Амнезия. Сказка-трип сквозь Лимбы

I

Инка-Луна

Она родилась и выросла в Городе дождя. В городе, полном иллюзий.
И каждый раз, когда городские воды в грозу начинали петь, ей снились сны, пусть и разгуливала она по улицам с открытыми глазами. Оттого с годами её взгляд приобрёл отчуждённость. И её прозвали Луной, потому что когда город пел, её глаза внезапно закатывались к небу, становились белесыми, круглыми и неподвижными - как две Луны, как глаза мёртвой рыбины, выброшенной волной на берег...
Те же, кто близко знал её когда-то, называли её Инкой. Впрочем, немногие помнили её настоящее имя. А даже те, кто помнили, быстро забывали. Даже самой Инке порой казалось, что с каждым днём она саму себя забывает. От её имени, как впрочем и от её сухой гладкой кожи, пахло древностью, наскальными рисунками и ядовитыми цветами. Как многих юных девушек флёром преследует любовь, Инку преследовало забвение. Вам знакомо щемящее ощущение, похожее на мотив песни, которую вы слышали, засыпая младенцем в колыбели? Кажется, вот-вот вернётся эта песня, а вместе с нею безмятежность... но чем отчаянней хватаешься за нить воспоминаний, тем ярче ощущаешь горечь, ведь нить в твоих руках давным-давно истлела, и песен тех давно уже не поют. Удивительно ли, что люди постепенно покидали Инку?
Гуляя по обычным городским переулкам, она часто путала свои пути и попадала порой сама не знала, куда — не потому ли, что шла неосознанно не людскими, а чужими чьими-то тропами?
Одна из городских легенд гласила, что под каменными мостовыми города скрывается иной, чёрный город, подземный город тоннелей. Можно не верить жутким легендам и мрачным сказаниям... когда мне рассказали об этом в Пабе, где я порой бываю, я и сама им, честно признаться, не поверила. Но как же иначе объяснить, что под шагами Инки, когда та шла по мостовой, в асфальте на короткий миг загорались глаза? И что вы скажете на то, что кто-то снизу неистово барабанил кулаками по мостам, если Инка мостами гуляла? К счастью, она не слышала ни стука, ни стонущего гула чёрных вод, катившихся под нею. Её уши, накрепко запечатаны наушниками, спали в музыкальной паутине, или же порхали, словно птицы, в облаке баховских полифоний, висели и вызревали, словно пьяные вишни на дереве, пьющем музыку из-под земли.
Иногда, бесстрашная перед бурей, она любила остановиться на мосту, широко расставив ноги, словно часовой. В такие моменты, когда по реке плыл корабль, разгоняя воды, Инка чувствовала себя единой с рекой и фантазировала, что корабль, подобно гигантскому металлическому фаллосу, стремится в её недра, раздвигая влажную тяжёлую плоть. Будь Инка и в самом деле рекой, она бы не лежала безмолвно, она бы глотала корабли безжалостно, и отпускала, лишь наигравшись. Но вечной реке были чужды мелочные капризы дочери. А Инка была истинной дочерью той реки, ведь если бы однажды великой Реке и Северному Шиве не захотелось девочку, то не стоять бы ей в бурю на мосту.
Порой, глядя на реку, Инка думала, что смерть — это рождение где-то там, на другой стороне огромной реки. Словно переправа на соседний берег. Сколько же крошечных жизней — смехов и слёз, смертей и рождений ты видела, великая Река? Твои дети – это, по сути, даже и не люди в твоей памяти, а просто дождь...
Инке постоянно и повсюду мерещился запах умерших цветов, таинственным образом преследовавший её с рождения – это единственное, что она постоянно помнила, а потому носила, подобно смерти, две длинные медные косы, придававшие ей сходство с пустынным скорпионом. А иногда, вспоминая тех, кто её покинул, кидала на воду цветы бессмертника, шепча оду больной розе, словно молитву по всем забытым на этой земле, по всем покинутым, безвестно канувшим в чёрную Лету.
Бледно-оливковая кожа на её лице плотно прилегала к выпуклым восточным скулам, западая на щеках, отчего, даже загорелая, вся в бурых пятнышках весенних поцелуев, Инка была похожа более на высушенную кость, нежели на живого человека. Я не хочу её оскорбить этим замечанием — напротив, она была в своём роде хороша, не человеческой красотой, а мифической — красотой изящной твари, некого опасного человекообразного насекомого, натянувшего до поры до времени живую стонущую кожу на жесткий хитиновый каркас.
Ну вот, теперь, вероятно, и вы не удивляетесь, что люди чуждались её – покидали её, считая странной — кто-то раньше, кто-то позже. Так, не найдя понимания среди людей, Инка завела юного змея, Вергилия, которого обычно носила на шее, словно живое ожерелье, и, если хотела поговорить, делилась с Вергилием своими мыслями в темноте одного из влажных гротов под мостом, которых, на её счастье, в городе было в изобилии.
Мысли эти обычно звучали как безумные сказки, действующими лицами которых, наравне с людьми, становились обычные вещи: скрипучие половицы, тени церковных крестов, кофе, столь любимый Инкой, и алкоголь, зеркала и маски, кисточки и пятна краски, нотные листы и тюбики карминовой помады, которыми Инка порой записывала свои мысли, чтобы не забыть, на древних каменных стенах... Вероятно, ей лучше всего было бы стать сценаристом сюрреалистичных мультфильмов, как и ожидали её близкие. Однако, когда пришло время выбирать свой путь, Инка вновь всех поразила, став крысоловом. Родные, закрывавшие до поры глаза на сожительство медновласой Инки с холодным красавцем-змеем, наотрез отказались принять длиннохвостых мёртвых чудовищ, нищих городского подполья, которых притаскивала по утрам с работы безумная Инка, чем и кормила своего змеиного принца. А потому однажды поздним вечером она безмолвно, не выказав ни радости, ни печали, ни с кем не попрощавшись, ускользнула из дома и продолжала питать свои кошмары в одиночестве.
Уйдя из дома, Инка поселилась на последнем этаже скрипучего старого дома у моста, на окраине города. Днём она писала картины и пила кофе, а ненастными ночами, захватив с собой для храбрости виски (медный, как и её волосы), облачившись в непромокаемый чёрный плащ с капюшоном и опоясав горло вместо шарфа своим вечно молчаливым спутником Вергилием (пусть он и холоден, с ним всё теплее, чем одной), отправлялась она сетью расчёсывать воды каналов на прохудившейся барке, вылавливая трупики корабельных крыс, повыскакивавших в шторм.
Вскоре запах крысиных шкурок, не слышный для людей, но легко различимый звериным чутьём, так глубоко въелся в её кожу, что и днём, когда Инка шла по городу, ей вслед раздавался топот тысяч крошечных невидимых ног. То под землёй по пятам за предводительницей следовали крысы. От их топота Инку не защищала даже любимая прежде музыка. А потому, возвращаясь с ночной работы и запираясь в комнате, где со всех четырёх стен на неё нападала тишина, а из окон даже в ясную погоду песками сыпали бури, Инка ощущала себя пустой и чуждой самой себе. 
   

II

Имаго,
Ключ и Костяная Флейта

Кроме Вергилия, у Инки было два друга: Костяная Флейта и Ключ. Их ей вручил Чешуекрылый ночью под мостом, в одном из русалочьих гротов.
Случилось так, что ненастной осенней ночью, скользя пылающей  пёстрыми огнями чёрной водой, Инка остановила свою барку у моста. Во время своего печального путешествия, Инка слышала той ночью странный скрежет — словно бы и в лодке, но словно бы и вне её. Прежде чем продолжать плыть, нужно было выяснить, с чего бы трухлявой посудине петь? Паршиво оказаться одной в прохудившейся лодке среди реки ночью. Одна лишь мысль об этом заставила бесстрашную Инку задрожать... впрочем, возможно, виной всему был не страх, а пронизывающий северный ветер, слагающий певучие легенды о белом солевом плене?

