БЕЗ ШОР

БЕЗ  ШОР

   Всё яснее ясного, хотя достигал долго и трудно: в детстве о том не помышляют, в юности вообще не до того – отвлекают любовные мытарства, в зрелости ослепляет околокарьерное упорство и долг перед семьёй. Я, как и всякий, прошёл через это и только недавно меня осенило. Конечно, не на пустом месте: умозрительно я был вполне готов, но только рассудочно, а не душевно. И только тогда, в тот предзакатный час…
   Междугородний автобус был полузаполнен, слева, за окнами, ширился августовский закат. Над медлительно уплывавши деревьями, садами и огородами, над тёмной зеленью и смутной пестротой построек величаво алело и золотилось; переливчато рубиновое солнце медлило уходить, в полнеба простирая оранжевое, жёлтое и утончённо зеленоватое, хотя в зените и к востоку уже сочно синело и поблёскивали первые звёзды. Я не отрываясь любовался этим небесным действом и впервые физически ощутил космическую подоплёку обыденного, сотни раз виденного: не солнце уходило, но земля с деревьями, садами и огородами, шоссейной дорогой, по которой спешил наш автобус, со мной, прилипшим к озарённому окну, - вся земля с материками и , с далёкими морями и океанами, поворачивалась вокруг оси, скрывая от светила наши сельские широты, сгущая вечернюю тень.
   И мурашки побежали по моему телу. Ещё бы!  Впервые в жизни я почувствовал, как мала и несвободна земля, как жестки и неодолимы астрономические условия и как мы по-бытовому слепы и рассеянны, не ведая о своей космической первородности. И, честное слово, я растроганно оглядывал соседей, ехавших с рюкзаками и корзинами; кто-то из них дремал, кто-то буднично разговаривал – и отчего-то стало не то жалко их, не то наша беззащитная общность навевала сентиментальные слёзы. И всё-таки это чувство окрыляло, было необычайно хорошо от внезапного откровения и хотелось утешить всех, ободрить, обнять…
   Тёплый вечер сгустился, когда я возвращался домой. Привычные улицы преобразились: окрас зданий был особенно сочным; деревья, подсвеченные фонарями, почти изумрудными, окна – пристальными и живыми; но главное – люди !Все прохожие казались родными, какими-то трогательно уязвимыми и одновременно – значительными. Да и я сам себя ощущал новым, большим, враз помудревшим от просветлённого зрения. С этим внутренним подъёмом я и пришёл домой.
   А там меня ожидало некоторое испытание. В зале, как всегда, господствовал телевизор, и полулежащая на диване жена безотрывно следила за перипетиями холодящего бандитского сериала: там то и дело слышались какие-то крики и автоматные очереди. Ещё из прихожей я видел голубовато освещённое, казавшееся особенно бледным лицо супруги, её суженные глаза и сжатые кулаки.
   В смежной комнате, по обычаю, наглухо закрытой, за громким компьютером сумерничал внук, и машинные ритмы вместе с чудовищными звуками периодически заглушали телевизионные разборки… Признаюсь, мой недавний просветляющий закат стал несколько блекнуть в сознании, но я сбросил это наваждение, спокойно разделся и бодро вошёл в залу.
  - Чего привёз? – не отрываясь от захватывающего зрелища, спросила жена.
   К её видимому неудовольствию, маловато помидоры, а что до огурцов, то они в большинстве своём – бесполезные переростки, великоватые для баночного засола.
   «Это мелочи! - упорно думалось мне. – Она утомлена после работы, это пройдёт.»
   Отужинав на кухне, я подошёл к окну. С высоты десятого этажа просторно виделся наш пригородный посёлок – тёмные частные дома вдоль приосенённых берёзами улиц; редкие оранжевые фонари театрально подсвечивали густые чёрно-зелёные кроны, сквозь которые там и сям подмигивали живые окна. Августовский вечер перетекал в предосеннюю ночь, полную сочной небесной сини и мерцающей звёздности.

