Чехов. Рассказы

А. П. Чехов. Рассказы. Свердловск, Средне-Уральское кн.изд-во, 1977. 320 с., с ил.
Художники  В. Сысков, Г. Метелев.

Маска.
<1.> Пятигоров, «местный миллионер, фабрикант, потомственный почётный гражданин», во время бала-маскарада, устроенного в благотворительных целях, гонит из читального зала мещан-интеллигентов, читающих газеты, чтобы отдохнуть с двумя «мамзелями»: «мамзелям моим не нравятся, ежели здесь есть кто посторонний... Они стесняются, а я за свои деньги желаю, чтобы они были в натуральном виде», то есть в чём мать родила (с. 19).

Свадьба с генералом.
<2.> Жених Эпаминонд Саввич Любимский: «По его вспотевшему лицу плавала улыбка. Очевидно, его услаждали не столько предлежащие яства, сколько предвкушение предстоящих брачных наслаждений» (с. 24). Чеховские эротизмы.

Счастье.
<3.> Два пастуха — старик и Санька, и объездчик Пантелей. Старик рассказывает про Ефима Жменя: «Я его годов шестьдесят знаю, с той поры, как царя Александра, что француза гнал, из Таганрога на подводах в Москву везли. Мы вместе ходили покойника царя встречать, а тогда большой шлях не на Бахмут шёл, а с Есауловки на Городище, и там, где теперь Ковыли, дудачьи гнёзда были — что ни шаг, то гнездо дудачье» (с. 75). Было это аж в 1825-ом году. Новый царь в декабре декабристов разогнал, пятерых казнил, остальных на каторгу отправил. Говорят, царь-то ненастоящий был, в смысле не Александр, что «француза гнал». Сам Александр, есть теория, был жив и здоров, и скитался пилигримом по Уралу и Сибири лет ещё десять. Кто его знает!
Этот рассказ стилизован под «Записки охотника». Вот два местных уроженца (болховские или жиздринские, из Орловской или Калужской губерний), два пастуха, стар и млад, а вот господский объездчик (рассказчик-охотник), остановившийся переночевать с пастухами. А пока не спится, охотник сидит у костра и слушает истории местных мужиков, авось и рассказец выйдет потом.

Бабы.
<4.> Матвей Саввич, мещанин из города, домовладелец: «На этом свете от женского пола много зла и всякой пакости. Не только мы, грешные, но и святые мужи совращались. Машенька меня от себя не отвадила. Вместо того чтоб мужа помнить и себя соблюдать, она меня полюбила» (с. 105). Рассказ о мужском эгоизме. Конечно, если я буду критиковать Матвея Саввича, я покажусь ханжой. Странное дело, будучи холостым, рьяно и ревностно осуждаешь таких негодяев, как Матвей Саввич, но стоит только жениться (пожить в гражданском браке), сам вдруг превращаешься в негодяя.

Попрыгунья.
<5.> Сколько «звёзд» окружало Ольгу Ивановну, или сколько «знаменитостей» собирала вокруг себя Стрекоза! Это и артист, и оперный певец, и художник (никчёмный пейзажист и негодяй), и виолончелист, и литератор. Всё ей хотелось славы, да только прогадала. Настоящая «синица» была под рукой — муж её, Осип Степаныч Дымов, молодой врач-учёный, пожертвовавший жизнью ради науки, будущая звезда и знаменитость в области медицины! Не разглядела Ольга Ивановна свою звёздочку, жаль.
У Гиляровского в очерке «Антоша Чехонте» или в «Москве и москвичах» (не помню где) читал, что Попрыгунью Чехов списал с реальной женщины. Она была актриса или что-то в этом роде — уже не помню подробностей. Вероятно, Гиляровский даже был с ней знаком.

<6.> «По средам у неё бывали вечеринки. <...> Актёр из драматического театра читал, певец пел, художники рисовали в альбомы, которых у Ольги Ивановны было множество, виолончелист играл...» (с. 119)

<7.> Ольга Ивановна в поездку по Волге с художниками с июля до самой осени «купила... красок, кистей, холста и новую палитру. Почти каждый день к ней приходил Рябовский, чтобы посмотреть, какие она сделала успехи по живописи» (с. 121).

