Осенние известия

ОСЕННИЕ  ИЗВЕСТИЯ

   Со стороны Волги резко пахнуло арбузом. Недоумение объяснилось: недавно косили откос, и ветер широко разносил дух скошенной травы. Преодолевая тугие порывы ветра,  мы подошли к чугунному парапету и, как водится, загляделись. Октябрьские дали были туманны, ненастные тучи, гонимые с северо-запада, затеняли заречье, дальние и ближние перелески, острова и реку, ставшую сталисто неприветливой. Но золотая горизонталь широко простиралась вдоль горизонта, и это радовало.
   Нам было зябко, но мы не отводили взгляды от неоглядных далей. Здесь всегда бывало так: вас как бы уносило в бездонное заволжье, за куртины и озерца, за рассыпанные борские постройки и дальше, дальше – за туманный окоём. И в этот раз мы долго стояли, опершись на чугунные перила, заслонялись от ветра, но зачарованно смотрели вдаль.
  - Какая ширь, дух захватывает! – восхитился я.
  - Да, царственно поставленный город. Лучше не скажешь, - согласился Олег.
   Но ветер прохватывал не шутя, и мы отвернулись и пошли  вглубь переулка, решая, не зайти ли снова в кафе. Зашли, чтобы согреться, и взяли по рюмке водки. В тот холодный день мы не раз согревались, и это не было предосудительным: едва ли не с полгода не видевшись, мы наконец-то встретились с обоюдным желанием «навести полуразрушенные мосты». Да, прежняя приязнь ослабла – мы это чувствовали, но сорокалетнее знакомство, общие университетские годы чего-то стоили, и лишаться этого не хотелось, тем более в нынешние индивидуалистические времена.
   Потому и созвонились, чтобы совместно прогуляться по городу, наговориться, как в прежние времена, выяснить возникшие недоразумения. А их-то, судя по всему, накопилось немало. Возможно, потому, что жили по-разному – что называется, в разрозненных мирах: он – в сфере предпринимательства, я – на вольных пенсионных хлебах да ещё с окололитературным оттенком.
   Вот и после продувного откоса мы снова сидели в тёплом кафе и продолжали разговор, пунктирно длившийся несколько часов кряду.
  - Нет, ты не прав. Зачем пытаться писать вещи, обречённые на гибель? Цивилизация загнивает, а значит недолго протянет, а с ней и всякое художество.
   Я смотрел на него, раскрасневшегося в тепле да ещё после стограммовой подпитки и нехотя возражал:
  - Пусть наша цивилизация, как ты говоришь, обречена. Бог с ней. Потом возникнет что-то другое, хочется верить, более гармоничное… Как же не пытаться посильно приближать это?
  - Ты думаешь, нынешние писаки способны на это? О присутствующих не говорю. Вспомни, сколько их было в советские времена. Орденоносцы, лауреаты премий! А какие тиражи они заламывали! Сотни тысяч, миллионы… И где все эти «гении»? На помойке истории, разве не так?
   Олег возбуждённо вытирал потную лысину, затем расстегнулся. Я смотрел в его наступательные зеленоватые глаза, видел говорящий узкий рот, изрыгающий инвективы, и отчего-то было жаль этого полунаивного трибуна. И уже в который раз я примиряющее ответил:
  - Не стоит быть категоричным. Мы не в состоянии объять необъятного. Это дело историков или на худой конец политологов.
  - Не говори о них! – почти вскричал Олег. – Это, по большому счёту, эгоистические ничтожества. А твоя политика – раковая опухоль на теле несчастного человечества…
   Я согласился. В самом деле, мир на грани глобальной катастрофы, а виновники того – американские стратеги вместе со своими европейскими подпевалами.
  - Ты прав. Не будем о политике, - продолжал я. – Только не думаю, что теперешний бизнес способен спасти мир.
- По Достоевскому, красота спасёт… Но ведь она не всякому открывается, а создавать красоту – удел гениев.
  - Ты прости, ну а природа, разве её красота не для всех и каждого?
  - все видят по-разному. Ты, к примеру, по-своему, когда копаешь грядки или поливаешь рассаду. Я – человек городской и к земле почти равнодушен, если не сказать больше. По мне, парк много привлекательней дикого леса… И вообще наших деревенщиков от прозы не перевариваю – слишком навозом попахивают!
