Четыре вдовы

           Тепло. Хорошо.
           То есть, жарко, но он, вроде, начал привыкать. По крайней мере, лежит весь день, не прячется, хотя старается, все-таки, в тени устроиться и, как бы, на продоле, на ветерке. Там такая древняя галерея по-над морем, еще, говорят, римской постройки. Вот в ней.
           В белой, но грязноватой рубашке, холщевых светлых штанах, босиком, в нестриженной русой бороде и засаленной тюбетейке с золотым шитьем.
           Он как приехал – так оделся, и больше не меняет формы.
           И не снимает, судя по всему.
           Ему пофиг. Он почти местная достопримечательность.
           Целыми днями валяется на вышитой подстилке, курит, когда вокруг все бросили, пьет что-то красноватое из пластиковой бутылки, минуя стакан. Смотрит вдаль земли и внутрь себя. Худой. Возможно, сильный. Это предполагается в ленивых движениях.
           И молчит.
           Если спрашивают.
           Но его уже и не спрашивают. Иногда только туристы бросают мелкие монетки на каменный пол. Поднимает. 
           Он один раз, в самом начале ответил, что настрадался на исторической родине, и от него отвалили. Здесь много таких – узников чужой совести и жертв плагиата времени.
           Обихаживают его четыре женщины, которых в городе прозвали вдовами. Видимо потому, что ходят они на то место, где он возлежит регулярно, как на могилу, а он к ним никогда. Ночует тут же, или в приюте имени святого Спиридона Саламинского.
           Где-то справляет нужду. Или не справляет, кто их подвижников разберет.
           Первая вдова – сумасшедшая Алла. У нее доброе безумие – она носит ему детские книжки про зверушек и открытки с цветами. Они долго сидят (он полулежит) на цветастом выгоревшем на солнце арабском коврике, подобранном неизвестно на какой помойке. Разглядывают картинки. Наверное, восхищаются. Он упирается в коврик локтем. Она полупопицей.
           Вторая вдова – красавица Суламифь. Приносит ему лепешки с легким куриным мясом, и красноватый напиток в этой самой пластиковой бутылке. Отдает снедь, смотрит, как и он, вдаль, на паруса уходящих в море лодок, на буруны катеров, и уходит до завтра.
           Третья – плакальщица Наташа Рогова-Пустырь, утверждающая, что если по покойнику скорбят, то он становится тяжелым, переполняясь этой скорбью – не приподнять. А если никто не рыдает – легкий, как пушинка, того гляди полетит по воздуху.
           Она приходит под вечер, когда чуть-чуть спадает дневная жара, и не делает ничего, только спросит, не надо ли помочь, и, услышав в ответ тишину, садится рядом на каменный пол галереи. У нее с собой журнал и плетеная сумка. В сумке сыр и помидоры, гречишный хлеб. Она сама печет. 
           Посидит с часик, и уходит.
           На прощание всегда говорит – ааюн аахен, они уже здесь.
           Четвертая – Рамона, самая молодая, двадцать два года, работает санитаркой в реанимации. Придет, веселая, красивая, загорелая, болтает, смеется, рассказывает случаи из своей ежедневной практики. Интересные, хоть и скорбные.
           Люди считают, что рано ей во вдовы, но сердцу, как известно, не прикажешь.
           Но и людей не заставишь замолчать.
           Люди часто случайно выбалтывают самое насущное.
           Ей, действительно, рано.
           Но – не прикажешь.
           Так и ходят.
           А он лежит.
           И вставать не собирается.