тренинг. момент самопознания

Говорят что легко любить мертвых, а ты вот полюби живых. Вероятно авторы правы, да именно авторы, ведь авторство всегда совокупно - читатель и писатель, они как старая супружеская пара, танцующая до боли знакомый танец, но умудряющиеся находить в нем новые, волнующие оттенки. Так вот вероятно авторы афоризма правы. Что не мешает мне с глубокой нежностью, неизбывной болью и с вечной любовью вспоминать их. Ваша смерть, дорогие, запечатлела вас в душе моей гораздо более надежно, нежели это смогла бы сделать кислота, разлитая по железу. Любовь к вам, с вашим уходом, осталась вечно той, какой она была когда вы ушли. И если что то временное и коснулось памяти вашей, то это только венки, покрывающие головы ваши в душе моей. Ибо неустанно прядет она, для вас, эти скромные венки из самых ярких, самых нежных цветов.
Но это слово о живых.
Я не был праведен, однако и меня призывало к себе чувство любви к ближнему. Это было вторым по важности, хотя объективно конечно первым, моментом самосознания для меня. Горше было лишь осознание крайне конечности собственных сил, их ущебности, незавершенности и множества других сходных эпитетов, потому что нет большей трагедии в личной карте жизни человека. Момент когда ко мне пришло осознание что не все в моей власти далось мне не легко и,не в осуждение, вдвойне трудно потому что не смог этого момента перенести мой самый дорогой человек и покинул меня. Что такое осознание собственной бессильности sub specie auternitatis? Это сознание своей конечности, страх того что ты, очевидно, не справишься с главным препятствием на пути - со смертью. То, что скандинавские мыслители называли терпким словом "ангст". Это первейшее осознание никуда не делось, но, и Слава Богу, было отчасти утешено вторым важным осознанием которое пришло вскоре за первым.
Начать я позволю себе с аллегории. Василевс кир Мануил Палеолог, несчастный родитель последнего василевса Рима, в пору юности, как и престало всякому благородному вельможе, тем более царевичу - будущему царю, выбирал себе невесту. Остановив свой выбор на сербской княжне Анне и уладив необходимые формальности, он с юношеским воодушевлением отправился во главе эскорта ей навстречу. Эскорт, увы, был лишь жалкой тению прежних торжественных церемониальных сопроводителей - "в великой бедности пребывало отечество" - и выглядел скорее как купеческий или паломнический отряд богатых горожан. Это, как впрочем и руины, повсюду разбросанные по дороге ведушей к Дидимиотке, мало трогало юного Мануила. Опять же, как это всегда бывает, до срока.
Срок наступил когда две процессии - царевича и его невесты - повстречались вблизи живописных развалин, некогда представлявших собой крепость, защищавшую Полис от нашествий славянского варварства. Ныне же, под пронзительным оком светила, в сени  яблоневого сада, под тихое пение полуденного ветерка, родитель последнего василевса, уже влюбленным взором робко оглядывал свою славянскую невесту. Красота ее, ничем не схожая с утонченной красотой дочерей Эллады, все же торжествовала в ней, покрытой густо расписанным платком и шапочкой, с золотым плетением. Сквозь это торжествовала ее кровь, молодая кровь юной девушки, молодая кровь юного народа, нетронутого тлением вечности, не заметенная песками времени. И после поклонов и торжественных приветствий, когда они, для обеда и знакомства, уединились несколько поодаль остальных, в тени старой яблони в цвету, и когда Мануил позволил себе первые нежные слова для нее, кровь ее нашла себе выход и расплескалась горячим, девственным румянцем по ее щекам. Царевич был столь очарован этим простым проявлением девической чувственности, вероятно полюбив ее в этот момент (много ли нужно мужчине для любви), поклялся в этот момент внутри себя в вечной верности суженной, и сдержал обещание.
Так они известное время смотрели друг на друга и говорили отрывистые фразы, вкушая вино и заготовленные фрукты, покуда, со стороны руин, не раздался громкий шум рушашейся кладки. Они обернулись. Княжна, вздрогнув, и убедившись что никакая опасность ей не угрожает, вернулась к насущному делу, лицезрению лика человека, с которым Бог ссудил разделить ей жизнь. Мануил же удержал взгляд. Ему кровь, и без того склонному к философии и меланхолии, открыла иное. Кровь угасающего мира раскрыла ему в этот миг всю конечность пути человеческого. И сколь высоко бы не возносился дух человека, говорила ему кровь, сколь не казался ему бесконечным удел дел его, он, человек, всегда был лишь подобен стене, которую, в свой черед, разрушит легкое дуновение ветра. Представилась царевичу в этот миг вся череда жизней и славы его народа. Сколь тонка и воздушна, беззащитна и тщетна казалась она сейчас! Острой болью кольнуло в сердце осознание призрачности бытия.
Пытаясь прийти в себя он тяжко вздохнул, и, тут же, почувствовал чью то руку на своей руке. Он поднял глаза и посмотрел на невесту. На ее обеспокоенное лицо, на ее все еще рдеющие щеки, на слабую руку, все еще покоящуюся на его руке и... улыбнулся. Потому что в этот момент понял и иное...
А понял он, как я это представляю себе сейчас, следующую простую вещь - да человеческая жизнь "коротка, тяжка, несчастна и убога", как сформулировал это Гиббон, да, за всем этим следует смерть. Да всякий обитающий здесь несчастен (хотя в самой этой общности есть немалое утешение). Да, совершенное не исправить и предел отпущенный не преодолеть. Однако всегда существует это горячее рдение щек, это ищущее стремление к истине, это бередящее, бредовое, но верное и сейчас, совершенство пропорций. Все это говорит: Прости и иди дальше! Торжествуй и пой век свой. Живи. А если не можешь прости "уходящих к победам". Потому что не важно, то что когда нибудь они поймут всю предельность своих попыток, смирятся и скривят губы в страдальческом изгибе. Важно что пока что они могут шагнуть вперед - это закон их крови, это закон всякой крови. Это, увы, не умалит смерти. Но позволит тебе, а значит и всем, сделать еще один шаг. Так что просто - шагни!
Таким было второе важное для меня осознание.