<8.> “Озябшие мухи столпились в переднем углу около образов и жужжат, и слышно, как под лавками в толстых папках возятся прусаки...» (с. 128)

Палата №6.
Действующие лица:
[1.] Никита, сторож, «старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные»; бьет больных «по чём попало» (с. 151).
[2.] Сумасшедшие. Пять человек:
а) «первый от двери, высокий худощавый мещанин с рыжими блестящими усами и заплаканными глазами», болеет чахоткой;
б) жид Мойсейка, «маленький, живой, очень подвижный старик с острою бородкой и с чёрными кудрявыми, как у негра, волосами», двадцать лет назад помешался на фоне разорения: сгорела шапочная мастерская; сосед мещанина а) справа;
в) Иван Дмитрич Громов, 33 года, сосед Мойсейки по койке справа, «из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией величия» (с. 152);
г) «оплывший жиром, почти круглый мужик с тупым, совершенно бессмысленным лицом»; «это отупевшее животное не отвечает на побои ни звуком, ни движением, ни выражением глаз, а только слегка покачивается, как тяжёлая бочка» (с. 159). Сосед Громова справа;
д) «мещанин, служивший когда-то сортировщиком на почте, маленький худощавый блондин с добрым, но несколько лукавым лицом»; помешан на Станиславе второй степени со звездой.
[3.] Сергей Сергеич, фельдшер, «маленький толстый человек с бритым чисто вымытым, пухлым лицом, с мягкими плавными манерами и в новом просторном костюме, похожий больше на сенатора, чем на фельдшера» (с. 164).
[4.] Андрей Ефимыч Рагин, доктор.
[5.] Михаил Аверьяныч, почтмейстер, который по вечерам приходит к доктору Андрею Евимычу; «когда-то был очень богатым помещиком и служил в кавалерии, но разорился и из нужды поступил под старость в почтовое ведомство» (с. 166).
[6.] Евгений Фёдорович Хоботов, уездный врач, «ещё очень молодой человек — ему нет и тридцати» (с. 172).

<9.> Иван Дмитрич Громов, «его всегда тянуло к людям, но благодаря своему раздражительному характеру и мнительности он ни с кем близко  не сходился и друзей не имел» (с. 154).

<10.> О мнительности Громова: «...разве трудно совершить преступление нечаянно, невольно, и разве не возможна клевета, наконец судебная ошибка? Ведь недаром же вековой народный опыт учит от сумы да тюрьмы не зарекаться. А судебная ошибка при теперешнем судопроизводстве очень возможна, и ничего в ней нет мудрёного. <...> При формальном же, бездушном отношении к личности, для того чтобы невинного человека лишить всех прав состояния и присудить к каторге, судье нужно только одно: время. <...> Да и не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое насилие встречается обществом как разумная и целесообразная необходимость, и всякий акт милосердия, например, справедливый приговор, вызывает целый взрыв неудовлетворённого  мстительного чувства» (с. 156).

<11.> Доктор Андрей Ефимыч, «придя домой, немедленно садится в кабинете за стол и начинает читать. Читает он очень много и всегда с большим удовольствием. Половина жалованья уходит у него на покупку книг, и из шести комнат его квартиры три завалены книгами и старыми журналами» (с. 165).

<12.> Андрей Ефимыч: «...ум служит единственно возможным источником наслаждения. Мы же не видим и не слышим около себя ума, - значит, мы лишены наслаждения. Правда, у нас есть книги, но это совсем не то, что живая беседа и общение. ...книги — это ноты, а беседа — пение» (с. 167).

