II. Смеющиеся

Арлекин


...Однажды жил на свете маленький мальчик. Его внимательные карие глаза c длинными, загнутыми к небу ресницами напоминали подсолнухи, потому что всюду видели радость, а его неугомонные руки беспрестанно ощупывали предмет за предметом, ломали несметное количество вещей, чтобы ощутить их смысл. Мальчишке бесконечно влетало за проделки, но он тут же забывал зло и продолжал увлечённо трогать мир.
Когда он стал немножко старше, родные подарили ему калейдоскоп. Мальчик с удовольствием принялся исследовать новую игрушку. Пытливым глазам открывались удивительные миры, восприимчивый взгляд впитывал цвет и свет до тех пор, пока его радужная оболочка не стала на самом деле радужной.
Сердце мальчика привязалось к тайным кораблям и мирам, к мириадам небес, разворачивающихся над ним. Поэтому, когда он стал старше, он купил себе призму - простую хрустальную призму, танцуя в которой цвет и свет, оживая, снова творили удивительный театр, театр магии.
Сидя перед призмой, он не замечал, как течёт время. Реальность была так холодна и бедна по сравнению с иллюзией, что мальчик предпочёл красоту повседневной жизни.
Оставляя на фигурном дне призмы песчинки своей души, будучи уже юношей, он стал замечать, что призма точно обрела свою волю, ожила. Всё чудеснее и гротескнее были её сказки... Как бы хотелось раскрасить реальность, изменить её, разлить красоту и затопить мир!
И призма услышала его желание. Как песчинки соединяются в стеклянную массу, так и частички души, верно хранимые призмой, обрели однажды хрупкую радужную плоть и превратились в маску. Маска вечно всему смеялась, и её обладатель - с нею.
Фантазии и мечты расширяли до вселенских масштабов сердце смеющегося человека, наполняя его бризом дальних морей и мёдом инопланетных цветов. Надевая маску, он оказывался в новом мире - каждый раз в новом мире. Так постепенно он научился управлять миром грёз и проецировать свои иллюзии вовне - на белое полотно, как в театре теней. Сначала и правда - всего лишь бледные тени, позже — небольшие драмы, а потом и целые фильмы. Чёрно-белые фильмы с единственным актёром.
Скоро он сообразил, что на волшебстве можно неплохо подзаработать, даря людям чудо на полчаса. Тогда он купил небольшой вагончик, в котором и поселился, скидал в него своё немногочисленное оборудование и отправился путешествовать, разворачивая перед людьми полотна своих жизней.
Каждое представление начиналось одинаково: зрители видели на белом полотне два огромных напряжённых глаза, уставившихся прямо на них. А вот что произойдёт дальше - не знал никто, даже сам маэстро. Не забываем - он не играл, а проживал жизни. К концу людей настолько захватывала чужая игра, что они успевали позабыть таинственные глаза, которые сотворили для них зрелище. Так и стал артист Арлекином, смеющимся творцом, скрытым под маской, влекущим и неуловимым...
А если кто-то любопытный и пробирался за кулисы, то глядя в удивительные глаза артиста, тут же забывал его, ибо находил нечто занимательное в самом себе.
Про Арлекина поползло множество историй - бессмысленных и грязных. А что же он? Он никогда не оправдывался — только всему смеялся. И смехом этим заражал окружающих... Беспричинное веселье, подобно опасной болезни, распространялось от него во все стороны, разрасталось, растекалось, накрывая сплошным ковром всё живое, а позже возвращалось сторицей...
Одно только стало печалить Арлекина - он не знал способа раскрасить свои сюжеты - попытка за попыткой, идея за идеей, изобретение за изобретением, человек за человеком - и всё в никуда. Провал.
В какой-то момент он стал называть себя Домиником, ибо пожелал стать властелином своей Игры, а ещё потому, что в самом себе обрёл Дом. Тогда никто ещё не знал этого имени. Тем не менее, пока сердце Доминика билось, поиски красок продолжались...