Х            х           х
   Предрассветные часы только укрепили мой провинциальный космизм. Как водится, я проснулся до восхода, тихо оделся и вышел на улицу. Восток начинал желтеть; казалось, спящие дома и цепенеющие растения были зачарованы медлительным поворотом окрестностей в сторону светила. И я. Малая частица планетарных окрестностей,  тоже чувствовал этот поворот! Более того, я уже представлял, как громадная голубая планета, несущаяся в чёрном пространстве, медленно подставляет восточно-европейский бок горячим лучам солнца: утренняя заря постепенно алеет, а вдоль горизонта огненно золотеет, наливается – и вот показывается округлый краешек светила, он, пламенно переливаясь, возрастает над фиолетом далей, постепенно заливая жилые строения и перелески алым, отчего окрестности приобретают экзотические цвета и оттенки…
   А я стоял, потрясённый обыденным восходом, и, кажется, ощущал ступнями замедленное планетарное движение. Какое потрясающее действо! Но почему-то моих земляков оно не особенно восхищает; скорее наоборот – первые из них, мельком взглянув на зарю, спешат к своим гаражам, гремят железными воротами и церемонно выводят железных коней на влажный от перворосья асфальт. Но я даже мысленно не осуждаю их – задаром обретя астрономическое богатство, стоит ли, всякий раз задирая головы, ловить столь привычный рассвет? Земная жизнь и без того слишком многозаботна.
   Конечно, я это осознавал, тем более, что и меня грешного не обошла стороной пресловутая многозаботность. Родившись в глубинке, а по сути в захолустье, в семье простецкой и, честно сказать, малокультурной, мне пришлось мучительно подниматься с колен, самообразовываться, с великим трудом пробиваясь к цели. Достигнута ли она, так и не могу сказать, потому что со временем открываю в себе неожиданные наклонности: так, много лет занимаясь физикой полупроводников, начинаю ощущать тягу к поэзии; тайком пописываю, вовсе не считая себя первоклассным поэтом. Но стремление к самовыражению только возрастает, и я уже с тревогой чувствую раздвоение души.
   Впрочем, скоро это кончится. Вовсе не страдая мнительностью, я точно знаю: моя техническая карьера под угрозой срыва – в нашей лаборатории вокруг моей персоны плетут интриги, маразм крепчает и не в последнюю очередь из-за моей независимости, даже бунтарства. Во всяком случае именно так полагаю я, но вот какие подспудные соображения у шефа Льва Абрамовича, только могу догадываться. Но повод избран достаточно законный: я уже достиг пенсионного возраста, и надо освобождать дорогу молодым, талантливым и не слишком, но зато из именитых семейств. Некоторое время назад я негодовал, а теперь не просто остыл – внутренне согласен с гонителями: а вдруг они косвенно подталкивают к обретению истинного призвания?

Х                х                х
   Пенсия намечается небольшая, так что жена заранее недовольна. Если говорить начистоту, я не слишком счастлив в супружестве. Вместе мы живём четвёртый десяток, а взаимопонимание всё улетучивается и улетучивается. Вероятно, нашла коса на камень. Банальная истина о том , что противоположности сходятся, к нам неприменима: мы оба слишком горячи и неуступчивы. Со временем всё чаще и чаще возникают ссоры почти на пустом месте, по бытовым мелочам. Это меня ранит, но и я хорош: вспыхиваю, как огонь, и в позорном запале оскорбляю жену, а потом мучаюсь непосильно… Эта депрессия длится долго – днями, а то и неделями.
   Грешным делом, начинаю думать, что в молодости трагически ошибся…
   Но как это соединить с моим потрясающим открытием?! И мне так жалко и жену и себя, так нелепы наши стычки – как их соединить с чувством планетарности? Когда я вижу  спутницу жизни, располневшую, с поредевшей причёской, с женскими болячками, сердце сжимается от чёрствой вины. Это мучительно! И я сегодня же кинусь к её ногам…
   А покамест возвращаюсь домой освежённым и раскаянным. Утро становится всё ярче и ярче, небо просветлённо голубеет и высокая луна уже напоминает полуоблетевший одуванчик. Августовская зелень окрестных деревьев и кустов сирени перезрело предосенняя, вот-вот появится первая прожелть. И всё равно – пока лето; звонко, с лёгкой картавинкой, звенят воробьи, плотоядно каркают вороны, а пронзительных стрижей уже не видно – они на днях улетели.
   Жены дома нет – ушла на работу, а внук, до полуночи погружённый в интернет, спит во все лопатки: на службу ему поздно вечером. Всё это привычно, но ведь по-прежнему жить грешно! В сущности, все мы – дети космоса и состоим из элементов, порождённых сверхзвёздами. Так утверждают учёные, именно так сознаю и я. С этой точки восприятия, весь наш быт худосочен. Я нисколь не преувеличиваю. Правда, понимать это мучительно – слишком срослись мы с суетными буднями, и ничто нас не выбьет из потёртого седла, не правда ли?
   Кстати, не однажды мы спорили об этом с моим давним приятелем Степаном Андреевичем, в прошлом журналистом районной газеты, а теперь – матёрым пенсионером. Именно «матёрым», определённо точно: он весьма грузен, даже рыхловат, и хотя страдает одышкой, но курит за троих, отчего полное лицо его серо-землисто, а седая щетина видится продолжением кожи; редковолосый, с большими залысинами, он так лобаст, что из-под крутого надлобья смотрит почти по-бычьи – упорно и наступательно. Столь же наступателен он и в разговорах. Собственно, по этому мы и разошлись на полгода. Степан Андреевич живёт в соседней девятиэтажке, но я не вижу его и до сих пор не особенно переживал об этом. Правда, у меня есть некоторые оправдания: неотступные садовые дела исключают малейшее отвлечение. Раньше садом мы занимались вдвоём с женой, но болезни мешают ей – так что я и швец, и жнец, и на дуде игрец. Это вовсе не тяготит, наоборот – только на земле я чувствую себя полноценным человеком. И всё-таки моё затворничество затянулось – человеку нужен человек. Потому-то я сегодня и пойду к полузабытому приятелю – надо исправляться!