<13.> Андрей Ефимыч философствует за книгой: «Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и в конце концов охладеть вместе с земною корой, а потом миллионы лет без смысла и без цели носиться с землей вокруг солнца? Для того чтобы охладеть и потом носиться, совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским, умом и потом, словно в насмешку, превращать его в глину. Обмен веществ! Но какая трусость утешать себя этим суррогатом бессмертия! <...> Только трус, у которого больше страха перед смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что тело его будет со временем жить в траве, в камне, в жабе... Видеть своё бессмертие в обмене веществ так же страшно, как пророчить блестящую будущность футляру после того, как разбилась и стала негодное дорогая скрипка» (с. 169). Глубокие мысли!

<14.> Рагин о вреде своей профессии: «Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых обманываю: я нечестен. Но ведь сам по себе я ничто, я только частица необходимого социального зла: все уездные чиновники вредны и даром получают жалованье... Значит, в своей нечестности виноват не я, а время...» (с. 171)

<15.> Громов и Рагин. Громов: «У Достоевского или у Вольтера кто-то говорит, что если бы не было бога, то его выдумали бы люди» (с. 175).

<16.> Громов и Рагин. Рагин: «Между тёплым, уютным кабинетом и этой палатой нет никакой разницы. Покой и довольство человека не вне его, а в нём самом. <...> Обыкновенный человек ждёт хорошего или дурного извне, то есть от коляски и кабинета, а мыслящий — от самого себя. <...> Холод, как и вообще всякую боль можно не чувствовать. Марк Аврелий сказал: «Боль есть живое представление о боли: сделай усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и боль исчезнет». Это справедливо. Мудрец или попросту мыслящий, вдумчивый человек отличается именно тем, что презирает страдание; он всегда доволен и ничему не удивляется».
Это говорит сытый голодному. Хотя до ответа Громова, я вполне мог согласиться с Рагиным.
Громов в ответ: «...бог создал меня из тёплой крови и нервов, да-с! А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость — негодованием, на мерзость — отвращением. <...> Чем ниже организм, тем он менее чувствителен и тем слабее отвечает на раздражение, и чем выше, тем он восприимчивее и энергичнее реагирует на действительность. <...> Чтобы презирать страдание, быть всегда довольным и ничему не удивляться, нужно дойти вот до этого состояния, - и Иван Дмитрич указал на толстого, заплывшего мужика, - или же закалить себя страданиями до такой степени, чтобы потерять всякую чувствительность к ним, то есть, другими словами, перестать жить. <...> Стоики, которых вы пародируете, были замечательные люди, но учение их застыло ещё две тысячи лет назад и ни капли не подвинулось вперёд и не будет двигаться, так как оно не практично и не жизненно!» (с. 179, 180)
Согласен с Громовым, доктор Рагин, который давал клятву Гиппократа, говорит о забвении боли. Это жестоко и цинично по отношению к больному.
Громов: «Учение, проповедующее равнодушие к богатству, к удобствам жизни, презрение к страданиям и смерти, совсем непонятно для громадного большинства, так как это большинство никогда не знало ни богатства, ни удобств в жизни; а презирать страдания значило бы для него презирать самую жизнь, так как всё существо человека состоит из ощущений голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед смертью. <...> ...кто-то из стоиков продал себя в рабство затем, чтобы выкупить своего ближнего. Вот видите, значит, и стоик реагировал на раздражение, так как для такого великодушного акта, как уничтожение себя ради ближнего, нужна возмущённая, страдающая душа» (с. 180).