+

Арлекин был волшебником, просто веря, что жизнь - это волшебство. Частица его так и осталась ребёнком во взрослом существе. Ему казалось чудом собственное тело -  эта удивительная кооперация клеток, простроенная тщательнейшим образом для усложнения таких простых вещей, как любовь и радость. Песчинки и снежинки казались ему чудесами - такие крошечные, безвольные создания, свободно плывущие течениями жизни - их, доверчивых, так легко увлекал за собой любой проказник-ветер!
Поражали глаза Арлекина и огромные небоскрёбы. Гуляя меж столичных новостроек, Арлекин задавал себе вопрос: как Земля под их ступнями не разрывается на части, не трещит от возмущения? Не будь людей, планете, несомненно, было бы спокойнее... Но разве тебе хочется покоя, Земля?
Без ума Арлекин был от Земли, звёзд, от бесконечного танца планет солнечной системы... Великое волшебство, что эти огромные гиганты не наступали на лапы друг другу во время космического вальса.
И даже если бы в Землю врезался астероид, а он наблюдал бы в своей призме его приближение, Арлекин, вероятно, и в такой момент думал бы не об ужасе катастрофы, а о красоте ужаса, расцветающего перед его очами - словно редкое огненное соцветие,  каждой искрой которого он любовался бы, словно удивительной золотисто-алой жемчужиной. Ведь Доминик знал, что Любовь и Огонь — это, по сути, одно и то же. А потому, то что кажется катастрофой человеку, для Земли равносильно пылким объятиям, встрече, которой она ждала веками, скользя своей орбитой, словно во сне.
Так, впитывая звуки, ощущения и чувства, терпеливо взращивая свои мысли и мечты, похожие на мачты кораблей-призраков,  Арлекин всё глубже познавал жизнь, не налагая при этом чугунного "табу" на Любовь и Волшебство. Арлекину не нужны были даже книги, чтобы прочувствовать мир - глаз и рук, кожи и живого сердца достаточно, вполне. Однако он частенько наведывался в книжный и долго, задумчиво прохаживался вдоль стендов, слушая шорох листов. Иногда, если ему нравилась обложка книги, он покупал её с лёгкостью... но часто даже не открывал впоследствии, словно и так знал содержание наизусть.
Арлекин умел нежными руками извлекать музыку. Он знал, что чудесно звучат не только инструменты, но и деревья, звёзды и тела женщин.
Он и сам не понимал, отчего его дивные видения лишены цвета. Арлекин экспериментировал без устали... А когда устал, наконец, то отправился путешествовать - без цели и без смысла. Просто чтобы видеть Солнце.


