Тропинка

Этот сон повторяется у меня уже не  в первый раз. Я  иду по тропинке из глубины сада. Мне хорошо знакомы и этот сад, и эта тропинка, и высокий дом с шатровой крышей, на крыльце которого сейчас никого нет. Но я жду, что выйдут хозяева, и я не смогу объяснить,  почему я оказалась на этой тропинке. Чувствую себя, чуть ли не преступницей, застигнутой на месте преступления.

Они приезжали, обычно, летом. Узнав об этом от взрослых, я бежала к тому самому высокому крыльцу и ждала, когда появится кудрявая смешливая девочка. Она выходила, и начиналось что-то похожее на праздник. Никогда ни с кем больше не получались у меня такие игры. Мы понимали с ней друг друга с полуслова, ее фантазия дополняла мою, и все вокруг преображалось. Некрашеные половицы пола превращались в бушующее море, мебель изображала острова, а комод с фарфоровыми фигурками и нарядными флаконами становился экзотической  страной. Передвигаться по комнате можно было только, перескакивая по стульям, табуреткам, половикам, чтобы не утонуть в «море».

Наши дома стояли рядом, дворы разделял общий забор. Ее отец и мой были двоюродными братьями, их связывала дружба, у нас с Наташей были старшие братья, тоже почти ровесники, - и все мы для скорости пользовались тропинкой в саду, которая начиналась от двух вынутых в заборе досок.

У нас был свой «штаб» в пустом курятнике, маленький участок земли за сараем, где мы сажали все, что нам хотелось, вернее то, что могли найти в походах по оврагам и пересадить к себе. Была своя библиотека, и даже своя стенная печать. Одно из стихотворений, опубликованное  в этой стенгазете, начиналось так:
             Носятся по двору двое козлов –
             Вова Протасов и Слава Шаров.
             Мнут помидоры, ломают кусты
             И нападают на огурцы.
             А за ними мчатся козлята –
             Девчонки и ребята…
Стихотворение было достаточно длинное, критическое и заканчивалось моралью, что хватит, наверно, тем козлам скакать, пора заняться делом.

Наши родители тоже много времени проводили вместе. Вот так, двумя семьями, мы ездили за Волгу, ходили купаться на этот берег, бывали в городском парке, в гостях.

Потом они все уезжали, я оставалась ждать следующего праздника. Иногда мне от Наташи приходили письма откуда-то с Севера, из городов, в названии которых был снег и иней – Инта, Ухта.

В доме за забором с вынутыми досками оставалась жить бабушка Шура, добрая, приветливая старушка. К ней я приходила с удовольствием. На детей она никогда не кричала, всегда находила нам какие-нибудь занятия: «А вы вот так поиграйте, именины кому-нибудь устройте». Даст нам вкусных кусочков, и мы стараемся, стол устраиваем, угощаем друг друга. Посадит нас у окна: «Посчитайте, сколько грузовых машин пройдет, сколько легковых, какого цвета». Один считает такие, второй – другие, выигрывает тот, кто насчитает больше за определенный промежуток  времени. Если мы слишком начинали шуметь, она предлагала сыграть в молчанку. Кто первый заговорит, тот и проиграл. Потом кто-нибудь начинал: «Вам барыня прислала туалет…» Сколько смеха и шуток вызывали все эти немудреные игры! А бабушка Шура сказки нам начнет рассказывать, анекдоты смешные про Пушкина, который сочиняет стихи для своей подруги:
         «Перед образом Крылова
         Сидит рыжая корова
         С бородавкой на носу,
         Жрет чужую колбасу»
Про барышень, не выговаривающих букву «л», которые встречают жениха: «Ира, Ира, ты забыра, что нам мама говорира, чтоб сидера и морчара, есри деро не твое!»
Знала она этих сказок и анекдотов великое множество. Иногда про жизнь свою рассказывала, иногда пересказывала прочитанные книги, читать в ее время немногие умели, а она научилась, хотя и не из богатой семьи.

Можно было просто взять книжку и сидеть рядом, посматривая на ее всегда занятые вязанием руки. Вязала она, обычно, крючком из белых хлопчатобумажных ниток. Крючок в ее руках мелькал так проворно, сплетал такое множество разнообразных узоров! Рисунки для своих кружев бабушка Шура и сама придумывала, и перенимала, где только могла. Но этот же самый проворный крючок в моих руках становился непослушным, никак не хотел пролезать в петлю, нитка с него обязательно соскальзывала, из белой быстро превращалась в серую.  Она посмеивалась, брала у меня вязание, и крючок снова становился послушным ее ловким пальцам, один из которых был как-то странно короче других. Я пробовала допытаться, почему он такой, но бабушка Шура не захотела говорить на эту тему, так я ничего и не добилась.

На стенах висели картины. Один огромный холст особенно поражал мое воображение. Тройка лошадей мчалась во весь опор, а на них нападали волки. Один уже вцепился зубами в шею крайней лошади, по шее текла кровь. В санях молодая женщина испуганно оглядывалась назад, прижимая к себе ребенка, мужчина погонял лошадей.

