз­да­ет­ся от­ку­да-то.

И я хва­та­юсь за го­лос, как уто­па­ющий за со­ломин­ку. И ды­шу, ды­шу.

Я жи­ва, хо­тя уже по­хоро­нила се­бя.

Про­буж­де­ние не при­носит ус­по­ко­ения, лишь боль.

Ка­жет­ся, я кри­чу. Сус­та­вы го­товы взор­вать­ся, го­лову рас­ка­лыва­ет на час­ти, поз­во­ноч­ник вы­гиба­ет и кор­чит, слов­но кто-то пы­та­ет­ся пе­рело­мить ме­ня над­вое. Соз­на­ние мер­кнет, но да­же сквозь пе­лену по­лубес­па­мятс­тва ощу­ща­ет­ся эта чу­довищ­ная боль. Я про­вали­ва­юсь в чер­но­ту, что­бы спус­тя ка­кое-то вре­мя об­на­ружить се­бя по­луси­дящей в кро­вати. Боль по­утих­ла, но каж­дая мыш­ца рас­тя­нута и но­ет, как прог­нивший зуб.

- Те­бе лег­че? - ус­тавший го­лос.

- Что мне пос­та­вили? - я с от­вра­щени­ем смот­рю на ка­пель­ни­цу.

- Те­бе се­год­ня не ка­пали… Как же её... Ну, хи­мию, на­вер­ное, - де­вуш­ка хму­рит лоб. - Ты прос­ти, я не ин­те­ресу­юсь ме­дици­ной, я учусь на пе­ревод­чи­ка на вто­ром кур­се кол­леджа.

За­чем она го­ворит это? Мне ведь аб­со­лют­но все рав­но...

Хи­мия. Я уже чувс­твую, как тош­но­та под­ка­тыва­ет к гор­лу. Сей­час выр­вет. Я не пе­рено­шу эти пре­пара­ты, но ме­ня все рав­но ко­лют.

Я вдруг чувс­твую нес­терпи­мую тош­но­ту, рот на­пол­ня­ет­ся горь­кой слю­ной, в жи­воте стран­ная тя­жесть и хо­лод, слов­но я на­елась ль­да, я пы­та­юсь сглот­нуть, ме­ня скла­дыва­ет вдвое прис­туп не­ожи­дан­ной рез­кой бо­ли в киш­ках, и, не ус­пев опом­нить­ся, ме­ня рвет пря­мо на се­рые прос­ты­ни, я под­ни­ма­юсь, чуть же за­дох­нувшись от кис­ло­го от­вра­титель­но­го за­паха.

Ста­новит­ся чуть лег­че. Дев­чонка зо­вёт мед­сес­тру, она уби­ра­ет прос­ты­ни и ка­пель­ни­цу, но за­пах ни­куда не дел­ся, он ест ноз­дри, га­дость, ка­кая га­дость… мер­зость… Лоб пок­ры­ва­ет­ся го­рячей ис­па­риной. Я вся мок­рая. По спи­не те­чет.

Оти­раю лоб тыль­ной сто­роной ла­дони.

- Ты как?

- Нор­маль­но. Не бой­ся.

И мне не стыд­но, как не стыд­но на­писав­ше­му в шта­ны ре­бён­ку.

- Те­бе боль­но?

Я не хо­чу ни­чего от­ве­чать. Я го­ворю то, что ду­маю.

- Зна­ешь, од­нажды я где-то чи­тала, что ли ес­ли лю­ди ду­ма­ют, что ты ско­ро ум­решь, они на­чина­ют вни­матель­но слу­шать те­бя. Ес­ли лю­ди по­лага­ют, что ви­дят те­бя в пос­ледний раз, они на­чина­ют дей­стви­тель­но смот­реть на те­бя. Ина­че они го­ворят с то­бой о сво­их проб­ле­мах с бан­ком, о пес­не, ко­торая иг­ра­ет по ра­дио, или поп­равля­ют при­чес­ку, по­ка ты го­воришь. А тут те­бе при­над­ле­жит все их вни­мание. Они на­чина­ют слу­шать, а до то­го прос­то жда­ли сво­ей оче­реди за­гово­рить. Но у ме­ня все был на­обо­рот...

Дев­чонка опять бе­рёт в ру­ки лис­ток и руч­ку.

