Снегурочка

Игорь Панов отчаянно нуждался в деньгах.

Остатки веры в то, что энергичный человек в наше время всегда найдет, где подзаработать на кусок хлеба с маслом, мало-помалу канули в Лету после того, как жена Панова родила двойню, а потом, заболев, в несколько лет дошла до полной инвалидности, и Игорь пришел к выводу, что придется продать что-нибудь из личных вещей.

— Чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала купить что-нибудь ненужное, а у нас денег нету, — невесело процитировала жена.

Игорь загадочно улыбнулся. Ему можно было и не покупать что-нибудь ненужное. В нижнем ящике старого комода лежали вещи, бережно хранимые в его семье уже несколько поколений. Портреты прапрадедушки и прапрабабушки, шкатулки, табакерки, блюдо севрского фарфора, поддельное яйцо Фаберже… Спору нет, Игорь ими дорожил как фамильным наследием. Но обучением своих детей в престижной школе он дорожил куда больше, а деньги нужны были именно на «взнос в фонд школы».

Открыв заветный ящик, Игорь в последний раз перебрал прапрадедово наследство. Альбом с фотографиями отложил в сторону — все равно никто не купит, а сохранить хочется… Самые большие надежды Игорь возлагал на то самое яйцо «лже-Фаберже» и серебряные карманные часы с выгравированной сзади надписью «Дорогому другу от Ивана Никонова в день Рождества Христова». Засомневался, правда, стоит ли тащить к антиквару карандашный женский портрет с подписью «Снегурочка», но, поразмыслив, решил, что стоит. Вдруг кому понадобится? Женщина, изображенная на портрете, была удивительной красавицей…


***

Век стремительно катился к концу; к вечеру клонился день. Андрей Михайлович Панов, земский врач, практиковавший в N-ском уезде Новгородской губернии, усмехнулся, протирая пенсне. Все на его памяти изменилось, и не единожды, только дружба с Иваном Николаевичем Никоновым осталась прежней. Как хорошо, что Иван Николаевич наконец-то принял его приглашение погостить несколько дней! Вот и пролетка подъехала… Марья Сергеевна, благоверная Андрея Михайловича, немедля захлопотала, давая распоряжения прислуге Глаше.

Миновали минуты крепких объятий и возгласов «Эк ты поседел, брат! А ты! А сын-то твой где?», и уж дышат на столе свежевыпеченные калачи, Марья Сергеевна разливает из самовара чай, а Андрей Михайлович — ее фирменную наливку, рецепт коей без малого тридцать лет держится в секрете.

— Отчего же вы, Иван Николаевич, до сих пор без супруги? — отважилась спросить Марья Сергеевна. — Коли не встретили достойную, так одна моя старинная подруга три года как овдовела…

Иван Николаевич посопел и поерзал, удобнее умащиваясь в кресле, отхлебнул чаю.

— Мало кому я рассказывал об истории, приключившейся со мной в давней молодости, — начал он, — а если быть точным, то и никому. Кроме как старым друзьям, такое не расскажешь… Вот вам и расскажу.

После окончания альма-матер вздумал я, как вы изволите помнить, ехать на север, лечить деревенскую бедноту. Эхехе… молодой был, полон народнических идеалов… Однако же труд земским врачом в Архангельской губернии дал мне много бесценного опыта.

Как-то позвали меня в деревеньку одну к постели роженицы. Стояла глубокая зима. Снегу — по колено! И еще сыплет, понимаете ли, сыплет и сыплет с неба, будто мало сугробов насыпало. А я по молодости легкомысленно эдак встал на лыжи, саквояжик свой прихватил, раз — и в деревне! По счастию, помню, и роженица, и дитя ее были здоровы, разрешилась она благополучно, да-с… Папаша на радостях водки мне налил. Остаться предлагал, наутро лошаденку с санями обещал, благо дело уже к вечеру шло. Да где там!

До деревеньки той на лыжах — полтора часа ходу через лес. Вот и взбрело мне в голову промчаться на лыжах этим лесом, полюбоваться зимней метелью, а коли повезет, то и северное сияние через облака пробьется. И вот еду, еду я, — стакан водки в голову ударил, весело мне, щеки горят, и загадал я, что нынче же ночью встречу любовь всей моей жизни.

А метель-то усиливается. И мороз крепчает. Вскоре завьюжило так, что я едва мог разглядеть свою вытянутую руку. Знакомые тропки замело, и я этот лес перестал узнавать.

Каким бы самонадеянным ни был я тогда, а все же не по себе стало. Знаете ли, при таких обстоятельствах не столько мороз ноги-руки сковывает, сколько страх. И вдруг вижу: что-то вроде дома впереди. Огни не горят, ну да ночь уже стояла. Ну, я и решил в этот дом забраться да ночь и вьюгу переждать. Утро-то вечера мудренее!