<17.> Какую потрясающую точную характеристику даёт Громов Рагину! «Во всю вашу жизнь до вас никто не дотронулся пальцем, никто вас не запугивал, не забивал; здоровы вы как бык. Росли вы под крылышком отца и учились на его счёт, а потом сразу захватили синекуру. Больше двадцати лет вы жили на бесплатной квартире, с отоплением, с освещением, с прислугой, имея притом право работать, как и сколько вам угодно, хоть ничего не делать. От природы вы человек ленивый, рыхлый и потому старались складывать свою жизнь так, чтобы вас ничто не беспокоило и не двигало с места. Дела вы сдали фельдшеру и прочей сволочи, а сами сидели в тепле да в тишине, копили деньги, книжки почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе и (Иван Дмитрич посмотрел на красный нос доктора) выпивахом. Одним словом, жизни вы не видели, не знаете её совершенно, а с действительностью знакомы только теоретически. А презираете вы страдания и ничему не удивляетесь по очень простой причине: суета сует, внешнее и внутреннее презрение к жизни, страданиям и смерти, уразумение, истинное благо — всё это философия, самая подходящая для российского лежебока. Видите вы, например, как мужик бьёт жену. Зачем вступаться? Пускай бьёт, всё равно оба помрут рано или поздно; и бьющий к тому же оскорбляет побоями не того, кого бьёт, а самого себя. Пьянствовать глупо, неприлично, но пить — умирать и не пить — умирать. Приходит баба, зубы болят... Ну, что ж? Боль есть представление о боли, и к тому же без болезней не проживёшь на этом свете, все помрём, а потому ступай, баба, прочь, не мешай мне мыслить и водку пить. Молодой человек просит совета, что делать, как жить; прежде чем ответить, другой бы задумался, а тут уж готов ответ: стремись к уразумению или к истинному благу. А что такое фантастическое «истинное благо»? Ответа нет, конечно. Нас держат здесь за решёткой, гноят, истязуют, но это прекрасно и разумно, потому что между этой палатой и тёплым, уютным кабинетом нет никакой разницы. Удобная философия: и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь... Нет, сударь, это не философия, не мышление, ни широта взгляда, а лень, факирство, сонная дурь... Да! - опять рассердился Иван Дмитрич. - Страдание презираете, а небось прищеми вам дверью палец, так заорёте во всё горло!» (с. 181, 182)

<18.> Рагин и Михаил Аверьяныч «обедали у Тестова» в Москве. Тестов — колоритный персонаж Гиляровского (с. 189).

<19.> Рагин. «Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил думать о том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть, не оставив в природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утёсы. Всё — и культура, и нравственный закон — пропадёт и даже лопухом не прорастёт. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов, тяжёлая дружба Михаила Аверьяныча? Вздор и пустяки» (с. 194, 195).

<20.> Суета сует (Книга Екклесиаста) — удобная философия чтобы ничего не делать (с. 199)!

<21.> Громов — из благородных, дворянин, обедневший. Мнительность его развита на фоне судимости отца за подлоги и растраты, конфискацию имущества. Рагин — мещанин, доктор, есть небольшие сбережения, большая часть которых ушла на «путешествие» с почтмейстером в Москву. Громов образован, вынужден работать судебным приставом. Рагин не женат, копит излишки денег, читает философские книги и, что странно, систематически выпивает. Громов по причине болезни ни с кем близко не сходится, друзей не имеет, как и Рагин, но последний испытывает недостаток в интеллектуальном собеседнике, с кем можно было бы поговорить о высоких материях. Громов идеально подходит на роль такого собеседника, но Громов — пациент Рагина, причём как бы «умалишённый». Несмотря на это Рагин уделяет своему больному практически весь свой рабочий день. У Рагина есть коллега, Хоботов, молодой уездный врач, который спит и видит как бы отхватит у Рагина тёплое местечко: должность главврача и бесплатную служебную шестикомнатную квартиру. Повод находится подходящий: оклеветать Рагина в сумасшествии. «Консилиум» из городской головы, воинского начальника, штатного смотрителя уездного училища, члена управы, Хоботова и «какого-то полного белокурого господина, которого представили ему как доктора» принял решение об отставке Рагина. Почтмейстер Михаил Аверьяныч уговорил Рагина «понюхать другого воздуха», уехать в Москву, в Петербург, в Варшаву. Уже в Москве Рагин почувствовал «ностальгию» по уездному городу, но липкий и навязчивый, как муха, Михаил Аверьяныч дотащил его до Варшавы, где, проиграв в карты пятьсот рублей, согласился с Рагиным вернуться домой. В городе Рагин снимает две комнаты в доме мещанки, но частые посещения Михаила Аверьяныча и особенно издевательски заботливого Хоботова выводят вконец спокойного от природы Рагина из себя. Так Рагин попадает в палату №6. Рагин уже не доктор и непослушание жёстко карается Никитой. Друг-интеллектуал Громов презрительно посмеялся над иронией судьбы Рагина. Вскоре Рагин умер от апоплексического удара.