...Говорят, что по смерти солевые мумии сохраняются в нетлении. То есть, если я вдруг снова забуду, кто я, и застряну посреди реки, то, пока я вспоминаю, ветер может превратить меня в соляную скульптуру. А когда я очнусь, то буду уже не я? Интересно, какая я буду на вкус?...

Вытащив лодку на берег, Инка расправила усталые плечи, смахнула непослушную прядь волос с лица, вздохнула глубоко, вглядываясь в мерцающую даль... Городская иллюминация вскоре наскучила глазам, привыкшим различать в волнах лишь намокшие крысиные шкуры. Опершись подбородком о весло, задумчиво ласкала она свободной от весла ладонью привычно спящего Вергилия, как вдруг услышала мелодичный металлический перезвон, лишь отдалённо напоминавший прежний скрежет над лодкой...
- Точно ксилофон, распятый четырьмя ветрами... - Инка вдохнула аромат ночной тины и тихонько запела над волнами мотив, который сама тут же и сотворила из взвешенной дождевой воды и тоски, глодавший город, словно пёс мозговую кость...
Чешуекрылый подстерегал сзади:
– Снова поёшь ночами крысам последнюю колыбельную, безумная Инка? - Усики нежно пробежались по хрупкой девичьей шее, словно собирая пыльцу.
От испуга Инка вновь глубоко вздохнула, затем медленно выдохнула. Слегка пошевелилась.
– Не оборачивайся... – Продолжал нежно шипящий голос, за спиной угрожающе застрекотал металл ; Чешуекрылый заволновался, запели крылья на ветру.
– Так люди не врут... Это вы - Имаго? - Тихо спросила Инка, и не успела она договорить, как Северный Ветер сорвал имя с её губ, охлаждая лицо поцелуем ненастья. Вкус благовонных солей древних.
- Не стоит произносить это имя напрасно... пастушка крыс. – Имаго помолчал, словно бы прислушавшись к мелодико-металлическому шёпоту чешуй своих крыльев.
- За тобой они следуют толпами, я наблюдаю. К чему тебе, медновласая, дети подземелий? Или тебе настолько одиноко в Городе дождей?
– Крысы? - Инка снова протяжно вздохнула и убрала уставшей ладонью налипшие волосы со лба. –  Помилуйте, это всего лишь людские домыслы. Я уже много дней не видела ни одной из них живой. Те же тихие шаги, что слышат горожане ; это преследуют людей их собственные тени, страхи... Видимо, им есть, что ещё терять. За мной же следуют лишь воспоминания, но и они снуют беззвучно, лишь рассыпают ржаную муку по коврам да посыпают воду лепестками бессмертника...
До уха Инки донёсся странно печальный глухой звук ; словно бы кто-то смял горсть прошлогодних листьев ; Имаго засмеялся.
– Вижу, ты неплохо осведомлена о скверных нравах своих подопечных, хотя и путаешь подземные полчища с воспоминанием. Но твоя беда даже не в том, что кто-то, пока тебя нет дома, крадёт по ночам твои цветы. Тем более, что и цветы-то заведомо больны. Ты всё живёшь за днём день, закрывая на свою жизнь один глаз, чтобы смеяться... Но знаешь ли ты, красавица, что ожидает тебя вскоре?
На краткий миг Чешуекрылый замолчал. Продолжил тихо и томно, наслаждаясь глухими звуками своего голоса, касаясь усиками её лица и хрупкой шеи, точно исполняя прелюдию к любовной игре на очень дорогом, капризном инструменте:
- Однажды... крысы, осмелев, убивают своего предводителя и вынимают его мозг из черепной камеры. Хочешь ли быть мумифицированной в их подземном мавзолее? Хочешь ли стать их храмом - накормить и обогреть собою целый город неимущих предателей, вечно презренных, вечно нуждающихся? Как и ты, изгнанных из людского мира прочь, под мосты, собирающих больные цветы, пожинающих дождь? Твои волосы будут мягкой периной их детям, твоей кровью, словно вином, весь подземный люд ляжет опьянённым,  кишки же станут уютными, обитыми алым бархатом,  переходами меж роскошными камерами дворца, где король крыс ; похитивший и переваривший твой разум самодержец, будет совершать променад, окруженный инфантами, твои лёгкие...
- Хватит! К чему ты меня пугаешь перед рассветом мрачными поверьями? Никто меня не прогонял. Я ушла сама... То, что я делаю — это просто работа: плавать по ночам меж берегами реки. Были крысоловы и прежде...
- И где же они?
Гудел в гротах ветер, река заунывно пела и плакала ; на тысячу голосов, соборные колокола били заутреню и небо, разбиваясь, падало хрустальными осколками на тёмную воду, словно замершую в предчувствии нового дня.
– Бедная безумная девочка! Совсем одна в городе ненастья... Я пришёл не напугать, а одарить тебя, безрассудная Инка. Упражняйся в игре на Флейте каждый день, и в день его пришествия ты будешь неприкасаема. Что же касается Ключа... ты сама найдёшь ему применение, когда час пробьёт...
Инка внимательно рассматривала Серебряный Анкх с выгравированным в центре петли скоробеем и лёгкую Костяную Флейту, некогда мраморно-белую, от старости пожелтевшую...
– Из чего эта Флейта? - Настороженно поинтересовалась ловчая крыс, принимая удивительные дары из членистых, похожих на лапки паука, рук своего таинственного покровителя.
За спиной вновь раздался шелест осенних листьев.
– Поверишь, если скажу, что из моего ребра?..
О волны бились грудью чайки, отчаянно пытаясь догнать отзвуки далёких колоколов. Солнце приоткрыло тяжёлые сонные веки над облачными руинами... Беззвучно скользила к дальнему берегу усталая барка. Над водой, постепенно отдаляясь, плясало одинокое эхо ксилофона. 