Коломбина


Ты и правда изменилась. Резкая стала, как осенний ветер, порывистая... Это был обычный день, не предвещавший ничего доброго, мрачный и сумеречный. Тяжёлые пузатые облака, как древние давно забытые боги, танцевали по небу, и их гремучий смех и их ледяные слёзы орошали город сумасшедших людей. Серое небо отражается в серой реке, под серым пеплом спят хрупкие, как истлевшие полотна, души. В коричневых печальных глазах хромой собаки застыл целый мир...
Худая девушка в расстёгнутом плаще сидела на сером камне набережной. Курила сигару, точно читала мантру... шоколадный дым возносился в самое небо и сливался с седыми усами облаков. Шарф с африканским узором совсем вымок и неприятно лип к горлу. На нём мокли слоны и цветы кокосовой пальмы, лотосы прекратили цвести, оборванные в самом зените, красочно рассыпанные, празднично умершие. Медленно бледнели её ярко накрашенные губы, отдаваясь сигаре, медленно наливались серостью неба её полусомкнутые глаза.
Она слушала голоса. Река не молчала - это иллюзия. Просто надо заткнуться и слушать. Небо не молчало - оно кричало, точно раненое... Собака молча завывала от боли - глазами, камни шептали молча - холодом. Деревья рыдали... как не услышать. Трагедийный хор урбанизированной изнасилованной жизни рвал перепонки. Она просто сидела и растворялась в потоке слов и криков, тонула в волнах звуков, дождя и дыма. Воздух жил - он вибрировал, тяжёлый, переполненный невидимым и неведомым. Вдох... Выдох... Она танцевала с ним без движения - просто растворялась в ритмическом бое барабанов дождя - вдыхала ритм, выдыхала пряный яд, вдыхала яд и выдыхала ритм... Любила воздух, с ним воевала и сливалась воедино, танцевала в нём чувственным туманом...
Ритм стал тяжелее, поменялся. Что-то ещё далёкое, но необычайно властное, влекущее, то попадало в долю, то синкопировало - ломало гармонию, меняло тональность.  Нечто певучее и неотвратимое, точно древнее забытое заклинание дождя. Танцующий шаг тяжёлых ботинок — африканский гонг, удар молота...  Что-то должно произойти — просто так в гонг не ударяют.
Ледяная рука протянута к её руке. Рука девушки рефлексивно поднимается, ведомая чужой гипнотической волей, вьётся к белой снежной руке, как змея за флейтой. Глаза непонятного цвета впились в её лицо. Опасность. Лучше притвориться каменной. Опасность рядом - но глупо тратить яд понапрасну. Тонкий нервный указательный палец снежной руки тем временем плавно движется по направлению к руке девушки, прикасается к вьющемуся теплу её ладони, входит в атмосферу, занимая её, и, наконец, касается её тонкого указательного пальца, похожего на высохшую ветвь. Прикосновение, словно электрическое, - девушку сильно встряхивает, она широко открывает глаза, глубоко вдыхает и впивается осознающим, беспокойным взглядом в бледное лицо человека напротив. Он кажется невозмутимым, но лишь в первый миг. Лицо его полно мягкой радостью предрассветного неба, но взгляд неожиданно печальный. Его глаза, словно два бледных солнца, кажется, излучают некий луч — холодное интеллектуальное сияние, подобное свету Луны ненастной ночью. Попадая в его луч, неожиданно теряешь мысль. Рядом с ним реет ветер — особый ветер, проникающий под кожу... Свет синего фонаря заливает белое лицо синей краской. Цвет глаз не определить. Человек невероятно высокий, точно высеченный из сапфира... Кажется, он вежлив и сдержан, непревзойдённо владеет собой, кажется, даже кровь по венам марширует под его дудку.  Но отчего же тогда танец его шагов столь прерывистый, нервический — словно, гуляя по улицам, он вечно насвистывает тарантеллу? Вот, лицо его замерло напротив, что-то говорит... И кажется, что говорит не он, а кто-то за него, что он — марионетка, и каждая мимическая волна наступает с запозданием на мгновение. Он - Сфинкс. Настоящий, живой Сфинкс.   