Х                х                х
   Степана Андреевича я застаю на придомовой скамейке. Он сидит в благодатном тенёчке, как всегда, в безрукавке нараспашку и дымит, как паровоз.
  - Привет, пропадущий! – машет он рукой. – Ну что с видами на урожай?
  - Всё отлично, - присаживаюсь рядом. – Как здоровьице?
  - В пределах возрастных допусков. – привычно отвечает Степан Андреевич, тяжело, с присвистом дыша. – Что не заходил? Зазнался?..
  - Не до зазнайства. С грешками борюсь.
  - Ну и как?
  - С переменным успехом: сперва я их, а потом с лихвой они меня.
  - М-да, дело обычное. Таскать нам, не перетаскать. Церковники говорят, что человек повреждён со времён Адама, душа его слепа, оттого и множит прегрешения. Я атеист, но с этим, пожалуй, соглашусь. Ты посмотри, что в мире творится! Вражда всё яростней и яростней, а землю как испохабили! Она, бедная, еле выносит нас, из последних силёнок крепится, но скоро сбросит в тартарары – не случайно участились климатические катастрофы то там, то здесь. Я вообще думаю, что боженька крепко ошибся с созданием человека, этого двуногого тирана и самоубийцы, не так ли? – и собеседник прямо-таки боднул меня своими сталистыми глазами.
  - Как тебе сказать… - замялся я с ответом, боясь обидеть резким несогласием. – Не совсем так, Степан Андреевич. Ты прости меня, только мне кажется – нет, я уверен, что верующие думают иначе. Да, все мы изначально повреждены, но ведь это не приговор! А наша воля. Наш выбор меж добром и злом? Да, дьявол силён и коварен, у него – миллион уловок и хорошая практика… Но ведь мы – дети космоса, интеллектуальный компонент его, обладатели ноосферы. Ведь так! И что же, в апатии опустить руки? Плыть по вонючему течению?..
  - Как ты переменился! – воскликнул Степан Андреевич. – Раньше таких речей я от тебя не слыхивал.
  - Меняемся понемногу, - смутился я, и так захотелось в деталях, сполна рассказать о недавнем прозрении, однако я сдержался, зная скептический, увёртливый нрав своего собеседника.

Х             х            х
   Если откровенно, разговор со Степаном Андреевичем не удовлетворил меня – не было высказано заветного, что переполняло и побуждало делиться с ближними и дальними. И когда позднее снова ехал в сад, пассажиры казались роднее и беззащитнее. За окнами, вслед за встречными автомобилями, уносились назад промышленные пригороды, потом пожухлые поля, перезрелые перелески, пёстрые деревеньки; а над всем этим жарко голубело просторное небо с многоярусными, округло громоздящимися, ослепительно перламутровыми облаками. С трудом верилось, что это диво изваяно из водяного пара и только – так причудливо, так величаво и нездешнее стояли они в зените!