***

Взрос­лые и де­ти — два раз­ных на­рода, вот по­чему они всег­да во­юют меж­ду со­бой. Смот­ри­те, они сов­сем не та­кие, как мы. Смот­ри­те, мы сов­сем не та­кие, как они. Раз­ные на­роды — «и друг дру­га они не пой­мут». Я жи­ла под этим де­визом. Я счи­тала се­бя на­родом. Осо­бен­ным, не­обыч­ным. Единс­твен­ным. Я про­тиво­пос­тавля­ла се­бя родс­твен­ни­кам, что бы­ли стар­ше, по­тому что счи­тала их дру­гими, от­ста­лыми от жиз­ни, а пре­зира­ла ма­лень­ких, ведь они так глу­пы и на­ив­ны...

Ма­ма час­то ста­ралась об­нять ме­ня, но я от­во­рачи­валась.

А ещё я ни­ког­да не про­шу се­бя за своё от­но­шение к ма­тери мо­ей ма­мы. Ба­буш­ка... Я её так не на­зыва­ла. Ни­ког­да.

Мне тош­но, тош­но от са­мой се­бя.

Прос­то я час­то бы­вала у сес­тры мо­его де­да. Она бы­ла ба­лери­ной в мо­лодос­ти. На­тура воз­вы­шен­ная, им­пуль­сив­ная. Она бы­ла че­лове­ком, ко­торо­му я ве­рила без­гра­нич­но, но как же зря. Дев­чонка...

Моя ба­буш­ка раз­ве­лась, уш­ла от сво­его му­жа, мо­его де­да. Не вы­дер­жа­ла гру­бого от­но­шения, не по­няла, что лю­бить мож­но без гром­ких слов. Он мол­чал, час­то ру­гал­ся с ней - она пла­кала, хло­пала дверью. Но он её всег­да лю­бил, а она его нет. Ува­жала, бо­ялась, но лю­бовью там и не пах­ло.

Она жи­ла в ти­хом, про­вин­ци­аль­ном го­род­ке, ум­ная, на­читан­ная, на­ив­ная. Дед про­ходил там служ­бу, и, как не ба­наль­но, уви­дел и влю­бил­ся. Поз­вал за­муж - она сог­ла­силась. Он её лю­бил - она хо­тела в Мос­кву.

Но зна­ешь, в чем па­радокс. Он её лю­бил, но иног­да гу­лял - она его не лю­била, но ни­ког­да не из­ме­няла.

Она уш­ла, спо­кой­но, ти­хо, без скан­да­ла. А он раз­дул тра­гедию и пла­кал­ся сес­тре, что моя ба­буш­ка от не­го гу­ляла, хо­тя это бы­ла ложь.

И по­том мно­го-мно­го лет я, слов­но губ­ка, впи­тыва­ла та­кие кра­соч­ные рас­ска­зы, ка­кая сво­лочь моя ба­буш­ка. И ве­рила, и не­нави­дела, и пре­зира­ла.

А сей­час мне стыд­но, и каж­дый раз го­лова го­рит от не­выно­симо­го, не­посиль­но­го сты­да и злос­ти на са­му се­бя.

Я ду­мала, что мой мир за­поро­шен бе­лым сне­гом, а это ока­залась ложь, да и сам мой мир ока­зал­ся чёр­ным, гни­лым, мер­твым.

И сей­час уми­раю я. А из­ви­нить­ся пе­ред жен­щи­ной, ко­торая бы­ла для ме­ня ни­кем, прос­то пус­тым мес­том, я не мо­гу.

Мне страш­но уми­рать. Или не страш­но... Я не знаю.

Слиш­ком мно­го я сде­лала не так...

Я знаю, что ум­ру. Ни­кому не нуж­ны гни­лые зу­бы, их уда­ля­ют. И ме­ня на­до уда­лить.

Ког­да мне ска­зали, что я боль­на, я прос­то на­кину­ла плащ и по­бежа­ла, не раз­би­рая до­роги... Бе­жала, бе­жала... Не ви­дя, не слы­ша, не чувс­твуя ни­чего...

