Через тернии

ЧЕРЕЗ  ТЕРНИИ

1
   Будь я настоящим писателем,  окрестил бы этот день хрустальным. В самом деле, земля промёрзла, витал мелкий снежок, небеса, подсвеченные серебристым солнцем, были высоки и легки; и на всём отливал сочный стеклянный отсвет. Слегка морозило, лицо приятно пощипывало, я шёл затвердевшей тропой и нёс самое драгоценное – сегодня законченный рассказ о любви. Не было сомнений: это моя удача, и я в подражание гению всё нашёптывал: «Ай да Ликин, ай да сукин сын!»
   Меня распирала гордость: я смог, я выдержал нежный тон повествования, соединив лично пережитое с науличным, наверняка испытанным многими, если не всеми! Именно так учит писать Николай Игнатьевич – руководитель нашего ЛИТО, и по счастливому стечению обстоятельств – мой наставник, а с недавних пор, надеюсь, и старший друг. С его тонким чутьём и богатым литературным опытом просто невозможно не оценить достоинств моего рассказа; как бы хотелось, чтобы Николай Игнатьевич похвалил, и если б заметил недочёты, то мелкие, незначительные, - к этой заслуженной «ложке дёгтя» я вполне готов. Признаю, исправлю и пошлю рукопись в какой-нибудь московский журнал… Я шёл бодрящим морозцем и уже представлял страницу престижного издания с названием моего шедевра под изысканным именем – Илья Ликин.
   Это видение слепило меня. Я не замечал ниспадающего снежка, щиплющего морозца и уличную толпу, ничего не знавшую о судьбоносной рукописи, покоящейся в грудном кармане; честно говоря, мне было жалко этих несведущих людей, страшно далёких от литературы, от её чарующих тайн и даров; эти люди равнодушно проходили мимо и никто не оглядывался на меня, многообещающего автора, который, который…
   Словом, я почти летел на крыльях несомненного успеха и был силён и сверхталантлив.

2
   Меж нами доверительные отношения – это мне льстило: кто я и кто он?! Да, мы оба из сельской глубинки, но за Николаем Игнатьевичем – славный литинститут, московские контакты и, наконец, публикации, а за мной… слепые потуги всего-то! Он с отличием закончил учёбу, триумфатором приехал в наш город и вот уже тридцать лет радует местных читателей, взращивая нас, литературную поросль. Конечно, перестройка всех оскопила, в том числе и нашего наставника: московские публикации истощились; одно время Николай Игнатьевич был сокрушён, но потом оправился, правда, ненадолго – ведь и наше местное издательство приказало долго жить… И теперь, по его словам, все графоманы ринулись в гении: чем толще кошелёк, тот и пан.
   Некоторые из нашего ЛИТО, кто постарше, за свой счёт поиздавали книжонки; это не понравилось наставнику, и он стал предостерегать нас, молодых, от скоропалительных публикаций – произведение надо выстрадать, и нет ничего вреднее авторского самолюбия, а тем паче пустопорожней гордыни.
   Не знаю, как это получилось, - только из молодых литовцев он выделил меня. Повторюсь: это мне льсти т, но и помогает внутренне собраться. Теперь я свободно вхож в дом Николая Игнатьевича, меня ласково привечает его жена Валентина, полноватая, улыбчивая и безумно обожающая своего Николюшу, лучшего писателя земли русской. Доброжелательны ко мне его дети – старший молчаливый сын и очаровательная девятиклассница дочка, по словам Николая Игнатьевича, его литературная надежда.
   Боюсь сглазить, очевидно в «надежды» попал и я. Чем я приглянулся, сказать трудно, могу предположить – по общим деревенским корням. Городские литовцы в основном заносчивы, а порой и высокомерны, часто критику Николая Игнатьевича принимают в штыки, чего не случается со мной; напротив – я постоянно самоуничижаюсь, понимая, чего стою на литературном фронте… Короче говоря, мы с Николаем Игнатьевичем подружились; во всяком случае он со мною доброжелателен, а нередко и доверителен, рассказывая о голодном детстве, о страшной войне, сделавшей его круглым сиротой, о неусыпной «колотьбе» ради куска хлеба, о странствиях по городам и весям, прока со второго захода не прибился к литинституту.
   Понятно, я раскрыв рот, слушал, не пропуская ни полслова, особенно об институтском братстве, где мой наставник был старостой, а потом и комсомольским вожаком; меня просто завораживали рассказы о случайных встречах с Юрием Казаковым и Виктором Астафьевым – это мои кумиры. В общем, наше неравноценное товарищество, на радость мне, явно укреплялось, и это, не скрою, укрепляет…