   Меня это возмутило, но из дипломатических соображений пришлось промолчать. Спорить не хотелось – я хорошо знал задиристый нрав Олега, его страсть вызывать на противоречия, на спор ударить по рукам, чтобы обязательно выйти победителем. Это бывало на студенческой скамье, ничто не изменилось и теперь…  И чтобы спасти встречу, я предложил повторить по рюмке. Когда остограммились, я переменил тему:
  - Как твоя семейная жизнь? Не жалеешь, что окольцевали?
  - Всё нормально. Свою Ольгу узнаю с новых сторон. Недавно ездили к ней на родину, родня нас отлично встретила и рассказала, как Ольга помогала нянчиться с племянниками и племянницами.
  - Она вроде из деревни?
  - Из районного городка. Да, это почти деревня.
  - Вот видишь. А ты говоришь…
  - Я как рыба об лёд, - отговорился он своим излюбленным. Это значило, что беседе пришёл конец. Или Олег устал от холода, от случайных забегаловок и, не дай Бог, от меня не слишком уступчивого.
   Через десять минут мы расстались.
   С площади, где справа от кремлёвской башни поставлен кургузый памятник, я возвращался на троллейбусе. В такую осеннюю непогоду он был полупустым, что было по мне. Я свободно сидел у холодного окна и смотрел на разномастные вывески, на тёмные толпы, казалось, слепо шедшие среди огнистых потоков автомашин. То и дело за окном чередовались: «Сбербанк», «Пятёрочка», «Аптека 36,6», «Фарфор», «Мир сантехники», «Банк Зенит», «Спар» - десятки пестревших вывесок, вся многоликая реклама наступательного рынка. И я, человек окраины,  вполне свыкся с этим –уже не поражала кричащая пестрота, нагловатое право утверждать и настаивать. И действительно, стоило ли надрывать душу, как  в приснопамятные девяностые, когда всё новейшее раздражало – от неуёмной телерекламы до наглой приватизации? «Времена меняются, властно изменяя нас грешных», - так думаю я, провинциальный экс-журналист, рыцарь мелких газетёнок, а ныне вынужденный затворник и претендент на застенчивую музу.
   Да, резкий общественный слом искорёжил судьбу: что казалось незыблемым, расползлось на стороны и сгинуло. Тогда-то бывшие однокашники по истфилу разбежались кто куда: те, кто пошустрей,, как Олег, - в предпринимательство; кто нерасторопней, как я, - в вялое прозябание. Так и шло год за годом – кто-то укреплялся, кто-то нищал материально и душевно… А ко дню сегодняшнему наш «фронт» оголился: из семи бывших филологов парней остались только мы с Олегом; остальные, как ни печально, почили в бозе. О кончине бывших приятелей я, как правило, узнавал от активного Олега – только он худо-бедно поддерживал связь с соучениками по факультету; я же оказался «отрезанным ломтем», о чём теперь пассивно сожалею. Собственно говоря,  наша сегодняшняя встреча с моей стороны была паническим бегством от одиночества: это я через неоднократные телефонные звонки вынудил Олега Булычёва раньше обычного оставить свою контору и почти бездомно, как в далёком студенчестве, мотаться по городу, беспорядочно заходя «для сугреву» в случайные забегаловки, где Олег щедро сорил деньгами, не позволяя мне вынимать замусоленные сотки…
   Так убежал ли я, горемычный, от томительного одиночества своего? По совести говоря, не очень далеко – на расстояние вытянутой руки .И дело, конечно, во мне самом: слишком одичал я на своей окраине, как бы сказал Олег, изрядно пропах навозцем. Наверное, это неплохо ( как ни говори – связь с землёй); только в нашей буче, боевой кипучей, это прозябанию подобно. Куда мне с провинциальными пристрастиями – да в калашный ряд?!
  Примерно об этом и думал я, сидя в вечернем троллейбусе и потерянно провожая взглядом разноцветные вывески, полосовавшие первые этажи зданий. Огромный, во многом чуждый город уплывал за окном, я почти не узнавал его проспектов, за последние годы резко изменившихся, размашисто подновлённых и в отличие от меня помолодевших.