И при­бежа­ла к хра­му, и прос­то заш­ла в тём­ное, ос­ве­щен­ное лишь све­чами, по­меще­ние. По­сере­дине сто­ял чёр­ный си­лу­эт. Ни­чего осо­бен­но­го. Чёр­ная бо­рода с про­седью, во­лосы в хвос­те, тон­кие гу­бы, пря­мой нос, а вот гла­за... Гла­за бы­ли не обыч­ные, не по-че­лове­чес­ки жи­вые. Доб­рые, лу­чис­тые, тёп­лые. А цве­та я не за­пом­ни­ла, не ва­жен он...

Я по­дош­ла, упа­ла и ти­хо про­шеп­та­ла: " Я уми­раю".

А по­том ме­ня от­ве­ли в тёп­лое по­меще­ние-ка­мор­ку. До­мик-тра­пез­ная.

Вес­на, ещё хо­лод­но, а на ду­бовом сто­ле ма­лина…

Зна­ешь, есть ма­лину — это це­лое ис­кусс­тво. Нуж­но по­ложить в рот как мож­но боль­ше ягод, спе­лых, тем­но-бор­до­вых, а по­том при­давить язы­ком. Под вор­систой уп­ру­гой ко­жицей — неж­ней­шая и слад­кая на­чин­ка, рас­те­ка­юща­яся по не­бу прох­ладным со­ком. Я жму­рюсь от удо­воль­ствия. Гло­таю.

Я всег­да ела ма­лину имен­но так. Сколь­ко се­бя пом­ню, а сей­час не мо­гу. Я сей­час во­об­ще не мо­гу есть. Ме­ня пос­то­ян­но рвет.

Стран­ный, ни­чем не при­меча­тель­ный муж­чи­на си­дел и, что стран­но, смот­рел спо­кой­но, без жа­лос­ти.

Я ела ма­лину и го­вори­ла, рас­ска­зыва­ла все. Он слу­шал, а по­том ска­зал,

- Зна­ешь, те­бе на­до прос­тить са­му се­бя. Оби­да на дру­гих ухо­дит, при­туп­ля­ет­ся, оби­да на се­бя толь­ко рас­тёт. А ещё, ты уж прос­ти, но пос­ле рас­ска­за я ви­жу не кра­сивую де­вуш­ку, а ка­леку. Че­ловек дол­жен лю­бить хоть ко­го-то... А ты...

И он вы­нес мне при­говор, смер­тель­ный при­говор.

Я по­няла, что ум­ру, по­тому что не мо­гу прос­тить се­бя.

И я по­няла, что мер­тва, ведь не лю­била.

И мне ста­ло страш­но, а что ес­ли...

Что ес­ли пос­ле смер­ти не бы­ва­ет ни­чего, кро­ме не­бытия. Слиш­ком мно­го че­лове­чес­ко­го тщес­ла­вия и гор­ды­ни в рас­сужде­ни­ях о том, что в не­бытие ухо­дят го­рода и ци­вили­зации, ухо­дят кам­ни, ре­ки, ме­тал­лы, ухо­дят рас­те­ния, жи­вот­ные и пти­цы – и толь­ко че­ловек ве­чен, и для не­го смерть, это но­вое прик­лю­чение.

А что ес­ли смерть – все­го, лишь мо­гиль­ные чер­ви, сы­рость, ть­ма, раз­ло­жение, но мер­твый не зна­ет о свой­ствах и ка­чес­твах про­цес­сов, про­ис­хо­дящих с его гни­ющей плотью.

И тог­да мне от­ча­ян­но за­хоте­лось ве­рить... Ве­рить в Бо­га во все, что он го­ворит... Что мы веч­ны. Ве­рить в ду­шу. Ве­рить про­ще, по­тому что есть сла­бый лу­чик на­деж­ды на веч­ность и всеп­ро­щение.

Как от­ча­ян­но за­хоте­лось ве­рить.

- Ты кре­щеная? - раз­дался го­лос.

- Нет.

- Зна­ешь, мне нель­зя за те­бя мо­лить­ся, но я бу­ду. Ес­ли те­бе ста­нет пло­хо, то при­ходи.

И мне час­то хо­телось прий­ти, что­бы ме­ня прос­то пос­лу­шали, но я не шла. Не шла к на­деж­де, хо­тя так от­ча­ян­но хо­телось ве­рить...

***

Пос­леднее пись­мо.
Я от­ки­дыва­юсь на по­душ­ки и оти­раю выс­ту­пив­шие на гла­зах сле­зы. Дол­жно быть это глу­по: пла­кать из-за вос­по­мина­ний.

