Власть красоты

ВЛАСТЬ  КРАСОТЫ
(житие художника)

   Нет, это не сон! Я только что прилёг, ещё не закрыл глаза – и вдруг на фоне смутного окна увидел силуэт. Я с некоторым испугом стал всматриваться, и силуэт помалу прояснился: уже различалось лицо, лёгкие встрёпанные волосы, широкие плечи… Да, это был Юрий! И тут страх сменился радостью: мы снова вместе! Воистину смерти нет, душа вечно жива и легко преодолевает пространство-время, не говоря о могильном тлене.
   Что для неё какие-то восемь лет и сотни вёрст? Вот она, перевоплощённая, нетронутая могилой, почти приблизилась ко мне потрясённому, и я вижу дорогие черты покойного друга-наставника, слышу его тихий голос: «Как здесь хорошо». От немого восторга я не в силах ответить и только смотрю, с потайной опаской впитываю полувидение, ибо догадываюсь, что единение кратковременно… Так и есть – вскоре силуэт тает, ночное окно, смутно подсвеченное фонарями, проясняется; я один в комнате, но послевкусие внезапной встречи всё ещё пьянит, и внутренняя дрожь не утихает.
   По правде говоря, в течение восьми разлучных лет мы не расставались. Помимо дневной памяти, окрыляли яркие сновидения. В них Юрий по-новому бытовал, показывая мне свежее жилище, похожее на мастерскую – не слишком просторную, с низким потолком, зато густо увешанную невиданной живописью комнату. Ничего подобного не приходилось видеть! Куда Эрмитажу с Русским музеем! – холсты были написаны наособицу: и цвет, и фактура, и сама живописная ткань – миллиметр за миллиметром  излучала какой-то невыразимо освежающий, нездешний свет (то ли небесный, то ли Божественный).
   Всякий раз замирая от восторга, я смаковал это цветовое чудо, радуясь за старшего друга, наконец-то достигшего художественных вершин, о которых мучительно тосковал вживе. Помнится, во снах я говорил ему об этом, а Юрий как-то буднично молчал, потом, отшучиваясь, отмахивался: пока всё не то, надо налаживать…
   Просыпаясь, я долго вспоминал прелестную живопись, мысленно сравнивая её с музейными шедеврами, и не находил сравнения: ни любимый Юрием Сезанн, ни любой из имрессионистов, не говоря о представителях русского модерна, - никто из них не вставал вровень увиденному. Я поначалу недоумевал, а позднее некое прозрение поднимало ввысь: значит, с земной кончиной творчество не прерывается и там, за гранью земного, истинные художники достигают абсолютного самовыражения.
   В жизни было не так. Родом из глухой провинции, из захудалого рабочего посёлка, юноша и не думал о художественных высотах. Послевоенная безотцовщина, серый, монотонный быт, почти непроглядная нищета, хулиганистая мальчишья среда с воровством, а позднее и тюремными посадками – это ли «джентельменский» набор для грядущего художества?! Единственное, что спасло, - страстное желание рисовать, и оттого восхищение перед всеми, кто мог это делать. Конечно, в захудалом посёлке таких было наперечёт. Хорошо, что нашёлся какой-то старичок, неумело копировавший Шишкина; это он пристрастил Юрия к карандашу и бумаге.
   А потом был областной город, художественное училище, бедные, но пытливые соученики, талантливые наставники. Родные почти не помогали – нечем было, когда он снимал хибару у скандальных окраинных пьяниц. Насмотрелся всякого шалмана на своей бандитской хате, но училище спасло: там приоткрылось настоящее, но запретное «буржуазное» искусство – Гоген, Ван Гог и, конечно, потрясающий Сезанн, на долгие десятилетия окрыливший…
   А тогда, в приснопамятные пятидесятые, помалу возгоралась Божья искра, как оказалось, вселённая в провинциала; товарищи стали замечать это, преподаватели подбадривать. Ну что ж, пора было вставать на собственные крыла – так уж повелось: или пан – или пропал!
   И не пан, и не пропал, а всего-навсего прозябал в другом провинциальном городе художником-оформителем. Бесконечные объявления, изредка поздравительные плакаты, идиотское подтрунивание начальства, и за все «удовольствия» - нищенская зарплата. А ведь появилась жена, родились дети…
   Задним числом скажу, повезло Юрию: оказалась Валентина истиной жженою художника – умной, покладистой, долготерпеливой. Другая б, среднестатистическая, гневно б хлопнула дверью, перед уходом изрядно изматерив; на не та Валентина: кроме женской любви, она обладала интуитивным пониманием сокровенной значимости мужа, во-первых, видя его работы; а во-вторых, наблюдая уважение к нему со стороны местных художников. Вышло так, что не муж, а жена стала домоправительницей- добытчицей: Валентина активно подрабатывала, подкармливала Юрия, обувала-одевала подрастающих детей.
   А что же он? Скрепя сердце продлевал незавидную службу, а в свободные часы жадно писал натюрморты и пейзажи, запойно рисовал на улицах, втайне любуясь обыденными горожанами среди незатейливых домов и домиков, огороженных косыми заборами. Особенно привлекали девушки и молодые женщины: рисуя, он тайно влюблялся в них, даже ревнуя к парям и зрелым мужам. Трогательны были и старики со старухами, томящиеся на остановках или в базарных очередях – всё было родным и ненаглядным!
   Вскоре в городе открылась детская художественная школа,  и Юрия  в числе первых пригласили преподавать. Слава Богу! Постылая служба без сожаления похерена – теперь он в родственной душевной обстановке, к которой прикипит почти на тридцать лет.