Дом с мезонином. Рассказ художника.
[1.] monsieur N., художник, от имени которого ведётся повествование.
[2.] Белокуров Пётр Петрович, помещик, у которого гостит художник.
[3.] Лидия Волчанинова, молодая помещица, хозяйка имения Шелковка.
[4.] Екатерина Павловна Волчанинова, мать Лидии и Евгении, «сырая не по летам, больная отдышкой, грустная рассеянная» (с. 207).
[5.] Балагин, председатель земской управы, «все должности в уезде раздал своим племянникам и зятьям» (с. 208).
[6.] Евгения Волчанинова, младшая дочь Екатерины Павловны, обладательница милого прозвища «Мисюсь» («Мисюська»).
[7.] Любовь Ивановна, подруга Белокурова, которая живет во флигеле, «очень полная, пухлая, важная, похожая на откормленную гусыню»; «она была старше его лет на десять и управляла им строго, так что, отлучаясь из дому, он должен был спрашивать у неё позволения» (с. 214).

<22.> Художник отвечает Белокурову на его слова о том, что пессимизм — болезнь века: «Дело не в пессимизме и не в оптимизме... а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума» (с. 214).

<23.> Художник, который страдает от праздности, безделья и лени («обречённый судьбой на постоянную праздность, я не делал решительно ничего» (с. 205); «для меня, человека беззаботного, ищущего оправдания для своей постоянной праздности» (с. 211) мечтает для мужика и бабы сокращённого рабочего дня, чтобы они на досуге думали о душе и науке. Утопия! Не будут они этим заниматься. Они будут пить горькую и лежать на печи. «Если бы все мы, городские и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить между собой труд, который затрачивается вообще человечеством на удовлетворение физических потребностей, то на каждого из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трёх часов в день» (с. 217). Удобная философия для ленивых, бездельников, тунеядцев. Один мой знакомый уже высказывал подобные популистские мудрствования. Жаль, я не поинтересовался, откуда он такое вычитал или где он такое услышал.
Кроме того, можно переформулировать утопичную мысль художника и вместо «рабочих часов», собранных с деревенских и городских мужиков с бабами и мещан, попробовать собрать «деньги» и раздать каждому поровну. Художнику такая идея пришлась бы по вкусу, он бы сразу заявил, что в этом случае не было бы ни богатых, ни бедных, были бы только одни коммунисты. Знаем, проходили. Но это с исторической точки зрения. А с экономической, прагматической точки зрения, деньги, поделённые поровну, снова окажутся в руках богатых, а бедные как были бедными так и останутся бедными — и не потому, что у них отберут деньги, а потому, что они не умеют с ними обращаться. Они пойдут в магазин и банально их потратят, следуя закону бедных «деньги чтобы тратить», тогда как богатые живут по другому правилу: «деньги чтобы делать деньги».
Этот художник явно произошёл от слова «худо».

<24.> Спор между художником и Лидией. Речь шла о медицинском пункте в Малозёмове. Мнение художника состоит в том, что медицинские пункты, школы, «библиотечки», «аптечки» только усугубляют рабское положение мужиков, баб и их детей. Они работают с утра до ночи ради куска хлеба и при этом обязаны оплачивать лекарства и книги. Необходимо разделить трудовую обязанность между всеми людьми, богатыми и бедными, и тогда человек сможет работать два-три часа в день, а свободное время посвящать поиску истины и смысла жизни посредством науки и искусств. Найдя истину, человек тем самым избавится от страха смерти. Медицина нужна лишь для изучения болезней, а не для лечения их. Лечить надо причины, а не следствия, то есть устранить физический труд. Лидия парирует и я с ней согласен: «подобные мнимые вещи говорят обыкновенно, когда хотят оправдать своё равнодушие... Отрицать больницы и школы легче, чем лечить и учить» (с. 215-219, глава III).

