Княгиня русского стиха

КНЯГИНЯ РУССКОГО СТИХА   (к 200-летию Каролины Павловой)

Картина литературной Москвы 20-40-х годов позапрошлого века без этой фигуры будет весьма неполной. Обитательница Московского Парнаса тех лет, завсегда желанная гостья в салонах З. А. Волконской и А. П. Елагиной, она по праву изображена на знаменитой картине Г. Мясоедова, где А. Мицкевич импровизирует Пушкину, в соседстве с Вяземским, Чаадаевым, Веневитиновым, Жуковским. «Тень пушкинской славянофильской Москвы, старого московского романтизма и тогдашнего милого, слегка простодушного, слегка сантиментального (что не мешало ни уму, ни чувству) “стихотворчества”…» – так, однако, снисходительно определяет место К. Павловой в русской литературе издатель и критик П. Перцов в своем отзыве на выпуск двухтомника ее сочинений в 1915 году. Другой критик, К. Арабажин, отреагировал на то же событие несколько иначе: «Каролина Павлова принадлежит к числу наших замечательнейших поэтов, – нужно ли это доказывать после восторженной оценки ее поэзии в отзывах Баратынского, Хомякова, Языкова, графа А. Толстого, К. Аксакова, И. Киреевского, Шевырева, М. Каткова, К. Бальмонта и многих других? Между тем, в наши дни лишь очень немногие знают поэзию Павловой, а для широких кругов читателей ее стихи как бы не существуют…»
Действительно, рядовому отечественному интеллигенту имя К. Павловой, как правило, мало что говорит и сегодня: книги ее стихов библиографическая редкость, даже при высокой оценке ее поэтических заслуг литературоведы вспоминают о ней нечасто. Но, возвращаясь к процитированным двум отрывкам, нельзя не спросить: который из них ближе к истине? Стоит ли в данном случае восстанавливать справедливость и воздавать по заслугам поэтам, не стяжавшим в потомках широкой популярности? Для начала обратимся к биографии…
Каролина Карловна Яниш родилась 10 (22) июля 1807 года в Ярославле, но провела детство в Москве. Отец поэтессы, немец, врач по образованию, профессор Московской медико-хирургической академии, сам человек разносторонний и высокоодаренный, обеспечил дочери прекрасное домашнее воспитание. Стихи Каролина начала писать довольно рано – на немецком, французском, английском, итальянском, испанском, потом увлеклась стихотворными переводами с русского. Впоследствии этими стихами и переводами заинтересовался и дал им высокую оценку посетивший Москву проездом на Урал выдающийся естествоиспытатель Александр Гумбольдт. Именно он показал их Гете, и тот также их одобрил и даже прислал поэтессе ласковое письмо, а ее рукопись, согласно некоторым сведениям, всегда хранил на своем столе.
Осенью 1826 года, на одном из вечеров в салоне Зинаиды Волконской, Каролину знакомят с Адамом Мицкевичем. Между ними вспыхивает взаимное чувство. Год спустя польский поэт делает ей предложение и получает согласие. Непреодолимое препятствие явилось в лице богатого и влиятельного в семействе Янишей дяди: он решительно воспротивился браку племянницы с опальным поэтом. Неопределенность отношений, в конце концов, разделила влюбленных. В апреле 1829 года, навсегда уезжая из России, Мицкевич вписал в альбом Каролины посвящение – строки, проникнутые надеждой на новое свидание:

Когда пролетных птиц несутся вереницы
От зимних бурь и вьюг и стонут в вышине,
Не осуждай их, друг! Весной вернутся птицы
Знакомым их путем к желанной стороне.
Но, слыша голос их печальный, вспомни друга!
Едва надежда вновь блеснет моей судьбе,
На крыльях радости помчусь я быстро с юга
Опять на север, вновь к тебе.
                (пер. В. Брюсова)

Каролина Карловна в долгу не осталась. Впоследствии она создаст множество стихотворений, посвященных А. Мицкевичу, почти всегда возвращаясь к дате их объяснения в любви – 10 ноября, что свидетельствует о неповторимости и серьезности первого ее чувства. И не раз еще она будет вопрошать его о том же:

Взносясь над всей тревогой света,
В тебе, хоть жизнь свое взяла,
Осталась ли минута эта
Средь измененного цела?