Сер­дце сжи­ма­ет­ся от неп­ри­яз­ни, от неж­ности, от не­до­уме­ния, от стра­ха, от все­го сра­зу. Сколь­ко все­го я сде­лала не так.

Ка­кой ма­лень­кой я бы­ла пол­го­да на­зад.

По стек­лам окон лу­пит лет­ний ли­вень, на­шеп­ты­ва­ет — то ли ба­юкая, то ли тре­вожа. В па­лате сум­рачно и не­уют­но.

Я ощу­пываю своё ли­цо. Су­хое, впа­лые ще­ки, чуть за­ос­трив­ший­ся нос.

- Вам пло­хо? - спра­шива­ет де­вуш­ка, и я по­нимаю, что это прав­да её вол­ну­ет.

- Не спра­шивай. Мне всег­да пло­хо.

- Хо­рошо.

- Зна­ешь... Ты ещё очень ма­лень­кая, не по­нима­ешь, что зна­чит осень, вес­на, зи­ма, ле­то... Это мож­но по­нять,ког­да ты уже очень стар.

- Но ты…

- Это толь­ко по пас­порту. Внут­ри я ста­рая, поч­ти мер­твая, впро­чем, сна­ружи не осо­бо луч­ше.

- Ты не хо­чешь жить? - ис­пуг неп­рикры­то чи­та­ет­ся в го­лосе.

- Я на­писа­ла мир, на­рисо­вала его у се­бя в го­лове. Не для се­бя, не для ко­го-то еще, прос­то так, по­тому, что не мог­ла смот­реть в се­рое не­бо. Я соз­да­ла его теп­лым на вы­дохе дня. Рас­ска­зала не­бо, ска­зоч­но звез­дное, прон­зи­тель­но си­нее. Рас­кра­сила его раз­ноцвет­ны­ми вспо­лоха­ми птиц. Спле­ла из слов по­лум­рак и тре­пет древ­них ле­сов, об­на­жила жар­кое ды­хание сте­пей. На­рисо­вала дождь и рос­черком рес­ниц обоз­на­чила ра­дугу. Впус­ти­ла в не­го хищ­ное дви­жение но­чи, прис­лу­шива­ющей­ся к бес­связ­но­му ше­поту люб­ви. Оз­ву­чила сме­хом де­тей, зве­нящим на рас­све­те. Вдох­ну­ла в не­го мо­ре, жи­вое, ог­ромное, не­веро­ят­ное. Ук­ра­сила по кра­ям рез­ным узо­ром инея, иг­ра­юще­го с сол­нцем. Стан­це­вала в нем лис­то­пада­ми, об­ни­мала его ту­мана­ми. Но этот мир жи­вёт у ме­ня в го­лове, а я не мо­гу ос­тать­ся в нем, хо­тя са­ма его на­писа­ла.

- Наш мир не ху­же.

- Я умер­ла для не­го.

- По­чему? - эхом отоз­ва­лась она

- По­тому что не уме­ла лю­бить.

***

- Доч­ка, про­шу, не плачь. - Мать су­дорож­но сжи­мала ме­ня в объ­яти­ях и сот­ря­салась от пла­ча.

Чёр­ные ручьи сте­кались по её ли­цу.

- Тушь.

- Что? - не­пони­ма­юще спро­сила она.

- У те­бя тушь по­тек­ла.

Она от­верну­лась, во­рова­тыми дви­жени­ями вы­тер­ла гла­за. По­чему она пла­чет? Бо­лею ведь я...

А по­том ме­ня ве­ли по бе­лым ко­ридо­рам с гряз­ны­ми по­лами, ве­ли в ни­куда. Они точ­но зна­ли, что ле­карс­тва здесь бес­силь­ны, но слов­но эк­спе­римен­таль­но­го зверь­ка та­щили под шпри­цы.

С та­ким ус­пе­хом мож­но сра­зу на бой­ню.

- Ма­ма! Ма­ма! Не на­до! Я хо­чу про­жить ещё хо­тя бы пол­го­да нор­маль­но. Я не хо­чу стать без­воль­ным ово­щем из-за хи­мий!

- Все бу­дет хо­рошо. Иди.

Она ме­ня не слы­шала, сов­сем. Как это глу­по ве­рить лишь сло­вам вра­чей... Но, на­вер­ное, это от от­ча­яния... На­вер­ное, она хо­тела по­мочь.