X

За странным знакомством последовал ещё более странный вечер. Человек отобрал её сигарету и начал вытворять с ней немыслимое - выдувал бабочек и джиннов из дыма сигареты, шутя, играл с ней, как с флейтой... И девушке даже казалось, что она слышит мелодию. И она даже как-то не удивилась, когда синие губы мелодично произнесли "Коломбина" по отношению к ней. А почему бы и не поработать в магическом театре? Её жизнь опустела, как бутыль из-под эля - далее продавать себя по кусочку за фальшивую монету чужого одобрения, играть собой, меняя лолиту на ведьму, не доставляло радости. Она просто не могла найти содержания для пустоты внутри. Она знала, что она - никто и ничто, но это понимание вместо нирваны несло чёрные дыры. Ей предложили новое содержание и новое лицо вдобавок. Совсем неплохо для одного вечера. Но это не была сделка - это была эйфория, это было новое русло очень старой реки.
Как пьяные, тащились они по мокрым улицам, до слёз хохоча под механическими огнями фонарей. Каждый шаг был событием - смертью и рождением. Они удивлялись, что ещё могут дышать, могут ходить. Лотосы снова зацветали на лицах и в душе, слоны бродили по узорам на шарфе, а атмосфера дышала, и каждое дыхание напоминало песню.
Сами не помнили как, они оказались на крыше. Под рапсодию подмоченного заката они бесстрашно скользили голыми ногами по влажной крыше и немного присмирели, только когда их ботинки один за другим полетели на мостовую, за ними последовали обрывки индульгенций общественной морали, банкноты статусности.
Всё ещё хохоча и грея ладошками озябшие ноги, они уселись на крышу, совершенно позабыв о таких глупостях, как чистая дорогая одежда, холодный ветер и отчуждённость.
... Чтобы знать людей, тебе не нужно их разглядывать. Глаза хорошая вещь. Только иногда они мешают видеть Настоящее. Я делаю маски, я меняю маски. Чтобы жить масками, мне нужно знать людей. Это мой хлеб и путь. Ты думаешь, я занимался глупостями вроде физиогномики и психологии? Они не дадут ответ одни. Я не говорю, что в них нет правды — её осколки рассыпаны повсюду. Но осколки, останки — доверь их учёным мужам, вечным странникам, вечным падальщикам. Долго-долго будут ходить они вокруг да около, выдавать свои расчёты... И когда расчёты отвлекут тебя от чувств, ты заблудишься, разучишься верить, забудешь, кто ты есть - так и будешь водить хороводы по пустыне. Лучше замолчи, как ты умеешь, уйди на глубину: нырни в глубины себя - не бойся воды и обретёшь космос. Потеряй себя и найдёшь небо. Ты поймёшь, что носишь миллионы лиц и станешь неуловимой, и станешь всечувствительной. Ты можешь заткнуться и слушать - но шагни дальше - позволь чувствам проткнуть твоё сердце, позволь игле каждой души нащупать точку в нём. И ты увидишь, что тебе не нужно играть, что тебе нужно только быть. И Игра станет Жизнью, а Жизнь - Игрой без правил. В твоём проницаемом сердце заживут миллиарды сердец, как у Данте в розе зажили святые, а у маленького Кришны во рту - целый мир... Ты знаешь, у Творца весь мир, как песчинка, поместится на кончике ногтя, но и Он умудрился поместиться в каждом живом существе... Да, мир прошивает тебя, и тебе от этого больно, но и ты прошиваешь мир — от чего вы заново рождаетесь друг от друга, каждую секунду — Ты и Мир!
Он не был сфинксом, не был и божеством - всего лишь Арлекин. И так он размышлял вслух, изготавливая маску для Коломбины. Маска тихо сияла в ответ в полутёмной комнате. Живая Коломбина спала рядом на диване, закутавшись в плед.

1

Коломбина стала ощупывать мир масок. Первое, что она сделала - это обрезала цветные косички в стиле хиппи. Было обидно - она носила их целую вечность. Курение травки Арлекин не одобрял также. А ведь она так успокаивалась, становилась открытой и даже немножко добродушной - всё как надо. Арлекин не понимал и не желал принять. Казалось, что вместе с новым лицом он решил вылепить заново её сердце. Как же это выбешивало!
Коломбина молча потирала татуированные ладони друг о друга. Это успокаивало. На правой ладони выгравирован иероглиф «инь», на левой – «ян». «Ян» сверху, «инь» пассивно следует. Она была левшой, поэтому верила, что активные, мужские силы — скрыты в её левом кулачке. По плечи хрупкие загорелые руки покрывали перчатки - индийские татуировки хной, а на правой руке - огромные восточные перстни из серебра и браслет - серебряная змея с чёрными антрацитовыми глазками — привилегия жрицы некого забытого культа. Какого именно, сама жрица тоже, честно говоря, подзабыла. И всё же, эти вещи были для неё важны, они были её друзьями - дарили ей красоту, гармонию и защиту.
И пришлось лишиться всего. Только татуировки остались на прежних местах. Арлекин желал видеть её «младенчески чистой перед инициацией» - так он говорил.  Непонятно и жутко. Коломбину бил озноб, по плечам бежали мурашки, а голоса молчали - предатели!
Как мог смеющийся человек вмещать в себя столько жестокости? Природа жестока и милосердна одновременно. А смех? Смех - его природа.
Накинув без спроса на плечи рубашку Арлекина, она гуляла по комнате взад-вперёд и вспоминала песенку, которую сочинила когда-то:

...Голос же твой, точно молота удар...
Ты улыбнёшься мне синими губами из тихой заводи,
Смерть моя...
За что, Жизнь моя?..

