VI. Deteste!

VI

DETESTE!
(Сказка о ненависти)

«Deteste!
Неужели ты всерьёз веришь, что любишь меня?
Мы слишком похожи — ты не забудешь обо мне», - прочитала я строки, начертанные алой помадой на зеркале ванной комнаты. «Когда он умудрился это написать?» - Спрашиваю себя я. И — самое удивительное — как он умудрился спереть мою помаду? Этот неповторимый оттенок алого — словно слегка увядший бутон розы — я не спутаю ни с каким другим, даже будучи опьянённой или же в бреду. А сегодня я именно такова — тяжело признаться себе в этом, но мой враг меня пьянил. Пленил паутиной опьянения...
Он ждал меня в спальне за стеной, а я, обнажённая, опустив ладони в раковину, отогревала руки под тёплой струёй воды. Сквозь намалёванные алым слова мне в глаза смотрело собственное отражение. Настороженность в чёрных зрачках. Наверное, я человек, но моё отражение сегодня напоминает огромную кошку — игриво-настороженного зверя. Из глаз, отражаясь от поверхности зеркала, сияют два чьих-то чужих тёмно-лиловых луча. Я смотрю в зеркало — в темнеющие глаза своего отражения. А в комнате за зеркалом меня поджидает враг. Мне от волнения очень холодно, и я горячую воду на ладони самозабвенно лью...
Меня беспокоит надпись — я вижу в ней дурное предзнаменование, знаки трепещут в тусклых отсветах тревожно-алым, дразня меня. Он ждёт меня за стеной — я слышу его сердцебиение. От него ко мне вьётся нить, красная, словно шёпот на зеркале, словно кровь... И наша связь меня пугает. А вот интересно, если я себе пущу кровь, оборвётся ли эта ярко-алая нить с последней каплей моей крови?
Если долго лить по запясью тёплую воду тонкой струйкой и представлять себе, что это кровь, то, наверно, можно умереть в собственном воображении — вскрыв воображаемые вены...
Всё же интересно, если я себе пущу кровь, оборвётся ли эта ярко-алая нить с последней каплей моей крови?.. Полагаю, нет. Кровь воды гуще, но есть на свете особенные мысли — те, что цвета вина. Они крови гуще.
Губы моего отражения бледны, зрачки остекленели — совсем как у куклы — старой глупой куклы из фарфора, невесты колдуна. Отражение предвосхищает мою смерть — и впрямь, как можно всерьёз любить собственное отражение? Кого-то, кто настолько на тебя похож — трепетом ресниц, ухмылкой, касанием, мимолётным движением, страхом, твоей бледностью, кокетством, ложью... В танцующей надписи мне видится нечто зловещее — дурное знамение, так говорят вещуньи. «Выйди прочь, ещё не слишком поздно, изыди!»
Спешно я покидаю ванную комнату, позабыв выключить воду.

***

Меня зовут Аттилией. Это имя дано мне в честь отца, убитого, как искупительная жертва, моей матерью. Она съела его живое сердце, и его храбрость — храбрость великого Аттилы ручьём разлилась по её венам. Я старшая дочь в семье. И я — охотник за особыми ночными животными. Змееловы — так нас иногда называют.
Чтобы стать такой, как я, нужно пройти через Посвящение и особое испытание. Посвящение может вам показаться страшным, но оно — необходимая мера для таких, как я. Юных девушек, в которых заметна искра Змеелова, оставляют в чаще Леса, среди меняющихся Путей. Там мною и овладел мой Змей. Он овладел не только моим телом, но вошёл в мою кровь и душу — теперь наша связь, как алая нить воздушного змея, вьётся между нами по воздуху. Во мне, как стая бабочек, бьётся его кровь, его -  терзает моя. 
Наша связь не даёт нам покоя. И я смогу стать настоящим Змееловом лишь после того, как убью собственными руками своего Змея. В этом и заключается испытание — съедая его сердце, мы съедаем и своё — у Змеелова не должно быть сердца. Какой же ты охотник, если  слышишь биение сердца — своего, своей жертвы — не всё ли равно?
Мы — монахини наоборот. Те живут ради любви. Мы живём ради ненависти. К тем демоны захаживают, а они лишь усердней молятся. Когда же к нам заползают змеи, мы их сжигаем.
После того, как Змей пронзит тебя хвостом и зубами, у тебя остаётся в животе невидимый ребёнок, а на сердце — невидимый шрам.
Ребёнок растёт в тебе, а сердце, не переставая, болит. Так растёт частица Змея в тебе.
Змей же скрывается в темноту на долгие годы, лишь иногда будоража лаской твои ночи. Когда же созреет дитя, и ты станешь равной Змею по силе и мудрости, он явится вновь и полюбит тебя. Ибо пока в тебе зреет ядовитым плодом твоя боль и ненависть, твоя нерастраченная, изуродованная, полузадушенная любовь проливается в Змея — и он учится любить тебя. Теперь он не в силах причинить тебе вреда, ведь, раня тебя, он пожирает своё сердце.
И вот, однажды он вернулся — ведунья нашептала мне во сне, чтобы я заточила язык и не забыла алую помаду.