Х                х                х
   Нет, время не летело, но неуклонно шло. Привычное неторопливое бытование прибавляло телу тучности, а душе – недовольства. Преподавание отнимало слишком много сил, но искусство требовало полной отдачи и заявляло об этом всё настоятельнее…
   Мы тесно сблизились именно в этот период. Грузноватый и полнощёкий, с лёгким нимбом волос над головой, Юрий был всё таким же лёгким в общении, с изящным юмором и тонкими суждениями о людях искусства. И только иногда, особенно в вечерние часы бесконечной работы над рисунками, он иронически самоуничижался: «Это – пустяки, почеркушки! Вот если бы написать, тогда бы…» И он невольно грустнел, а я, честно говоря, терялся: мне ли было знать о глубине его неудовлетворённости?!
   Его городская известность, даже слава в узких кругах только усиливали упомянутую неудовлетворённость. В его сознании, как я думаю, высился творческий пример великого Сезанна, и в этом незакатном свете будничные «успехи» обречённо меркли, умалялись чуть не до нуля. Такова жестокая цена художества: или всё – или ничего! А быть посредственным обывателем в этой области, почивать на сомнительных «лаврах» Юрий не мог, да и не хотел. По большому счёту, никакие бытовые трудности, даже трагедии (неизлечимая болезнь сына, происки школьных завистников, сплетни «доброжелателей») – по большому счёту, ничто не могло отвлечь от художнических тревог. Даже усугубляющееся нездоровье не занимало так, как творческий минимализм.
   А инее, как и его городским соратникам, очень нравились Юрины работы.  Он с заметной неохотой показывал сотни рисунков и десятки холстов, постоянно в своём духе оговариваясь, я же восхищался всё больше и больше. Нескончаемая графическая сюита завораживала тонкой поэтичностью, любовной меткостью глаза и карандаша; будничный русский горд, некогда породивший Илью Муромца, представал во всей неброской красе, но и сокровенности. Он жил в каждом листе, широко шелестел деревьями и плескался окскими волнами, тарахтел автобусами и звенел девичьими голосами, неумолчно чвикал воробьями и утробно урчал голубями. Юрины рисунки омолаживали город, я нисколько не преувеличиваю!..
   Зато живопись шептала о другом: тончайшие градации цвета и света, дивное напыление красок как бы увенчивали обыденные предметы, возводя их в ранг первотворения. Цветы, стаканы, бутыли, банки с солениями, начищенный картофель в блюде с водой – любая вещь или предмет переставали быть самими собой: запечатлённые «снайперской» кистью, они становились первоцветами, первостаканами, первобутылями – то есть будто бы заново созданными влюблённым мастером. И это было чудом!
   А между тем бытовые чудеса истощались. Умер во цвете лет сын Миша, дочка развелась, оставшись многодетной матерью, собственные хвори обострились до нестерпимости. Жутковатые будни, и никаких чудес… И мир сузился до размеров десятиметровки, под завязку забитой тысячами сторонних рисунков, никому не нужными натюрмортами, мёртвыми тюбиками, кистями. И уже не спасает многозаботная. постаревшая Валентина, не ободряют иногородние соратники по училищу – да и помнят ли вообще? К счастью, всё ещё помнят, всё ещё звонят. А что им скажешь? Не пожалуешься, только скорбно простишься – им жить, мне скоро на покой…

   Мы хоронили Юрия на загородном погосте, обосновавшимся среди молодого сосняка. Была благодатная майская пора, пронзительно зеленела юная травка, бархатно шумели тёмные, красностволые деревца. Юрия было трудно узнать: он похудел, почти облысел и лежал как-то грустно и скованно. Когда закапывали, с соседней могилы, где на кресте пестрело фото, радостно улыбался золотокудрый сын Миша.

Х          х         х
   И грустно, и радостно одновременно. Грусть-то понятна, а радость? Но ведь полного забвения нет: многочисленные ученики, с Юриной помощью вставшие на крыла, до сих пор помнят и почитают; единичные соратники по боевым пятидесятым отнюдь не обеспамятовали, вспоминая неповторимый творческий стиль; наверняка помнят Валентина с внуками. Но это не всё. Юрины работы в местном музее и в частных коллекциях, есть они и у меня.
   И всё же его физически нет, не звучит его высокий, сердечного тембра голос, отмелькали милые шутки… Лично для меня старинный русский город по-над элегической Окой опустел и уже не привлекает.
   Да, разлука тяжка – смерть на время разъединила. Но ведь только «на время»! Грянет день – и я тоже уйду в те пределы… А пока буду ласкать отсветы вчерашнего сна. Я снова пребывал в той невысокой мастерской, снова радостно видел Юрия, он был в рабочей клетчатой рубашке и стареньких штанах, в руках держал кисть. Как заведено, по стенам – десятки живописных работ, да каких! Они много неожиданнее прежних: иной цвет, иная фактура, иные, дерзкие мотивы. «Это невероятно! - восхищался я. – Как ты достиг этого?» Юра смущённо молчал, тайком поглядывая на входную дверь. И вот она распахнулась – и на пороге радостный, просветлённый Миша. Здороваясь, он что-то говорил, но я не различал что, слишком был потрясён и обескуражен. Его неожиданным появлением.
   Так выходит, они совместно работали? Наверное, так и есть – ведь сын также был художником. Я старался расспросить творческую чету, но они отмалчивались, загадочно улыбаясь.