А больше ничего не помнила - только обрывки. Впервые её поймали вот так просто - как бабочку. Сбежать хочется - и открыта дверь, но бежать некуда - прошлое гнилое, а будущее не родилось.
Как эмбрион, висела Коломбина в хаотической вселенной мастерской смеющегося. И как его череп не взорвался от собственного хохота? Он здесь звучал фоном повсюду - точно гром - точно голос Ангела, точно бой барабана.
Её взгляд упал на полочку, и алый рот капризно скривился: Карлос Кастанеда! Вот это встреча! Целая полочка. Наверное, он узнал у колдуна рецепт супа из кактусов и всех гостей им потчует. «Пе-йо-тль...» - Словно заклинание, медленно прошептала себе под нос Коломбина и глубоко вздохнула. Нет, даже такому психу, как он, непростительно читать этот мусор. А он, наверное, любит.
Скучающим движением Коломбина сняла почти новую книжицу с полки: разговоры с доном Хуаном. Вот оно! Медленно, точно кошка, излучая недоброе сияние, она приблизилась к камину. Присела у огня и открыла книжку на первой странице:

...Нам требуется всё наше время и вся наша энергия, чтобы победить идиотизм в себе.

Прав был старый чёрт. Но уже неважно, она всё решила сама. В следующее мгновение зверски разодранная книжка полетела в танцующий ад камина...
...Как легко обратить смыслы в прах... И слова в истлевшие листья...

2

Инициация прошла легко - на удивление. Арлекин в струящемся алом кимоно с драконами ждал её в тёмной комнате. Горели свечи, и нечто легонько флюоресцировало на его ладони. Она подошла ближе - и маска уставилась на неё темнеющими пустотами глазниц. Череп. Арлекин приложил сияющее существо к её лицу - почти детскому лицу, открывшемуся под слоями мэйк-апа. Лицо обожгло на секунду - точно сконцентрированный солнечный луч. И ослепление. В следующее мгновение смех щекочущими волнами заструился по каждой клеточке лица, тела, костей и мозга... Она стала смеяться - химерически смеяться... смех раскатывался подобно шарикам ртути. Только сейчас Коломбина увидела, как это смешно: этот пафосный человек в японском одеянии, её собственное кружевное бельё, в котором она перед ним стояла, эти забавные пляшущие свечи и эпатирующие татушки на ладонях. Коломбина стала легко кружиться и подпрыгивать, зависая от лёгкости на миллисекунды в воздухе... и воздух смеялся. Она стала смехом воздуха. Ей казалось, что она ветер, щекочущий кусты, что она дикое животное в открытом космосе, что в её волосах неопаляющий огонь, заплетающий их в тугие хлысты... она сама стала смеющейся, как Будда Хотэй, и жестокой, как праща...
Арлекин молчал. Но его молчание хранило смех ещё более глубинный и древний, отзвуки которого тревожным эхо достигали глубочайших океанических впадин, где шевелились во сне левиафаны, и при этом, долетающий до сердца космоса.
...Коломбина,- раздался в темноте глубокий чарующий голос. - Оденься.
От этой бессмысленной фразы экстаз смеха захватил её новой волной - от смеха свело мышцы, и она упала, всё продолжая агонизировать на гладком полу...
Волны смеха медленно утихали на поверхности, но сердце, сердце продолжало вибрировать. Коломбина встала на ноги - каждый осторожный шаг был шагом младенца. Со спинки кресла она взяла разноцветное короткое платьице из заплаток ярких тканей, шумящее как ветер, многослойное, пахнущее тропиками.
... Марракеш...
Вечер медленно превращался в сливовое вино... И смеющиеся пили его - мехи за мехами. Новое вино.