III

В Саду сожженной памяти

Получив дары от Чешуекрылого, Инка задумчиво повела своё суденышко прочь ; к противоположной стороне полноводной священной реки, где сухими чёрными костями трещал на ветру Сад Забвения.
Когда-то, до пожара, на его месте был разбит роскошный парк с могучими деревьями, поющими небу о жизни. Отныне же в Саду Забвения обитали лишь изогнутые древесные скелеты, чьи сухие ветви словно бы молились тяжёлому серому титану, вечно полному дождя.
Мало кто из горожан забредал сюда. Ходили легенды, что по Саду забвения доныне гуляют призраки изящных дам прошлого века, прятавшихся от дождя под древесной сенью, отравленных дымом пламенеющих олеандров, сгоревших заживо в роковой день того забытого пожара. Инка же любила печальную красоту покинутого сада. Тем более, что неподалёку устроили крысиное кладбище, которое она посещала практически каждое утро, чтобы доставить своих незадачливых пассажиров на их последний ночлег. Раз в месяц крысолов сжигала здесь истлевшие кости крыс. Пепел к пеплу.
В спешке освободив тяжелую сеть и разведя на кладбище огонь, Инка уселась поодаль на высушенную землю у сгоревшей чинары и ласково провела ладонью по холодным мускулам змея. Ей казалось, Вергилий спал, прислушавшись к ветру.
– Как долго это будет длиться, Вергилий? И что будет, когда ты покинешь меня? Кто из нас скроется первым? Что молчишь?..
Слушая скрип несгибаемых сухих ладоней древесного старца и обоняя настороженно далёкий дым, Инка любила здесь задавать себе и миру болевые вопросы. Например, почему люди скрывают боль, сколько ещё лет осталось жить Вергилию и почему город такой серый без любви?
Вергилий сонно внимал её рассуждениям, но Инке верилось, что её змей всё слышал. А иногда ей даже казалось, что и она мысленно слышит его ответ... Сегодня золистая земля шелестела как-то по-особенному. Ветер шептал, что в Саду Забвения Инка не одна.
– Ох, нет! И сюда они забрались... - Инка поёжилась, вспомнив предостережение Имаго о короле подземных тварей. - Живые бестии!
Приближался тихий царапающий звук ; словно бы по стволу дерева, цепляясь за неровности и сучки, взбиралось крошечное жадное до чужого разума создание, голодное, жаждавшее глодать кости...
Инка, привычная к ночи и штормам, не собиралась сдаваться крысам без боя. Одним движением вскочила она на ноги и вытащила из складок плаща Костяную Флейту. Приложив непривычные к музыке пальцы к чёрным отверстиям, обхватив мундштук губами, Инка подула... Раздался резкий, неприятный звук, казалось, отражавшийся в дуплах обгоревших стволов, разраставшийся на пути к низкому дождевому небу. Нехотя Инка взглянула ввысь, прислушалась... залюбовалась разбуженным звуком. Казалось, звук был украденным криком некой забытой птицы... Инка причмокнула губами: во рту остался привкус тростникового сахара.
– O, Death! Это же Костяная Флейта!
Из-за ближайшей чинары вынырнул высокий черноглазый парень с растрёпанными волосами — белокожий и гибкий, словно жрец, юркий, словно призрак, –  и протянул Инке раскрытую ладонь:
– Откуда у тебя это? Дай-ка взгляну!
Инка смотрела на него исподлобья, настороженно. Отступила на шаг назад, к дереву, и прижала подарок Имаго к груди.
Парень улыбнулся уголком рта и подошёл на шаг ближе. Отступать было некуда.
– Пару лет назад у меня была такая же. Мальчиком я бегал по чердакам, ловил крыс. Потом сбежал из дому, забросил это дело, а флейту ; где-то позабыл. Позволишь мне сыграть?
Инка, по-прежнему настороженно вжавшись в обугленный ствол, крепко держала Флейту в кулаке.
– Какой же ты крысолов, коли не видел их короля? – Враждебно отозвалась она осипшим на ветру голосом.
Юноша усмехнулся.
– Я видел... и не однажды, –  и, расстегнув верхние пуговицы плаща с нарочитой небрежностью коснулся ожерелья из треугольных крысиных черепов. - Ты же знаешь, жизнь крыс — это борьба в которой ярость пожирает разум. Чтобы самой стать разумом однажды, а после — быть съеденной. Приняв Флейту, принимаешь вызов, теряя — теряешься сам.
Впрочем... настоящий крысолов не может этого не знать.
Уловив за хвост тень растерянности на строгом инкином лице, парень с черепами дерзко усмехнулся.
- Я за тобой давно слежу, пастушка крыс, – он подошёл на шаг ближе.
– Зачем ты за мной наблюдаешь?
Он горестно усмехнулся и ответил просто:
– От одиночества. В Саду Забытых фантазий так редко кто-то бывает... Но мне  иногда целыми днями не хочется уходить отсюда. Тебе ведь тоже? Когда часто сюда приходишь, деревья тёплыми голосами девушек нашёптывают сказки. Этот Сад ; мой наркотик. Я прихожу сюда и засыпаю... даже если мои глаза открыты ; всё равно, мир в них отражается иной...
Внезапно он прервался и пристально посмотрел Инке в глаза ; упорно, неотрывно, до слёз:
– Скажи-ка, девочка, ты хороший крысолов?
- Надеюсь, неплохой.
- Что ж, это верно. Тогда твои грехи будут прощены.
– А твои?
– Мои? – Он вдруг поднёс к губам ожерелье из черепов. – Висят на мне.
Между Инкой и незнакомцем ; всего шаг, но в этом шаге вальсирует безумный ветер... и воспоминания посыпают воздух ржаной мукой. Внезапно он, разгоняя муку дыханием, тянется лицом сквозь ветер и касается тёплыми губами её похолодевших от волнения губ. Целуя юношу, Инка почему-то вспомнила о черепах. Ей казалось, что с его губ она слизывает едва осязаемый привкус табака и кости. Ей кажется, что аромат крысиных костей – это аромат её жизни...
Отстранившись, юноша-крысолов тихо произнес:
– Ты пахнешь жасмином.
– Неправда, мёртвыми крысами...
– Жасмином.
Вскоре на посыпанном песком и сухими лепестками полу тесной комнатки на верхнем этаже старого, ворчливого, будто разъяренный шаман, дома, Вергилий, переваривая свежую крысу, неодобрительно наблюдал золотистым оком любовную игру своей хозяйки... Флейта и Ключ мирно спали в складках Инкиного дождевика, незаслуженно позабытые...


IV

Кофейное забвение

С тех пор, как рядом был Адриан (так звали юношу), Инка всё чаще погружалась во сны, даже днём. Чтобы не засыпать, она постоянно пила крепкий кофе. Но и это не помогало: бывало, она погружалась в сон с кружкой кофе в руках. Во сне она слышала музыку — взволнованно, словно актёр античной драмы, ей декламировал свои сентенции Орган. И во сне ей казалось, что она уже слышала этот Орган когда-то, что ей знакома его интонация... Тогда она, чтобы не забыть, стремительно просыпалась, окунала в чашку холодного напитка кончик медной косы и рисовала косой, словно кистью, свои сны на стенах. Однако, ей не удавалось вспомнить и десятой доли увиденного во сне.
Инка всё чаще погружалась в морок забвения. Она забывала обо всём на свете. Забывала, что было вчера, забывала, что сказала минуту назад, прерывала свою мысль посреди фразы, позабыв, с чего начала... Казалось, Инка, обретая долгожданное чувство, теряла разум.
Когда Адриана не было рядом, она спала, как древний фараон, — перекрестив руки. В одном кулаке зажат серебряный Анкх, в другом — Костяная Флейта, змей-хранитель живой короной почивает в изголовье. Когда же рядом был он, Адриан, она спала нагой, со спутанными волосами, доверчивая, погруженная в блаженное забвение, бросив друзей посреди комнаты, на песок... Впрочем, верный змей не оставлял свою беспечную подругу даже во сне. Змеи, когда любят нас, видят мир нашими глазами, а потому им ничего не стоит прочесть наш сон и даже вползти в него...
Засыпая, она обычно погружалась в кофейно-чёрную реку — реку, по которой, танцуя в водоворотах, плыл её лёгкий кораблик.
На другой стороне её век по ночам загоралось живое яркое Солнце — золотое в кромешной темноте. И пусть ей по ночам завязывали глаза, она по-прежнему смотрела на Солнце. Она знала, что лишь глядя вперёд, минует этот путь, где повсюду скалы — белые и чёрные, невидимые для её глаз, повязанных теневой лентой.
На белых скалах собирались стаями чайки. Они прикрывали один глаз и кричали надрывно, будто плакали. Но Инка знала, что чайки — обманщицы, и, притворяясь печальными странницами, смеются над людьми. Чайкам, этим морским крысам, важно лишь питаться. Больше ничего их не печалит.
На чёрных же скалах молчаливыми изваяниями застыли настоящие крысы — полчища жадных терракотовых воинов со злыми раскалёнными угольками глаз. Так, взбираясь из-под земли, по черным жилам скал неустанно циркулировал её страх. Не отпуская — даже во снах.
И с завязанными глазами она слышала, как снуёт в тоннелях её неприятель — глубоко под землёй. Крысиный король.
По ночам с каждым вздохом Инка спускалась всё глубже в чёрные руины самой себя, плавала подземными путями реки, по тоннелям, извивающимся, словно её верный Вергилий. Инка привычной рукой правила своим веслом с завязанными глазами, но слышала порой шипение, прерывистый всхлип и глухой удар о воду: так сновидицу оберегал от пролезшей в лодку бестии Вергилий. Сонный наяву, в мире грёз змеиный принц обретал власть танцевать по воде, пока глаза Инки смежены. Он вытягивался туго натянутой струной позади девушки-крысолова, раскрывал кожистую корону, обычно плотно стянутую вокруг шеи, и кружился, свиваясь в двенадцать колец по спирали, по направлению движения солнца, распрямлялся вновь, раскрывал ужасающую пасть и шипел глухо, угрожающе. Ночная тьма звенела и, казалось, рассыпалась искрами, послушная странному танцу змея. Так, танцуя, он отпугивал беду от своей спящей...
Пока Инка спала, наяву Адриан жёг свечой в кофейной турке ржаную муку и цветы бессмертника, посыпал золой ладони и ступни Инки, чтобы поскорей забылась боль, рассеялся с новым пробуждением густой сумрак на усталом бледном лице... Инка и Вергилий не знали, они спали глубоким медитативным сном. Лишь быстро-быстро метались под веками глаза Инки, подобно двум пойманным мотылькам.