<25.> Этот рассказ напоминает мне «Рудина» и «Отцов и детей». Бедный художник полюбил Мисюсь, младшую сестру Лидии Волчаниновой. Евгения по простоте душевной и наивности, свойственные любой добропорядочной барышне её лет, поверила в свою будущность с художником и рассказала сестре о намерении художника просить её руки. Лидия не стала медлить и на следующее утро отправила сестру вместе с матерью к тёте, в Пензенскую губернию, подальше от чудака, пока Мисюська не влюбилась в него по уши.
Кроме художника есть в рассказе ещё один чудак: бесхарактерный помещик Белокуров, попавший под чары приживалки Любови Ивановны. Эта бабёнка женила на себе Петра Петровича и вовсю распоряжается его деньгами, даже поместье продала и купила поместье поменьше — надо ведь наличные где-то брать для красивой жизни.
Екатерина Павловна, мать Лидии и Евгении, слабохарактерная женщина, принимает сторону того человека, с кем говорит в данный момент времени: будь-то Лидия, Евгения или художник. Перетянуть её на свою точку зрения легко.

Крыжовник.
[1.] Иван Иваныч Чимша-Гималайский, ветеринарный врач.
[2.] Буркин, учитель гимназии.
[3.] Алёхин, Павел Константиныч, хозяин усадьбы Софьино.
[4.] Пелагея, горничная, молодая женщина, красивая.
[5.] Николай Иваныч, младший брат Ивана Иваныча, «с девятнадцати лет сидел в казённой палате» (с. 241).

<26.> Иван Иваныч о брате: «Годы проходили, а он всё сидел на одном месте, писал всё те же бумаги и думал всё об одном и том же, как бы в деревню. И эта тоска у него малу-помалу вылилась в определённое желание, в мечту купить себе маленькую усадебку где-нибудь на берегу реки или озера». Отец их, «выслужив офицерский чин, оставил нам потомственное дворянство и именьишко. После его смерти именьишко у нас оттяпали за долги...» (с. 241)

<27.> Иван Иваныч досадует, что его молодость прошла. Ему теперь так хочется бороться за права несчастных, теперь, после того, как был в гостях у брата и ел крыжовник: «Ах, если б я был молод! ...Если б я был молод!» Иван Иваныч всю «молодость» лечил животных, а сейчас вдруг вспомнил про несчастных людей: «...но мы не видим и не слышим тех, которые страдают... Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то вёдер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут своё бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком [«кто-нибудь с молоточком» пришёл в 1917-ом году — тот же Швондер, например] и постоянно напоминал бы стуком [хватало одного выстрела в затылок], что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясётся беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других» (с. 246).
Николай Иваныч, пока Иван Иваныч лечил животных, тоже был несчастным и мечтал стать счастливым, но не сидел сложа руки, а зарабатывал: «Жил он скупо: недоедал, недопивал, одевался бог знает как, словно нищий, и всё копил и клал в банк» (с. 242). Николай Иваныч честно заработал себе на счастье, это счастье обошлось ему дорогой ценой — молодостью, проведённой за писанием одних и тех же бумаг. Такова цена крыжовника, и Николай Иваныч не обязан думать о тех несчастных, которые не копили на счастье, а сидели сложа руки, палец о палец не ударив в борьбе с нищетой. Иван Иваныч, поев крыжовника, банально завидует брату. Как говорят в быту: «завидки на чужие пожитки». «Крыжовник» - рассказ-пропаганда зависти? Какой-то неправильный рассказ!

О любви (продолжение «Крыжовника»).
[6.] Никанор, повар, «человек среднего роста, с пухлым лицом и маленькими глазами, бритый, и казалось, что усы у него были не бриты, а выщипаны» (с. 249).
[7.] Дмитрий Луганович, товарищ председателя окружного суда, городской знакомый Алёшина, когда последнего выбрали в почётные мировые судьи, больше сорока лет.
[8.] Анна Алексеевна, жена Лугановича, не старше двадцати двух лет, мать полугодовалого ребёнка, «стройная белокурая женщина» (с. 253).