   На окраину ехал около часа, потом шёл пешком мимо обшарпанных хрущёб и деревянных сараев; деревья были голыми, и под моросящим дождём листья липли к ботинкам. В отличие от шумного центра, здесь всё привычно и греет уединённую душу. Фонари тускло светили под дождём, их свет виделся липким, так же липко горели окна. Издали увидел свою пятиэтажку, кухня была освещена.
   Жена встретила хмуро: тонкий женский нюх чуть ли не с порога уловил водочный запах.
  - Опять? – упрекнула она. – На какие шиши пьёшь?
  - Олег угостил, - отстранённо ответил я.
  - Чего ему не угощать! Он – бизнесмен, не то что некоторые штатские…
   Это был камешек в мой огород. Правд, я уже привык – так что на упрёк не среагировал. Тем более Ирина была права: нынче я – рядовой пенсионер, без дополнительной подработки и время от времени умудряюсь «гулять» на куцый загашник. Рассказывать подробности нашего времяпрепровождения не стоило – всё равно жена не поймёт да ей и неинтересно. К тому же я давно знаю, что Олег Булычёв ей отчего-то неприятен. Не исключено, причиной тому – дела давно минувших дней, когда все мы были моложе и разгульней. А может, причина в другом – кто их, женщин, разберёт?
   К несчастью, десятилетиями мы с Ириной не столько слились, сколько разъединились; говорить о сокровенном у нас не принято особенно с тех пор, как дочери повыходили замуж и разъехались одна – во Владимир, другая – в Мурманск. С потерей дочерей ( именно с «потерей», а как иначе?) в семейных отношениях исчезло то-то заботливое, даже сентиментальное, и теперь наши родительская теплота разделена меж двумя городами. А нам вдвоём что? Кроме сугубо бытового, ничего не требуется…
   Вот и сидел я уединённо за стаканом чая. В кухонное окно поверх голых крон было хорошо видно огнистое заречье – мерцающая, дрожащая в воздухе россыпь. За каждой огневой крупинкой – чья-то неведомая жизнь; там – невстреченные люди, их горести и радости, рождения и смерти. Всё до отопи обыденно. Наверняка я с теми людьми никогда не встречусь, никогда не узнаю об их сокровенном… Но ведь и они со мной! И всё-таки нас должно что-то объединять, даже роднить – общее время, что ли? Или же прав Олег в том, что всякий видит по-своему? Это как в живописи (я читал у искусствоведов), каждый художник напишет один и тот же мотив наособицу, непохоже на других. В таком случае, что же нас объединяет, и существует ли нечто объединяющее?..

Х                х                х
   А на другое утро я об этом уже не думал. Дождь прекратился, светило низкое солнце, блеклой позолотой отливал влажный листопал. Я шёл лесом, тихим и высоким; тропка, заваленная листвой, вела меж тёмных деревьев, подробно, до мало-мальской ветки, обозначенных на озарённом небе. Я тонул взглядом в распахнувшихся глубинах и высотах, мне было хорошо и покойно, как всегда бывало наедине с лесом.
   «Парк гораздо привлекательнее дикого леса», - почему-то вспомнилось Олегово признание. М-да, как говорится, таскать нам не перетаскать!.. Разве могут сравниться причёсанные лесопосадки с этой силищей и особенно по весне, когда гремит птичий хор, когда упорно прут из земли травы, а деревья чуть ли не гудят от взнявшихся соков?! Странный ты, Олег батькович, не пойму я тебя – уж не закис ли ты в своём комфортном офисе?
   Пресловутый «офисный планктон» - странное порождение наших дней. Бескорневая прослойка лощёных мальчиков и девочек с особым менталитетом и «птичьим» языком, дотошные потребители благ и баксов, своего рода бренд новоявленного рынка… Так я рассуждал в саду, собирая несметные яблоки, уродившиеся в этом году. Потом окопал и подвязал малину, укрыл молодой виноград, посаженный на южной стоне, разжёг костёр. И греясь около него, помалу остыл – поубавил ниспровергательный пыл. Социологи подсчитали: предприимчивых людей всего процентов пять, не больше; а остальные, в том числе и я, - уж не балласт ли? Они создают, обогащают производство, а мы вяло потребляем? Одно дело наёмные работники, ну а мы, пассивные пенсионеры?.. Вот и выходит, что расклад-то совсем иной.
       Правда, Олег Булычёв, насколько я знаю, ничего не производит, а торгует недвижимостью. Ну и что из того? Всё равно он вписан в систему современного рынка – это факт. Так что поумерь пыл, наберись уважения к тем, кто не таков, как ты. Это гораздо честней и справедливей.