Однажды семья Наташи приехала, как всегда, летом, но в этот раз они не уехали, остались жить здесь. К нашим летним играм прибавились еще зимние. Вместе катались на лыжах, на санях. У нас были деревянные сани, в которые могли усесться сразу несколько человек, мы набивались в них большой кучей. Сани иногда опрокидывались, и вся наша куча с хохотом разлеталась по сугробам в разные стороны.

Кончилось все неожиданно. В очередной раз мы с братом забежали за Наташей и Вовой, чтобы позвать их на улицу. Но вышла их мать и ледяным тоном заявила, что Наташа и Вова никуда не пойдут: «Если мы плохие, значит и наши дети плохие. Больше они с вами играть не будут».

Года два Наташа проходила одна мимо шумной стайки ребят, в которой была и я. Ребята порой подсмеивались над ней, кричали вслед что-нибудь обидное. Я всегда молчала и с тоской смотрела на худенькую прямую спину подруги. Потом ей, видно, разрешили подходить к нам на улице, но в наш двор Наташа никогда не заходила. Когда она подошла первый раз, я даже не сразу нашла что сказать. Позже мы признались друг другу, что очень скучали и нередко видели во сне, как снова играем вместе. Но прежняя дружба уже не восстановилась, что-то было утеряно безвозвратно.

Подробности того, что произошло тогда между нашими семьями, я узнавала постепенно, взрослея. Дыра в заборе была забита наглухо, и ничто уже не напоминало о том, что здесь был проход и тропинка. Дядя Гена с женой написали неисчислимое количество кляуз на моего отца и его сестру тетю Нину. По малейшему поводу и без повода. На его кляузы почему-то немедленно реагировали, и неприятностей они причинили немало. У нас проверяли каждую машину песка и камней во время стройки, когда подстраивали еще этаж к нашему дому для семьи тети Нины, каждую машину дров. А после того, как умер от рака муж тети Нины, и она осталась одна с четырехлетним Сережей и падчерицей Юлей, родственники Юли и всевозможные организации стали получать письма о плохом обращении мачехи с Юлей. Сообщалось, что мачеха ее плохо одевает, плохо кормит, заставляет нянчить своего сына. Тетю Нину постоянно вызывали на какие-то комиссии. Юлю забирали с уроков в школе, хотя она и так училась без особого энтузиазма, и начинали расспрашивать, сколько у нее платьев, что она ест, как проводит свободное время. Как-то тетя Нина встретила жену дяди Гены, спросила:
- Как же ты можешь такое писать? Ты у меня даже дома ни разу не была и ничего не знаешь.
- А мне и не надо знать. Я напишу, а тебе пусть нервы мотают.
Если в нашей семье или у меня лично случалась какая-то неприятность, я думала о том, как обрадуются этому Протасовы. Ни отец, ни тетя Нина ни разу не пытались ответить им тем же оружием, а жалобы все продолжались.

А начался этот раздор, оказывается, с бабушки Шуры, так горячо мной любимой. Сына у нее было два – старший Геннадий и младший Борис. У Бориса детей не было, он жил с веселой, разбитной бабенкой в том же доме, где и Геннадий, им там отгородили небольшую часть. Он почти все время сидел в тюрьме. Выходил оттуда ненадолго и снова возвращался туда же. Жена не особенно скучала в его отсутствие. Работала она в пивной, поклонников у нее было множество, за них Борис ее «учил», приходя из очередной отсидки.

Геннадий работал следователем на Севере. Когда был снят  Берия, ему, видимо, пришлось уйти в отставку. Тогда-то они и приехали в наш городок на постоянное место жительства. Его жена Мария, сторонница твердого убеждения, что сор из избы нельзя выносить ни в коем случае, с бабушкой Шурой не поладила. Может быть, очень много было этого сора, который нельзя выносить. Она объявила мужу, что жить с его матерью не будет. Тот предложил матери перейти к Борису, то есть в единственную крохотную комнатушку к развеселой снохе. Бабушка Шура, такая всегда кроткая, покладистая, на этот раз почему-то не согласилась и подала в суд. Мои родители, бабушка (мать отца) и тетя Нина выступили свидетелями на стороне бабушки Шуры.

На суде Геннадий достал длинный список и перед притихшим в изумлении залом начал зачитывать все согрешения своей матери. И такая она, и сякая, и булочки она как-то приносила с хлебокомбината  своим внукам (его детям!). Я помню эти булочки – крохотные, словно игрушечные, насытиться ими было невозможно, но есть очень интересно. Приносила она их редко и только по одной – Наташе с Вовой и нам с братом. Что было еще в этом списке не знаю, но суд все-таки присудил бабушке Шуре остаться у дяди Гены, он обязан выделить ей комнату.