<28.> Алёхин и Анна Алексеевна (почему не Аркадьевна?) признались друг другу в своих чувствах лишь тогда, когда прощались навсегда. Мужа Анны назначили председателем в одну западную губернию, а сама уезжала лечиться в Крым. Алёхин: «Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе» (с. 258).
С этим трудно согласиться. Не надо быть провидцем, чтобы знать, к чему бы привела их любовь, если бы они признались друг другу в своих чувствах на заре своей дружбы. Ответ содержится в таких рассказах, как «Бабы» или «Попрыгунья», а также в резонных вопросах Алёхина: «Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что это моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвёт счастливое течение жизни её мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести её? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым учёным, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь её в другую такую же или ещё более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти, или, просто, если бы мы разлюбили друг друга?» (с. 256)

Ионыч.
[1.] Туркин, Иван Петрович, «полный, красивый брюнет с бакенами», живёт  в губернском городе С. (с. 259)
[2.] Вера Иосифовна, жена Туркина, «худощавая миловидная дама в pince-nez, пишет повести и романы» (с. 260.).
[3.] Екатерина Ивановна, дочь Туркиных, играет на рояле.
[4.] Старцев, Дмитрий Ионыч, земский врач, живёт в Дялиже, в девяти верстах от С.
[5.] Павлуша, лакей, Пава, 14 лет, шут.

<29.> Вера Иосифовна пишет о том, «чего никогда не бывает в жизни», например, о взаимной любви барыни и странствующего художника (с. 261).

<30.> После чтения нового романа Веры Иосифовны гости сидели молча и в течение пяти минут слушали «Лучинушку», которую пел хор песенников по соседству с домом Туркиных: «эта песня передавала то, чего не было в романе и что бывает в жизни» (с. 262). Вера Иосифовна пишет «в стол»: «Для чего печатать? Ведь мы имеем средства». Если бы не это, её любовные романы имели бы успех.

<31.> А как играет на рояле Екатерина Ивановна! Она играет «трудный пассаж, интересный своей трудностью, длинный и однообразный»: «...она упрямо ударяла всё по одному месту, и казалось, что она не перестанет, пока не вобьёт клавишей внутрь рояля». Ионыч «рисовал себе, как с высокой горы сыплются камни, сыплются и всё сыплются, и ему хотелось, чтобы они поскорее перестали сыпаться» (с. 262). Какая замечательная ирония!

<32.> «Памятник Деметти в виде часовни, с ангелом наверху; когда-то в С.была проездом итальянская опера, одна из певиц умерла, её похоронили и поставили этот памятник. В городе уже никто не помнил о ней, но лампадка над входом отражала лунный свет и, казалось, горела» (с. 267).

<33.> Старцев на кладбище: «Он посидел около памятника с полчаса, потом прошёлся по боковым аллеям, со шляпой в руке, поджидая и думая о том, сколько здесь в этих могилах, зарыто женщин и девушек, которые были красивы, очаровательны, которые любили, сгорали по ночам страстью, отдаваясь ласке» (с. 267).

<34.> Старцев о писательнице Вере Иосифовне: «Бездарен не тот, кто не умеет писать повестей, а тот, что их пишет и не умеет скрыть этого» (с. 273).