Однако долгие месяцы и годы разлуки сделали свое дело: Мицкевича увлекли другие события и другие женщины. Больше они не встретились.
В 1833 году в Германии выходит первый сборник К. Яниш на немецком языке «Das Nordlicht» («Северное сияние»), включавший ее немецкие стихотворения, переводы из Пушкина, Баратынского, Языкова и переводы русских песен на немецкий язык. А через шесть лет в Париже появится второй ее сборник, на французском, оригинальных и переводных стихотворений «Preludes» («Прелюдии»). 
В скором времени умер богатый дядя, оставив племяннице большое наследство. В 1837 году Каролина выходит замуж за известного литератора, поэта и беллетриста Николая Филипповича Павлова. В конце 1830-х – начале 1840-х годов их дом становится одним из московских литературных центров. Здесь бывали Аксаковы, Баратынский, Гоголь, Грановский, Григорович, Герцен, Киреевские, Тургенев, Полонский, Фет и др. – писатели самых разных литературных направлений и идейно-политических убеждений. Именно у Павловых в конце мая 1841 года провел свой последний московский вечер Лермонтов перед отъездом на Кавказ.
Однако личная судьба Каролину не баловала. Павлов оказался безудержным картежником, к тому же их брак, по свидетельству современников, был с его стороны расчетом. Промотав состояние жены, он поставил семью на грань краха. Так в 1852 году союз их распался. Вскоре на Н. Павлова поступил донос, и при обыске у него обнаружили запрещенные издания. Его высылают под надзор полиции в Пермь. Примерно в это же время от холеры умирает отец К. Павловой. Она теряет многих друзей: ходят слухи, что это она виновна в аресте мужа – пыталась посадить его в долговую тюрьму, а там уж, во время обыска, случайно обнаружили то, чего не искали… Дело это, конечно, темное, жизнь неизменно сложна, свидетельства современников, как правило, сплошь одно другому противоречат, потомкам же остается снисходительность.
Павлова оставляет Москву и переезжает с сыном Ипполитом в Дерпт. Там она встречает студента Дерптского университета Б. И. Утина (известного впоследствии юриста). Их, несмотря на значительную разницу в возрасте, взаимное чувство увенчивается большим творческим подъемом. Результатом этого становится так называемый «утинский» цикл лирических стихотворений Павловой.
В 1858 году Павлова навсегда покидает Россию. Некоторое время она живет в Дрездене, где переводит на немецкий язык стихи и драмы А. К. Толстого – встреча с ним и дружба стала, должно быть, последней улыбкой ее судьбы. Она создаст в это время цикл «Фантасмагории», а в 1862 году напишет  интересное политическое стихотворений «На освобождение крестьян». Потом в местечке Хлостервиц, пережив смерть единственного сына, будет она доживать свои одинокие старческие годы. Там же 2 (14) декабря 1893 года она умирает, и ее хоронят в полной безвестности, услугами местной общины, распродав для покрытия расходов скудное имущество покойной.

Что же представляет собой поэтическое наследие Павловой? Захватывая определенное время с конкретными его проблемами, настоящий поэт вольно или невольно становится его преобразующей силой. Какими бы современными и граждански своевременными ни были реакции поэта на происходящее, для потомка всегда важнее вневременное. Так, откликом на какие бы внешние события ни являлось написанное в 1831 году стихотворение «Сфинкс» (может быть, это было польское восстание, а может, социальные или личные неурядицы), для нас, наследников его, гораздо важнее то, что в остатке звучит и сегодня.

Как в старину, и нам, потомкам поздним,
Он, пагубный, является теперь,
Сфинкс бытия, с одним вопросом грозным,
Полукрасавица и полузверь.

Многие стихотворения Павловой, написанные ею в разное время, носят традиционное для русского (мужского) романтизма тех лет название «дум». Уже одно это выдает отнюдь неженскую природу ее элегического заряда. Будучи, по ее собственным словам, ученицей Баратынского, от него Павлова во многом унаследовала и аналитический подход к теме, и лексическую точность, и склонность к прямому называнию вещей. Однако мотивы крушения надежд и опустошенности никогда здесь не побеждают. И в неизбежной схватке «власти духа с властью вещества» у Павловой одерживает победу начало нематериальное. 