Ма­ма.

Сна­чала она при­ходи­ла каж­дый день, при­носи­ла фрук­ты, го­вори­ла что-то о ми­ре за се­рыми сте­нами. Но я мол­ча­ла, не зна­ла что ска­зать.

По­том она при­ходи­ла раз в не­делю...

Те­перь не хо­дит сов­сем. И я её по­нимаю - ей страш­но, бе­зум­но боль­но ви­деть ме­ня та­кой: лы­сой, в бе­лом сит­це­вом пла­точ­ке, с осу­нув­шимся ли­цом, по­жел­тевшей ко­жей, си­няка­ми от пос­то­ян­ных уко­лов.

Я вся в ге­мато­мах. Вся. Раз­ве что в ли­цо не вты­кали же­лез­ные иг­лы.

Она не при­ходит - я её по­нимаю. Но от это­го не лег­че. Сей­час мне хо­чет­ся по­гово­рить имен­но с ней, рас­ска­зать все, вы­вер­нуть на­из­нанку всю се­бя, со всем му­сором. Пусть ви­дел, пусть зна­ет, мне не­чего бо­ять­ся.

Но она не идёт. А зав­тра бу­дет поз­дно.

И я хо­чу ска­зать ей...

Ма­ма, я люб­лю те­бя, хоть по­няла это слиш­ком поз­дно. Пом­нишь, как я ус­ну­ла пря­мо на дет­ском ве­лоси­педи­ке в че­тыре го­да, а ты по­том та­щила ме­ня на се­бе вмес­те с ве­лоси­педом и сум­ка­ми? Так вот, я прос­ну­лась сра­зу, как ты об­ня­ла ме­ня теп­лы­ми, неж­ны­ми ру­ками, с хо­лод­ны­ми от тя­жёлых су­мок паль­ца­ми. Я пом­ню, как ты жу­рила ме­ня, а по­том про­сила про­щения и гла­дила по го­лове. Я пом­ню твои хо­лод­ные, но та­кие мяг­кие паль­цы. Я знаю, что каж­дый день из го­да в год, ты за­ходи­ла в мою ком­на­ту, ду­мая, что я сплю, и гла­дила по го­лове, на­певая ко­лыбель­ные. И не мог­ла ви­деть, как я улы­ба­юсь в по­душ­ку.

Я пом­ню, как ты пу­гала ме­ня за пер­вую двой­ку, а по­том объ­яс­ня­ла, что это не ко­нец све­та. Я пом­ню все, каж­дую твою мор­щинку, по­хожую на лу­чик, пом­ню твои слё­зы и улыб­ку. И мне хо­чет­ся, что­бы ты пом­ни­ла ме­ня. Я бы­ла не луч­шей до­черью, не луч­шей уче­ницей, но всё-та­ки пом­ни ме­ня...

А ещё, я про­шу те­бя, ма­ма, жи­ви! Жи­ви, по­ка вста­ёт сол­нце, жи­ви вмес­то ме­ня, ра­ди ме­ня, ра­ди ма­лень­кой На­таш­ки, ра­ди нем­но­го су­рово­го, но лю­бяще­го, па­пы. До­рогая моя, ми­лая, род­ная ма­моч­ка! По­ка ты бу­дешь жить, для ме­ня су­щес­тву­ет окош­ко в да­лекий и та­кой счас­тли­вый ма­лень­кий ми­рок детс­тва. Я все ещё на­де­юсь, что жизнь не кон­ча­ет­ся мо­гиль­ны­ми чер­вя­ми. Сей­час я нам­но­го стар­ше те­бя ма­ма, я древ­няя, со­вер­шенно… Я пом­ню твои лас­ко­вые, теп­лые ру­ки, ко­торые все вре­мя вы­тира­ли с мо­его ли­ца горь­кие, дет­ские сле­зы, за­щища­ли ме­ня от фан­тасти­чес­ких чу­довищ и стра­ха дол­гой зим­ней ночью, нес­ли в се­бе у­ют и за­пах све­жего, толь­ко из пе­чи, хле­ба.

Я по­няла это слиш­ком поз­дно. Прос­ти ме­ня за все. И спа­сибо те­бе.

***

Де­вуш­ка поджала гу­бы, её ру­ки би­ла нер­вная дрожь. Страш­но?