3

- Раз ты освоилась с новым лицом, пора показывать представления...
Брызги оранжевого коктейля на белой рубашке.
- Разве можно уже? Даже ни одной репы не было?
Под зеркальными стёклами мелькнула невидимая радужная усмешка - и погасла.
- Репа, дорогая моя, это корнеплод. А мы импровизируем. Это легко - просто поверь в чудеса и получи удовольствие.
«По описанию напоминает секс», - глубокомысленно отметила про себя Коломбина, но предпочла промолчать. Всё яснее ясного. Ясно, что кто-то просто умудрился состариться во чреве матери и родиться мудрым-премудрым, как некий Лао. Ясно, что этот кто-то много и красиво говорит не по делу и с удовольствием слушает себя. А Арлекин, тем временем, продолжал:
- Просто доверься мне... я всё сделаю сам. Просто не выплывай из Ганга... как бы глубок и страшен не был водоворот - не выплывай - и будешь свободна. А если боишься - беги - всё равно побежишь по той же реке. Но легче довериться зову течений.
И снова аллегории. «Здравствуйте! Вещает Лао-фм! Местное время - вечность». В воздухе как-то сразу повис запах сырости. Коломбина молчала, Арлекин тоже.
На закате они сгрузились в машину и отправились по влажно сияющей трассе в неизвестность. Камни тихо шипели от прикосновения колёс. Не хотелось думать, что дорога может неожиданно свернуть прямо в ад и серпантин внезапно обернётся древним змием.
В беспокойном ритме техно тревога дождём проникала в плоть и превращалась в джунгли. Дикие звери изящно танцевали между вечнозелёными деревьями на мягких устойчивых лапах. Ягуар приблизился, и глаза встретились с холодным блеском его глаз. Сорвавшаяся с дерева девочка. Мягкий влажный нос скользил по коричневой ямочке на шее. К чему человеческий детёныш ягуару? Напряжённый процесс поднятия со дна памяти какой-то избитой фразы, которая приобрела значение воздуха... Кровь... кровь...
... Rouge! - прорычал зверь, ухватил когтистыми лапами горло и лодыжки малышки, и поволок её прочь.
Коломбина проснулась в холодном поту. Глаза шарят в пустоте, неуправляемые от первобытного ужаса. 
Арлекин продолжал молчать с беззаботным видом. Внимательный взгляд бежал вперёд по дорожному полотну. Медленно светало.

4

Они прятались от глаз за белым полотном и пялились в призму - изо всех сил, пока глаза не заболят. Но голоса травами шелестели за полотном. У Коломбины не получалось сосредоточиться. Когда надеваешь эту странную маску, весь мир точно становится интенсивнее, во много раз интенсивнее. Она похожа на увеличительное стекло, концентрирующее космический свет на ладони. Обжигает? Да!!! Возбуждает? Безусловно!!!
Арлекин сидел рядом на полу, ссутулившись. Собранные в кучку глаза маниакально сконцентрированы на радужной грани.
Внезапно крошечные радуги покачнулись на хрустальной пирамидке. Внизу живота зашевелился смех, алые тени разлетелись по залу театра.

***

У знаменитого виолончелиста и художника умерла жена. Банальная история. После небольшой ссоры молодая женщина выбежала из дома. Опаздывала в театр, торопилась.
Заключённая своих мыслей, забыла о простейшей осторожности, не огляделась, выходя на проезжую часть.
По трагической случайности именно в этот момент из-за угла дома вывернул перекачанный наркотиками фрик на ярко-красном протюнингованном байке с анималистическим принтом, обитатель городских джунглей.
В последний момент глаза Лизы, огромные карие глаза перепуганной серны, встретились со стилизованным изображением оскаленной львиной морды на алом блестящем шлеме. Солнце, сиявшее чётко за шлемом, окружило нимбом голову байкера.
В сознании Лизы слились воедино сенегальское озеро Ретба, "Купание красного коня" и апокалиптический алый всадник. Из какого-то окна торжественно грохотал финал "Поэмы экстаза", забивая звук живой виолончели.
Последнее слово, застрявшее на губах Лизы в момент удара, было поразительно некультурным. Образованная женщина, актриса театра, жена виолончелиста, она обычно оставляла подобные комментарии при себе...
Тонкую и лёгкую, её отбросило на тротуар, где она, переломив о бордюр шею, мгновенно затихла, уснула в неудобном изломанном положении. По тональному крему растекалась кровь густыми, вязкими волнами.
Он наблюдал, как меняется выражение её лица во сне. Из рассерженного, напряжённого, химерического, становится таким мирным, печальным... Почему-то ему вспомнился Иисус Христос при взгляде на это новое, незнакомое лицо. Только сейчас он осознал, что совсем не знает человека, которого гладит по душистым волосам, чья кровь тает на его пальцах...
Он не слышал ни сирены полиции, ни бессвязных извинений байкера, ни просьб врачей отпустить её, подняться с проезжей части. Любовь, страсть и страх перед рождённым в смерти новым человеком, слишком быстро уносящимся прочь, слились воедино и текли из его глаз чёрными слезами, срывались на разомлевший от крови асфальт... и теперь его совершенно не волновало, что раскрылся секрет его густых длинных ресниц...
 