Вижу, вы думаете то же, что и я тогда, друзья мои: дескать, набрел наш Иван-дурак на охотничий домик. Да не спорьте, дурак я и был! И в полной уверенности, что приключения мои закончились, вошел я в этот домик — дверь легко подалась, ощупью нашел свободное место, присел, к стене привалился да и заснул.

А наутро… какое там утро, белый день стоял. Я ведь рассчитывал, верите ли, что утренние лучи меня разбудят с раннего утра. Ан в домике том оказалось одно-единственное окошко, прорубленное под самым венцом. И вот, проснувшись, начал я осматриваться кругом — и увидел, что вокруг на расстеленной ряднине лежат рядком фигуры, полотном накрытые да уж очень на мертвецов похожие. Мне бы, дураку, бежать оттуда. Так нет же! Вздумалось мне приоткрыть полотно. Смотрю — и верно, мертвец. Старец седой. В домике-то холодно было, не так, как снаружи, но печки там отродясь не водилось, так что старик тот лежал почти как живой. Хоть я и доктор, и не пристало мне мертвых бояться, а все ж меня передернуло — и сразу я устыдился своего страха. Начал я — тоже сдуру, чтобы самому себе доказать, будто не трус — другие полотнища поднимать. Под каждым лежал мертвец. Старики, старухи — этих было более всего, мужик молодой с головой пробитой — я его даже узнал, помнил его, говорили о нем, что он дрова рубил, да и дерево на голову ему упало; мальчонка лет шести… Словно все, кто в той деревеньке отошел в мир иной, собрались в лесном домике на тяжкую дремоту.

И вдруг под одним саваном оказалась девушка. Молодая совсем, дивной красоты — таких девок еще встретишь порой в северных деревнях, они и в разгар лета кажутся ожившими Снегурочками, каким-то чудом затесавшимися среди смертных, — с толстой льняной косой. Наверное, при жизни ее безупречные щечки цвели как маков цвет, а губки ярко алели, но у мертвой лицо было голубовато-мраморным, и на нем четко выделялись темные соболиные брови. Но не красотой меня поразил девичий лик, а какой-то прозрачной, небесной одухотворенностью. Я застыл, любуясь ею, и вдруг что-то подтолкнуло меня, — я склонился и коснулся губами ее щеки… И что же? Ресницы внезапно чуть дрогнули и приподнялись, и из-под век проглянули полоской пустые, застывшие глаза! Серые и лучезарные даже в смерти, они будто спрашивали: что тебе, добрый человек? Будешь ли помнить меня?

И я, осенив себя крестом, поклялся: буду помнить, вовек не забуду!

С тех пор я более не встречал никого, похожего на мою Снегурочку. Про лесной домик мне позднее рассказали, что это «божета» — сарай, куда крестьяне сносят зимних покойников и хоронят их весной, когда сходит снег и земля оттаивает; а про девушку — что звали ее Марфой и умерла она от крупа… Но никто не рассказал, что мне было делать с памятью о Марфе. Я уж и пробовал влюбляться, но всякий раз понимал, что не ту даму я люблю, за которой ухаживал, — что ищу в ней черты моей Марфиньки, моей Снегурочки…

Что же, я смирился. Мы с тобой, друг мой Андрей Михайлович, уже немолоды; верно, скоро я встречу ее, чтобы не расставаться уже никогда…

…Давно закончил Иван Николаевич повествование, и высохли уж слезы на глазах Марьи Сергеевны, и расторопная прислуга Пановых Глаша убрала все со стола и подала курительного и нюхательного табачку, — а Андрей Михайлович все глядел в ночное окно и думал о превратностях человеческой судьбы.


***
Как ни старался Игорь Панов сдержаться у антиквара, но, выйдя из его царства гамбсовских стульев и панталон с ручной вышивкой, весело засвистел. Ай да прапрадед, помог потомку через сто с гаком лет! Теперь можно не только заплатить за школу, но и справить детям новые ранцы: антиквар заплатил в полтора раза больше, чем Игорь рассчитывал. И даже тот карандашный портрет у него чуть ли не с руками оторвали…

Антиквар, впрочем, не интересовался Игорем и его переживаниями. Он еще раз обдумал только что совершенную покупку. За табакерку он, пожалуй, переплатил, а вот имитацию Фаберже приобрел выгодно.

Мысли текли вскользь, снова и снова возвращаясь к портрету «Снегурочки». Он был скорее наброском и выполнен, конечно же, любителем. Но каково сходство! Разумеется, покупателей на него было бы нелегко найти, но антиквар и не собирался их искать. Он купил портрет для жены.

Антиквара звали Иван Николаевич Никонов, и он очень любил свою жену, стараясь почаще радовать ее всякими диковинками, в том числе — портретом более чем столетней давности, почти фотографически похожим на нее. И — бывают же совпадения — частенько называл жену «моя Снегурочка».