V

Огни в Пустоте

Той неспокойной ночью, как и прежде, Инка плыла по чёрной, бесконечной реке — вечная путешественница между земными и подземными ночами — плыла легко, будто брошенная роза. Вдалеке, над её головой, проплывали звёзды, похожие на неё - такие же бесконечно одинокие. Между небом и рекой — вечная пустота. И ничего в ней нет, в этой пустоте, - НИ-ЧЕ-ГО...
Инка легла головой на корму своей старой скрипучей барки и засвистела песенку в пустоту — облитыми мёдом губами, без Флейты, одна. Откуда на губах мёд? И почему ей так невыносимо сегодня? Возможно, потому что этой ночью на реке безлюдно — ни крыс, ни чаек... никого рядом нет, кроме тех звёзд — далёких, печальных, но неискренних... И почему она видит звёзды этой ночью?
Песенка звучала фальшиво. Инка не могла себя видеть, но ей почему-то вдруг показалось, что лёжа здесь, в лодке посреди реки, она слишком быстро стареет, с каждой волной отдаляется от дома на берегу, забывает кого-то дорогого... ей казалось, что, уходя вслед волнам, она кого-то предаёт.
- Кого я предала? Кого нет со мной рядом? Ничего не помню... НИ-ЧЕ-ГО... - И Инка устало рухнула на дно лодки, словно поверженная кариатида.
От этого пустого, невыносимо блеклого слова «НИ-ЧЕ-ГО», порхающего белой птицей над агонизирующей в мерцании рекой, в сердце Инки разверзлась трещина, из которой вытекали в ночь её медно звенящие, пахнущие кофе чувства... Когда-то её ожидание было звоном ксилофона, её редкий смех — лёгким скрипичным флажолетом, а её любовь... Любовь была полифонией, потому что сердце, любое живое сердце — это огромный многоцветный орган с неисчерпаемой палитрой разнообразных тембров.
Что же осталось теперь? Лишь фальшивая песенка...
Инка задумалась, взвешивая пустоту вместо сердца:
- Кому я успела насолить?
И, загибая пальцы, продолжила вспоминать — тихо, будто читая молитву-колыбельную невидимому небесному слону, о присутствии которого мы узнаём лишь по слезам-дождинкам:
- Ни от кого я не видела зла, я не слышала зла, не говорила зла, не мыслила зла, не читала зла, не рисовала зла, не вдыхала зла, не травила зла...
Внезапно она запнулась, насторожившись собственной неслучайной оговорке:
- То есть, не творила... Не помню...
В воздухе запахло жжёным олеандром. Должно быть, очередной чей-то Сад той ночью горел в неспокойном Городе.
Вдалеке поднял невозмутимое лицо с громадных лап Солнечный Сфинкс, вперив острый огненный взор в ожившие глаза Инки.
И, словно Фата Моргана, прямо на воде, весь в танцующих солнечных бликах, будто охваченный огнём, перед Инкой вырос огромный, чудовищно-огромный собор, похожий на муравейник. Но не простой собор! Он вырастал, подобно неведомому цветку, весь из чёрного металла или камня, точно кристаллизируя ночную тьму, из тьмы ночной самое себя сотворяя — острой стрелой стремился новорожденный храм поразить в зрачок безумное подземное светило — болезненно-золотое, хлеставшее из чёрных облаков, как золотая кровь из рваной раны...
Лодка зачарованно скользила к церковным Вратам, похожим на створки грудной клетки человека. Створки прерывисто вздохнули — всколыхнулась тень — и новым вдохом Инку затянуло внутрь поразительного ночного собора. 

VI

Медовый сон

Жизнь это сон... Короткий сладкий миг скольжения...

Её не стало на рассвете. Или в тот жуткий предрассветный час, когда ночь чернее всего. Или, быть может, в тот самый короткий лучезарный миг, когда первый золотой лучик солнца рассекает тьму, на этот самый злосчастный огонёк слетел мотыльком с её губ последний вздох?
Так ли это теперь важно? Инки не стало.
Адриан закурил и провёл рукой по спутанным светлым волосам: их медный блеск ещё не поблек, но губы покойницы уже отдавали печальной синевой нерасцветшей фиалки... Склонившись, он бережно коснулся фиалки губами, привычно пропахшими дымом. Странно, но по вкусу поцелуй усопшей Инки был сладок, будто дикий мёд.
Куда исчезают цветы, когда увядают на земле? Где-то же расцветают после смерти и они... И есть ли в том цветочном раю место срезанным цветам, цветам, навечно мумифицированным глицериновым раствором, засахаренным фиалкам и розам — тем несчастным существам, чьих лепестков ни один мотылёк или шмель больше не коснётся? Возможно, где-то до сих пор странствуют цветочные души этих неприкаянных, распространяя коварный аромат перезрелых фруктов.
Она, его Инка, по крайней мере, ушла легко — легко, словно кувшинка, выплыла из тела на своей дряхлой лодочке... Вот, в смерти она улыбается. Он уверен, что и глаза смеются под веками, как не смеялись при жизни. Впрочем, поднять веки с её глаз он так и не решился... Ему вдруг показалось, что перед ним спит вовсе не Инка, а чужой человек — невыразимо счастливый в своём умиротворении — такой спокойной Адриан никогда не видел свою подругу прежде. Казалось, она летает во сне путями иных, неведомых небес... Может быть, таким, как она, смерть на пользу? Ведь живая она постоянно грустила — по кому-то или чему-то, чего нет. По крайней мере, чего он никогда не видел. В том чёрном саду, где они встретились, она грустила. Грустила, бродя по улицам. Грустила, сидя у открытого окна в дождливые дни и глядя в небо. Грустила, что-то шепча Вергилию и печально расчёсывая веслом волны в своей безмерно одинокой ночной лодке.
Возможно, именно поэтому — из любви и жалости, а возможно, из желания побороть её вечный страх перед будущим, увидеть улыбку освобождения на её лице, однажды вечером Адриан плеснул капельку свежего сока олеандра в её чай с лепестками хризантемы...
Она ушла легко, дорогами снов. Как ему и мечталось. Только вот где она сейчас? В чьей ночи парит её одинокая лодка, в чьих небесах блещут серпами её косы?..
Задумчиво поднял Адриан с пола Костяную Флейту и, бережно смахнув с древнего инструмента лепестки бессмертника и песок, затянул мотив, тоскливый и таинственный, вздымающий соборы из костей по ту сторону великой Реки...