3
   Сейчас приду, поднимусь на второй этаж, позвоню в дверь. Как всегда, откроет улыбающаяся Валентина, выскажет искренний комплимент по поводу моего молодеческого вида, а потом в прихожей появится Николай Игнатьевич, по привычке, скромно одетый, какой-то домашний, мы поручкаемся и он  поведёт меня в кабинет – тесную комнатку с узкой кроватью и письменным столом, на котором лежат книги и рукописи, но, само собой, «царствует» натруженная пишущая машинка (Николай Игнатьевич – враг компьютеров, пишет исключительно от руки, потом правит и перепечатывает)…
   В этот раз мне открыла очень расстроенная Валентина. Как говорится, на ней не было лица, она растерянно топталась у порога, и мне показалось, что не очень хочет приглашать.
  - Что случилось? – остолбенел я.
  - Николюша, он… - Валентина неопределённо махнула рукой в сторону закрытого кабинета. – Ты уж как-нибудь поаккуратней, - просящее напутствовала она.
   Против обычая, Николай Игнатьевич не вышел встречать. Я осторожно постучал.
  - Это ты? – услышал я глуховатое. – Заходи.
   Этого я не ожидал! Наставник был изрядно выпимши, на столе, оттесняя машинку, стояла початая бутылка портвейна, стакан, рядом лежал кусок хлеба с луковицей.
  - Будешь? – рассеянно спросил Николай Игнатьевич и плеснул в стакан.
  - Я не знаю… - замялся я. – Что это? Что с вами?..
  - А!.. – резанул он ладонью воздух. – Поминаю.
  - У вас кто-то умер?
  - Я сам. А кто ещё. Да ты не пугайся. Ты мне заместо сына, всё расскажу. Только выпей, мне будет легче.
   Пришлось выпить. Я вопрошающе смотрел на дорогого наставника и почти не узнавал его. На землистом лице, без пятнышка румянца, прямо-таки «кричали» глаза, седые волосы были спутаны, а борода всклокочена, чего раньше просто не могло быть. Николай Игнатьевич сидел как-то неловко, почти кособоко, его несвежая рубашка была расстёгнута до пояса, и я смущённо обратил внимание на рыжую грудную поросль и почему-то особенно тронули тощие ключицы.
  - Ты не бойся, не удивляйся. Произошло то, чего я всегда боялся. Когда в институте на лекциях говорили об этом, не верил, считал столичной блажью заевшихся профессионалов… Оказывается, они были правы, да ещё как!..
  - О чём вы? – не понимал я.
  - О чём? Да всё о том же. О литературе. О творческих провалах, которых не миновать.
  - Не понимаю…
  - Да тебе ещё рановато понимать. Ты – в начале. Вот  потом когда-нибудь поймёшь. Не дай Бог, конечно…
  - Николай Игнатьевич… - окончательно растерялся я.
  - Ничего, ничего, всё как должно быть, - странно ответил он и налил себе. Выпил, криво поморщась, похрумкал луковицей. – Жена, дурёха, испугалась… Ведь она считает меня гением, недооценённым и проклятым завистниками. Она в курсе всех моих проблем, и сильно переживает. Это хорошо. Только сейчас во вред, мне это мешает, а ей невдомёк… Кончился Колька Царёв – был и нету!.. А ты не пугайся. Я только умер как писатель. На днях, как ножом, резануло по нутру: конец, приехали!
  - Но ведь книги… - попытался я возразить.
  - Что книги? Да, они когда-то росли из души, а теперь?.. Хоть километрами пиши – и всё одно и то же! Исписался вконец, каюк мне. Это происходит незаметно. Вроде пишешь, растёт листаж, но открытий – нема. Всё та же тягомотина скуловоротная, привычная до сблёва. Сначала храбришься: ничего, мол, пройдёт, а дальше – больше. Невыносимо!..
   Я готов был провалиться сквозь землю – и это не пустые слова! Что делать? Как утешить, когда не знаешь болезни? Да и кто я – ровня ему?..

4
   Возвращался я затемно окончательно потерянным. Голова гудела от пережитого и, не скрою, от излишне выпитого. Николай Игнатьевич не раз посылал меня в магазин, а когда встревоженная Валентина пыталась воспрепятствовать, грубо цыкал на неё. В общем, мы изрядно набрались, особенно расхристанный наставник. Повышая голос, он говорил и говорил о собственной художественной кончине, аж мутные слёзы текли из глаз…
   И вот я шёл по непроглядным улицам, и ничуть не радовал морозец с молодым снежком, в ослепших глазах померкли предзимние звёзды и даже новорождённая луна, как ни странно, отпугивала; казалось, это не серпик, а некий клинок, заточенный до немыслимой остроты, вот-вот он сорвётся и пронзит сердце.