5

После выступления оба чувствовали себя невероятно уставшими. Просто сидели рядом и молчали, уставившись в окно. Арлекин задумчиво плёл косу из густых волнистых восточных волос. Лицо белее мела. Когда он приподнимает длинными паучьими пальцами копну волос, на шее виден свежий рубец. Совсем небольшой. Призма, остывавшая тут же, на подоконнике, впитывала задумчивый свет небес.
- Больно было?
- Что? А... На удивление нет, не очень. Как будто в шее лопнула перезревшая фисташка... А потом просто ничего не чувствуешь.
- За что она так с тобой?
Арлекин улыбнулся несколько поверхностно, отчуждённо.
- Самовыражается.
- То есть, ты не знаешь? То есть, ты её не контролируешь?!
- А ты свои рождения и смерти контролируешь?
- То есть, ты втянул меня в непредсказуемую авантюру?!
Молчание. В синеющем воздухе громко трещали цикады. Время замедлилось, прислушалось.
Арлекин всё так же молча закатал рукав рубашки: косые шрамы рассыпаны по руке.
- Бритва?
Не услышав вопроса, всё так же отрешённо глядя вдаль, он начал рассказ:
- В прошлой постановке я играл мальчика лет пятнадцати. Его отец повесился прямо у него на глазах. Мама была пьяна в драбодан, даже пальцем двинуть не могла... И он резал руки, чтобы стресс снять. Кровь была чёрной-чёрной. У меня не было тогда красной краски.
Знаешь, говорят: перемелется - мука будет, время лечит... Так вот, это ложь. Время не лечит, оно только ставит новые отметины, по которым ты перечитываешь свои пути. Время - страж. Оно следит, чтобы ничего не пропало, не выплыло из реки. Лечат другие вещи, но уж точно не время. И в муку ты свою жизнь не перемелешь - если только ты не железобетонный мельничный жернов. Вышагнуть из себя ты сможешь, но не до конца... часть тебя привязана к стрелке часов, заставляющей тебя ходить по кругу... по кругу...
И снова шелест ветра и пение цикад. И два застывших, подобно горам, силуэта на фоне звёздной синевы.
- Арлекин?
- Ау?
- А что лечит?
Арлекин секунду помолчал.
- Прощение лечит, если оно есть... принятие что ли какое-то... мягкость, нежность, открытость... Сердце лечит, пока живое.
Коломбина молча приложила инь-ладонь к больной шее.
- Притвориться, что стало легче?
- Да как хочешь...
- Спасибо, полегчало!
Оба беззвучно рассмеялись своим мыслям. Ночь тихим шатром раскинулась над спящим телом земли.
- Коломбина, вопрос есть...
- Давай свой вопрос!
- Ты зачем накрасила ресницы перед выступлением?
Коломбина волком уставилась на Арлекина. Лицо маэстро выражало искреннюю заинтересованность.
- Нет, мне-то ничего! Но вот призма над тобой подшутила. Ты вообще видела слёзы виолончелиста?
Коломбина усмехнулась, но промолчала. А что ответишь? У призмы тоже юмор в стиле Лао. Весь трагизм сгубила этой дурацкой тушью! А вот интересно: если бы Коломбина не накрасила ресницы, то тушь у музыканта всё равно потекла бы?
Её сознание занял вопрос: почему даже в самой трагической ситуации человеческий ум замедляет бег времени и в пробегающей раскадровке непременно находит некий комический элемент, так бестолково и гармонично одновременно оттеняющий печальную реальность?
Ни один из ответов, предложенных сознанием, Коломбину не порадовал.
Она периодически украдкой косилась на сидящего рядом усталого человека, пыталась увидеть в нём неуловимые черты Божественного... Те самые черты, что, без сомнения, угадывались на лице умершей Лизы.
Её возвышенные мысли прервал совершенно не соответствующий трепетной атмосфере вечера оптимистичный голос:
- Поздно уже... Ну что, пойдём супу из кактусов заварим?