***

...в любой любви, даже самой огромной, преданной и верной, неизменно присутствует капелька яда – ненависти. Пить или нет – выбирает каждый сам...   

***

«...Скажи мне, мой дорогой Странник, каков он, король крыс?
- Ты о каком из них?
…О том самом, ты знаешь...
- Он красив, будто заря. Звёзды путаются и засыпают в его длинном хвосте, словно в паутине, путая его хвост с завитком Млечного пути. Когда же он летит, его хвост распущен по ветру и, задевая, бичует волны, словно хлыст... тут начинается безумие и дуют пустынные ветры с великой реки...
…А что ещё?...
- Ещё лира в его груди — пустая, лишенная сердца лира. Остерегайся смотреть в его глаза и слушать его вкрадчивого голоса: он побеждает не болью, но любовью. Но упаси тебя Творец Города грёз подпасть его чарам!
...А то что?...
- Ты позабудешь свой мотив и станешь одной из его странствующих песен, пока однажды новый крысолов не подберет тебя на Флейте.
Смеётся.
...Это пустое, всё пустое. Я и так ничего не помню. Да и нечего мне больше бояться, ведь я люблю только тебя этой ночью. Спасибо, любимый!..»


VII

Орган и Душа

Внутри подземного собора дышал Орган. Медленно и тяжело, будто больное животное. За органом, распространив членистые конечности по клапанам и клавишам, сидел он, огромный мотылёк, с крыльями, усыпанными причудливой мозаикой металлических пластин, мелодично аккомпанирующих атональным перезвоном его игре. Каждый, кто в Городе грёз ощущал его присутствие хотя бы однажды, узнал бы его в тот же миг. Имаго. Великий органист прошлого и незримый Хранитель Города грёз. Играя, он усыпал купол храма перламутровой пыльцой полифонии — пыльца его, будто пепел из-под встревоженной костровой головни, вырывалась из органных труб при каждом взволнованном вздохе инструмента и уносилась призрачной змейкой ввысь — в тёмные небеса неведомого храма... Инке вдруг показалось, что, сочиняя за Органом свою мессу, Мотылёк едва слышно шептал строку неизвестного ей сочинения:
 
 Я Шелкопряд. Я здесь тку Души. И, описав по миру круг, ко мне ты в лоно возвратишься.

Впрочем, возможно, ей всего лишь показалось. Возможно, то всего лишь ходили органные клапаны.
Инка приблизилась к Мотыльку, вошла в круг света возле Органа. Казалось, инструмент задышал чаще...
- Ты пришла слишком рано, – промолвил Орган под костлявыми пальцами монструозного музыканта.
Инка подумала, что ей показалось. Но Орган вновь ворчливо пробасил:
- И где, скажи на милость, твоя Флейта?
- Флейта?..
Инка взглянула в растерянности на свои руки... да, она припоминала. Той ненастной ночью Имаго дал ей свою древнюю Флейту, чтобы она научилась на ней играть, чаровать подземных сладостью мелодии. Но вот, теперь она сама преждевременно вернулась к Имаго, и руки её пусты, и одежда вся в саже. Как же она могла забыть?
Опустившись на каменный пол возле ниши, где из-под земли вырастал в небо исполинским древом Орган, Инка заплакала. И, кажется, органный тембр сменился на более высокий и пронзительный... Но, в то же время, моляще-мягкий. Казалось, Орган умолял её замолчать, успокоиться, не омрачать места рождения новых коконов из музыки своей вечной никому не нужной печалью. Словно бы её печаль могла обратить собор в пустыню.
- Мастер мой, пусть моя Флейта вернётся! - Прокричала Инка, не раскрывая рта, одним только взглядом ввысь, в таинственно-темнеющий небесный купол, опутанный сияющими струнами живой паутины. Не нужно пустых слов! Почему-то ей верилось, что исполинский Орган и так её услышит. Когда ты о чём-то мечтаешь, не нужно пустых слов. Если ты веришь, то в твоём инструменте дышит древний Бог.
- Но ты сама была, как та Флейта, пока себя не позабыла! - Свысока вел торжественно тему Орган. - Каждый вьёт свой мотив, пока живёт. Жизнь — это полифония, борьба и сплетение света и тьмы, страха и чести, как взаимопроникновение мелодии и противосложения. Музыка — вот твоя Жизнь. Вне Жизни музыки нет.
- Так чего ты хочешь от меня? Разве я не живая? И, если я не живая, то как мне стать живой? Я ничего не помню, ничего не умею... меня все позабыли, потому что, кажется, я и сама научилась забывать лучше, чем научилась говорить. А теперь я даже не помню свой мотив! Чего ты хочешь?
- Научись говорить заново. Кроме тебя твой инструмент вернуть некому. А найдя свой единственный инструмент, сыграй нам свою алую Песню...
- Песню?
- Песню... утоляющую тоску, что гложет кости. Ту Песню, что поёт твоё сердце, освящая, будто полноводные реки, твои вены... Но ты не слышишь, ты закрыла уши от грохота мира, и вот, даже мотива сердца своего не различаешь!..
Снаружи донёсся нарастающий гул сотен крохотных барабанчиков.
- Что это? - Насторожилась Инка.
Орган тяжело дышал...
- Крысы... – Испуганно прижалась к исполинским клавишам ножной клавиатуры Инка, творя аккорд, чудовищно-диссонирующий, зловонный, словно чума.
Орган вздохнул вновь - печально и протяжно, и просторный зал храма наполнился беспокойным ветром с запахом ржаной муки.
- Сердцу нужна смелость, чтобы петь. Я заключу тебя в Амнезию от глаз жаждущих. До времени. Но поторопись, я не буду скрывать тебя вечно. Инструмент, когда не поёт, теряет голос. И кости бессильного гложут острые зубки ненавистников... После же все вместе горят огнём — и сломанный инструмент, и крысиные кости — только дымом падшие возносятся в небеса.
...Только дымом падшие возносятся в небеса... Только дымом падшие возносятся... в небеса... - Семижды семь раз каноном пропело эхо — акустическая причуда Храма.
- Что такое Амнезия? – Спросила Инка, чувствуя, как пальцы коченеют.
- Амнезия – это белый омут без начала и конца... Но хватит вопросов! Тени гонятся за тобой. Ныряй в Амнезию без страха и лови сетями воспоминания из омута, как ловила крыс. Будет больно и очень холодно: каждое воспоминание, как живая крыса, будет кусать твои руки, заставляя вновь кровоточить раны. Будь же мужественной, и найдёшь свой Ключ. Или же Ключ найдёт тебя...
Зажмурившись, Инка глубоко вздохнула и змейкой скользнула в тёмную нишу подножия Органа — словно в чрево кита. Не дослушав до конца сентенций поющего исполина, Инка-Флейта ушла в беспокойный сон во сне.
Живой инструмент продолжал шептать свои сказания: неизменно, будто биение сердца или тихий голос заклинателя, звучал органный пункт в басах, да в вышине порхал, будто пёрышко волшебной птицы, тихий, едва слышный флейтовый тон... Вслушиваясь, будто в биение сердца носящей её матери, в переливающиеся звуки полифонии, постепенно в них погружаясь, растворяясь и теряя телесную оболочку, Инка одиноким бело-золотым пёрышком парила в пространстве без верха и низа, без конца и начала. А вокруг — из ниоткуда звучали голоса — казалось, её окликающие. Дождевое облако голосов, и она — дождинка между ними.
 