Х                х              х
   Так я на неделю выпал из контекста нашей встречи, заметно успокоился и мне стало казаться, что прежнее единение во многом восстановлено. Олегу не звонил – не хотелось мешать в его хлопотном предприятии. Да ещё резко отвлекли кровавые украинские события, предостерегающие выступления нашего президента и прочее в этом духе. И вот, как гром среди ясного неба, - в теленовостях вижу растерянного Олега, его сотрудников, стоящих вдоль стены, и строгих людей в штатском, занятых выемкой документов. Телекомментарий был скуп: «За неоднократные нарушения законодательства и деяния, подпадающие под определение махинаций деятельность агентства прекращается»… Что за чёрт! Это Олег-то махинатор?! Меня это выбило из колеи.
   Я всё рассказал Ирине и мне показалось, что она нисколь не удивлена.
  - Все они таковы. Большие деньги портят. Это хуже алкоголизма – пьяницы могут закончить, а те – никогда: деньги идут к деньгам, и чем дальше, тем больше.
   Говоря это, она раскраснелась и полное лицо её внезапно вспотело. Я с недоумением смотрел на жену – и не узнавал её.
  - Откуда ты знаешь, что он – вор?
  - Знаю, не первый год живу… То и дело по телевизору показывают. Да не таких, как твой Олег, там публика московская, почище!
  - Ну знаешь ли…
  - Иди к своему Олегу, утешь его вместе с молодой женой.
  - Во-первых, он не мой. А во-вторых, надо быть добрей.
  - Ты у нас добренький, куда уж мне…
   И опять схватило за горло одиночество. Я еле сдержался, чтобы не наговорить грубостей. Сорвись я – и снова поедом бы ел себя неотёсанного, и и померк бы, как случалось не однажды. Чтобы не продлевать ссоры, молча оделся и выбежал на студёный ветер. Куда податься? Не в чапок же на самом деле? И я пошёл к Ивану, к старшему другу художнику. Ходу – двадцать минут через перелесок и автостраду до соседних Выселок. Уже смеркалось, снова было пасмурно и бездомно. Вполуслепую, по знакомой тропке, миновал чёрный перелесок, едва дождался, когда иссякнет огнистое полчище машин, перебежал через шоссе, а там, слева, уже задрожали огни загородного поселения.
   Иван занимал стандартную «двушку», в меньшей комнате он спал, в большей писал – это и была его мастерская. Как всегда, он встретил меня радушно:
  - Давненько не бывал. Проходи, проходи… Новый этюд дописываю, сейчас угощу.
   Привычная теснота и творческий беспорядок: окна без занавесок, стулья с коробками красок, в центре – перепачканный мольберт, рядом, в глиняном горшке – кисти в бумажных колпачках, тут же – растворители в круглых и плоских бутылках. Словом, бесхозная жилплощадь матёрого вдовца-живописца. Я уж не говорю о стойких запахах, которые с непривычки запросто свалят с ног.
  - Вот он, свеженький! – поглаживая седую бороду, другой перепачканной рукой показывает он.
   Я вижу лесной осенний пейзаж: синее округлое озеро, окружённое золотисто-оранжевыми деревьями; своего рода земное око, устремлённое в небеса. Живопись плотная, сочная, под стать ядрёному октябрю.
  - Хорошо! – только и говорю я. – Свежо, чисто, как всегда, по-твоему.!
  - Тут ещё писать и писать, - отмахивается Иван.
   Я смотрю на его небольшую фигуру, одетую по-рабочему – в бесцветную клетчатую рубаху, в серые, с пузырями на коленях, штаны и стоптанные тапки; смотрю и думаю: «Вот художник милостью Божьей, бескорыстнее ребёнка и при этом такая строгость к себе!»
  - Нынче осень холодная, - говорит он. – Дожидаюсь светлых деньков и пишу. Не могу без натуры – она вдохновляет! Как ни говори, а создание Божье. Земля с небом в вечной гармонии, толькомы из неё выпадаем. Чего далеко ходить! –посмотри, что в мире творится… А всё оттого, что мы изначально грешны, наше сознание так и не прояснёно, мы не видим себя в истинном свете, будто пелена ослепила…
   Я сочувственно слушал, в который раз разглядывая холсты, тесно развешанные по стенам, - пейзажи, портреты, натюрморты, написанные энергично. Не удержался и рассказал об Олеге.