Снова над бездной, опять на просторе, –
Дальше и дальше от тесных земель!
В широкошумном качается море
Снова со мной корабля колыбель.
…………………………………….
Рвутся и бьются с досадою явной
Силятся волны отбросить нас вспять.
Странно тебе, океан своенравный,
Воле и мысли людской уступать.
…………………………………….
Так бы нестись, обо всем забывая,
В споре с насилием вьюги и вод,
Вечно к брегам небывалого края,
С вечною верой, вперед и вперед!

С дугой стороны, Павлову явно влекло к нехарактерному для русской музы той эпохи лингвистическому эксперименту. Цветы, что буйно и пышно раскроются к концу XIX – началу XX столетия в поэзии В. Брюсова, И. Северянина, Н. Гумилева, у Павловой местами только проклевываются, но порой, как бы ускоряя события, даже взращиваются в словесной оранжерее. В качестве самого яркого такого примера можно назвать стихотворение «Везде и всегда», написанное, по ее собственным словам, в шутку, однако с намерением продемонстрировать богатые возможности рифмы. И они, в самом деле, здесь удивительны – экзотические, редкостные, виртуозно поставленные. Начинание это, вызвавшее в свое время отрицательную реакцию критики (И. Панаев), все-таки не осталось напрасным…
Конечно же, эксперимент был для Павловой делом вторичным и вспомогательным. Во главе поиска всегда оставалась мысль, которую неизменно пронизывало, а местами и перехлестывало всегда вовремя обуздываемое чувство, так что нередкие упреки в чрезмерном рационализме павловского стиха, по-моему, не вполне справедливы. Иначе как бы родились такие строки, давно уже достойные стать хрестоматийными не только среди поклонников Павловой:

Ты, уцелевший в сердце нищем,
Привет тебе, мой грустный стих!
Мой светлый луч над пепелищем
Блаженств и радостей моих!
Одно, чего и святотатство
Коснуться в храме не могло;
Моя напасть! Мое богатство!
Мое святое ремесло!

Просто залог святости этого ремесла –  неизменный принцип равновесия и меры. Личное чувство, каким бы искренним ключом оно ни забило, всегда вовремя уравнивается другой чашей весов, на которую брошено человеческое общество и мироздание в целом. Таковы послания и думы ее, политические споры с графиней Евдокией Ростопчиной, стихотворения, близкие к жанру баллады – «Монах», «Рудокоп», «Старуха». Думается, причина этого была в ней самой, иными словами таилась глубже поверхности менталитета эпохи, в частности пресловутого наследия идей «просветительского» века. Тем более что никогда не уходившая от общественно-политических проблем и отменно образованная в исторической области Каролина Карловна иллюзий на счет благости современных ей социальных перемен отнюдь не питала.
Так, отклик ее на революционные события 1848 года, становится философским раздумьем о сущности социальных потрясений вообще. Небольшую поэму «Разговор в Трианоне», запрещенную в свое время цензурой, Павлова по праву считала лучшим своим произведением. Дело происходит на одном из пышных королевских празднеств. Под густыми липами, в стороне от «толпы напудренных маркиз» уединились две знаменитости. Граф Мирабо, аристократ, коего личные обиды впоследствии сделают революционным трибуном, предвосхищает «народную анафему» и пророчит существующему режиму скорую гибель. «Но мне известны бури эти, И четырех тысячелетий Я помню горестный урок», – иронично ответствует собеседнику другой граф – загадочный Калиостро. Далее начинается урок священной и западноевропейской истории: кровавые жертвы Моисея в пустыне, вопли толпы «Распни его!», забавы и казни Рима, расправа над тамплиерами, сожжение Жанны д’Арк, Варфоломеевская ночь, диктатура Кромвеля… Умея заглянуть в будущее, ведает Калиостро и о предстоящей измене самого Мирабо. А вот его приговор многострадальному народу:

Всегда в его тревоге страстной
Являлся, вслед за мыслью ясной,
Слепой и дикий произвол;
Всегда любовь его бесплодна,
Всегда он был, поочередно,
Иль лютый тигр, иль смирный вол.