***

«Deteste! Неужели ты всерьёз веришь, что любишь меня?
Мы слишком похожи — ты не забудешь обо мне»
Он ждал меня в спальне за стеной, а я тянула время.
Если долго лить по запясью тёплую воду тонкой струйкой и представлять себе, что это кровь, то, наверно, можно умереть в собственном воображении — вскрыв воображаемые вены...

***

Мой Змей — он нежен и жесток. Мой Змей — он убийца, я знаю. И потому я иду на убийство. Но, мой враг, мой демон — кто же так изранил тебя? Перед смертью не надышаться, но скажи мне — ты знаешь, эта тайна будет во мне жить, когда умрут и любовь, и ненависть.
Змеев мы убиваем словом — тайной. Стоит его имени сорваться с моего остро заточенного языка, и он вспыхнет огнём и рассыплется пеплом. Я знаю имя его смерти — оно начинается с имени египетского бога Солнца Ра. Имя его смерти смело и яростно — как солнечный огонь, который пламенеет в нём, который достигнет в его сердце апогея, ответив на мой зов. И, словно пуля, имя сорвётся с моих губ, ворвётся в его мозг и сердце, разобьёт хрупкие печати, взорвётся диким пламенем живым, и он упадёт, как подкошенный, замертво, с удивлённой улыбкой на пепельно-серых устах.
Ловим же мы Змеев словами, оставленными на зеркалах — алой помадой  оттенка чуть увядшей алой розы — как раз такую предпочитают ночные мотыли.   

***

Мы встретились однажды в парке — так выглядел теперь Лес Спутанных Дорог (между собой мы его так и называли ЛСД, не удивляйтесь).
Дорога сама меня вывела к нему. Я знала его пути — ключ на запястье завибрировал, открылась на сердце старая рана, а змеёныш в животе забился взволнованно и поднял голову.
- Привет. Ты шла так долго. Я от века до века жду этой встречи.
Я опустила глаза, они внезапно почернели от боли. Они стали почти так же черны, как угли ночью, как его глаза.
Я улыбаюсь своими яростно-красными губами, но внутри мне не смешно — я, как пистолет, на взводе. Я взбешена, мои глаза — прицелы. Ты же, напротив, доверчив, юн, нечеловечески красив — красив, как скелет зимнего дерева в косых лучах заката.
- От века до века? - смеюсь я. - Да тебе, поди, нет и тридцати!
- Не всё таково, как кажется! - Ухмыляется он половиной рта, и чувственность его губ опьяняет меня, парализует.
Он, словно бы, ничего и не заметил. Сидит себе, как ангелочек, на одной из странных фигур старинной карусели. Улыбается по-мальчишески своими бледными грешными губами. Глаза в тени ресниц задумчивы, черты лица совершенны. Я не могу удержаться и улыбаюсь в ответ.
В изменчивых отсветах летнего раннего вечера мы похожи на девочку и мальчика — взрослых обкуренных ребятишек — двух близнецов, похожих друг на друга, как две кровинки. Оба — в плотных чёрных доспехах, которые постороннему наблюдателю, вероятно, показались бы одеждой, черноглазые и одичавшие, с одинаковыми улыбками, похожими на кривые ножи...
- Сколько сегодня? - Спрашиваю его игриво, касаясь серебряной броши на плече.
- Ни одной, не поверишь! - Снова ухмыляется он, легко касаясь моей ладони, оставляя на ней ожог.
- И правда, верится с трудом! - Дерзко улыбаюсь в ответ.
Он сидел на карусели, я смеялась рядом, но говорили мы не о конфетках. На его плечах скрывались ножны, а броши — туго загнанные в кожу ножен стальные когти. Но об этом знали лишь он да я. Его подруги давным-давно замолчали для этого мира. В другом же они плакали и пели, словно плаксы-ивы.
Мы, как девочка и мальчик, в рыжеющих солнечных лучах болтали на карусели посреди Сада. Как яблоко, сияли мои накрашенные алым губы. Я ловила Змея.
Змей, словно мальчик, сидел на фигуре Вавилонского Сфинкса, на карусели, его длинные чёрные волосы, точно смоляные реки, стекали струями по бледной шее и щекам, по опасным брошам на плечах, когда он откидывал голову, как иногда художники, кончики смоляных струй омывали обтянутые чёрным бёдра. Сияющие чёрные глаза, как озёра, пили прощальные солнечные лучи. Вино заката.
Я поцеловала его в губы и оставила на них свою алую печать. Он взглянул на меня удивлённо.
- Я знала, что ты придёшь!
Соскочив с крылатой фигуры Сфинкса, он прижал меня к себе — крепко-крепко. И я, как и много лет назад, поразилась, до чего он огромный — я едва доставала ему до плеча, а я довольно высокая девушка.
Он поцеловал меня в лоб, в дюйме над бровью, справа — и тут я поняла, что поймана своей же печатью. Мне нравилось обнимать его за талию. Я узнавала гибкое змеящееся движение кожи в своих руках. Сейчас он, как всегда, поклянётся, что убьёт меня, если...
Но вместо этого он обвивает мои плечи — снова так крепко, словно пытается слиться со мной воедино — и тащит извивающейся живой тропинкой Леса Связанных Дорог — по Пути, нехоженому прежде...