VIII

Алфавит падения

Амнезия

Амнезия, так называлось то дерево с галлюциногенными плодами, что раскрывает свои бутоны только лишь на закате. Я отравилась его ароматом, но эта отрава вылечила меня от ещё более нестерпимой боли.
Когда я выпила каплю сока с того дерева, оно непостижимым образом проросло во мне, приказав следовать. Цветы, раскрывшиеся во мне, пахли безысходностью... Не спрашивай меня, я помню только дождь.

Белый цвет

Белый цвет... его не существует, как и дистанции между нами. И всё-таки, посмотри, ты не рядом со мной. Я далеко, я – листок, медленно планирующий сквозь бесконечность часов. Это ты повелел мне падать.
Хочешь, я расскажу тебе, как я упала? Когда твоё дерево меня отринуло, мне стало так больно, что я не верила, что это всерьёз. Я закрывала глаза и смеялась, надеясь, что это сон. Но смех мой звучал всё монотонней. То был не смех, а гром.
Я закрыла уши гулом этого грома, чтобы не слышать рыданий, и в этот миг стала падать. Так я обманула себя, соврав себе, что между нами – дистанция. И, падая, я удлиняла этот выдуманный путь в невесомости. Удаляясь, я забывала тебя с каждой пядью падения...
Но падала я до обидного медленно, как снежинка в снежно-белом мире.
А когда я нашла себя здесь, я поняла, что тебя нет. И, наверно, никогда не было. Я тебя сама придумала. Или увидела во сне. А вообще-то, и этого быть не могло, потому что я снежинка и не вижу снов.

Видение

Как только я здесь оказалась, помню, ко мне подошёл болезненный юноша. Бледно-белый человек в бледно-белом мире. Помню, он представился Принцем. Принц Снег. Он позвал меня с собой и попросил покормить его с рук солью, налипшей на мои пальцы. Тогда я прогнала его прочь, потому что по-прежнему ждала чего-то. Принц растворился в клубах соляной бури.
Вскоре я одумалась и принялась брести по пустыне белизны и звать его. Но его простыл и след. Знал бы ты, я так проголодалась, что сама готова была глодать соль воспоминаний с чьих-то пальцев!

Глаза

Чёрные глаза – адовы мухи, алые — блуждающие огни. Мне кажется, во мне не осталось и капли веры, чтобы снова увидеть рассвет и золотое око Солнца в пылающем горизонте. Красота является только в неё верующим.

Деревья

Деревья иногда во сне говорят. Они говорят во сне, что раньше когда-то были людьми, превращенными в ригидные скелеты ныне за свою неспособность танцевать и петь, дарить миру из души цветы сливы. Они тянули руки к небу и кричали, как попрошайки. Они хотели всего и сразу - «Дай! Дай!..»
И сейчас они ветвями тянутся к Солнцу, чтобы их услышали, может быть, там наверху. Но пока на них не расцветут цветы сливы, им не внемлют.

Ежеминутно

Ежедневно... нет, ежеминутно соль садится на раны, постепенно образуя на коже твёрдый покров, похожий на леденец. Леденец — как изо льда. Изольда... помнится, она погибла из-за эликсира любви... Живым быть сложно, любить – невыносимо больно. Падая – забываешь. Ты придёшь сюда когда-нибудь? Если да, то поймёшь, как это бывает: миг-другой, и я просто ледяная скульптура, потому что холодные ветры с кристалликами соли здесь дуют постоянно. И негде укрыться, у меня есть только прохудившаяся лодка. И весло, и сеть – ловить сбегающих прочь крыс-воспоминаний из давшей течь головы.

Её Милосердие

Помнится, у нас хоронили на воде.
Её Милосердие... Её Милосердие...
Так вечно шепчут старики вслед уплывающему вдаль гробу.
Её Милосердие – это белая Просветлённая с Ребёнком над водой, вечно бегущей в сторону заката.
Но посмотрит ли Её Милосердие вслед одинокой лодке, заблудившейся в стоячем омуте?

Желание

Желание только одно: желаю тебя видеть! Без тебя нет моему сердцу воды, и мир – бел и пустынен.
Милосердие моё, желаю только одного: спастись из этого омута!
Все дни – как один, пугающе монотонны. А я всё падаю и падаю, как падают вокруг мириады снежинок... Пусть я растаю, пусть я сгину, но желаю тебя видеть! Нестерпимо желаю. Хотя уже почти и не помню. От тебя в моём сердце не осталось ни образа, ни облика – одно лишь жгущее горло желание. Это желание сушит даже слёзы. Я не могу больше плакать, мои глаза – это ледяная пустошь. Пусть так, только не исчезай! Хоть дыханием ветра, хоть соляной крупинкой, хоть шёпотом оледеневшей коры, будь рядом, заклинаю, будь!

Змею

...Я помню, как я ходила вдоль реки, как мосты ритмично пульсировали под моими ступнями. Где это было, когда? Мне кажется, моё горло тогда крепко, словно в тисках, сжимал ты. Мне было больно, немного трудно дышать. Это ты сделал меня такой бледной. Но скинуть твои объятия со своей шеи я была, увы, не в силах... Слишком уж холодны были плиты того города... города далеко позади...

Инка

Когда-то, кажется, меня звали Инкой, и у меня были две косы, становящиеся красными на закате.
Теперь же я их больше не чувствую. Возможно, их отрезали, и теперь я похожа на того снежно-бледного мальчика. Меня можно было бы назвать смиренным Иноком. Или Инком. Второе мне подходит лучше.
Ink – чернила, красные. Моя кровь день за днём вытекает из вен, и я теряю себя по крупинкам, по каплям. Забываю себя, как забывала тебя... Но посмотри! Моя кровь не мертва, она расползается змеями, растекается реками по белой земле – она – кричаще-алые чернила на девственной странице снега.

Кора

Когда тебя покроет твёрдая соляная корка, тебе покажется, что утих ветер и стало не так больно. Но правда не в том. Ты превратишься в дерево или глыбу только если перестанешь плакать. И вот тогда-то ты и начнёшь умирать по-настоящему, потому что твою жизнь из корней станет сосать земля, тебя станут обдирать голодные птицы и негодные мыши. И тогда даже Её Милосердие не спасёт тебя более.

Легенда

Легенды Подземья – иные, чем у нас. Так вот, одна из них гласит, что у крыс, на самом деле, вовсе не один правитель, а два. Властный человек – на земле, и дух белой крысы – под землёй. Первый – Чёрный Флейтист, второй – Белый Принц. Один из них, возненавидев крыс однажды, выстругал из кости великого музыканта Флейту, способную заманивать крыс в чёрные воды, вытягивая из них мятежные души. Второй же, белый покровитель, чтобы спасти, ловил крысиные души в соляную пургу, ибо всем известно, что кристаллики соли лучше всего на свете хранят чужие сны и воспоминания. А кто мы после смерти, как не воспоминания? Когда нас позабудут, помрём, наверно, и мы от душевного голода...
Крысы, прибывшие в Омут Принца, были измождены и голодны после долгого плаванья. А потому, если заблудшая птица, или мотылёк, или человеческая душа, увлеченная дорогим ей воспоминанием, попадала в белые сети Принца, он питал её солью, пока она, опьянённая, не позабудет, наконец, кто она и зачем. И тогда её съедали, словно терпкий леденец.
Но мало кто знал, что оба властлина – и Чёрный Флейтист, и Белый Принц – страшились Красного Мотылька. Потому что, если он сыграет свою мелодию на Костяной Флейте, в тот же миг алый луч Солнца прочертит линию между Сгоревшим садом воспоминаний и Белым садом снов, обрушив своды соляных покоев Принца. И тогда души крыс навсегда рассеются в лучах рассвета, и Белый Принц растает, а Чёрный Флейтист позабудет все свои песни. Вот почему один из них так стремился украсть у Мотылька Флейту, а второй – поймать в соляной плен, а после – поглотить винно-алые чернила из его сердца.