Комнату ей выделили, только жить там она не смогла. Снимала квартиру, потом жила у Бориса. Борис продал свою часть дома и купил небольшой домик-развалюху напротив, на другой стороне улицы. В этой развалюхе бабушка Шура доживала свои последние дни, здесь и померла. Умирала бабушка Шура долго и трудно. Уже когда жила у младшего сына, сломала ногу, перелом плохо срастался. Ходила она с трудом, потом и совсем перестала ходить. Лежала целыми днями одна в комнате с закрытыми ставнями. Борис где-то гулял, жена к тому времени от него уже ушла. Он приходил пьяный, тяжело плюхался на кровать, прямо на ноги матери и начинал ее охалить. Ни дядя Гена, ни его жена здесь не появлялись. Похоронил ее, правда, дядя Гена. Опутал могилу колючей проволокой и больше туда ни разу не пришел. Тетя Нина с Сережей сняли проволоку, поставили небольшой простенький памятник.

Узнала я и секрет короткого пальца на руке. Что-то рассказала моя мать, что-то тетя Нина, что-то я сама прочла в дневниках своего дедушки. Дедушку я никогда не видела, он умер, когда моему отцу было семнадцать лет. В сундуках среди старых книг, подшивок «Нивы», религиозных сборников долго еще попадались толстые и тонкие тетрадки, исписанные его рукой. Там были стихи, песни, переписка с родными и знакомыми, дневники. Бабушку Шуру (для него, конечно, просто Шуру) он любил. Наверно, она была красивая, что-то от ее красоты сохранилось и в старости. Привез ее сюда из деревни брат моей бабушки, за которого она вышла замуж совсем молоденькой. Вскоре муж умер, она осталась вдовой. А перед смертью муж попросил зятя (моего дедушку) не оставлять Шуру одну, помогать ей по хозяйству. Он и помогал. Дома рядом, управится у себя и к Шуре – дров наколоть, воду принести. А она добрая, ласковая, поблагодарит и посмотрит глазищами своими лучистыми. Уйдет Тимофей в рейс со своей поездной бригадой, а глаза эти в пути догоняют, улыбаются, словно обещают что-то… В письмах же совсем другое: «Ты пишешь, что я для тебя словно солнышко, но ведь у тебя жена, дети. Подумай, Тимофей…» Однажды Зина решила посмотреть, как муж помогает Шуре по хозяйству. Тихо поднялась по ступенькам крыльца, а они стоят за дверью, обнявшись, губы слились в долшом поцелуе.
- Бог в помощь вам! Хорошо вы дрова колете.
Тимофей ничего не сказал, а Шура отпрянула от него, сбежала во двор, схватила топор, ударила по своему пальцу.
- Кровью своей клянусь, не будет больше этого!
Ничего больше и не было. Ходила чужая, молчаливая, взгляда не встретишь, и не пытайся. А вскоре сосватали Шуру. Тимофей в очередном рейсе был. Приехал, узнал эту новость, да на том же поезде обратно, куда глаза глядят! Соскочил на ходу, покатился с откоса кувырком, прижался к земле и плакал, плакал, как ребенок.

Икон у нас в доме не было, и никогда я не видела, чтобы моя бабушка молилась, хотя умерла она в 72 года – возраст, когда многие, кто и не верил раньше, обращаются к богу.  В их семье умерли пятеро детей, причем двое за одну неделю. Умерла от дизентерии пятилетняя девочка, а семилетний ее брат очень плакал: «Как же мы теперь без Галочки будем?» Похоронили ее, Тимофей уехал в рейс. Приезжает, а в доме еще гроб стоит, умер и этот мальчик. Бабки обступили, стали утешать: «Бог тебя любит, любя, наказывает». Он собрал все иконы и разрубил в мелкие щепки: «Пусть бог меня не любит, пусть дети живут!»

Бабушка Шура в бога верила. Иногда и мне читала что-то из старинной книги с желтоватыми листами и узорными старославянскими буквами: «Только родителям смотри не говори». Но я все равно не понимала ничего из того, что она читала.

Шли годы, мы росли, родители старели. Отец получил квартиру, в доме осталась я с сыном и тетя Нина с Сережей. Жалобы стали приходить на меня: почему у меня остался телефон, его надо снять и передать дяде Гене; сжигали во дворе мусор - куда же его девать, если двор маленький, а машина для мусора в наши края не приезжает? На улице дядю Гену называли «Гитлер» или «фашист». И он, и его жена подходили, обычно, со слащавой улыбкой, расспрашивали о том, о сем, а потом любые, сказанные без всякой задней мысли слова извращались самым неожиданным чудовищным образом. Когда вдруг загорелся их дом, а я была на работе, соседи прибежали спасать мою веранду,  где стала дымиться краска и трескаться стекла. Заливали всем, чем могли, использовали даже бак с рассолом из-под грибов. Во двор Протасовых не вошел никто.

Отец так и не смог привыкнуть к новой квартире, его тянуло в старый дом, здесь он и умер. Я сидела у гроба, когда почувствовала, как на плечи, кроме огромного горя, давит еще что-то тяжелое. В дверях стоял дядя Гена. Худой, сгорбленный, всем своим видом напоминая коршуна, он стоял, молча, и тяжесть становилась все невыносимее. Потом он повернулся и вышел, все так же, не сказав ни слова.

Я уже давно не живу в том доме, не вижу этого забора, местами опутанного колючей проволокой. Но во сне все еще иду иногда по этой тропинке, которая ведет от заколоченной в заборе дыры.