<35.> В отличие от Алёхина («О любви»), Старцев даром время не теряет, хотя, конечно, Екатерина Ивановна ещё юная девушка в отличие от замужней двадцатидвухлетней Анны Алексеевны. Старцев ездит на свидание к памятнику Деметти, ночью на кладбище (у Старцева нет чувства юмора), целует Екатерину Ивановну в коляске по дороге в танцевальный клуб, делает предложение в клубе, объездив предварительно весь город в поисках фрака. Но Екатерина Ивановна отвергает пламенного серьёзного Ионыча, этого полноватого добродушного земского врача. Екатерине Ивановне хочется славы пианистки, а сельская жизнь с Ионычем кажется ей мертвецки скучной.
Проходит четыре года. Ионыч имеет обширную практику в земстве и в городе, ни с кем близко не сходится, ибо люди, окружающие его, - люди ограниченные и скучные. Ионыч получает от них лишь первобытное удовлетворение: играет в карты и закусывает. Ионыч становится частным инвестором: «было у него ещё одно развлечение, в которое он втянулся незаметно, мало-помалу, это — по вечерам вынимать из карманов бумажки, добытые практикой, и, случалось, бумажек — жёлтых и зелёных, от которых пахло духами, и уксусом, и ладаном, и ворванью, - было понапихано во все карманы рублей на семьдесят; и когда собиралось несколько сот, он отвозил в Общество взаимного кредита и клал там на текущий счёт» (с. 271, 272, глава IV). Спустя четыре года Екатерина Ивановна вернулась из консерватории, так и не добившись славы пианистки. Она вспомнила Старцева, который был когда-то в неё влюблён и даже сделал ей предложение, но Дмитрий Ионыч уже другой человек. Если раньше земского врача, не видевшего в своей жизни ничего, кроме мужицкого невежества, семейство Туркиных приводило в восторг, то теперь, узнав ограниченный, узколобый мир городских обывателей, «достоинства» Туркиных в глазах Ионыча обесценились. Ионыч теперь втайне радуется, что когда-то не женился на Екатерине Ивановне. А Туркины не изменились: Иван Петрович рассказывает всё те же старые не смешные анекдоты, Вера Иосифовна сочиняет бездарные романы, Екатерина Ивановна играет на рояле фальшивые пассажи, а Пава, возмужав, изображает старого Отелло.
Проходит ещё несколько лет. Ионыч разбогател, он скупает дома с торгов: «...уже есть имение и два дома в городе, а он облюбовывает себе ещё третий, повыгоднее, и когда ему в Обществе взаимного кредита говорят про какой-нибудь дом, назначенный к торгам, то он без церемоний идёт в этот дом...» (с. 276, глава V) Туркины всё те же, только Котик, Екатерина Ивановна, «заметно постарела, похварывает и каждую осень уезжает с матерью в Крым».

Дама с собачкой.
[1.] Гуров, Дмитрий Дмитрич, филолог по образованию, работает в банке, имеет в Москве два дома, женат, трое детей: «дочь двенадцати лет и два сына гимназиста».
[2.] жена Гурова, «женщина высокая, с тёмными бровями, прямая, важная, солидная, не писала в письмах ъ, называла мужа Димитрием» (с. 304).
[3.] Анна Сергеевна фон Дидериц, дама с собачкой, родилась в Петербурге, вышла замуж в С.
[4.] муж Анны Сергеевны служит в «губернском правлении или в губернской земской управе» (с. 305).

<36.> Гуров «изменять ей начал уже давно, изменял часто и, вероятно, поэтому о женщинах отзывался почти всегда дурно, и когда в его присутствии говорили о них... то он называл их так: - Низшая раса!» (с. 304)

<37.> Анна Сергеевна жалуется Гурову на скуку в Ялте. Гуров шутит: «Это только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живёт у себя где-нибудь в Белёве или Жиздре — и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах, скучно!ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал» (с. 305).

<38.> Гуров после Докторского клуба: «Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры всё об одном. Ненужные дела и разговоры всё об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остаётся какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти, и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах» (с. 313, глава III).

<39.> Гуров и Анна Сергеевна в Ореанде: «...однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Там шумело внизу, когда ещё тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства» (с. 309, глава II).

<40.> После Ялты Гуров уехал в Москву, а Анна Сергеевна — в губернский город С. Эта последняя по времени интрижка Гурова оказалась серьёзной страстью, он не смог забыть свою ялтинскую любовницу и при первой возможности уехал в С. Там он встретил Анну Сергеевну в театре. Так возобновились их тайные отношения, начатые в Ялте. То Анна Сергеевна ездит «по женским болезням» в Москву, то Гуров по служебным делаем мотается в С. На момент окончания рассказа запретная страсть длится, герои надеются, что в будущем они смогут жить вместе, ни от кого не таясь. Красивая история для женатого негодяя и неприличная для холостого моралиста и ханжи.

Ноябрь 2015