Мрак

Нас учили, что свет – бел, а мрак черен. Но вот, если вдруг оказаться в Мире-Наоборот, где белизна выедает глаза, то не будет ли белизна Мраком?

Невысказанное-невыносимое

Почему я родилась у тебя в сердце, отец? У тебя столько красивых детей... Но именно в твоих стенах — в твоих живых, пульсирующих лабиринтах обретаешь иммунитет к прекрасному. По сравнению с тобой дети твои меркнут. И даже я не без дрожи вспоминаю твое холодное тело, окружившее меня, затмившее и вновь просветившее мои глаза. Ты — живая пелена забвения, отец красоты. Ты — многоопытная чаровница, которая овладеет любым, кого ни возжелает. И ты — самонадеянный слепец, чьи уши запечатаны винными пробками и пахнут ароматом тины... Ты улыбаешься, твои глаза широко распахнуты, щедрый отец — в твоих недрах есть место и хрупким мотылям, и безжалостным ночным тварям. Всё так. Но что с твоими ушами? Ты не можешь слышать, хоть закричись, я знаю. Мы с тобой оба похожи — затыкаем уши, поскольку нас сводит с ума вечный шёпот с той стороны Реки, верно? Думаю, это меня и сломило. Не в одних только голосах, конечно, дело, но всё же... Чтобы не слышать их голосов, чтобы не думать о потерянном и потерянных, я научилась забывать. И забвение сделало мой хребет хрупким, словно леденец... у меня выбили мост из-под ног, и теперь я падаю в глубокую реку. Пока не поздно, верни мне мою текучесть, заклинаю тебя, иначе, отче красоты, ты потеряешь меня. Я утону и пропитаюсь морской солью. А они выловят мое тело, как некогда я вылавливала их тельца. Они съедят меня, а кости перемелют в муку... Я буду кружиться в белом омуте Амнезии вечно, пока и сама не стану солёным дождём. И ни ты, ни я больше никогда не взглянем в глаза друг другу, не поймём, кто я и где, есть ли я на этом свете или на том?

Ожидание

Когда-то давно я стояла и ждала поезд, как ждут ребёнка. Я верила: вот придёт он, и выйдешь ты. Если нет – то из следующего. Если снова нет, то придёт поезд ещё...
Каждый поезд чёрный тоннель вынашивает ровно пять минут. Знаешь, как я его чувствую?
Сначала – это лёгкое вибрато земли под ногами. Словно первые движения нерожденного. После до тебя доносится мощное дыхание ветра из тоннеля. Затем – приходит свет, ведь всё рождается от кванта света – и поезда, и люди, и цвета – ты знал? И следом исполинский железный младенец вырывается из чёрного тоннеля в один миг с пронзительным натужным грохотом и визгом.
И я каждый раз спрашиваю мерно бьющееся железное сердце: ты ли мне поведаешь мою тайну?
О, нет, снова не тот поезд, не тот вагон, не те пять невыносимо долгих минут, в течение которых я вынашивала эту невообразимую махину в голове!
И снова я жду знакомой дрожи на перроне.

Птица

Сердце – это вольная Птица, что всю нашу жизнь бьётся в клетке. Но и вырвавшись, не знает она покоя, если не увидит Солнца в вольном небе. А в тёмный час во мраке рыщет Птицелов.   

Ра

Ра, так зовут подземное солнце. Ра – это живая, рожденная светом, душа. Девушка, которая много плачет и смеётся одновременно, притворяясь, что она – забытый сын Бога, брошенный у храма мальчик. Все мы – просто забытые дети. Вот поэтому Ра и ходит под землёй. Потому что любит тех, кому больно. Потому что хочет сказать, что светло может быть, даже если очень больно и кожу разъедает соль, даже если гложут кости крысы. Говорят, что именно Ра придумала наш омут таким страшным, чтобы научить нас надеяться и в боли, и чтобы самой научиться переносить боль, ведь каждый здешний обитатель родился из солёной капельки – слезинки Ра. Но беда в том, что каждому здесь слишком больно. А кому не больно, тот и не помнит ничего. А потому никому уже в этом измученном омуте нет дело до безумицы Ра.

Сети

Мои сети – это то, что чертят крыльями на небе птицы, в океане – рыбы, а также люди, не отвергающие своей жизни. Мои сети – это живая связь между нами, и только сетями я сейчас ловлю из Реки свои мысли, чтобы совсем не лишиться рассудка.

Течение

Кто-то измеряет время падением песчинок или водных капель в клепсидре часов, кто-то – падением лепестков сливы. Я же – не наблюдаю, а проживаю своё падение сама, с тех пор, как превратилась в снежинку. Что за течение меня несёт, и куда я вольюсь, когда растаю? Времени больше нет, есть только две чаши часов – падение и надежда... видимо, кто-то мои часы постоянно переворачивает, потому что смены душевных сезонов пугающе цикличны. 

Убежище

Не всё таково, как кажется. И часто убежище оборачивается сетью Птицелова.

Флейта

Флейта – поющая Птица. Её носят в клетке груди. Поэтому только с тем, кто слышит Эхо твоего сердца, ты сможешь вспомнить забытую Песню.

Хризантемы

Внезапно мои сети переполнились лепестками Хризантемы, и во рту стало неожиданно горько. Что бы это означало?
Пока я вспоминала, цветные лепестки рассыпались белым пеплом.

Цветы

Однажды, говорят, слёзы Деревьев вдруг стали цветными. То были долгожданные Цветы сливы в Стране снегов. Может быть, взгляд Солнца упадёт теперь и на нашу пустошь?

Чашка

Каждый человек похож на Чашку с чем-то согревающим, терпким, ароматным, сладким, иногда – ядовитым. Бывает, тебя пробуют, кто-то пьёт, кто-то смотрит искоса, но не решается... Но даже не это любопытно.
Любопытней всего, что будет, когда ты опустеешь на мгновение? Найдётся ли рядом кто-то, кто тебя наполнит, или же ты будешь остывать в одиночестве. Можно вновь найти наполнение из магического Сосуда, можно ловить губами слёзы с неба... Но многие, кого не наполняют из других чашек, не ищут больше ни неба, ни Сосуда, не верят в чудеса.
Ра мне всё шепчет: ...борись, живи, безысходности нет!.. Только вот верит ли в это сама Ра? Вдруг она и сама выпала из мира красоты и сейчас барахтается, как и я, в бесцветном омуте, подобно скарабею, опрокинутому на спинку?

Шрамы

Кора Деревьев покрывается Шрамами, когда они, вопреки оледенению, выбрасывают в омут хрупкие ростки.
Моя кожа – как кора Дерева, покрыта Шрамами, словно картами моих дорог.

Щур
(маленькая златоглавая птичка)

...Я заперта в камере своего сердца, как птенец в яйце. Я сама - и яйцо, ведь это я себя посадила в камеру. Я — маленькая нерожденная птичья мечта в Твоём бесконечном Лабиринте. Но, поверь, мне тоже иногда бывает больно, как бывает и Тебе. У меня тоже, как и у Тебя, есть сердце. Скажи, Ты слышишь мой голос, или мы обречены блуждать с Тобой в глубинах других сердец, как соборное эхо, напрасно ища встречи?...

Жёсткость

Жёсткость – это израненная нежность, затянувшаяся корой.