  - А чему удивляться? Где деньги, там и проходимцы. Я не говорю о твоём приятеле – чего не знаю, того не знаю… Я о других, что шустрят и выгадывают. Какие там совесть и честь! Хапнуть бы – и дело с концом…

Х                х                х
   Возвращался расслабленно-успокоенным. И вовсе не из-за водки, выпитой с Иваном; во мне открылось другое зрение. Говоря о живописи, старший друг упрекнул собратьев по искусству в «мелкозрении» (именно так и сказал!). Он уверен: время требует иного восприятия – космического, если хотите. Иван зримо представил нашу планету с тонкой оболочкой атмосферы; земля летит в чёрном, бездонном пространстве, поворачивая то один, то другой бок к светилу. Если постоянно держать это в уме, тогда и живопись станет иной – возвышенной и прекрасной. Почему величавы работы мастеров Возрождения? Да потому, уверен Иван, что они обладали космическим зрением. Да и что вера в Бога, если не чувство извечного Космоса?
   Возвращаясь ночным перелеском, я соглашался с этим. Не одна живопись, но всё искусство в целом требует космического чувства. Вера ли это, космизм ли, - всё насущно для художника, и размениваться на карьерную возню – преступление перед талантом… Я не считаю себя вправе рассуждать об этом – ведь я почти графоман, мелкая сошка, но и во мне иногда просыпается тоска по великому; в праве ли я из самоедства угнетать её?..
   По счастливому совпадению, в это самое время ночное небо очистилось и меж голых крон высыпали сочные звёзды. Нет ничего случайного!  Придя домой, я помирился с женой и, умиротворённые, мы легли спать.

Х              х               х
   Утром позвонил Олег, голос его был утомлённым.
  - Как твои дела, старина? – осторожно осведоился я.
  - Как сажа, бела… - думаю, отмахнулся он.
   Договорились встретиться в офисе. Олег назвал адрес, пояснив, что его агентство находится в обычной девятиэтажке и добавил: «Это на периферии центра»… В самом деле, офис оказался обычной квартирой, экипированной на рыночный манер: вместо привычной мебели, - компьютеры, шкафы с папками, какие-то бланки. Кроме Олега, в помещении никого не оказалось.
  - Я распустил сотрудников на два дня, пока всё устаканится.
  - Так что же случилось? – не выдержал я.
  - Дело странное, но до пошлятины простое… Выяснилось, что в городе давно орудует банда жуликов, скупающих квартиры у одиноких алкашей. Я не знаю подробностей, но из объяснений следователя понял: эти шустрые подонки до полусмерти поили клиентов, потом подсовывали бумаги, и алкаши в беспамятстве подписывали. А потом их увозили за город и в лесном массиве убивали…
  - Ну а ты здесь причём?
  - И я задавал этот самый вопрос. Оказывается, эту «левую» жилплощадь банда продавала через нескольких агентств, в том числе две квартиры и через меня. Думаю, следствие заподозрило моё агентство в причастности к махинациям, перерыло все бумаги, допросило всех и меня тоже… Ну откуда можно было узнать, что квартиры криминальные? Ведь бумаги были в порядке – комар носа не подточит!
  - Ну и как же теперь?
  - Да никак. Подозрения вроде сняты, но престиж уронен, не скоро отмажешься. Я-то вроде очухался, но вот Ольга… Молодая ещё, небитая. До сих пор причитает: «Какое безумие! Ведь отчётность-то в полном порядке».
  - Может, тебя конкуренты подставили?
  - Не думаю. Но уверен, что радуются! Дело такое: либо ты их, либо они тебя. Любезный рынок, одним словом…
  - Выкинь это из головы, - ободрил я. – Брось хандрить, пойдём лучше проветримся.
   И мы пошли центральной Покровкой в густой толпе пологим спуском к Волге. В перспективе запруженной улицы, в неярком осеннем свете бордово темнела Дмитриевская башня кремля с зелёным островерхием. Шли почти молча, заинтересованно поглядывая на женщин. Справа и слева тянулись высокие дома с яркими вывесками, а над домами, словно в узком русле, текло белесое небо с лёгкими облачками.