- Ещё что-ни­будь на­до на­писать?

- Да... На­вер­ное... Од­но­му че­лове­ку... Пом­нишь, той учи­тель­ни­це по ли­тера­туре... Я не мо­гу прос­тить се­бя, но мне хо­чет­ся, что­бы они ме­ня прос­ти­ли.

Лёг­кий ки­вок и руч­ка вновь бе­шено ко­лотит­ся о бе­лые лис­ты.

- Не бой­ся. Смерть - это не страш­но. Я её очень жду.

***

Все лю­ди со­вер­ша­ют ошиб­ки - это без сом­не­ния так. Од­на­ко фра­за "Каж­дый име­ет пра­во на ошиб­ку" бе­зум­но глу­па и неп­равди­ва.

Иног­да ошиб­ка ста­новит­ся ро­ковой. Как, на­вер­ное, и в мо­ём слу­чае.

Я про­шу вас, прос­тить свою не луч­шую уче­ницу, толь­ко прос­тить не по­тому, что я уми­раю или уже мер­тва, а по­тому что вы боль­ше не зли­тесь. Прос­ти­те ме­ня толь­ко в том слу­чае, ес­ли оби­да, ос­тавлен­ная мной, прош­ла. Вы пом­ни­те ме­ня? Я ду­маю: да. Я же­лаю вам счастья.

Зна­ете, я да­же ког­да-то по-дет­ски на­ив­но бы­ла влюб­ле­на в вас. Пы­талась пов­то­рить лёг­кие дви­жения рук, взгляд из-под рес­ниц. Ва­шу при­чес­ку, ма­неру раз­го­вора. Мо­жет это ме­ня и зли­ло. А ещё, я со­ветую вам, не сни­май­те оч­ки. Без них ва­ше ли­цо выг­ля­дит без­за­щит­но, ра­нимо. Не сни­май­те оч­ки.

До сен­тября ос­та­лось мень­ше ме­сяца, ско­ро сно­ва бу­дут зве­неть ко­локоль­чи­ки в шко­лах, при­зывая сво­их вос­пи­тан­ни­ков сесть за пар­ты. Стран­ные чувс­тва воз­ни­ка­ют в мо­ей го­лове, ког­да я слы­шу, как зве­нит ко­локоль­чик на 1 сен­тября. Хо­тя ско­рее воз­ни­кали... Стран­ное чувс­тво, ви­деть ма­лень­кую де­воч­ку с ог­ромным пор­тфе­лем, не­сущую бу­кет. Стран­ное чувс­тво… стран­ное. Та­кое, как буд­то воз­вра­щаюсь ку­да-то в свое, за­бытое, стер­тое прош­лое и ви­жу се­бя ма­лень­кой де­воч­кой-пер­воклас­сни­цей. Как же это бы­ло дав­но… Буд­то сто лет на­зад...

Жизнь про­ходит, ме­ня­ют­ся лю­ди, мес­та, со­бытия.

Моя смерть для вас ни­чего не зна­чит, воз­можно, вы и не уз­на­ете о ней. Но я про­шу у вас про­щения.

Не жи­вите прош­лым. И лю­бите, как рас­ска­зыва­ли - это ве­ликий дар.

***

- Прос­ти­те ме­ня... - шеп­чу еле слыш­но.

И рас­ка­лен­ный, тре­пещу­щий ша­рик рвёт­ся в гру­ди. Я чувс­твую, как лёг­кие за­пол­ня­ют­ся го­рячей, горь­ко­ватой кровью. Вкус же­леза в но­су, в гор­ле, на язы­ке. Кровь ещё жи­вая, ль­ет­ся...

- По­моги­те! - слы­шу ду­шераз­ди­ра­ющий крик.

Не на­до... Не на­до по­могать... Мне хо­рошо... Мне спо­кой­но, пра­виль­но.

Я слы­шу мяг­кий го­лос,

- Пой­дем, ма­лыш­ка.

Смот­рю на ру­ки - я ре­бёнок. Пух­лые руч­ки в пе­ревя­зоч­ках, бе­лое платье в цве­точек. И го­лос смут­но зна­комый...

Хрус­таль­ная лес­тни­ца. И я иду по ней. А где-то вни­зу пы­та­ют­ся спасти измученную болезнью обо­лоч­ку.

Не надо! Не спасайте! Мне хорошо.

Я счастлива...