Промежуток

Промежуток — это что-то, живущее, стонущее между, что проскакивают по инерции, не обращая внимания. Как буква «ы», с которой никогда не начинаются слова – она всегда либо в конце, рядом с белым промежутком между словами, либо между буквами одного слова. Это не что-то, чем гордятся. Это – промежность, вечно горящая со стыда, сама не зная, за что.
Мне кажется, я живу в таком вот вечном промежутке – в заброшенной пристани без кораблей или же на заброшенном перроне, в затянувшемся миге ожидания поезда, в Сгоревшем саду или же у нестерпимо белого замёрзшего озера... Везде всё одно: там – нас жгут, здесь – морят голодом или морозят. Если корабль терпит бедствие, все мы на нём крысы. Так не всё ли равно? Почему я до сих пор цепляюсь, за что? О какой надежде идёт речь, моё Милосердие?

Мягкость

Мягкость – это вода из Сердца. Живая вода, которой плачет сердце. Долгожданный аромат цветущей сливы. Здесь всем его так не хватает, что все его уже и позабыли, чтобы не горевать.

Эхо

Я закрываю уши, чтобы услышать долгожданное Эхо сердца. Это когда близкие о тебе думают, и на мгновение между вашими сердцами возникает резонанс. Я жду... я жду... я жду... Снова ветер скользнул по губам – не ты ли меня вспоминаешь?


Юность и старость

Юность теряет, старость сожалеет... я до смерти устала. Так зачем я борюсь? Не лучше ли выскользнуть в Сон?

Я

Однажды я сидела за столом с другом и плакала. Я пила свой вечерний чай с хризантемой, слушала музыку. В комнату внезапно влетел весенний Ветер, и мне вдруг показалось, что меня нет. Что есть чей-то огромный Сон, но меня – нет, я сама себя придумала, а сейчас об этом внезапно вспомнила. Об этом напомнил мне солёный Ветер с реки... Ветер, пахнущий бессмертником и розмарином.
Мне вдруг стало так нестерпимо хорошо, что я плакала и смеялась от боли. Не в силах удержаться, я вылетела прочь в открытое окно, вместе с Ветром, а чай с хризантемой остывал. Так странно вышло, что меня вдруг не стало.


IX

Восход в Белом мире

Он нашёл её на берегу соляного омута. Он не сразу узнал её, потому что некогда медные косы побелели теперь от магической соли. Вперившись невидящим взглядом вдаль, она механически поводила рукой по шерстке исполинской белой крысы, опьяневшей от её мыслей, словно от вина... Крысиные тени сновали тут же, неподалёку, неприкаянные... шатаясь, будто пьянчужки.
Взяв её за руку, он вложил ей в ладонь Флейту, вырезанную из ребра музыканта. Если бы не нашёл эту Флейту, он бы, наверное, сделал для неё маленький Органчик из своих рёбер. Что толку ему в рёбрах? С тех пор, как медная птичка сорвалась в ночь, они всё равно ныли пустотой. Кожи на его полых рёбрах уже не было, она давно истлела и осыпалась от здешних порывов соляного ветра. Бледный юноша с недобрыми глазами цвета солнца и волосами, вьющимися на ветру, словно змеиные хвосты, смотрел на Инку, не отрываясь. Как смотрел на неё некогда в ином облике в прохладном полусне змея, в другой эпохе, сквозь иное время. На обнажённой ключице его болтался прицепленным серебряный египетский Анкх со скарабеем, и поначалу Инка молчала и испуганно косилась на его полые рёбра и Ключ, сиротливо колышущийся в пустой, унылой груди. Однако, увидев инструмент, она улыбнулась, как смущенный ребёнок:
- Это что, мне? – И подняла на него глаза. «Красные», – с дрожью про себя отметил он. Да, красные от чернильного кровоизлияния. Красные от соляных ран... Взгляд пустой, будто мутное стекло, в котором больше не видишь своего отражения – кто бы перед ним ни встал, такое зеркало покажет лишь туманное ничто – словно бы ты уже и не ты вовсе, а всего лишь твой призрак. «Неужели, теперь и она стала всего лишь тенью себя, одной из них – белых алооких крыс-аристократок, кормящихся с рук?» – Размышлял пришедший.
Над соляной долиной, тем временем, восходило золотое потустороннее Солнце – раняще-золотое око на болезненно-белом лице. Его отблески сверкнули в оледеневших озёрах алых глаз, и она, боязливо коснувшись губами костяного мундштука, извлекла первый лёгкий тон...
Звук отразился от соляной глади озера и унёсся в бледную зимнюю даль. Крысы омута протяжно застонали во сне в один голос. Она отстранила Флейту от губ и вопросительно взглянула на него:
- Я что-то делаю не так?
Высокий бледный юноша с волосами, похожими на змеиную корону, покачал головой:
- Нет-нет, всё хорошо. Потренируйся ещё. Я так люблю, когда ты играешь.
Она задумчиво кивнула и вновь приложила к губам поющую кость. Во второй раз звук взлетел увереннее – в самое небо – и пустил длинную трещину по непроницаемому соляному куполу над спящим миром. Теневых охотниц передёрнула во сне мучительная судорога. Принц Снег заскрипел зубами на Инкиных коленях и, конвульсивно сжав в кулак руку, лежавшую на её талии, разодрал ей коготками платье.
Юноша успокаивающе коснулся её плеча холодной ладонью и прошептал едва слышно:
- Не бойся ничего. Брось эту крысу, садись ко мне на спину, закрой глаза и играй, как никогда не играла. Хватит думать. Просто поиграй мне, и соляного плена больше не будет...
- Соляной плен? – Вопросительно изогнула она левую бровь... такой знакомый юноше жест, до боли знакомый!
- Не думай, – качает он головой. – Просто играй. Хочешь, сыграй им колыбельную. Только скорее! У нас мало времени, Солнце в зените.
И, закрыв глаза, она заиграла. И мелодия увлекла её душу за пределы соляного загробного пространства – навстречу вечно живому Солнцу, рыдающему золотистым огнём. Играя, она не слышала предсмертных стонов крыс, она не видела, как мужественно, подобно китайскому священному змею, вознёсся танцующий бледный наг в полное соляных осколков небо с нею на спине, не чувствовала ветра в волосах – ветра, сдувающего прочь белый прах воспоминаний. Не знала она, что в бликах золото-кроваво смеющегося Солнца её волосы тоже запылали грешными алкогольными факелами, как пылали некогда. Она прощалась с разрушенным бледным миром, полным корчившихся под Солнцем теней. Мелодия Флейты и приглушенный водой шум осколков неслись над великой Рекой, тревожа сны живых далёкими видениями мира иного. И лишь несколько потерянных в своих мыслях рыбаков, возвращавшихся домой в ту ночь, увидев на реке блуждающие сиротливые всполохи забытого потустороннего Солнца, да услышав далёкую музыку и перезвон, опустили долу глаза на свои пустые сети, да прошептали: «В эту ночь новый Имаго родился из Кокона» .

***

Проснувшись следующим утром, Адриан был ошеломлён. Он не помнил, кто он такой, как он оказался в пустой комнате, засыпанной песком, меж четырьмя ветрами. Голова полнилась звуками падений мириадов хрустальных стёкол, будто бы лопались витражи невидимого собора. Не в силах вспомнить ни своей жизни, ни даже прошлых суток, побрёл он прочь с глазами, будто пеплом припорошенными. Его неясной печали внимало лишь серое пасмурное утро, призраком сновавшее в пустых окнах городских застроек, да колокола церквей пели тризну ночи, утекающей прочь с мутной речной водой.
Северный Шива и Река же по-прежнему шепчут свои гротескные сказки. Но, заклинаю, не слушай их слишком пристально, если окажешься у трясущегося моста. Или же не принимай их всерьёз, иначе ты тоже рискуешь заболеть тоской по другой стороне Реки. И тоже будешь ходить незримыми путями, напевая, с глазами, остановившимися, как две полные луны... как ходила некогда по древним мостам безумная мечтательница Инка...

24/05/2015