Читая эти строки сегодня, в начале XXI-го, невольно даешься диву: что-то очень знакомое…
По своим идейно-политическим убеждениям Павлова примыкала к славянофилам, не разделяя при этом их политических крайностей и делая безуспешные попытки объединения с западниками. В такие крайности, порой доходящие до «зоологической ненависти», часто впадал, к примеру, ее добрый приятель поэт Н. Языков. И хотя Павлова была для него «княгиней русского стиха» и наиболее частым адресатом его поэтических посланий, общественные распри, в конце концов, разделили их. А взгляды самой Павловой на русскую историю и отношения России с Западом нашли отражение в ее поэме  «Разговор в Кремле» (1854) – выпад в те годы злободневный и не лишенный образных достоинств, но все же несколько запрограммированный.
Впрочем, состояние творческого тупика и сомнений в целесообразности дальнейших трудов, видимо, не раз охватывало ее уже в начале 50-х. Многовековые вершины европейской словесности предъявляют высокие требования тому, кто их познал. Удерживать к себе интерес, не теряя главного, в тот переломный для поэзии период было для нее уже невозможно. Отсюда интонация досадного бессилия сделать нечто большее, звучащая в некоторых ее стихотворениях. С другой стороны, Павлова как бы вплотную подходит к проблеме поиска новых оригинальных путей в русской поэзии, проторить которые суждено было уже не ей.

Марая лист, об осужденьи колком
Моих стихов порою мыслю я;
Чернь светская, с своим холодным толком,
Опасный нам и строгий судия.
Как римлянин, нельзя петь встречи с волком
Уж в наши дни, иль смерти воробья.

Прошли века и поумнели все мы,
Серьезнее глядим на бытие;
Про грусть души, про светлые эдемы
Твердят тайком лишь дети да бабье.
Всё ведомо, все опошлели темы,
Что ни пиши – всё снимок и старье.
……………………………………….

Времена беспощадно менялись. За «Разговор в Трианоне» и поэму «Кадриль» она подвергается язвительным нападкам Панаева и Некрасова, именно к ней Салтыков-Щедрин применяет выражение «мотыльковая поэзия» в своей иронической заметке. В 60-х, когда «прогрессивными» умами завладевает нигилизм и позитивизм, когда под влиянием естественнонаучной пропаганды и антиэстетической программы Д. Писарева интерес к поэзии падает вообще, читать Павлову, несправедливо задвинутую в ранг поэтессы альбомной и салонной, на долгое время становится «немодным».
Возродил Павлову к новой жизни В. Я. Брюсов: в 1903 году обстоятельным очерком о ней, а в 1915 году – отредактировав прекрасный двухтомник ее произведений, откликами на который начинается эта статья. Так является молодое поколение ее почитателей, среди которых – А. Блок, К. Бальмонт, Андрей Белый. А в 1923 году явной аллюзией на Павлову (хотя, конечно же, в жарком споре с ней!) прозвучит название нового сборника М. Цветаевой – «Ремесло».
В веке XX-м, в эпоху раскрепощения поэзии слабого пола, когда поэтесс станет видимо-невидимо, очень уж по-мужски «во весь голос» заговорит… само женское естество со всеми его требованиями и запросами… И многим это покажется вершинами Геликона, с которых только и можно бросать снисходительный взгляд на времена «простодушного стихотворчества». И тогда поэтический глазомер этих многих усомнится в собственной объективности: не пора ли вообще перестать смотреть на поэзию как на романтическое поле битвы каких-то неведомых сил?.. На все подобные, искушающие дух, вопросы Каролина Павлова отвечала однозначно, по-боевому, по-рыцарски:

Нет, не пора! Хоть тяжко бремя,
И степь глуха, и труден путь,
И хочется прилечь на время,
Угомониться и заснуть.
Нет! Как бы туча ни гремела,
Как ни томила бы жара,
Еще есть долг, еще есть дело –
Остановиться не пора.

2007