Другой

ДРУГОЙ

«Я слышу себя в другом, с другими и для других».
                М. Бахтин
 

   Это наваждение какое-то! С недавних пор мне кажется, что я теряю себя – не физически, а душевно: будто перестаю слышать своё собственное, исконное, а как бы расширяясь в пространстве мегаполиса, невольно переключаюсь на голоса других, настраиваюсь на их внутреннюю волну и слышу не просто слова, но их внутренний смысл, если угодно, подтекст; и это аналогично тому, как если бы внезапно распахнулся мир ультразвуков.
   При этом внешне особых перемен нет: я всё тот же немолодой горожанин, всё того же социального и семейного положения, исключая разве того, что незаметно старею телесно, зато морально отнюдь, даже наоборот – резко меняюсь и, думается. Не в худшую сторону. Иначе как объяснить это поразительное многоголосие окружающего, эту человеческую симфонию, до того неслыханную мной? Конечно, я не закоренелый эгоист, для которого его Я – незатменный свет в окошке, и для меня случались минуты, а то и часы единения; и я вполне понимал, а иногда любил, и не только женщин, - и всё-таки по прошествии времени сознаю: то было в полсердца. А теперь…
   А что собственно «теперь»? сам я доподлинно не знаю, что со мной происходит. Вот, скажем, Тамара, с которой живу третий десяток лет. Поначалу, когда молодеческая чувственность мутила разум, я её, можно с казать, и слухом не слыхивал – тело, горячее женское тело, только оно поило допьяна, и не понадобились слова, всё казалось и без них понятным, исполненным высокого значения и даже сверхсмысла. Правда, затем ангельский голос плоти постепенно слабел, становясь суше, а теперь, мне стыдно признаться. Окончательно стих, но зато вместо этого…
   Да что скрывать! Вместо этого я с содроганием слышу раздражительную отповедь дорогой жены, уже обременённой природными женскими недугами. Но главное не в этом. Обычная бытовая интонация, даже когда мы не в ссоре,  просто вопиёт о несчастном супружестве, о том, что муж, как она выражается, «простодыра», так и не сделавший карьеру, упустивший все возможности, какие выпадали; отсюда наше небогатое настоящее и неизбежно нищенское будущее. По поводу последнего не знаю, а вот настоящее действительно незавидно: да, я не олигарх и не финансовый воротил (чего нет, того нет) но ничего страшного я грешным делом не вижу – ведь весь народ в таком положении, когда окрыляет присказка: «Не до жира – быть бы живу». Совместно живём третий десяток, но прозрел  я только сейчас. Что это – банальное равнодушие ко мне? Или непостижимые женские комплексы?
   Но, честно говоря, не хочется копаться в семейном белье. Жизнь много разнообразней и, по счастью, неисчерпаемей. Я убеждён в этом с недавних пор, а до того бывало всякое, вплоть до зевотного безразличия к монотонному повседневью, когда служба поднадоела, став унылым источником прокормления, а впереди – ничего, кроме регулярного хождения на работу, и никаких тебе судьбоносных перемен, новых встреч и откровений… Да, всё это было совсем недавно, и мне досадно оттого, что безлико прожиты, может быть,  самые плодотворные годы.
   Возможно, именно это обострённое сожаление об утраченном и раскрыло во мне «второй слух». Впервые я ощутил это, общаясь с давним своим приятелем, назову его Н. Он действительно приятель, а не друг (ТАКОВЫХ У МЕНЯ НЕТ). Мы вместе росли, учились и по странному совпадению почти одновременно поженились. Дальше наши пути разошлись (так, кажется, пишут в посредственных романах?) Да, мы работали в разных отраслях народного хозяйства: я по части технической, он – по гуманитарной. А теперь о внешности. Н. худощав, невысок, бледен; шевелюра его, несмотря на годы, ещё полновесна, но беспорядочна, так же как и полуседая бородка – пижонский атрибут служителей муз. Не скажу, что Н. успешно эту службу нёс – тоже по нынешним временам голь перекатная….
   Мы встречаемся редко, но, как говорится. Метко. О чём я? Да всё о том же – о «втором слухе» Вот, скажем, сижу я на его измызганной тахте с немыслимо затёртым покрывалом  асфальтового цвета, вглядываюсь в нетрезвое бородатое лицо, краешком глаза окидываю до боли знакомую, неприбранную холостяцкую комнатуху, где вопреки батарее пустых бутылок и засохших остатков то ли ужина, то ли завтрака, господствуют книги на полках, на подоконнике, даже на заплёванном полу; да, сижу на тахте против захмелевшего Н., что валко маячит над колченогим столиком и говорит грубоватым, боевым голосом о том, что искусство – дело двоякое, что но возвышает и одновременно губит творца, потому что окружающий мир – это всего-навсего слабый отблеск действительности, созданной искусством; но творец, как всегда, вопреки всему возводит здание Красоты и Гармонии….
   Далее Н. прерывается, чтобы разлить по стаканам дешёвый напиток. Я, как водится, отказываюсь (просто желудок не принимает это пойло), а мой визави профессионально опрокидывает очередной стакан. Больно смотреть и слушать! В подоснове теоретических выкладок приятеля – его горькое одиночество, катастрофическая неустроенность, когда «простые» мужики волком воют и ли спиваются с круга. Но Н. держится молодцом: его недельные запои, как я точно знаю,  сменяются затяжной трезвостью и многописанием. И не смотря на это, мне его почти по-бабьи жаль: семейная жизнь вконец разладилась, две жены предали, а третья, по его идейным убеждениям, просто исключена…
 Но я отвлёкся.  Итак, стакан опрокинут, приятель смачно отрыгивает:
  - Ах, хорошо! Я знаю только одно: истина – в вине. Вчера выпивали на кладбище, куда мы пришли помянуть одного поэта. Был поздний вечер, стремительно темнело – куда денешься: ноябрь… Конечно, могилу так и не нашли, сели на ближайшую скамейку, за чужой столик и хорошенько пригубили… Ты знаешь, это дело философическое – пить на погосте! Я сегодня даже стих написал. Где это?
   И он, как всегда, долго перебирает четвертушки мятой бумаги, на которых привык писать. Наконец, находит, подносит к близоруким глазам и читает глуховатым голосом:

Ядрён портвейн на кладбище вечернем,
Когда надгробья призрачны, а тьма
Пронзительным  своим антисвеченьем
Трезвительна для сердца и ума.
Могила чья-то – Инны или Анны –
 Пристанище для тостов разбитных.
Так откровенны, так чисты и странны
Слова, слова и паузы меж них!
Здесь ты как есть – без площадных ужимок,
Пред Богом и собою н солжёшь…
Портвейн допит. Мы нетрезвы, но живы,
Почти забыли, что такое ложь.

   Боже мой, какое сиротство, но и самостояние! И можно поспорить о том, чего именно больше в этих сдержанных строках. Во всяком случае лично я и сочувствую и горжусь своим приятелем, и мне его вовсе не жаль; я не жестокосерден, просто очень уважаю мужество человека безнадёжного, сточки зрения обывательской. Ну какой он безнадёжный, когда отважно мыслит и оптимистичен в глубине души?!
   Должен признаться, именно такого непоказного оптимизма очень много у так называемых «простых россиян». Да, живут они по большей части или за, или у черты бедности; да, внешне не слишком или совсем неблагополучны, зато не опускают рук, не ожесточаются (разве что уступают зелёному змию). Да что далеко ходить! На днях ехал в автобусе и невольно подслушал разговор двух старушек. «Подслушал» - слово неточное, потому как собеседницы говорили громко, на весь автобус, как бы приглашая попутчиков. Одна старушка, смеясь, рассказывала другой, такой же ветхой и плохо одетой:
  - Меня внучка спрашивает: «Бабушка, когда ты умрёшь?» Зачем это тебе, говорю. «А мама верит, когда ты умрёшь, мы продадим твою квартиру и купим мне пианино». Вот чего они ждут…
   И добродушно, по-детски, рассмеялась хрипловатым старческим смехом. Я заметил, что многие из попутчиков невольно заулыбались. Я  не представляю подобного разговора между стариками где-нибудь  в Бостоне или Брюсселе – как говорится, у них менталитет другой: что для русского благо, для немца – капут!..
   Вот так и живу, обратившись в обострённый слух. При этом перестаю слышать себя грешного – это не слишком интересно. Растворяться в других – и насущнее и живительнее, отныне я в этом уверен.